Двери

Двери захлопнулись, и на секунду наступила тишина, которая сменилась стуком колес, набирающих обороты, и низким гулом двигателя: поезд влетел в тоннель. Несколько минут стремительной и непроглядной ночи за стеклами – и, как проявленная фотография, на ее месте вдруг возник зал в ярком электрическом свете, сверкающий белизной и золотом. Во всяком случае, таким он показался девушке, которая, нахмурившись и почти не мигая, следила взглядом за этим превращением. Входящие люди вынудили ее отойти на противоположную сторону, она прислонилась к дверям и снова упрямо уставилась на великолепие и блеск, которые тускнели по мере того, как глаза привыкали к яркому свету. Голос за кадром произнес с угрозой: «Осторожно, двери закрываются». После этих слов сходство двух створок, ринувшихся навстречу друг другу, с челюстями неизвестного и опасного существа, показалось ей бесспорным. Со злорадством она подумала: «Такие челюсти когда-нибудь могли бы сожрать и меня». Странно, но от этой мысли ей немного полегчало, и, когда поезд вновь оказался посреди тьмы, она с вызовом оглядела своих попутчиков. Несколько усталых женщин, явно готовых идти до конца за благополучие своей семьи. Несколько молодых людей: кто спит, надвинув кепку на глаза, кто неподвижно смотрит прямо перед собой - этим на все плевать. Несколько мужчин постарше, производящих впечатление незаменимых сотрудников и никакого другого. Компания школьниц или студенток с улыбками до ушей, перемывающих кому-то косточки. Хмурый мальчик, стесняющийся окружающих и от этого болтающий ногами, которым до пола не доставало сантиметров тридцать. И наконец, разрозненные девушки ее возраста или постарше, все одетые по последней моде, стройные, длинноволосые, с крошечными сумочками и журналами, неотличимые одна от другой. Какая-то женщина, в свою очередь, явно неодобрительно рассматривала ее лицо.

Эти люди, некоторые пришибленные, некоторые самоуверенные, подняли в ней волну раздражения. Для чего, кому нужно их растительное существование? Спроси их: в чем смысл жизни – и они пожмут плечами! Спроси их, какой на вкус дождь – и они посмотрят на тебя как на сумасшедшую. На что они тратят десятки лет? На безграничную жажду к наживе – раз, на продолжение себя – два… Дальше можно не продолжать. Как только дело доходит до продолжения себя, все люди становятся абсолютно одинаковыми. Такими же слепыми и несознательными, как в тот момент, когда только появились на свет. Принимаются, как жуки-навозники, катить перед собой весь свой скарб и по дороге собирать новый – лишь бы ничего не потерялось. Они забывают все, во что верили и что любили, и высшей ценностью для них становится семья… любимое чадо!

Она не понимала, обида ли то, что она чувствует, или презрение, но ресницы стали влажными. Несколько раз моргнув, чтобы прогнать следы неуместных в общественном транспорте чувств, она скосила глаза влево, а затем вправо. Оттуда на нее смотрел мужчина с удивительно приятным лицом. Он чему-то слегка улыбался, и вся его сильная фигура излучала спокойствие и уверенность.

Мужчину невозможно было не заметить, такое выражение лица встречалось нечасто. Его можно было бы назвать безмятежным. Пожалуйста, живой образец баловня судьбы! (Мужчина посмотрел на часы, и на пальце показалось кольцо.) Да-да! И прекрасный семьянин. Собой хорош, одет с иголочки: таким можно заработать и еще немного, если рекламировать качественную зимнюю кожаную одежду! Наверное, жена им до сих пор хвастается как лучшим своим достижением… (Мужчина вынул из внутреннего кармана мобильный телефон и стал с кем-то разговаривать; при этом его глаза засияли.) А вот, кстати, и она. Хотя и это еще неизвестно!

Девушка решила больше на этого мужчину не смотреть, поскольку чувствовала, что он поднимает у нее в душе какое-то противоречие. С одной стороны, он обаятельный красавец, мимо которого трудно пройти равнодушно. С другой – что он вообще знает о жизни со своей лучезарностью? Если он рвется к престижу, власти и вкусной еде, то не все ли равно, насколько он обаятелен? Мерзко, просто мерзко выйти когда-нибудь за везунчика, подобного ему, родить ему детишек и нянчиться с ними. Жена-домохозяйка… А он тем временем будет кружить головы молодым девушкам и поздно возвращаться домой с заготовленной фразой: «Дорогая, извини, я задержался на работе». Нет, нет и еще раз нет! Лучше всю жизнь пробыть одной и думать, что тебя сожрут челюсти вагона метро, чем опуститься до такого…

На платформу девушка вышла в еще более подавленном настроении, чем вошла. Немного отойдя, она оглянулась. Снаружи двери почему-то уже не напоминали никаких челюстей, они были гостеприимно распахнуты для двух цепочек людей, выстроившихся с обеих сторон от них.

................

За окном понеслась темнота. Он любил тоннели, потому что они напоминали ему о разных, не поддающихся сравнению периодах его жизни. Темнота была похожа на магнитофонную ленту, которая скользила быстро-быстро, но все-таки не настолько быстро, чтобы его внутреннее ухо не успевало поймать самые драгоценные фрагменты этой записи. У каждого фрагмента была своя нота: здесь – мир, там – падение, здесь – отказ, там – любовь, здесь – победа, там – потеря… Он улыбнулся про себя. Даже потеря по сравнению со значимостью этой черной ленты была ничтожна, да и что он потерял, если может, как сейчас, в любой момент насладиться любым мигом своей жизни? Когда в редакциях ему стали раз за разом говорить, что вместо того, чтобы писать новые рассказы, он занимается компиляцией старых, он поначалу удивлялся, но потом понял: они правы. Все было именно так и иначе не могло быть, ведь он действительно автоматически переставлял готовые фигурки людей из одного сюжета в другой. В схожих ситуациях они вели себя одинаково, иногда делали открытия – но он не делал их вместе с ними. Он начал отставать от своих героев.

Когда он, десятью годами раньше, неожиданно для себя, оказался востребованным – да еще как! – он все никак не мог поверить в это, хотя ему говорили, что книги расходятся мгновенно. Поверил он тогда, когда в вагоне, похожем на этот, увидел парня, читающего книгу с его именем на обложке, и чуть не расплакался. Да… Вот тогда он стал счастливейшим человеком на земле. Удача шла рядом с ним: вскоре он женился, родилась дочка – хрупкое трогательное создание, тем не менее обладавшее завидным упорством и внутренней силой.
 
Став семейным человеком, он открыл в себе второе дыхание. Он был внимательным наблюдателем, выхватывал образы и сюжеты отовсюду, разбирал их на кусочки и снова собирал… Его писательское счастье длилось и длилось. Он знал, что когда-нибудь и это закончится, и не давал себе зарока писать, пока дышит, но пообещал, что перестанет это делать, если вдруг поймет, что получаться стало хуже.
Однажды во время интервью журналист задал вопрос: «В чем секрет вашей гениальности?» Сначала он подумал, что вопрос адресован кому-то другому, а когда тот задал его повторно, промямлил нечто банальное. Пускаться в глубокомысленные рассуждения перед журналистом было ни к чему, но, придя домой, он всерьез задумался. Значит, его при жизни объявили гениальным? Но он ведь просто делает то, что доставляет ему удовольствие! Чем бы он занимался, если бы не собирал в свое досье на жизнь любые нюансы, которые позднее могли бы пригодиться для того, чтобы написать ее портрет? Это – заведомо невыполнимая задача, но сделать вид, что ее не существует, невозможно… Он тогда всю ночь читал дневники и мемуары великих писателей – и всюду находил то, чего в нем не было ни в малейшей степени. Они все страдали от сознания чего-то огромного и неизбежного, их что-то мучило, преследовали кошмары во сне и наяву. Они не выдерживали и кончали с собой… А он по-прежнему оставался безмятежным. Какая же эта гениальность? Гении живут гораздо глубже и ближе к центру, а он лишь описывал то, что видно с поверхности.

Потом он стал писать, наблюдая за собой. Рука летала по бумаге, а мозг анализировал: что происходит? Нет, он не подключался к космосу, им не управляло что-то внешнее, просто возникала расплывчатая картинка, потом происходила «наводка на резкость» - и потом ее можно было разглядеть во всех подробностях и передать словами. Иногда резкости было недостаточно, он запутывался и не оканчивал произведение.

И вот однажды настала пора сдержать обещание. Он не испытал особой боли, хотя ожидал и боялся ее. Только подумал, что все это напоминает притчу о сороконожке, которая разучилась ходить, задумавшись, как она переставляет свои ноги. Но дело было еще и в том (или только в том), что он уже рассказал все, что мог, и начал повторяться.
Чего он действительно не ожидал – так это того, что жена бросит его. Ей показалось, что он сломался. Она покинула его вместе с дочуркой, и теперь они виделись только изредка. Ему вовсе не хотелось обвинять в чем-то жену, должно быть, они не поняли друг друга с самого начала, и все же он не думал, что выйдет точь-в-точь, как в одном из его рассказов…

Больше всего он недоумевал по поводу того, что люди, которые знали его во время успеха, считали, что он опустился. Он-то понимал, что внутренне ничуть не изменился. Просто у него было много поводов поразмыслить. Но когда он говорил, что любит жизнь и всегда будет любить, бывшие приятели, казалось, вот-вот заплачут от сострадания: они считали его утверждение высшей формой самообмана и бегством от реальности. Вспоминая о писательской карьере, как об одной из прошлых жизней, он осознал, что, оказывается, люди – намного более сложные и неоднозначные создания, чем он полагал. Недавно он пробовал взяться за перо – просто так, из любопытства, - но понял, что уже не сможет обрисовать личность парой штрихов, как это делал раньше. На это не хватало никаких слов. Он и не хотел больше писать рассказы так, как тогда, но чувствовал, что выразить большую глубину не сможет, как бы ни старался.

Неподалеку от него стояла симпатичная девушка и напряженно и подозрительно, плотно сжав губы, всматривалась в лицо парня, который, развалившись на сиденье, улыбался чему-то про себя. «Он ей нравится», - машинально, по привычке интерпретируя любые проявления человеческой природы, подумал он. Девушка, похоже, о чем-то сосредоточенно думала: взгляд ее время от времени отрывался от лица парня и рассеянно обегал полукруг по рекламам, развешанным на стенках.

Лента кончилась, и показался свет. Взгляд девушки молниеносно скользнул по направлению к выходу, глаза на мгновение широко раскрылись и снова сузились в скептический прищур, приковавшись к дверям, как будто она чего-то боялась, но не хотела, чтобы кто-то это заметил. С сиденья соскочила молодая женщина и потянула за собой мальчика лет четырех. Она, в высоких сапогах на шпильках, шагала размашисто, и ребенок еле поспевал за ней. Они подошли как раз к той двери, возле которой он стоял, прислонившись к металлическому поручню. Мальчик поднял голову и уставился на него. Он, в свою очередь, смотрел на ребенка, как всегда, с полуулыбкой. Ему нравилось это любопытство, такое близкое ему, несмотря на возраст. Он хотел бы поразмыслить вместе с этим маленьким человеком над ответами на разные, пускай и праздные, вопросы. И своей дочке он бы уделил гораздо больше времени, знай, что все так сложится. Поезд начал тормозить. Женщина оглянулась, чтобы проверить, все ли в порядке с сынишкой, и перехватила их молчаливый разговор. Она перевела взгляд с мальчика на мужчину, потом еще раз на мальчика и, уже не так торопливо, на мужчину. Ее поразило, какими похожими были их глаза – по-детски широко открытыми и наивными. Про себя она фыркнула: «Правду говорят, что мужчины – большие дети!»

В этот раз, наблюдая за парой, он отвлекся от своего любимого зрелища: как из темноты ярким пятном возникает станция и двери мягко открываются, приглашая кого-то войти, кого-то выйти, но в любом случае изменить свое состояние. Ему нравилось то, что несло открытия и перемены, и он готов был мириться с тем, что не все они приятны. Новизна не пропадала никогда, любые явления были бесконечно многослойными. Интересно, подумал он, не попробовать ли написать то, что приходит в голову хотя бы в связи с этими дверьми? Возможно, я был неправ в том, что начал с людей, как будто они – самый легкий объект для размышлений…

Выйдя на платформу, женщина сбавила шаг, притянула к себе сына, чтобы толпа не унесла его, и обернулась. Двери захлопнулись.