Дядя Володя

ДЯДЯ ВОЛОДЯ



     За стеной раздается глухое покашливание – это проснулся наш сосед дядя Володя.
Бабушка, подойдя к стенке, громко спрашивает (дядя Володя плохо слышит):
     - Дядя Володя, вы уже встали?
     - Да, Асенька, встал, доброе утро! - отвечает он из-за тонкой дощатой перегородки.
     Вообще-то мою бабушку зовут Ашхен, но все русские соседи зовут ее тетя Ася или просто Ася, а азербайджанцы – Асия-хала (тетя Ася).  Бабушка наливает в граненый стакан горячего чая (до сих пор граненые стаканы вызывают во мне ностальгические чувства), кладет в тарелку две только что испеченные в сковородке пышки, добавляет три кусочка сахара, ставит все это на круглый жестяной поднос и говорит мне:
    - Отнеси дяде Володе! Только не пролей!
     Я очень люблю ходить к дяде Володе, у него так интересно! Осторожно спустившись с нашего крыльца – четыре ступеньки, которые до сих пор помню до последней щербинки, потому что мыла их каждый день маленькой тряпочкой,( бабушка мыла деревянные полы два раза в неделю, и тогда в доме уютно пахло чистотой, сырыми полами, а ступеньки оставляла мне – и я всегда очень старалась), я поднимаюсь по таким же четырем ступенькам и стучусь ногой в соседнюю дверь:
    - Сейчас, сейчас,- откликается дядя Володя,- и открывает дверь.- Это ты, дружочек?
Никто никогда не называл и не назовет меня “дружочком”, а бабушку “голубушкой” и “золотце вы мое”(в нашей среде такие слова-обращения не были приняты) – только дядя Володя…
    Серые, живые глаза приветливо улыбаются мне из-за очков: - Заходи!
На дяде Володе потертый стеганый халат, в который он облачается по утрам, и мне немного смешно: мужчины у нас в халатах не ходят, и уже одно это отличает его от всех.  Я ставлю поднос на стол, заваленный, как всегда, газетами, книгами, какими-то бумагами, географическими картами:
    - Дядя Володя, это бабушка послала, кушайте на здоровье!
Дядя Володя подходит к стенке и говорит:
    - Ах, Асенька, золотце вы мое, и что бы я без вас делал?! Спасибо, голубушка!
     - Садитесь пить чай, а то остынет!- отвечает бабушка.
Дядя Володя пытается и меня покормить: - Поешь со мной!
Но я уже в комнате. Такой, какой нигде больше нет - все три стены расписаны дядей Володей с пола до потолка, причем и краски он делал сам: из кожуры и листьев грецких орехов, каких-то трав, цветов, толченых камней, глины и еще чего-то.
На стене справа нарисован густой лес с разными зверями и диковинными, яркими птицами. Стена слева изображала океан с одиноким парусом на горизонте и подводный мир.   А на стене напротив двери – поле, березки и вдали – большой белый дом с колоннами, к которому ведет алллея, обсаженная какими-то деревьями.
     Через годы, уже студенткой, вспоминая дядю Володю, я сообразила: наверное, это был его родной дом, а вся картина с полем, березками и тенистой аллеей – воплощение тоски по России, дому, прошлому, ушедшему безвозвратно…
     Меня почему-то особенно привлекает подводный мир – я застываю перед ним…
Подходит дядя Володя и – в который уже раз (а я не устаю слушать!) начинает рассказывать:
    - Вот видишь, дружочек, рыбу с длинным носом? Это рыба-меч. А вот эта круглая рыба – рыба-еж. Только увидит врага, сразу раздуется, выставит шипы-иголки – никакой враг не схватит! Уплывет враг – она снова становится плоской. А это кто, знаешь?
    - Это акула, хищница, я знаю! (впрочем, я наизусть знаю и всех остальных обитателей подводного мира)…
    - А эта рыба на кого похожа?
    - Знаю, знаю, это - морской конек!
Дядя Володя продолжает:
    - А вот это – кальмар, тоже хищник, видишь, какие щупальца, он ими добычу ловит. А вот медузы, морские звезды, а это – крабы, они ползают по дну.
Мне больше всех нравятся дельфины – у них такие приветливые мордочки…
    Дядя Володя, а где селедка?- спрашиваю я. (Я очень люблю селедку, особенно маринованную. Война закончилась недавно, шел сорок шестой или сорок седьмой год, еда была скудной, и мне пяти-шестилетнему ребенку все время хотелось есть…). – Почему нет селедки? Нарисуй!
    - Нарисую, нарисую, все время забываю!
Конечно, я ничего не понимала в живописи – слишком была мала, чтобы по достоинству оценить мастерство дяди Володи-художника, но думаю, что у него, несомненно, был дар рисовальщика - это я, конечно, сообразила гораздо позже.
Чего только не знал дядя Володя, чего только не умел: он лепил игрушки из глины, вырезал их из дерева и раздавал дворовым ребятишкам – и как мы им радовались, других-то не было; с помощью пальцев разыгрывал на освещенной фонариком стене целые спектакли для детей; вырезал из белой бумаги красивые ажурные салфетки – бабушка украшала ими кухонные полки. На столе у него стояла самодельная глиняная пепельница, красиво раскрашенная – через много лет я видела похожие на разных вернисажах…
     Да, природа щедро одарила этого человека, вот только судьба его была страшной - это я тоже поняла через десятки лет…
     На столе у дяди Володи стопочкой лежали школьные учебники по разным предметам, в том числе и по русской литературе - и я часто их рассматривала, читая заголовки (я хорошо читала лет с пяти).  Помню, перелистывая как-то учебник “Русская лирература” для девятого класса, я увидела рисунок “Гражданская казнь Чернышевского” – чем-то он поразил мое воображение, я подолгу его разглядывала: на помосте стоит человек, на груди у него дощечка с надписью “ Государственный преступник”.  Слова “ казнь”, “казнить”, “помиловать” я хорошо знала по сказкам (в сказках ведь часто царь приказывает: выполнишь то-то – помилую и награжу, не выполнишь – велю казнить).  Домашним было некогда рассказыватъ или читать мне сказки (да и книг дома почти
не было): дед с мамой с утра до вечера на работе (дед Аршак и не знал, по-моему, никаких сказок), а мама сильно уставала, особенно после ночных дежурств в госпитале, где она работала хирургической медсестрой, - ей было не до сказок; бабушка то на базаре, то в в очередях выстаивает, а дома тоже всегда занята: готовит, убирает, моет, стирает… Впрочем, иногда бабушка рассказывает мне армянские сказки – я на всю жизнь запомнила туманяновские “Пес и кот” и “Капля меда”.
     Так что сказки мне читает, а чаще рассказывает дядя Володя. Я уже не помню, как, какими словами он обьяснил мне, что такое “гражданская казнь”, но я поняла главное – человек остается живым…
     От сказок дядя Володя незаметно переходит к стихотворениям, которые читает наизусть, и я, многого, конечно, не понимая, могла слушать их долго-долго, а некоторые уже и сама читала наизусть домашним, приводя их в восхищение.
Потом, в старших классах школы и позже, в институте, выплывало в памяти – а ведь это читал мне дядя Володя: Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Тютчева, Фета…
     Дед Аршак любил выпить и иногда угощал дядю Володю. Выпив, дядя Володя часто читал небольшое стихотворение, которое я тоже запомнила:
Звучит вся жизнь, как звонкий смех,
От жара чувств душа не вянет…
Люблю я всех и пью за всех!
(При этих словах он обычно поворачивался в сторону бабушки и мамы)
Вина, ей-богу, недостанет!

Я меньше пью, зато к вину
Вовек воды не примешаю…
Люблю одну - и за одну
Всю чашу жизни осушаю!

   Тогда я, конечно, и не задумывалась, чьи это стихи, только потом, уже в институте, в каком-то поэтическом сборнике бросилась в глаза первая строчка(до боли знакомая!) стихотворения “Звучит вся жизнь, как звонкий смех…” – и я замерла: господи, да это же любимое дяди Володино стихотворение! Посмотрела – автор Александр Ив. Одоевский. А я  по наивности когда-то была уверена, что дядя Володя сам сочинил это стихотворение…
    Сейчас думаю: как горько-иронически звучали эти строки в устах дяди Володи “Звучит вся жизнь, как звонкий смех” – уж какой там звонкий смех…
    Именно дядя Володя и приохотил, я думаю, меня к чтению, книгам – всю жизнь я читала запоем, да и сейчас книги – мое утешение.
    В три часа к дяде Володе приходят ученики: он занимается с ними почти по всем основным школьным предметам: математике, физике, химии, русскому языку и литературе. Нам слышно из-за стенки, как он разговаривает с ними – чаще всего ласково: - “А ты напрягись, напрягись, голубчик, ты же это знаешь!.” И “голубчик” напрягался и вспоминал.
    А иногда дядя Володя сердился: - “Ну и дубина же ты, братец!” Но сердился он как-то беззлобно, и дети не обижались на него.
    Занимался он и с абитуриентами, но в те годы их было мало. Позже, в пятидесятые, когда я училась уже в школе в Баку (но каждое лето приезжала к бабушке на каникулы), у дяди Володи было довольно много абитуриентов, которых он превосходно готовил в разные ВУЗы: все eго ученики получали на вступительных экзаменах в Баку, Москве, Ленинграде и других городах не ниже “четверки”.
     Нередко я, ученица четвертого-пятого класса, писала с его абитуриентами диктанты, очень часто – лучше всех, без единой ошибки.  Дядя Володя восхищался:
    - Асенька, эта девочка далеко пойдет: у нее абсолютное языковое чутье, абсолютная грамотность!
    Никуда особенно далеко я не пошла: поступила в педагогический, на факультет русского языка и литературы (думаю, под влиянием дяди Володи), потом стала там же преподавать, защитила кандидатскую, стала доцентом… Но я знаю: если бы дядя Володя был жив – он бы гордился мною.


    Дядя Володя жил один, жена его Лидия Александровна умерла перед войной, то ли в тридцать девятом, то ли в сороковом году. Я этого не могла помнить – меня не было на свете, но от домашних то и дело слышала: “А Лидия Александровна делала так”, “ А помните, как говорила Лидия Александровна?”, - короче, она незримо присутствовала в нашй жизни.
    Лидия Александровна работала тапером в немом кино, когда еще не было звукового. Моя мама-девочка и ее младшие братишки ходили в кино столько, сколько хотели, да еще и соседских детишек брали: “Мы к Лидии Александровне!” – и их пропускали.
     Много позже, уже взрослой, из обрывков бабушкиных и маминых рассказов я примерно представила себе, восстановила( в общих чертах, конечно) жизнь дяди Володи.
До революции они с Лидией Александровной жили в Санкт-Петербурге; лето проводили
обычно где-то в своем имении (не оно ли было изображено на стене?).  После революции дядя Володя, полковник царской армии, вынужден был скрываться. Спасая своего девяти-десятилетнего единственного сына Митю, они отправили его с родственниками (друзьями?) в Одессу, где те должны были сесть на пароход, идущий в Турцию, а оттуда – во Францию.
 Отчего сами не поехали в Одессу, не сели на этот пароход, не бежали – на этот вопрос ответа нет… Друзья обещали дать знать о себе при первой же возможности. Добрались ли они до Франции – неизвестно, так как никаких вестей ни от них, ни от Мити не было.
 Как попали дядя Володя и Лидия Александровна в Кировабад (тогда еще, в 20-ые годы, Елизаветполь), в наш бедный, Богом забытый двор, я не знаю – об этом они никогда не рассказывали…  А наши не спрашивали – простые были люди, но деликатные: понимали, о чем можно спрашивать, о чем – нет…  А, может, и рассказывали бабушке – я не знаю. Она мне ничего об этом не говорила, а я, пока была маленькой, естественно, не интересовалась. А когда захотелось все узнать о дяде Володе, когда я поняла, кто был нашим соседом,- и спросить стало некого: бабушка умерла…
    Жили дядя Володя и Лидия Александровна, как и все в то время, - тяжело, бедно. Но никогда не жаловались и не вспоминали свою прежнюю, сказочно роскошную, по сравнению с настоящей, жизнь.
    Работая тапершей , Лидия Александровна, подрабатывала тем, что иногда шила дома, вернее, что-то перелицовывала, переделывала соседям нашего небольшого, населенного в основном бедным рабочим людом (парикмахерами, машинистами, шоферами, плотниками) двора и переулка.  Своей машинки у нее не было (откуда?), и она шила на бабушкиной, еще дореволюционной ручной машинке “Зингер”, привезенной моим родным дедом когда-то из Самарканда (дед Аршак был маминым отчимом). И еще Лидия Александровна вязала крючком ажурные белые воротнички на блузки и платья – единственное доступное украшение дешевеньких нарядов наших женщин. Один такой, уже пожелтевший воротничок долго хранился в ящике маминого трельяжа в Баку (ни того дома, ни трельяжа, увы, уже нет: мама моя в семьдесят лет бежала из Баку в 1990 году, спасая свою жизнь от очередной армянской резни.  И сейчас живет в Америке)…  Платили Лидии Александровне все больше натурой: кто картошки и огурчиков со своего огорода принесет, кто баночку молока или мацони.
    Лидия Александровна, как и дядя Володя, знала два иностранных языка – французский и немецкий, могла бы обучать им, но кому в те годы нужны были языки?  Во всяком случае не в нашем окружении.
   Знание немецкого, кстати, в годы войны дядя Володя тщательно скрывал, как и то, что он иногда по ночам слушал приемник в подвале у бабушки: приемники ведь обязательно надо было сдать, а он не сдал , и наши это прекрасно знали…
     Дядя Володя начал заниматься с учениками, причем по всем предметам, кроме истории:
    - Их историю я не признаю! – говорил он бабушке и маме – и только им. Другим людям не доверял…
    Поэтому, наверное, и фотографий никаких ни на стенах, ни на тумбочке, ни в ящике стола не было в их крошечной, без окон, пропахшей махоркой комнатушке и застекленной галерее – во избежание лишних глаз и расспросов. Одна единственная большая фотография на плотном картоне хранилась у нас, в ящике бабушкиного буфета, обернутая в белую бумагу: молодой дядя Володя в форме офицера, рядом Лидия Александровна - красивая дама с высокой прической, в белой блузке с пышными у плеч и суженными книзу рукавами, с лорнетом на цепочке, в длинной темной юбке.  Внизу, на скамеечке, скрестив ноги, сидит мальчик лет восьми - девяти в гимназической форме – это их сын Митя.
    Иногда Лидия Александровна приходила к бабушке, рассматривала эту фотографию – и плакала… А вместе с ней – и моя бабушка…
   - Ачкеры корацан арцюркнериц (Глаза ее ослепли от слез), - горестно вспоминала бабушка, рассказывая, сколько слез пролила Лидия Александровна о своем Митеньке…
    Они дружили: русская аристократка Лидия Александровна Тенгинская (это дяди Володина фамилия, девичьей фамилии Лидии Александровны я не знала и уже никогда не узнаю) и моя бабушка – пожилая армянка с четырехклассным образованием церковно-приходской школы…
   Надо сказать, что бабушку и всю нашу семью, кстати, единственную армянскую семью в нашем Первом Железнодорожном переулке, очень уважали. Наш дом, номер 9 был единственным государственным многоквартирным, ЖАКТовским домом (я до сих пор не знаю, что означает эта аббревиатура), где, кроме нас, жили 7 русских, одна грузинская и одна азербайджанская семья. Все остальные дома в переулке были частными домами азербайджанцев, не считая трех-четырех русских и украинских семей.
   Бабушка нередко была третейским судьей в многочисленных соседских спорах и ссорах. Слушались и подчинялись ей беспрекословно. Думаю потому, что она была по-житейски мудра и на редкость добра и справедлива. Поэтому и доверили ей уже после войны такой важный пост, как домком, то есть председатель домового комитета. У бабушки была круглая печать, которой она заверяла разные справки: о месте жительства, о наличии собственного сада или огорода – без такой справки нельзя было вывозить фрукты и овощи для продажи за пределы Кировабада, а многие возили гранаты, абрикосы, инжир, виноград и овощи на продажу даже в Москву. Но я отвлеклась…
    Только после смерти Лидии Александровны дядя Володя забрал их семейную фотографию, и то не на стенку повесил, а хранил в ящике прикроватной тумбочки – видно, силен в нем был страх…
 

    Оставшись один, дядя Володя сразу сдал: стал неряшлив, рассеян. Лидия Александровна тщательно следила за чистотой в их квартирке, да и на дяде Володе все всегда было выстирано и выглажено.
    Бабушка несколько раз прибирала у дяди Володи, мыла полы, но потом он решительно воспротивился: - Я сам, Асенька, сам! А то после вашей уборки ничего не найдешь!
Я хорошо помню, как дядя Володя мыл полы: просто выплескивал на пол почти целое ведро воды и растирал тряпкой, намотанной на швабру; повторял эту процедуру раза два, потом отжимал тряпку и сушил пол.  Бабушка, наблюдая такое мытье(“Только грязь растираете!”), недовольно поджимала губы и уходила . А дядя Володя смеялся…
Однажды в кино я увидела сцену, как матросы драят палубу шваброй, предварительно вылив на нее несколько ведер воды, и громко сказала: - “Как дядя Володя!” – и все вокруг почему-то засмеялись…
    Во время войны дядя Володя сильно бедствовал (всем было тяжело, я знала это по многочисленным рассказам родных), но оптимизма в нем не убавилось.
Помню такой диалог. Бабушка спрашивает (ее не было дома почти целый день – ездила в город, в армянскую часть,навестить родных):
    - Дядя Володя, вы сегодня ели?
    - Да, Асенька, ел. Я размочил жмых  (это прессованные выжимки семян подсолнечника, мы все их ели в войну и в первые послевоенные годы), добавил туда два кусочка сахара, что вы мне, Асенька, вчера дали, - как было вкусно, очень вкусно!
И дядя Володя смеется, а бабушка качает головой, потом идет в дом, наливает тарелку супа, кладет кусок хлеба и относит дяде Володе.
    Дядя Володя и пережил войну, я думаю, только благодаря бабушке: он ведь нигде на работал, никаких пайков не получал. Наша семья (дед Аршак работал парикмахером, мои дядья-подростки, мамины братья, учились в ремесленном училище, где их кормили, и они еще домой что-то приносили; мама, работая медсестрой в госпитале, получала, кроме того, денежное пособие за моего отца-капитана, воевавшего на фронте; ну а бабушка стояла в очередях и умудрялась держать в сарайчике кур, свинью Машку, а одно время – козу, чем пополняла наш скудный рацион) делилась с дядей Володей абсолютно всем, он был фактически членом семьи.
    Так продолжалось и первые послевоенные годы. Скуповатый дед Аршак пытался как-то
высказаться по этому поводу, но бабушка выразительно посмотрела на него (моя бабушка
умела смотреть так, что слова были не нужны) – он умолк и больше на эту тему разговоров не заводил…
 

    После войны, в начале пятидесятых, дядя Володя снова вернулся к репетиторству. Слава его как репетитора перешагнула границы нашего привокзального района (мы жили “на вокзале”, так тогда говорили) – к нему стали приезжать ученики и из города, в основном из армянской части.  Кировабад, или как его называли, старожилы, Гянджа, был четко поделен на две части: азербайджанскую и армянскую. В армянской жила вся бабушкина родня: ее мать, которую все - и дети, и внуки, и правнуки называли Майрик (мама), бабушкины братья и сестра с семьями.
     Мы ездили с бабушкой в армянскую часть каждую неделю, обычно по субботам или воскресеньям – и я с нетерпением ожидала этих поездок: во-первых, ехали туда на трамвае, я сидела у окна (блаженство!), во-вторых, у Майрик был огромный фруктовый сад и большой подвал с лакомствами в любое время года: свежими или сушеными фруктами, чурчхелами, гроздьями винограда, сыром, сливками, соленьями, копченым свиным окороком – все домашнего приготовления. Сколько лет прошло(целая жизнь!), а я до сих пор помню вкусный, неповторимый запах Майрикиного подвала…
    Азербайджанскую и армянскую части разделяла обмелевшая река Гянджинка, через которую был перекинут мост с белыми ажурными каменными перилами-ограждением.
    Мы долго ехали по пыльной, грязной, без единого деревца, с глинобитными домами азербайджанской части, потом переезжали мост – и попадали в другой мир, в армянскую часть:  чистые улицы, добротные каменные дома с ухоженными садами, красивыми цветниками и с непременной лавочкой у ворот… Но я опять отвлеклась…
    Так вот, большинство дяди Володиных учеников-абитуриентов приезжало к нему из армянской части. Репетиторство давало возможность жить дяде Володе безбедно, можно даже сказать хорошо, если бы не его неуемная страсть делать подарки. Он дарил бабушке дорогие духи – ну и доставалось же ему, я помню! Бабушка отчитывала его:
    - С ума сойти, для чего мне эти духи?! Я никогда таких не имела!
    - Асенька, золотце вы мое, я знаю, вот потому и дарю их вам!
    - Что мне с ними делать?! – возмущалась бабушка, - отнесите их назад в магазин!
Лучше купите себе брюки, посмотрите, в чем вы ходите!
Он покупал мне и другим дворовым детишкам конфеты, печенье и лимонад. Деду Аршаку, зная его слабость, - дорогое вино или коньяк. Дед тоже ворчал: - Сколько денег заплатил напрасно! Я бы на эти деньги (он начинал считать про себя) купил бы шесть, нет, семъ бутылок другого вина!
    - Ну не ворчите, Аршак Согомонович!- говорил дядя Володя. Он был единственным, кто величал моего деда-парикмахера по имени-отчеству, русские называли его дядя Аршак , а азербайджанцы – Аршах-даи (окончание “шах” им, видимо, было ближе, понятнее), а на работе деда называли “уста” – мастер.
 
 
     Каждое лето, приезжая из Баку к бабушке на каникулы, я замечала, как меняется, дряхлеет дядя Володя.  В пятьдесят четвертом или пятьдесят пятом я не застала его дома – он лежал в железнодорожной больнице (бывшем госпитале, где работала моя мама и где многие еще ее  помнили) с инфарктом. Бабушка ходила в больницу каждый день, а иногда и по два раза, благо, это было недалеко: носила передачи, кормила, часами сидела у его постели.  Да и другие соседи навещали – дядю Володю любили.  Я успела пойти к нему в больницу раза два, не больше. Как-то утром позвонили (нам к
тому времени поставили телефон: в доме было два машиниста, мои дядья), бабушка взяла трубку - и заплакала. Все поняли, что случилось…

     Хоронил дядю Володю весь двор. Все сделали по-человечески: был и гроб с цветами, и музыка - военный духовой оркестр.  Вот когда воздали почести кадровому офицеру, полковнику Тенгинскому Владимиру Дмитриевичу…
    В длинном, сухом старике с худым скорбным лицом с закрытыми глазами, без привычных очков (бабушка сохранила их на память), трудно было узнать дядю Володю… Женщины плакали… А я вообще распухла от слез – это была первая смерть близкого человека, и мне, тринадцати-четырнадцатилетней девочке, все не верилось, что дяди Володи больше не будет никогда…
    - Преставилась святая душа,- плакала баба Люба Козлова, плакал ее муж дядя Вася.
    - Ай, Володя-даи, Володя-даи, язых Володя-даи! (Бедный дядя Володя!),- вторила ей
азербайджанка Афруз-хала, рядом утирал слезы ее муж Халил.
    Похоронили дядю Володю рядом с Лидией Александровной на ближнем христианском кладбище, недалеко от вокзала (на этом кладбище хоронили русских, армян, грузин, украинцев, поляков, словом, христиан). Я нарвала там же букетик каких-то желтых, пахучих кладбищенских цветов и положила на могилку дяди Володи…
     В Кировабаде тех лет было еще одно христианское кладбище, армянское (в армянской части), где впрочем, тоже попадались могилки с русскими, украинскими, польскими и даже немецкими фамилиями. Навряд ли это кладбище сохранилось сейчас, в начале двадцать первого века в мусульманской Гяндже, где пытаются вообще стереть все следы пребывания там армян…
    А потом были поминки. Прямо во дворе накрыли столы, приставив их один к другому.
Весь наш переулок собрался помянуть дядю Володю.
    Бабушка, пока была жива (и я с ней, когда приезжала), ходила на могилы дяди Володи и Лидии Александровны, относила цветы, прибирала там.


    После смерти дяди Володи бабушкиной семье дали его комнату, так как к этому времени женился старший бабушкин сын, мой дядя Павлик. Сняли дощатую перегородку-
и комната дяди Володи с коридором стала нашей.
   От дяди Володи остались только большая выцветшая Политическая карта мира, испещренная синими, красными стрелками и какими-то непонятными значками и точками (наши все восхищались, как дядя Володя во время войны предсказывал исход всех крупных сражений, он же был военным) и большая, знакомая мне фотография.
    Я приехала следующим летом: стены в дяди Володиной комнате побелили – и навсегда исчезли картины, которыми я часами любовалась… Ушла какая-то частица дяди Володи, а значит, и моего детства.
    А карта еще долго висела в коридоре, пока ее не изодрали маленькие сыновья Павлика. Карту тоже сняли – на глазах исчезали последние следы жизни, присутствия дяди Володи… Но взамен бабушка повесила в столовой, на самом видном месте фотографию
дяди Володи с Лидией Александровной и Митей. Новые люди, приходившие к нам, спрашивали, кто это, и я, немного удивляясь тому, что они не знают дяди Володи, поясняла, кто…
     Но фотография тоже исчезла. В шестьдесят первом или шестьдесят втором году, уже студенткой, я приехала к бабушке – и первое, что мне бросилось в глаза,- это большой белый квадрат стены, место, где висела фотография.
    - Бабо, а почему ты сняла дяди Володину фотографию? - с укором спросила я.
    - А я ее отдала… - начала бабушка, но я, не дослушав, закричала:
    - Кому отдала?! Зачем?! Если она вам мешала, отдала бы ее мне!
Глаза бабушки наполнились слезами:
    - Сядь, успокойся! Знаешь, кому я ее отдала? Мите!
    - Какому Мите?
    - Сыну дяди Володи!
У меня от изумления пропал голос…
     А бабушка рассказала:
    - Зимой, вечером, кто-то постучал в нашу дверь. Я открыла – и ахнула: стоит дядя Володя. В дорогом сером пальто, высокий солидный мужчина.  Я спросила: - Митя, это ты?! Заходи! А он удивился: - Да, а как вы меня узнали?!
Я повела его в столовую и показала на фотографию.Господи, как он заплакал, никогда не забуду…  Ну , я ему почти всю ночь рассказывала, как жили его папа с мамой, что они перенесли, как ждали его, как умерли… Он все время плакал, я тоже…
    - Бабо, а как он нашел вас? Почему раньше не приезжал? Где живет? – засыпала я вопросами бабушку.
    - Как нашел, я не спросила, а живет во Франции. Жена француженка, у него взрослые дети: сын Володя и дочка – Лида… Утром мы пошли на кладбище. Митя упал на могилы  отца и матери, он что-то шептал, я отошла – пусть говорит, что хочет, что на душе…  Ну, положили мы цветы, он сфотографировал могилки, а потом насыпал в кулечек землю с их могил…  Посидели – и вернулись домой.
 Я отдала Мите очки дяди Володи, его серебряный портсигар (а я и не знала, что у дяди Володи такой был) и маленькую деревянную шкатулку Лидии Александровны, там было два ее носовых платочка с кружевами, она сама связала – как он гладил, нюхал эти платочки, я не могла это видеть – вышла… ну, и фотографию – все, что осталось от дяди Володи…
     А на следующее утро Митя уехал поездом в Москву, все целовал мне руки (бедная моя бабушка, никто и никогда, кроме, впрочем, меня не целовал ей рук…) и благодарил, приглашал к себе во Францию, адрес оставил – да куда я поеду?!
    - Бабо, а почему ты раньше об этом не рассказала?! Почему не написала нам в Баку?!
    - Не могла, хотела сама все тебе рассказать… Я бы не смогла хорошо написать,- объяснила бабушка.
С бабушкой мы переписывались до самой ее смерти (она писала мне по-армянски, но русскими буквами) и, кроме меня, никто, наверное, не смог бы разобрать ее каракули, а я все прекрасно понимала…

     Бабушка сказала, что Митя оставил ей деньги (“отказывалась – очень обижался”) и коробочку с французскими духами, которые она, конечно же, дала мне… Названия духов я не помню, но помню, как все у меня спрашивали, что это за духи, когда я ими душилась…
     Адрес Мити переписать я тогда не сообразила, да и для чего бы он мне мог быть нужен – где я, где Франция?! Заграница в те годы (тем более Запад) для нас была так же далека, как Луна… А может, и дальше – Луну-то мы хоть видели…
     А после смерти бабушки(она умерла в 1981-м) бумажка с Митиным адресом пропала – я перерыла все ящики, но не нашла. Я бы могла не только написать Мите, вернее, Дмитрию Владимировичу Тенгинскому, но и поехать к нему: в 80-ые годы стали возможны не только переписка с заграницей, но и поездки- я и сама ездила в командировки в Венгрию, Германию (тогда еще ГДР), Чехословакию и даже- подумать только!- в Италию, так что могла бы и до Франции добраться…


     Где-нибудь в парижском доме(а, может, и не в парижском), возможно, висит родная для меня фотография: дядя Володя, Лидия Александровна, а у их ног, на скамеечке, - маленький Митя… Навряд ли Митя, Дмитрий Владимирович Тенгинский, сейчас жив( ему должно было быть около ста лет; по моим предположениям, он родился примерно в 1906-07 году), а вот дети его, Владимир и Лидия, наверное, живы.
    Интересно, носили ли они фамилию отца или сменили ее на материнскую, французскую, с которой, наверное, во Франции было легче жить?
Навряд ли они знают, что фамилия Тенгинский – совсем не простая, а в каком-то смысле – знаменитая (когда-то поручик М.Ю.Лермонтов служил в Тенгинском Пехотном полку* – это мы знали еще со школьной скамьи).   Связана ли как-то дяди Володина фамилия с названием этого полка? Ведь и дед, и отец его были военными (об этом он с гордостью рассказывал нашим ); возможно, дед служил в знаменитом Тенгинском полку, а потом взял себе эту фамилию… А может, и дядя Володя служил в этом самом полку? Вполне могло быть…
    Ничего этого, я думаю, внуки дяди Володи не знают. Да и вообще они не знают о своем деде того, что знаю я, - и мне немного жаль их из-за этого…
 

 Март 2006 года
 Фармингтон, Коннектикут, США
-------------
 
 

 
*Тенгинский Пехотный полк был сформирован в Санкт-Петербурге в 1796 году из лучших людей 1-го полка генерала Архарова как мушкетерский.  С 1811 года – Тенгинский пехотный полк, а с 1908-го – 77-ой Пехотный Тенгинский полк.
Прославленный полк имел награды за оборону Баязета в 1829 году, в военных кампаниях 1812-14 г.г., а также за покорение Чечни в 1857-59 г.г. и за усмирение горцев Терской области в 1877 г.