Проба пера над Бермудами

ПРОБА ПЕРА НАД БЕРМУДАМИ

Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.

Юноша бледный со взором смущённым!
Если ты примешь мои три завета,
Молча паду я бойцом побеждённым,
Зная, что в мире оставлю поэта.

В. Брюсов. Юному поэту

Эти письма – всем, кто до смерти любит литературный труд или чувствует в себе писателя

Письмо первое

Когда я начал писать рассказы, мне было четырнадцать лет. В голове гулял ветер, а кровь с каждым днём всё больше наполнялась мужскими гормонами. Мой отец работал в сталелитейном цеху и считал, что нет лучшего способа радоваться жизни, кроме как тягать тяжёлые стелы, пить пиво и ездить на отдых в июле месяце в Евпаторию. О серьёзном писательстве я никогда не задумывался: забавы ради марал серую бумагу в моменты, когда какая-то идея, как казалось, заслуживающая особого внимания, посещала мою голову. Но поскольку чаще в ней было пусто, нежели полно, то произведения получались редко, да и о тех, что появлялись из-под школьной ручки, я сразу же забывал. Именно тогда я увлёкся странными происшествиями. Особенно меня заинтересовала тайна Бермудского треугольника. Я никак не мог понять, куда пропадают самолёты, пролетающие через него. Ведь так не может быть, - без причины.
И поэтому моей мечтой стало желание посетить Бермуды. На эту тему я даже написал пару рассказов, хотя вскоре они куда-то задевались. И я сменил тему своих опусов.
Однажды отец нашёл рассказ под названием "Онанист на отдыхе". Сюжет был прост: молодой парень впервые забрёл на нудистский пляж, разделся и стал приставать к девушкам, затем к нему подошли двое парней, надавали по морде, и мой герой восвояси отправился домой, а перед сном, вспоминая о прелестных телах девиц, он благополучно мастурбировал в постели. Отец пришёл в ярость. Когда я вернулся из школы, меня ожидал не просто серьёзный разговор, - целый скандал разгорелся на кухне, в результате я выхватил пару приличных подзатыльников, после чего рукопись была сожжена на моих глазах в духовке. Мой отец говорил, будто на него вылили целую бочку дерьма и что таких мерзостей он никогда в своей жизни не читал. Стыд и обида переполняли меня. Я плакал. А потом заткнулся, вспомнив, что мужчины не плачут. Таков был мой первый опыт общения с потенциальными читателями.

Письмо второе

В 1988 году моя мама упала в колодец и разбилась насмерть. На похоронах меня не было, потому что я заболел воспалением лёгких и был госпитализирован. Тогда наступила зима, и люди в белых халатах представлялись мне служителями дьявола, ежедневно проверяя, не умер ли и я. Потом стало совсем плохо. Дошло до того, что отец мой в один прекрасный день пришёл на подпитии в больницу, чтобы попрощаться. Непонятно было, то ли я с ним прощался, то ли он со мной. Изнутри дышало чудовище, пожирающее силы с каждой минутой. Казалось, оно вот-вот разорвёт мою грудь и превратит всех посетителей больницы в экспонаты для анатомических музеев медицинских университетов. За отца приходилось переживать, но он выстоял, как и я. В конце концов, с наступлением весны, организм мой справился с болезнью, и жизнь вновь приняла меня в свои ряды.
Однажды на могиле матери ко мне подошла какая-то старушка и спросила, кто здесь похоронен. Я ответил, что моя мать. Она обняла меня и зарыдала у меня на груди. А в тот же вечер из-под моей руки вышел рассказ под названием "Кладбищенский джаз". Не помню, сколько точно прошло времени с тех пор, как я стал понимать, о чём я там написал. Наверное, это произошло после первой рецензии на рассказ моего единственного друга Павла. Его реакция была более чем однозначной. Он сказал, что я ненормальный. Просьбу объяснить - отклонил. Негодование во мне росло; было непонятно, почему нельзя просто сказать, что не понравилось, а что вызвало бурю негодования. После разговора с Павлом, в школе меня стали сторониться. Кто-то даже пустил слух, что у меня поехала крыша из-за смерти матери и выходок начавшего сильно пить отца. Отец действительно пил, но это не было для меня проблемой, потому что он оставался человеком.

Письмо третье
 
В 1993 году я поступил на филологический факультет и всерьёз занялся писательством. У нас образовался литературный кружок, где мы читали свои опусы, обсуждали проблемы стиля, идейно-образного содержания, приглашали на вечера гостей и т.д. Именно на этих встречах я познакомился с Андреем Зиминым. Он стал моим настоящим читателем и критиком одновременно. Обычно я предлагал ему два-три рассказа на неделю, и по субботам, в кружке, мы делились впечатлениями. Мой "Кладбищенский джаз" Андрею понравился: там главный герой хоронил своего друга, и вместо классической траурной мелодии музыканты сыграли любимое джаз-произведение Ильи Смехова, моего усопшего персонажа; проходящая мимо процессия в недоумении остановилась перед гробом, а некоторые стали делать замечания, пробивающиеся иногда через весёлую мелодию; и когда эта процессия действительно начала мешать, из гроба поднялся Смехов, показал средний палец возмущённым господам и прокричал: "Пошли вы все на хер! Дайте послушать!"
Зимин говорил, что этот рассказ нужно опубликовать немедленно. Я не понимал, почему, но согласился. Мысль о том, чтобы прославиться, сидела в глубине души, наверное, у каждого в том возрасте. И я был не исключением. Решение приняли: идти в люди. Тем более, что люди хотели читать.
В Пскове был некогда замечательный журнал "Новая линия", где могли публиковаться все, чьи произведения выдерживали строгие натиски цензоров. Моё почему-то выдержало. Я был счастлив, словно получил Нобелевскую премию. Но когда наступил день выхода пятого номера, того, в котором должно было быть моё творение, мне позвонил сокурсник Василий Фролов и сообщил, что Зимин умер. Сказали, случился припадок эпилепсии.

Письмо четвёртое

О рассказе "Кладбищенский джаз" вскоре узнали все, кто учился на нашем факультете. И было не по себе от такого положения дел. Простившись с Зиминым, я с головой погрузился в учёбу и про то, чтобы писать что-то, не вспоминал целыми месяцами. До того момента, когда мне довелось посетить мужской монастырь в Задонске. Ровно до того момента, когда мне открылось нечто.
Знакомство с местечком в русской глубинке, где всё было помечено христианской культурой, начиная от воздуха и заканчивая женщинами, все до единой ходившими по улочкам с покрытой головой, произвело на меня впечатление неизгладимое. Особенно меня поразил отец Сергий, служитель мужского монастыря. В нём я увидел простого человека, отрешённого от дел мирских, но глубоко переживающего их внутри себя… Что я имею в виду? Отец Сергий занимался писательством. Когда я узнал об этом от него самого, то не отходил от его кельи целыми часами. Но он всё же согласился побеседовать со мной. Перед выходом взял с собой большую тетрадь, исписанную донельзя, перекрестился три раза и предложил посетить маленький парк, начинавшийся от целебного источника. Мы пошли.
Меня страшно интересовало, что и как он пишет. Отец Сергий удивил бы любого. Он сказал, что занимается в писательстве тем, что показывает, в каком обличие появляется дьявол, почему он появляется и как от него избавится. Я попросил что-нибудь прочитать. На выбор. Выбор оказался впечатляющим. Отец Сергий открыл большую тетрадь и начал историю о маньяке, убивающем маленьких детей. Дюк Армстронг – так звали это исчадие ада. По рассказу, он лишился родителей в раннем возрасте, а после окончания колледжа сразу женился. Когда подошло время для появления детей, их семью посетил бес и не покидал дома Армстронгов до тех пор, пока жена Дюка не перерезала себе вены на День Благодарения. «Она не могла забеременеть, - попутно объяснял отец Сергий, - и сила гордыни выгнала желание жить из неё». Глава несостоявшейся семьи стал убийцей. Он убивал именно детей, поскольку считал, что нет им прощения за то, что они родились, а все дети, которые могли бы появиться у Армстронгов, не родились. Если бы я писал этот рассказ, я бы просто сказал, что Дюк свихнулся, у него поехала крыша, он превратился в одержимого сукина сына… - или что-то в этом роде. Далее фантазия монаха меня несколько озадачила. Дюк почувствовал, что больше так жить не может, тем более, что полиция шаг за шагом приближалась к разгадке серии смертей несовершеннолетних. В голове его засела одна-единственная мысль, одна-единственная: «Бог знает, что я делаю… И он уже готовит для меня самое страшное лезвие на всём белом свете, чтобы вспороть негодяя на гильотине мироздания…» И ожидание смерти стало для маньяка невыносимым. Мир запер его в комнате, наедине с собственными грехами, представшими для него в виде тысячей едва уловимых недотыкомок, покрытых мертвенной шелухой и оттого мохнатых, как пчёлы-медоносы. Они жужжали и жалили этого сукина сына, но медленно, давая ему время для ощущения каждого укуса и каждого омерзительного прикосновения… Дюк приходил в чувства, находил возле себя очередной маленький труп и с каждой секундой времени всё больше начинал понимать, что жизнь его оказалась над какой-то пропастью, куски жизни стали пропадать, словно самолёты над Бермудским треугольником, один за другим…
- И чем закончилось? – спросил я тогда у отца Сергия.
- Не знаю, - ответил он и, задумавшись, закончил свою мысль: - Нет сил довести до конца.
- Или страшно?
- Или страшно.
- И как от него избавиться?
Молчание. Его взгляд на мгновение обрёл неподдельную уверенность.
- Убить.
Я покинул Задонск в пять часов вечера. На следующий день мне сообщили, что какой-то монах погиб. Я даже не спрашивал, кто, - только поинтересовался, как. Выяснили, что он задохнулся во сне.
И ещё один кусок пропал.

Письмо пятое

Никто не предъявлял мне никаких претензий, но многие стали подозревать меня. Вина была на мне. Почему, я не знал. Но я это чувствовал. В то время каждый день начинался с прогулок. Свежий воздух питал мои лёгкие, но я знал, что в голове у меня червоточина. Она росла с каждым днём. По чуть-чуть, но росла. Именно тогда я стал больше писать. До двадцати тысяч слов в день. Это начинало походить на какое-то сумасшествие. Очень часто я подбирал нужные слова, но не мог расставить их в нужном порядке. Какая-то часть меня изменялась. Червоточина медленно, но уверенно прогрессировала. И это было не самое страшное…

Письмо шестое

Однажды, на литературном вечере, меня попросили что-нибудь прочитать. Лица смотрели настороженно. Я согласился на свой страх и риск. Достал новую новеллу и стал декламировать. Когда голос мой стих, все зааплодировали, что меня, признаться честно, очень удивило. Произведение было о маленькой девочке, увидевшей половой акт мужчины и женщины. Это настолько глубоко засело в её подсознании, что через четырнадцать лет, когда у неё появилась грудь и волосы на лобке, она начала ненавидеть своё тело, потому что воспоминания её душили в ней мощные потоки эроса. Все закончилось тем, что девушка покончила с собой прямо на своём молодом человеке, в тот момент, когда они занимались любовью: она нанесла ножом три удара в живот, вспорола себе кишечник и задела брюшную аорту. Смерть наступила очень быстро. Молодой человек после этого инцидента, больше никогда не встречался с женщинами…
«Почему мне аплодировали?» - думал я. Какой-то литературный критик, представившийся мне Кирилловым, на следующий день объяснил мне, что мой стиль как нельзя лучше выражал идейное содержание, иными словами его форма была самым подходящим образом создана для начинки. Новелла, как мне говорили, страшная, но правдивая и о человеке, что, по его мнению, было очень важно. Она, как он говорил, учила многому. Я это и сам отчасти понимал. Но на том бы и закончилось, если бы у Кириллова, только переехавшего в наш город, не случилось несчастье.
Его семилетняя дочка вспорола себе живот.
Мать была на кухне. В дом никто не мог пробраться. Всё было тихо и мирно. Но когда жена Кириллова вошла в детскую, она увидела некое подобие куклы, но это была дочь, она на окровавленном ковре. «Ребёнок не мог с собой такое сделать! – кричала мать. – Не мог!» Милиция недоумевала. Никаких улик. Все указывало на то, будто маленькая семилетняя деточка сама сделала себе харакири.
 
Письмо седьмое

15 октября 2000 года, ровно через восемь дней после смерти девочки, ко мне пришёл Кириллов. Он постучал в мою дверь (я жил в частном доме), и я открыл ему. В глазах его улавливались скорбь и гнев.
- Что вы сделали своим чёртовым рассказом?!
У меня зачесалась задница. И я стал её прямо перед ним чесать.
- Что вы сделали своим чёртовым рассказом?! – повторил он ещё раз, громче и более высоко. Голос его почти сорвался.
- Что вы имеете в виду? – ответил я.
И получил по щеке. Сильный удар.
Когда я пришёл в себя, никого не было. Дверь открыта. Сквозняк гулял по комнатам, раскидывая листы моих рукописей. Я встал, закрыл замок и пошёл в ванную. На лице был синяк на всю щёку. Он успел вздуться и налиться кровью, которая ещё не успела распасться до светло-синюшного оттенка. Я подставил лицо под струю холодной воды. И внезапно в голове ощутил червоточину. Она двигалась, медленно разлагая мой мозг. Её пространство увеличивалось секунда за секундой. Появлялись безумные мысли.
Откуда они берутся?
Зачем?
Неужели потому, что я писатель?
Сознание отрубилось. Мне не то снился сон, не то это был сущий бред. Я сидел на берегу одного из Бермудских островов, курил и смотрел вдаль. Было тихо. Лёгкий тёплый ветер окольцовывал лицо. За спиной я ощутил движение. Развернулся, но никого не увидел…
- Как ваши произведения?
Я вздрогнул.
Прямо передо мной сидел отец Сергий. Глаза его были без зрачков.
- Что это… - пробормотал я невнятно.
- Есть выход. – Призрак смотрел на меня и, одновременно, не смотрел.
- Какой?
- Ты сам знаешь.
Затем отец Сергий вынул из моего рта сигарету и резко двинул горящим в сумерках пеплом мне прямо в глаз.
Я закричал.
И пришёл в себя.

Письмо восьмое

Комната была залита солнечным светом. Очнулся я почему-то в своей постели. Глаз заплыл, и чувствовалась боль. Когда я, наконец, привёл себя в порядок и сел за письменный стол, чтобы немного поработать, в печатной машинке обнаружился листок.
Я наклонился, чтобы посмотреть на него. И чуть не закричал от ужаса.
На бумаге были напечатаны слова.
Смысл их понятен был только червоточине, поэтому я их понял.
«Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол. Я дьявол».
Глаза мои закрылись.
И мир стал пропадать.

Письмо последнее

«Сколько мне осталось жить? - думал я. – Если долго, то жителям города не поздоровится. Потому что мне нравится писать! Я до смерти обожаю сочинять! Моя фантазия безгранична!»
Потом возник образ отца Сергия. И я вспомнил, что должен со всем этим покончить. Ожидание, подпитанное уверенностью в неумолимо приближающемся конце – хуже самой смерти.
Мир запер меня в комнате, наедине с собственными грехами, представшими для него в виде тысячей едва уловимых недотыкомок, покрытых мертвенной шелухой и оттого мохнатых, как пчёлы-медоносы. Они жужжали и жалили этого сукина сына, но медленно, давая ему время для ощущения каждого укуса и каждого омерзительного прикосновения… Я приходил в чувства, находил возле себя очередной маленький труп и с каждой секундой времени всё больше начинал понимать, что жизнь моя оказалась над какой-то пропастью, куски жизни стали пропадать, словно самолёты над Бермудским треугольником, один за другим…
Нужно было покончить с этим бесконечным безумством.
И тут мне вспомнилось желание хоть раз побывать на Бермудах. В голове моей созрел дьявольский план. О нём никто не узнает заблаговременно. Только после того, как найдут эти письма. А потом путь пишут, писаки!
«Я куплю билет на самолёт через Бермуды на Флориду, - продумывал я. – Достану хорошую взрывчатку, чтобы я точно не остался в живых. Эти мерзкие пчёлы пропадут навсегда… И над Бермудами пропадёт ещё один кусок!
Но как же…
«Бог знает, что я делаю… И он уже готовит для меня самое страшное лезвие на всём белом свете, чтобы вспороть негодяя на гильотине мироздания…»
Как быть с этим?
Но ведь я писатель, а значит уже нарушил заповедь. Одним грехом больше, другим меньше…
Да, я прямо вижу, как лечу над Атлантикой…
Всё так и должно быть!
Вот какое будет будущее…
Червоточина моя окончательно заполонит голову; череп треснет где-то на лобной кости… Безумие распространится по салону. И останется совсем немного времени для мучений в ожидании смерти.
«Писательство – искушение, а значит, я и без этого горел бы в огне!» – закричу я.
Палец мой опустится на кнопку детонатора.
И целые куски мироздания пропадут…
…как самолёты над Бермудами.
Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!»

28 февраля – 1 марта 2007