Вышивка крестиком

Как бы резво ни складывалась наша взрослая жизнь, но для собственных детей, мы навсегда останемся листвой уже пожелтевшей, с некогда минувшими периодами вздутия и выныривания почек на свет божий. И какими бы ни казались мы себе свеженькими, бодренькими на вид и готовыми к весеннему оживлению, сыновья и дочери все едино увидят нас только в осеннем обрамлении, имеющим, правда, право легонько прошуршать желтенькими переливами подсыхающих стебельков, чтобы освободить дорогу новому соковому движению. Всякое же наше бунтарство против этого и отчаянное сопротивление юношескому восприятию родительского летоисчисления вызывает у молодежи инстинктивную улыбку, возникающую, не иначе, как по причине нашего чудачества. Однако, бывают в некоторых семьях редкие исключения из житейских правил, которые позволяют отцам и матерям легально молодиться на своих крепких ветвях долгое время. Красоваться там шершавыми прожилками средь буйной зелени некоторое время, покудова сама зеленая поросль не приготовилась треснуть почкой, чтобы войти в пору, и не вкусила иных молодецких соков, кроме тех, что уже текут в гуще леса по родительской силушке.
В семье же Федора Петренко все было проще простого, без видимых причин на исключения из общепринятых циклов, а потому родителям возмужавшего сына, пятидесятилетним Валентине и Владимиру, была заранее уготована расцветка прошлогодних кистей калины, хотя глава семейства находился еще в самом соку знойного лета.
Честно сказать, отцу Федора и самому, было стыдно признаться в том, что он давно уже устал придуриваться старым рядом со своей женой Валентиной и играть домашнюю роль всерьез запряженного мерина ради единственного сына, которому пошел недавно двадцать девятый годок от роду. Хотя отец и сам толком не знал, кого ему следовало стесняться в первую очередь, чтобы не выдать своего мужского равнодушия к законной половинке. Как не знал он и того, отчего ему мечтается не о щебечущих внуках, а о личной и новой жизни, вдали от того насиженного места, где он вынужден был непременно дряхлеть и засыпать каждый вечер перед включенным телевизором.
У матери же Федора дела с возрастом обстояли намного проще, так как она исправно подчинялась течению времени и своему истинному предназначению стареющей женщины и будущей бабушки, вышедшей на пенсию раньше срока и теперь подлечивающей разные стороны своего больного сердца.
- Володя, ты ужинать сейчас будешь или позже? - Спрашивала Валентина своего мужа, только что пришедшего с работы и начавшего тщательно намыливать руки хозяйственным мылом.
Эта процедура долгого мытья рук непременно самым скверным мылом никогда не возмущала Валентину, так как муж работал врачом в поликлинике и лучше ее понимал про то, какое мыло сильнее всего побеждает всякую заразу.
- Давай, поужинаем, - спокойно отвечал жене Владимир из ванной комнаты, любуясь на свои мокрые ладони и выполаскивая мыльную пену из жесткой щетки.
- Суп тебе наливать?
- Налей, немного только. Как Федор?
- Вроде бы, и с этой Наташей ничего у него серьезного.
- Ну и ладно. Далась тебе его женитьба.
- А когда же внуков будем нянчить, мы же тоже не молодеем с тобой.
Пока Валентина гремела тарелками, они немного поговорили между собой про взрослого сына, потом похвалили фасолевый суп и обсудили изменения телефонных тарифов, а во время чаепития засмотрелись в экран телевизора, как делали всегда, когда дома не было Федора.
- Я на стоянку съезжу, задержусь на часок, другой, мотор барахлит, - сказал жене Владимир после ужина и зашмыгал в коридоре обувной щеткой.
Валентина ничего мужу не ответила, потому что в это самое время ей позвонила подруга Тамара Ивановна, с которой она тут же увлеченно затараторила о событиях более интересных, нежели автомобильные неполадки.
- Ну, конечно, конечно, пойдем, Тома, - охотно соглашалась Валентина с телефонным предложением Тамары Ивановны, - я уже лет десять этот спектакль не смотрела. Тем более, такая постановка. Жалко Гундаревой теперь нет, как она играла с Джигарханяном. Булгакова всегда стоит вспомнить, да, да, стоит. Значит, до встречи.
В это время, отец Федора, ощущая краем кадыка восстающую из желудка изжогу, уже подрулил к дому Галины, быстрым и привычным движением руки выдернул на себя внешнюю панель автомобильной магнитолы, после чего щелкнул кнопочкой, прислушиваясь к щелчку запертых дверей в салоне, и вбежал в подъезд.
- Наконец, пришел, соскучилась, - сразу же обвила его руками Галина и повисла на мужской шее, поджав ноги, как маленькая девочка, ласкаясь и щекоча ноздри Владимира пахучими каштановыми завитками.
- Подожди, родная, подожди, пакеты поставлю, меня изжога замучила, - недоговорил скороговорку отец Федора и потерял свои губы в продолжительном поцелуе.
В тот вечер Федор вернулся домой намного раньше обычного времени, перекусил наскоро и прилип глазами к телевизору, боясь пропустить что-то самое интересное.
- Спасибо, мам, вкусно. А где отец пропадает? Футбол уже начался.
- Он на стоянке задерживается, должен уже подойти с минуты на минуту.
Действительно, вскорости отец уже громыхал входной металлической дверью и выкрикивал Федору свои вопросы относительно матча.
- Ну, что там?
- Девятнадцатая минута пошла, Самара лидирует.
- Олухи, хреновы, такой момент просрали. Раздолбаи. – Сердился отец, входя в комнату, и усаживался поближе к экрану.
- Щас, пап, не шуми, опасный момент. Ну, ну, давайте! Фу, зараза, опять мимо.
Мать неслышно налила мужчинам чай в просторные чашки, разложила кружочки лимона на блюдце и поставила перед ними на столике плоскую тарелку с блестящими булочками, пахнущими горячей ванилью. Затем она расправила на груди новый велюровый халат, покрутилась еще возле мужа с сыном и уселась в кресло, поближе к чугунной батарее, чтобы продолжать вышивать крестиком семейство аистов и чувствовать спиной источавшееся тепло.
- Бесполезно смотреть, все уже, продули. - Расстроено выговорил свое огорчение Федор, не глядя на родителей, и пережевывая очередную ароматную булочку. – Бать, ну что за уроды в нашем футболе.
- Тише, спит отец, - тихонько отозвалась мать, поглядывая на храпящего в кресле мужа, - не кричи, устал он. Весна, больных много. Я, Федя, на рынок сегодня ходила, халат себе купила.
- Молодец, мам. Теплый халат? – Не оглянувшись, спросил Федор в сторону матери.
- Теплый, красивый.
- Хорошо, не экономь на себе, мам, я неплохо зарабатываю, отец еще работает.
- Тяжело отцу работается, уматывается он совсем к вечеру. Участок большой, вечно очередь к нему, передохнуть некогда. Еще реформа эта зурабовская, отчетов прибавилось, а толку нет. Мне, знаешь, сразу этот халат понравился, мягкий такой.
Валентине было легко и приятно хвалиться перед Федором своей обновкой, показывать сыну крупные коричневые цветки, раскинувшиеся вразброс по податливой велюровой ткани, и не смущаться собственной полнотой в этом цветастом наряде. Она радовалась тому, что была для Федора женщиной, имеющей полное право на полноту и на усталость, как на седину и болезни.
- Ты чего там вышиваешь, мам, - поднялся Федор, мельком взглянув на белесую канву с множеством цветных стежков.
- Мне Тамара Ивановна сказала, что картина с парочкой аистов приносит в дом детей и семейное счастье. Какая-то китайская наука это советует. Вот, смотри, мне осталось чуточку и одна птичка уже будет готова.
- При чем же тут аисты? Мам, всему свое время. Пойду, почитаю и спать.
- Может, фильм посмотрим вместе? Комедия сейчас начинается.
- Не, мам, извини, у меня завтра тяжелый день, отчитываюсь перед заказчиком. Разбуди меня ровно в шесть, ладно, мне к восьми уже за городом надо быть.
Целую неделю Валентина трудилась над вышиванием длинноногих аистов и, наконец, вытянула иголку из последнего крестика, который пришелся на кончик птичьего клюва. Валентина уже и рамку заранее для картины прикупила, и место выбрала на стене между портретами мужа и Феденьки, осталось ей только гвоздик вбить и приладить свое творение.
- Ну, вот, теперь хорошо все у нас будет. Добро пожаловать в наш дом, детки малые да любовь,- удовлетворенно проговорила Валентина, любуясь той гармонией, которая образовалась между фотографиями родных ей людей.
Потом мать медленно стала собирать в коробочку остатки пестрых ниток, тяжело присела на кресло возле батарейного тепла и вздохнула над чем – то своим, но тут же обмякла вся, уронив руки, попыталась, было, приподняться, но обмякла еще раз, широко распахнув глаза.
Хоронили Валентину немноголюдно, без тревожного музыкального боя и почти без слез. Плакала только Тамара Ивановна, закадычная подруга, и две пожилые соседки, уважавшие покойную женщину много лет подряд. Федор же хлопотал за машины и другие ритуальные надобности, да за отца сильно переживал, опасаясь, что не сможет пожилой Владимир сдюжить такую утрату и рухнет вслед за матерью. Только после, уже дня через три после похорон, когда увидел Федор вышивку на стене, где аисты прижимались любовно друг к другу, громоздясь над широкой гнездовой корзинкой, зарыдал взрослый сын, как маленький пацан, потерявший из виду родной материнский облик в толпе незнакомых людей.
- Давай поговорим, Федор. Садись. Хотел сказать тебе, но все не решался. У меня женщина есть, - объявил отец сыну вечером, выговаривая слова как-то особенно твердо, словно готовясь мигом защитить от сына кого-то очень слабого и нуждающегося в отцовской защите.
- Я не хочу об этом ничего слышать, - резко остановил отца сын, - это твое дело.
- Это серьезней, чем ты думаешь, - не увиливал от продолжения отец,- у тебя брат родится через месяц. Пойми меня, Федор. Я не могу оставить женщину, которая ждет от меня ребенка.
- Значит, все происходило еще при маме? Сколько ж ей лет, твоей бабе? Восемнадцать? Или она еще несовершеннолетняя? – Вцепился Федор взглядом в отцовские глаза и увидел в них те желтоватые наросты, за которые так часто переживала мать.
- Тридцать скоро.
- Нормально, моя ровесница. Здесь ее не будет никогда, понял. – Обвел Федор взглядом кухню и слышно всхлипнул разрывающимися от боли ребрами, увидев перед собой любимое материнское кресло с висящим халатом на мягкой спинке.
- Не волнуйся. У нее есть своя квартира, мы будем жить там.
- Живи, где хочешь, - встал из-за стола Федор и выбежал покурить к балконной двери.
Больше они не разговаривали. Отец все реже заезжал домой, молча переодевался и исчезал, а Федор ворочался по ночам, наливал себе кофе и курил прямо в постели. Изо дня в день, отец и сын все дальше и дальше расходились в разные стороны, стараясь не замечать один другого и не задавать друг другу ненужных вопросов, пока не настала необходимость помянуть мать по случаю сорока дней. В этот день Федор не поехал на работу с самого утра, а направился пешком в кладбищенскую часовенку, чтобы заказать поминание по усопшей, как учила его материна подруга Тамара Ивановна. После церкви Федор неспешным шагом двинулся по кладбищенской аллее. Он читал попутно чужие цифры рождения и кончины, с судьбами посередине, запрятанными в черточках коротеньких дефисов между датами, сворачивал вправо на узенькую тропинку к материнской могиле и остановился, как вкопанный, разглядев за металлической оградой своего отца и женщину, державшую на руках крохотных сверток с ребенком.
- Вот, сволочи, уже по матери ногами топчутся. Совсем страх потеряли, уроды, убить мало, - сплюнул себе под ноги Федор и поспешно перешел на другой, а затем и на следующий ряд человеческих могил.
Отсюда ему было хорошо видно, как отец суетился внутри ограды, поправляя слегка выцветшие на солнце венки и ленты и подкрашивая кисточкой едва различимые буквы ниже материнской фотографии. А его женщина стояла на одном месте, прижимая к себе беленький сверток, и слегка покачивалась из стороны в сторону. Федор же смотрел на них и люто ненавидел обоих, особенно отца вместе с его детенышем. Он еще некоторое время простоял так, ругая бесстыжую парочку и применяя к ним естественные слова, где отец был старым козлом, у которого напрочь снесло крышу.
- Прости, мам, что я не убил этого старого козла сразу. - Проговорил Федор уже чуть позже, оправдываясь перед фотографией матери и с неприязнью вдыхая ветерок с запахом отцовской краски. – Навоняли тут и уехали, сволочи.
Мать же спокойно смотрела на Федора с овального портрета, обласканного весенним солнышком и украшенного обрамлением из свежих нарциссов, подоткнутых отцом рядом с ее лицом, и чуточку улыбалась Федору краешками губ.
- Не нужен нам, мам, этот веник, давай его сюда, пусть старый козел своей б… их подарит, - вытащил Федор из-под фотографии веселенький отцовский букетик и забросил желтенькие первоцветы далеко за металлический ажур ограды.
Лицо матери все также спокойно смотрело на любимого сына с овальной фотографии, но уже не улыбалось краешками губ, как с минуту назад.
- Чего ты, мам, расстроилась? Я тебе, вот, розы принес. – Вытер возникшую слезу Федор, не понимая того, чем он мог огорчить мать, а потому поспешил добавить, – я с Наташей встречаюсь. Она аспирантуру скоро заканчивает. Тебе она нравилась, помнишь? Мы придем с ней сюда на Пасху. Неделя осталась, и придем. Она сегодня тоже просилась со мной, но я не захотел. А, твои аисты, мам, на стене висят. Я вчера паутину убирал на потолке, пропылесосил все. Чисто дома. Может, мне с отцом помириться, мам, тяжело мне одному очень, тоскливо.
И Федор тут же заметил, как солнце вновь вынырнуло из-под проплывающего облачка и осветило материнскую фотографию небесным светом, а мать опять улыбнулась ему краешками родных губ.
- Ну, я пошел, мам, - поцеловал Федор напоследок фотографию и, постояв еще немного, поплелся к аллее, осторожно ступая между соседними могилами.
Вечером Федор нажарил себе картошки полную сковородку, открыл трехлитровую банку маринованных огурцов и выпил водки столько, сколько сам от себя не ожидал.
- Здравствуй, сын, - поздоровался из коридора отец, держа в руках связку ключей и не решаясь пройти в кухню.
- Какой я тебе сын? – Рявкнул из-за стола Федор, не глядя в сторону коридора и перекусывая напополам хрустящий огурец. – Твой сын в пеленки срет.
- Федя, ты пьян. Я завтра к тебе приеду. Мать хотел помянуть с тобой.
- Стоять! - Заорал на него Федор и буквально пулей выскочил в коридор. - Мать хотел помянуть, говоришь? А сучка твоя где? Почему не приехала? На кладбище потопталась и слиняла? А сюда чего не пришла, меня испугалась?
- Я пришла, - тихо отозвалась за спиной отца женщина, которую Федор не сразу заметил в темноте узкого коридора, - можно мне присесть с ребенком.
- Присядь, попробуй, - зло ухмыльнулся Федор, заслоняя собой проход.
- Поедем домой, Галина, - попросил отец женщину, - в другой раз заедем.
- Нет, сейчас, - ответила новая жена отца, и смело шагнула мимо Федора в кухню, держа перед собой сверток с ребенком.
- Куда пошла? – Озверел Федор от такой невиданной наглости и резко дернулся за ней следом, но зацепился ногой о край паласа и повалился на колени так, как – будто собирался попросить прощения. – Пошла вон! Прочь пошла!
- Не пугай и не кричи на меня. Ты чего отца измучил? Кто тебе дал право так ненавидеть его? – Строго выговаривала Федору, поднимающемуся с колен и опять падающему на пол, женщина, сидящая в кресле возле чугунной батареи и касающаяся спиной материнского халата. – Тебе чего не хватает? Отец тебя вырастил, образование тебе дал, квартиру оставил тебе. Любит тебя, переживает за тебя. Чего ты от него еще хочешь? Чтоб он меня бросил и тебя нянчил? Хочешь моего малыша сиротой сделать? Ответь мне, чего ты бесишься? Чего прятался на кладбище?
Федор все еще полусидел на полу между кухней и коридором, крепко прижавшись щекой к стене, и молчал. Ему нечего было сказать в ответ этой незнакомой женщине, потому что ему, действительно, хотелось, чтобы отец бросил ее с этим детенышем и вернулся к нему домой, и чтобы все было, как раньше.
В это время, на руках у женщины заплакал ребенок. Сначала его голосок из байкового свертка только слегка побурчал, потом покряхтел и разразился во всю мощь.
- Ну, ну, маленький мой, мамочка с тобой, - монотонно закачалась женщина в материнском кресле, все сильнее задевая своим телом велюровый халат.
- Сынок, - услышал Федор за своей спиной ласковый голос отца и почувствовал его хриплое тепло рядом со своей щекой,- успокойся, вставай, давай помянем мать.
Отец помог Федору подняться с колен, провел его в кухню и усадил на табурет.
- Галина, пойди в зал, покорми Алешу, - попросил отец свою новую жену.
- Нет, - заорал опять Федор и начал вставать с табурета, - пусть она туда не ходит, там наши аисты.
- Хорошо, хорошо, Галина, пройди в Федину комнату и там покорми.
- Можно, Федя, мне в твоей комнате покормить малыша? – Спросила Галина.
- Можно, - разрешил женщине Федор, - наливай, бать, пусть там кормит. В зал ей нельзя. Только, предупреждаю, у меня бардак в спальне.
- Ничего. Давай, сынок, закусывай хорошо. Пусть земля будет нашей матери пухом.