Хидаят, рассказ-быль

     В библиотеке маленького американского городка Вест-Хартфорд, где есть - слава Богу! - русский отдел, я нашла на полке ранний роман Ильи Эренбурга «Хулио Хуренито». Признаюсь, никогда этот роман мне не нравился, а тут я почему-то стала его перелистывать…  В глаза бросился отрывок из 27-ой главы «Шаксэ-Ваксей» - и я перечитала его.
Действие, описанное в отрывке, происходит во время Первого Съезда
народов Востока в 1920 году.  И.Эренбург присутствовал на этом съезде, где собрались «кавказцы в черкесках, афганцы, бухарцы в ярких тюбетейках, персы в фесках и многие иные. У всех были приколоты на груди портреты Карла Маркса».
«… Вдруг за окном послышалась дикая, неподобная музыка – медные тарелки и трубы. Перс, что сидел рядом со мной, … выбежал на улицу. Заинтересовавшись этим, я решил последовать за ним.
Я был вполне вознагражден, увидев зрелище хотя и неоднократно описанное, но все же неописуемое… Мужчины – юноши, степенные отцы, немощные старцы – шли рядами и, раскачиваясь в такт, восклицая «Шаксэ-Ваксей!», ударяли себя саблями по лицу. Чем дальше они шли, тем крики становились пронзительнее, удары тяжелее, и светлая быстрая кровь широкими потоками текла по лицам, по халатам, на сухую рыжую землю. Некоторые падали, но никто не обращал на это внимания.
… Учитель также видел эту фантастическую церемонию, и ночью, когда мы делились с ним впечатлениями, сказал: «… Эти, и не только те, что на улице,
но и делегаты, с удовольствием устроят хорошенький мировой «Шаксэ-Ваксе».  Пророком, однако, оказался И.Эренбург: не знаю, как насчет мирового Шаксэ-
Ваксе, но армянская кровь в очередной раз пролилась обильно в Азербайджане совсем недавно, в конце 20-го века).
       ... Прочитала я этот отрывок – и вспомнила детство, Кировабад, маминого младшего брата Володю, как он со своим другом Хиди всю ночь был в мечети на Шахсей-Вахсей. Вспомнила Хиди…


       Хидаят, или Хиди, как его все называли, приезжал к нам дважды в год.
Он был заочником юридического факультета АГУ (Азербайджанского Государственного Университета).  Все радовались его приезду, особенно мы, дети: он всегда привозил
целую корзину вкусных вещей – сухофрукты, конфеты, печенье, вафли и домашние
лепешки-чурек, которые пекла в тондире его мать, Ягут-хала.
Кроме корзины, неизменно было два чемодана – большой и маленький. В
большом лежали одежда, обувь и белье Хиди, а в маленьком - деньги, огромные
бумажные ассигнации.
Высокий стройный красавец Хиди, как я теперь понимаю, был щеголем и чуть ли не ежедневно менял шелковые тенниски (или костюмы, если приезжал зимой) и широченные светлые брюки – такая тогда была мода. Туфли он носил только сшитые на заказ – это считалось шиком, особенно когда они скрипели при ходьбе…
Помню, когда он приехал к нам в Баку впервые, я, ученица пятого или
шестого класса, спросила:
      - Хиди, а экзамены сдавать трудно? Ты боишься?
Широко улыбнувшись, Хиди ответил:
      - Зачем боюсь? Не боюсь. Не я сдаю экзамены, они сдают! - и похлопал по
крышке маленького чемоданчика.
Потом открыл его… Такого количества денег в нашем доме никто никогда
не видел. Чемоданчик был плотно забит 100-рублевыми купюрами.
Увидев, что я не поняла, Хиди пояснил:
      - Не понимаешь? Деньги даю за зачеты и экзамены. Кто откажется?!
И он стал подробно рассказывать, сколько стоит зачет, сколько – экзамен.
Одна цена, если экзамен сдаешь просто преподавателю, другая – если доценту, ну а уж если профессору, конечно, это стоит дороже всего.
За давностью лет (речь идет о начале 50-х годов) я, конечно, не помню сумм. Помню только, что они показались мне фантастическими, хотя, возможно, и не были такими: мы жили бедно, денег едва хватало до очередной зарплаты отца (мама не работала).
Мама сказала;
      - Хиди, зачем ты такие вещи ребенку рассказываешь? Не надо!
Хиди не раз предлагал моей матери деньги, он открывал чемоданчик и
говорил:
      - Тамара, бери, сколько хочешь!
Мама возмущалась:
      - Хиди, убери деньги, ты – наш гость!
Каждый вечер Хиди возвращался нагруженный свертками с деликатесами:  копченая колбаса, балык, дорогой сыр, конфеты – и начинался пир. Отец мой не пил, совсем, мать едва пригубливала рюмку, зато Хиди (даром что мусульманин) мог выпить за вечер бутылки две вина или еще чего-нибудь покрепче.
А как шумно мы отмечали каждый «сданный» им экзамен! Мы уже даже и
не спрашивали, что он получил, ясно, что «5». Я только в первый раз спросила, а
Хиди удивился:
      - Конечно, «5»! А за что я им деньги даю?! И показывал зачетку с фамилией и именем – Кулиев Хидаят на первой страничке.
До сих пор не понимаю, почему Хиди при его деньгах останавливался у нас,
в нашей тесной квартире, а не в гостинице. Вероятнее всего, он просто опасался оставлять в гостинице свой чемоданчик с таким количеством денег, а в нашем доме (он это знал) его деньги были в полной сохранности. Кроме того, он видел, как ему искренне рады в нашем доме, особенно я.
Я ведь до семи лет жила у бабушки в Кировабаде, а семья Хиди жила по соседству и дружила с бабушкиной семьей.
Бабушкина семья, кстати, была единственной армянской семьей в нашем
Первом Железнодорожном переулке, а дом #9, где мы жили, - единственный государственный многоквартирный дом, где, кроме нас, жили 8 русских семей и одна азербайджанская. Все остальные были частными домами азербайджанцев, не считая трех-четырех русских и украинских семей.
Мою бабушку Ашхен, которую русские называли тетя Ася, а азербайджанцы - Асия–хала, уважали все; нередко она была третейским судьей в многочисленных житейских спорах и ссорах. Слушались и подчинялись ей беспрекословно. Думаю, потому, что бабушка была на редкость добрым и справедливым человеком.
Поэтому ей и доверили такой важный пост, как домком (т.е. председатель
домового комитета). У бабушки была круглая печать, которой она заверяла разные справки: о месте жительства, о наличии собственного сада или огорода – без такой
справки нельзя было вывозить овощи и фрукты для продажи за пределы Кировабада, а многие возили гранаты, абрикосы, инжир, виноград и овощи на продажу даже в Москву.
Случалось и так, что у человека не было своего сада, он просто скупал оптом у кого-нибудь фрукты, а потом отвозил на продажу в Россию, но бабушка, понимая, как трудно живется людям (у азербайджанцев было минимум по 5-6 детей), никогда не отказывалась ставить печати на эти, в сущности, фальшивые справки, брала такой грех на душу…
Когда дед Аршак начинал ворчать и пугать бабушку проверками, она отвечала:
      - Пусть проверяют! Никого я не боюсь! Я спрошу: - А как человеку кормить
своих детей?! Жалко людей!
      Оба мои дяди, мамины братья, работали машинистами, неплохо по тем временам зарабатывали. А старший, Павел, стал знаменитым машинистом, он одним из первых в Азербайджане начал водить тяжеловесные поезда. О нем, Павле Саркисове, не раз писали в газетах, у меня до сих пор сохранились две: «Железнодорожник Азербайджана от 12 сентября 1958 года и «Кировабадский рабочий» от 3 августа 1958 года с его фотографиями и даже стихами, посвященными ему…  Павлика (так мы его называли) тогдашний Министр путей сообщения наградил именными часами и денежной премией.  На эту премию был куплен где-то в начале 50-х годов холодильник марки ЗИС, чуть ли не единственный на нашей улице. И все лето к нам прибегали
азербайджанские дети с мисками, кастрюлями:
      - Асия-хала, не дашь ли немного льда?
Не помню случая, чтобы бабушка кому-нибудь отказала. А дед ворчал – ведь
водопровода в доме не было, воду приходилось таскать ведрами из единственной
колонки, метрах в двухстах-трехстах от нашего дома:
      - Потом жалуешься, что руки-ноги болят! Зачем весь день лед раздаешь?
Бабушка отвечала:
      - Жарко, не понимаешь, что ли? Люди хотят холодной воды попить.
Жалко людей!
       Как часто я слышала от своей бабушки эти два слова: «Жалко людей!»  Когда бабушки уже не было в живых (к счастью, она не дожила до кровавых дней 89-90-х г.г.), эти же люди, вернее, уже их дети и внуки, выгнали из дома, избив до крови, деда Аршака, которому было далеко за восемьдесят…  Не пожалели…
Я помню, бабушку несколько раз приглашали в Народный суд в качестве народного заседателя. И моя бабушка, окончившая всего 5 классов церковно-приходской школы, важно заседала в кресле рядом с судьей (здание суда было недалеко от нас, поэтому я ходила туда с бабушкой и играла во дворе, ожидая конца судебного заседания).
Но я отвлеклась…
        Мамин младший брат Володик был лучшим другим Хиди. Хиди был на несколько лет старше, но дружил не со своим ровесником, Павликом, а с Володиком, с которым они были очень похожи по характеру: отчаянные драчуны, задиры, плохо учились в школе.
Они были так близки, что однажды Хиди повел Володика на Шахсей-Вахсей
в азербайджанскую мечеть на всю ночь. Это было небезопасно, бабушка не спала
до утра. Хиди тоже предупредил Володика:
      - Смотри, рта не раскрывай (хотя Володик прекрасно говорил по-азербайджански, как, впрочем, все в бабушкиной семье, включая и меня). – Узнают, что ты армянин – сразу убьют!
Верующий мусульманин никогда бы не повел армянина на праздник Шахсей-Вахсей, но Хиди не верил ни в Аллаха, ни в Шайтана. Он верил только в одно – в деньги. И был убежден, что за деньги можно купить ВСЕ. В том числе и диплом.
Он не так уж и был неправ: в годы моего детства и юности (50-60–ые годы), да и позже, в Азербайджане за деньги можно было сделать и купить все.
Я помню такой случай. Как-то, уже старшеклассницей, я приехала к бабушке на каникулы (все летние школьные каникулы я проводила у нее). Бабушка дала мне деньги и послала в магазин за топленым маслом.
Толстый продавец налил мне бидон масла, я протянула ему деньги и ждала
сдачу. Но продавец и не думал мне ее давать. Я спросила:
      - Pазве масло стоит не 25 рублей?
      - В моем магазине – тридцать!- отрезал продавец (частных магазинов
тогда не было).
 Я возмутилась:
      - Вот же цена написана!
      - Аши, пюлювал я на цену! Хочешь – бери за 30, нет – не бери!
И с этими словами он вылил содержимое моего бидончика в огромный
бидон с маслом. Прямо напротив магазина стоял постовой милиционер.
      - Ах так! - сказала я, - я сейчас милиционера позову!
      - Какого милиционера?!- удивился продавец. Я показала на постового.
      - Этого? Зови! Я ему каждый день 50 рублей даю!
 И я ушла из магазина с пустым бидончиком. Дома бабушка долго сокрушалась:
      - Это я виновата! Забыла тебе сказать, что масло стоит не 25 рублей, а 30.
      - Бабо, но ведь это же государственный магазин! - кипела я.
      - Эх, матах кез, здесь продают по государственным ценам только тогда, когда из Москвы комиссия бывает…
Бабушка сама пошла в магазин, пришла с полным бидончиком, смеется:
      - Продавец спрашивает: - Эта твоя внучка откуда приехала?  С Луны?
Конечно, обвешивали и у нас, в Баку, мы все к этому привыкли, но продавали по
цене, указанной на ценнике.  Но я опять отвлеклась.
       Когда Володик вернулся под утро из мечети, на нем просто лица не было.
Бледный, заикающийся (ему было лет 15-16), он рассказывал, каких ужасов там насмотрелся: мужчины (и молодые, и старые) били себя цепями, царапали лица ножами, что-то выкрикивали…  А один вообще закололся: его тут же положили на носилки, объявили святым и понесли по улицам.
  В мечети Володик умирал от страха, его тошнило от вида и запаха крови, а Хиди посмеивался, ему было хоть бы что…  Вид крови его совсем не смущал.  Да и от чего было смущаться? Через много лет, когда я уже была взрослой, Володик мне рассказал, что Хиди, по его словам, собственноручно убил 19(!) человек. Возможно, он просто хвастался, называя такую цифру, но то, что несколько жизней были на его совести, - в этом я не сомневаюсь.  То есть Хиди был бандитом и убийцей… Но об этом я узнала через много лет.
Хвастаясь, Хиди рассказывал Володику (и не только ему), как он грабил села во время войны и в первые послевоенные годы… Хиди всегда выглядел старше своих лет. Высокий, видный, хорошо одетый, с важным выражением лица, он вполне мог сойти за ответственного работника райкома. У Хиди и его старшего брата Мики (с ударением на последнем «и») были легковые машины – редкость в те годы. Облачившись в дорогой костюм или в габардиновый плащ, Хиди с вооруженными дружками появлялся в каком-нибудь селе (естественно, не бедном), где представлялся важным чиновникам из города.  Срочно собирали собрание на площади, Хиди выступал с какой-нибудь речью (неважно, с какой, мог просто передовицу из газеты прочесть). Пока забитые, малограмотные крестьяне слушали Хиди, его дружки спокойно очищали дома: уносили деньги, золото и другие ценные вещи.  Если дома кто-нибудь обнаруживался, его просто убивали…
Хиди никого и ничего не боялся.  Боялся только одного человека – свою мать. Он был нежным, любящим сыном и заботливым щедрым братом.  При своей матери, Ягут-хала, он вытягивался в струнку.  В их доме царил матриархат (отец их, впрочем, умер давно) – всем и всеми руководила Ягут-хала.
Помню такие шутливые разговоры. Ягут-хала что-то приказывает, Мики
 в шутку говорит матери:
      - Ана, Хрущев не разрешает это делать!
      - У себя дома я – Хрущев!- строго говорит Ягут-хала, ударяя себя в грудь.  Так оно и было.
       Я пропадала в их доме, где все меня любили и баловали, особенно Назды,
младшая сестра Хиди. Ей в те годы было лет 16-17, а, может, чуть больше. Я не помню, чтобы она ходила в школу. Назды не была замужем, и все домашнее хозяйство - двухэтажный дом, сад, огород - все было на ней. Ягут-хала только готовила обед. До сих пор помню вкус и запах пити, приготовленного ею…
       Нередко я ночевала у них, мы спали в одной постели с Назды, и она мне долго что-то перед сном рассказывала (сейчас и не помню, что). Короче, несмотря на разницу в возрасте, Назды была моей подружкой.
После нее я больше всех в их доме была привязана к Мики. Хиди был похож на мать: статный, с правильными чертами смуглого лица, а Мики, видимо, пошел в отца – невысокий, нескладный, более светлокожий. У двух старших замужних дочерей Ягут-хала, Ахвяры и Фирдус, насколько я помню, детей не было, видимо, поэтому меня, малышку, так любили в этом доме.
Раз в год, летом, чисто вымыв заранее водой из шланга большой асфальтированный двор, Назды с помощью братьев выносила ковры для проветривания: они покрывали весь огромный двор.
Иногда ковры мылись – это было чудесно: мы с Назды босиком, задрав юбки, поливали ковры из шланга, скребли их специальными скребками, заодно
обливая друга, и визжали, при этом Назды не уступала мне. На балкон выходила Ягут-хала и строго говорила, непонятно к кому обращаясь:
      - Посмотрите на них! Назды, не стыдно тебе?! (Назды, утанмырсан?!).
Закончив работу, мы, обсушившись, садились обедать. Все хвалили меня за
помощь. А Мики непременно награждал какими-нибудь сладостями. Помню, как
впервые, лет пяти, я попробовала вафли.
Мики, взяв меня за одну ногу, держал вниз головой над горячим тондиром, где Ягут-хала пекла лепешки-чурек, и приговаривал:
      - Сейчас брошу тебя вниз! Скажи, кого ты больше всех любишь?
И я, хоть мне и было лет пять, прекрасно понимая, что это – шутка, все-таки кричала от страха, а потом сказала:
      - Тебя, тебя, Мики!
И тогда, поставив меня на ноги, Мики протянул мне кулечек с вафлями (я забыла сказать, что он был завмагом, заведовал небольшим продовольственным магазином). Вафли были похожи на небольшие кусочки обструганных деревяшек, и я, решив, что он меня разыгрывает, бросила одну в тондир.
      - Вах, ты что?! Не веришь - откуси! Это печенье такое, из Москвы получили, вафли называется!
Я откусила. Это было райское блаженство… Вафли на долгие годы стали
моим любимым лакомством, только не очень часто я их ела в те первые послевоенные годы.
Магазин Мики был довольно далеко, «в городе», как мы говорили (а мы жили «на вокзале» - так тоже все говорили, т.е. в привокзальном районе), поэтому
сама я ходить туда не могла. Но когда мы ездили в город с бабушкой (на трамвае-
и это тоже было блаженством!), заходили в магазин Мики, и я всегда возвращалась
с большим кульком конфет, пряников, печенья.
Шли годы. В семь лет меня увезли в Баку, где жили мама с папой, моя старшая сестренка и годовалый брат – надо было идти в школу.  Но все летние каникулы я, конечно же, проводила в Кировабаде, у бабушки.  Приехав, я тут же бежала к Назды. Бабушка говорила:
      -Подожди,только приехала, успеешь!
Я вбегала в дом Ягут-хала, где мало что менялось с годами.
      - Вах, вах! Бахын, ким гялиб! (Вах, вах! Посмотрите, кто приехал!) –
встречала меня Ягут-хала.
       Жили они на широкую ногу: дом - полная чаша, во дворе два ЗИМа стоят –
черный и серый. Хиди после получения диплома юриста стал чуть ли не генеральным прокурором Кировабада (точной должности его я не помню, но знаю, что должность была большая, все соседи так и говорили: «Хиди стал большим человеком»!). Поэтому его серый ЗИМ стоял во дворе, за ним теперь приезжал шофер на служебной машине…
Мики стал директором Горпищеторга; короче, жили они, по сравнению
с другими, по-королевски.
А Ягут-хала жаловалась бабушке:
      - Кому все это надо?! Мики не женат, Хиди не женат! Назды дома сидит…
Хиди не был женат, но все знали, что у него есть дочь от продавщицы Назмии. Я хорошо помню и этот магазин, где торговали всем (одеждой, обувью, тканями, посудой и продуктами) и саму Назмию, болезненного вида некрасивую женщину, выглядевшую старше Хиди. Такой же бледной и некрасивой, но все-таки похожей на Хиди, была и ее дочь, девочка лет пяти. Ни Назмию, ни ее девочку Ягут-хала не признавала, а сама Назмия, видимо, смирилась с тем, что она никогда не войдет хозяйкой в богатый дом Ягут-хала. Хиди не мог ослушатъся матери, но девочку свою, я помню, признавал и помогал ей материально.
И вот как-то приехала в Кировабад важная комиссия из Москвы, это было
примерно году в 57-58-ом - и Хиди посадили. Ему грозил длительный срок.
Целыми днями Ягут-хала сидела, била себя по коленям и причитала;
      - Bах, оюм йыхылды! (Вах, дом мой разрушился!). Ния олмюрсян, Ягут?! (Зачем ты не умираешь, Ягут?!).
Назды ходила распухшая от слез. Бабушка моя почти все время была у
них, я тоже сидела рядом с Ягут-хала и уговаривала ее что-нибудь покушать.
Мики как угорелый носился по городу, пытался что-то сделать…
Однажды Хиди удалось передать записку из тюрьмы: «Ана! Мне сказали, что ты много плачешь! Если я узнаю, что хоть еще одна слезинка упадет из твоих глаз, я убью себя! Ничего не бойся, скоро я отсюда выйду. Мики, в комиссии 4 человека. Я должен их всех купить (это слово я помню точно, именно так и было написано – «купить»). Приготовь 400 тысяч, каждому я дам по 100 тысяч – и через неделю буду дома. Хиди».
Так оно и случилось. Правда, Хиди лишился своей должности. Но он не
особенно унывал : стал начальником пункта по заготовке шерсти «Заготпункт» -
так это называлось. Я хорошо помню этот Заготпункт, он был фактически во дворе дома Ягут-хала, в глубине, – огромный сарай с распахнутыми воротами, куда крестьяне из окрестных сел привозили на телегах-арбах вонючие мешки с овечьей шерстью. Приемщик взвешивал эти тюки на больших весах, что-то записывал в тетрадь.
Хиди, чистенький, хорошо одетый, стоял в стороне и наблюдал… Вмешивался он только тогда, когда возникали какие-то споры: крестьяне возмущались, кивали на весы, считая, что их обвешивают. Тут подходил Хиди и что-то тихо говорил… Спорщик замолкал…
Бабушка иногда говорила:
      - Надо пойти к Хиди, шерсть купить. Звонила Арпеник (бабушкина младшая сестра, которая жила в Баку), готовит приданое для Амест (старшей дочери), нужна хорошая шерсть на постель.
Бабушка шла к Хиди, сама выбирала шерсть и покупала ее по госцене, т.е. очень дешево. Так она снабжала прекрасной шерстью всех своих многочисленных родственников и знакомых.

      … Прошли годы. Ягут-хала умерла. Я была уже студенткой, приезжала к бабушке не так часто, как раньше. В один из моих приездов бабушка сказала:
      - Мики тяжело болен. У него рак.
Вечером мы пошли навестить Мики. За ним преданно ухаживала все та же Назды…  А рядом стояла его молодая беременная жена (он все-таки женился, хотя и поздно). Я обняла похудевшего, сильно изменившегося Мики – и заплакала.
А он шутил:
      - Смотри, моя жена начнет ревновать, так не обнимай меня!
А жена молча стояла рядом… Больше Мики я не видела. Хиди женился на Назмии.
      - Бедная Ягут-хала, хорошо, что ты не дожила до этого дня и ничего не
видишь, - говорила бабушка.
Назды тоже вышла замуж, когда ей было далеко за тридцать за какого-то вдовца и родила дочку. В последний раз я видела ее в апреле 1981 года, в день похорон моей бабушки - мы обнялись с ней и долго-долго плакали…

… Когда в 1989 году начались армянские погромы в Кировабаде, постаревший, больной Хиди ночью, тайком пришел к своему другу Володику (Володик
жил с семьей отдельно, уже не в бабушкином доме) и сказал:
      - Уезжайте! Срочно! Я не смогу тебе помочь, сам видишь, что эти звери
делают!
Володик отправил семью (жену с тремя детьми в Ереван), а сам остался сторожить квартиру и нажитое добро, надеясь, что все скоро утрясется. Но ничего не утряслось. И Володик еле-еле спасся – месяц жил в армянской церкви, откуда его вместе с другими армянами вывозили на военных вертолетах. Но это – уже другая история…
Жив ли Хиди сейчас, я не знаю.



Апрель 2005 года, США, штат Коннектикут