На смерть Миши...

ПРОЩАНИЕ
Вестник из XXI века

В моем доме бывает много посетителей, в том числе и молодых. И вот один из них, самый молодой, позвонил, вошел и сразу стал близким другом всей нашей семьи. Мише Ноделю было тогда 18 лет. Пришел он по делу. ОН работает в музее Высоцкого и в музее Пушкина, а я пишу о том и о другом. Не могу ли я поговорить сразу о них обоих?
К Мише не надо было приспосабливаться, строить разговор применительно к его возрасту и пониманию. Он понимал все, как будто кончил не среднюю школу, а университет, вернее тот самый, пушкинский лицей, когда высшего образования как будто и не требуется. Пушкин институтов не кончал. На самом деле это не так. Молодой Пушкин мог прийти к взрослому поэту с палкой и преподнести ее своему будущему мэтру со словами: “Бей, но выучи”. Изучал он даже противоположное мировоззрение. За сообщение об англичанине, у которого он берет уроки атеизма, Пушкин был даже переведен из южной ссылки в северо-западную, в Михайловское. Эти соображения мне только сейчас пришли в голову. Представляю, как заинтересовался бы ими Миша Нодель. И усадил бы меня за статью для “Ваганта”, “ЛГ-Досье”, “Солидарности” или еще какого-нибудь издания.
Свое высшее образование Миша получал не в институтских аудиториях, а в кабинетах Новеллы Матвеевой и Ивана Киуру, Булата Окуджавы, Вадима Егорова, Юлия Кима, Юрия Ряшенцева и многих других мэтров, которых в первый же визит превращал в своих друзей. Но приходил он не с символической палкой, как Пушкин к Катенину, а с магнитофоном. Я боялся, когда он засиживался у нас в Беляеве (ехать-то ему в Бибирево на другой конец Москвы), что его изобьют и магнитофон отберут. Он не рассказывал нам, что однажды так оно и случилось...
Записывая на магнитофон наши мысли, рассказы, песни, он становился не только свидетелем, но и участником нашей работы. Я видел, как у Новеллы Матвеевой он на чей-то прекрасный магнитофон записывал все песни ее и ее покойного мужа, отвлекая тем самым Новеллу от ее горя. Мы с женой удивились, когда Новелла Николаевна извинилась, что поет не для нас, а для магнитофона. Миша с пониманием кивнул. Но когда он для проверки включил магнитофон, мы ахнули. Новелла Матвеева и вправду пела для тех, кто слушает ее запись. Только что услышанное нами ее живое пение было лишь материалом для записи, в которой оно и достигало полного совершенства.
Человек, который общается со многими знающими друг друга людьми старшего поколения, может нечаянно или нарочно восстановить их друг против друга. С Мишей Ноделем все было как раз наоборот. Мы давно не виделись с Окуджавой. Но вот Миша попросил меня послушать сделанную им радиопередачу по ранним песням Булата. Почти ни одной из них я в те времена почему-то не слышал. То же мог бы сказать и сам Окуджава, если бы в редчайших записях, добытых Мишей, не звучал его собственный голос. “Я все про Валю знаю”, — передал мне Миша слова Булата. И я понял, что в молодости на наших общих выступлениях Булат очень внимательно слушал меня. Я рассказал Мише про то, чем были песни Окуджавы в шестидесятые годы. Но Миша был не таким человеком, чтобы слушать все это в одиночку. Он записал мой рассказ на магнитофон, а потом расшифровал и принес мне статью для, кажется, даже основанного им сборника “Авторская песня”. Ознакомившись с работами моей жены архитектора Н.И.Александровой, Миша тут же понял, что именно художник с мышлением архитектора может сделать для “Авторской песни” рисунок-эмблему. И получил от нее птицу Гамаюн, ту, которая, как пел Высоцкий, надежду подает, и церковные купола, какие, как считал Высоцкий, в России и кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал. Некоторые такие эмблемы до сих пор остались в эскизах, нет того, кто мог бы их оценить и пустить в ход.
Однажды я спел Мише одну из песен Окуджавы. И вдруг понял, что ему нравится, как я пою, вернее, как стараюсь передать, почему мне так близка именно эта песня. Пение, оказывается, может служить аргументом в споре: можно что-то утвердить и доказать. Иногда Миша предупреждал меня, что придет с магнитофоном. Мне было совестно перед этим умницей высказывать мысли, не додуманные до конца, и затруднять его их редактированием при расшифровке. Я просыпался среди ночи и тщательно обдумывал, что я под вечер скажу в Мишин магнитофон. И однажды, мысленно беседуя с ним, вдруг сочинил мелодию для стихов, которые, как мне, по-моему, удалось доказать, Пушкин написал сам и только выдал их за фольклорную запись. Я трижды спел первое слово в каждой строке: “Как за церковью, как за церковью, как за церковью за немецкою”. Вот, думаю, ахнет Миша. И он ахнул. И начал ждать от меня новых авторских песен. Я сочинил их пять или шесть. Но потом ахнул и я. Миша не сам спел мне песню на собственные стихи, а включил запись, где он поет ее под аккомпанимент своей сестры Тани. Песня была дорожная, прощальная. Останься он жив, таких песен было бы много. Пять лет Миша на моих глазах учился этому, так сказать, из первых уст, не решался сам сочинять музыку и петь. И вот, наконец, решился.
Он вернул мне друга. Я всегда удивлялся, почему мы не дружим с Юлием Кимом при всей свойственной нам веселости и любви к истории. Мишу это тоже удивило. И что же оказалось? Сорок лет назад, Ким, побывав на раскопках, отослал мне, археологу-аспиранту свою сказку в стихах, а я не ответил. “Спросите его, Миша, по какому адресу он ее послал? — предложил я. — Ведь в тот год я чуть ли не каждый месяц снимал то в Москве, то под Москвой углы и комнаты”. Теперь Юлий Ким мог отправить сказку по точному адресу, я ему ответил и наше творческое общение с опозданием на сорок лет все-таки началось.
А еще я не могу забыть, какой визг, какие хвастливые выкрики звучали в соседней комнате, где Миша играл с моим маленьким внуком в настольный теннис. Как же они друг друга задирали, как дразнили! Миша запретил Ванечке звать себя на “вы” и “дядей Мишей”, и взрослым он бывал только в те мгновения, когда не забывал проиграть пятилетнему ребенку все партии без исключения, чтобы порадоваться его победному упоению.
О том, что Миша пишет стихи, я догадывался, но услышал и прочел их только на пятый год нашего знакомства. Его душа успела войти в них. Сколько там предчувствий раннего конца: “В чужой стране умру чужою смертью”. Знай я эти стихи, я бы потребовал у Миши тут же стихами же отменить подобные пророчества. Напомнил бы ему, как Пастернак просил юного Евтушенко не предсказывать себе трагического конца, прервать эту печальную традицию русской поэзии.
И еще. Я думал, что Мише предстоит такой же долгий путь в литературе, как Корнею Чуковскому, которого он напоминал своею предприимчивостью, ранней зрелостью, разнообразной деятельностью в том возрасте, в каком был Миша. Впрочем, почему “ранней зрелостью”? В том-то и дело, что именно Мишин стиль жизни и поведения в мире литературы и искусства был когда-то нормой. Так оно и должно быть.
И все же было лишь одно отклонение от той нормы, о возвращении которой в нашу жизнь я мечтаю. У Миши было много товарищей. Но не было рядом с ним другого такого же ровесника, с каким он мог бы на равных прийти к тому же Окуджаве или поехать в Грузию к Вахтангу Кикабидзе. В моей жизни таким человеком был уже в ранней юности Эдуард Бабаев, были в разные времена и другие ровесники, каких я считал равными себе или превосходящими меня.
Когда я думал о Мише Ноделе, мне было радостно, что не напрасно Владимир Высоцкий и другие создатели авторской песни поддерживали особый, близкий, как ни странно, классике стиль в поэзии. Надо же!
Какой отклик нашло это в человеке совсем другого поколения!
Когда Миши не стало, я счел это утратой для XXI века. И мне все кажется, что тот юный ровесник-собрат, какого ему так не хватало, где-то есть и он еще придет к нам, хотя и не сможет заменить Мишу Ноделя.
Валентин БЕРЕСТОВ

СЛОВО О МИШЕ НОДЕЛЕ

Как-то не укладывается в голове, что нет больше с нами молодого, сказочно доброго Миши Ноделя, — поэта, критика, собирателя и исследователя песен, а главное — Человека.
Наверно, оно и не могло долго длиться — истинное чудо, чудо встреч, бесед, совместной работы с одним из самых отзывчивых, самых тонких и чутких, самых сердечных, а вместе с тем и самых честных людей нашего времени.
Нередко по своей ребячливости, веселости, живости, по безобидному озорству он казался малым ребенком, а по мудрости и доброжелательности — глубоким старцем.
Очень больно, но так ли уж удивительно, что в переходные свои 23 года Миша уже свершил великий свой переход!
Так ли уж удивительно, что люди, наделенные столь высокими душевными качествами, необходимы не только Земле людей, но Господу нашему.
Но слабым людям, нам, еще остающимся здесь, трудно это представить, понять.
Трудно проститься с тобой так надолго, Миша!
Новелла МАТВЕЕВА