Теория полёта

Капитан Таиров
Этого учебного дня курсанты первого взвода одной из рот спецшколы ВВС, как всегда ожидали с привычным нетерпением по той простой причине, что начинался он по расписанию с лекции по теории полёта.
Известно, что практических полётов для подростков, которые учились в подготовительной авиашколе, учебным планом не предусматривалось.
Поэтому «летали» они в своём горячем воображении только на теоретических занятиях по аэродинамике, но которые вёл у них самый настоящий лётчик-инструктор капитан Таиров.
Никто толком не знал, каким образом этот опытный пилот, обучивший  в боевом училище не одно поколение прекрасно подготовленных лётчиков, вдруг оказался в рядах преподавателей потешной авиационной школы.
Поговаривали  будто, он досаждал командованию рапортами  с просьбой откомандировать его на фронт, в действующую армию. Однако, в  политотделе училища в обмен на согласительную визу на его рапорте, дали коммунисту Таирову партийное поручение – отработать на общественных началах один учебный год преподавателем теоретического курса в подготовительной спецшколе ВВС. И, при этом, назвали это поручение важной государственной задачей.
Так ли это было на самом деле, узнать от любимого преподавателя было невозможно. Капитан Таиров был человеком приветливым, но для служебных расспросов непроницаем.
Вот и в тот день, спустя год после своего появления в школе, красавец капитан  принимал рапорт дежурного стоя в идеальной уставной позе, с рукой у козырька щеголеватой авиационной фуражки, и с обычной  сдержанной весёлостью, с которой он относился к своим пятнадцатилетним слушателям.
Коротко остриженные в тёмно синих суконных кителях с жёлто-голубыми погончиками, подтянутые рапортом, курсанты первого взвода навытяжку стояли у своих столов.
Всё, казалось, было предсказуемо. После рапорта и приветствия, будет команда: "вольно, садитесь". Далее последует краткий «разбор полётов» по прошедшему материалу. И, наконец, начнётся продолжение завораживающего таинства. Посвящения их в секреты загадочного вопроса аэродинамики: почему самолёт летает.
По ходу увлекательного занятия, классная доска будет испещрена лихими силуэтами стремительных истребителей с приложением к ним пучками векторов сил, действующих на эти боевые машины в полёте.
Весь этот необыкновенный час, не пропуская ни одного слова, трепетные сердца военных подростков будут жить в мире моторной тяги, коэффициента подъёмной силы, воздушных вихрей и боевых разворотов.
Ни разу в своей жизни ещё и не побывав в воздухе, даже в качестве пассажиров, все они в предстоящий час станут командирами воздушных кораблей. Каждый из них получит свой самолёт и, мысленно пристегнувшись к сидению, целый час будет водить его, разрисованный стрелками силуэт по страницам своего старательного конспекта.
Раскрытые на свежих страницах, эти очень важные тетради и комплекты остро заточенных цветных карандашей были уже наготове.
Однако то, что произошло в тот день, было для курсантов полной неожиданностью.
После рапорта и взаимных приветствий, капитан Таиров, не приглашая курсантов садиться, повернулся к доске и нарисовал, устремлённый в красивом ракурсе,  куда то вверх влево, как всегда безукоризненный силуэт  истребителя. Обозначил стрелой, из всех действующих на него сил, только одну – мощную силу тяги и, не отрывая руки, вывел под этой стрелой каллиграфическую строку с неимоверной новостью: « Друзья мои, капитан Таиров сегодня убывает на фронт!».
И медленно, не скрывая долгожданной радости, повернулся к ошеломлённым мальчишкам.
С минуту запоминающее на них поглядел, но прежде, чем они что-либо поняли, как бы спохватившись, глянул на часы, торопливо с ними попрощался, и, пожелав встречи в большой авиации, стремительно вышел.
               
Феодосий Александрович Сумароков.
Пожилой и грузный начальник спецшколы ВВС, историк  (и как он сам уверял – участник трёх революций)  Феодосий Александрович Сумароков, с трудом переводя после преодолении лестницы астматическое дыхание, медленно направлялся в первый взвод. Там уже третью неделю, вместо проставленных в расписании лекций по теории полёта был пустой час, который по возможности занимал кто-нибудь из свободных педагогов.
Но сегодня начальник школы шёл в первый взвод не для того, чтобы заполнить их свободное время. На этот раз его сопровождал новый преподаватель теории полёта, которого Феодосий Александрович  собирался представить, истосковавшимся по любимому предмету курсантам.
Обладающий непререкаемым авторитетом в школе, историк Сумароков (курсанты интерпретировали его фамилию,  как – сумма роков), кося взглядом на своего спутника, отнюдь не был уверен в успехе своего предприятия.
Городской военком прислал по его просьбе, для преподавания профилирующей авиационной дисциплины, молодого фронтового пилота, которого после тяжёлого ранения и долгого выздоровления надо было устроить на работу.
Военком искренне полагал, что личный, боевой опыт фронтовика будет для курсантов спецшколы, в воспитательном смысле, весьма полезен.
И вот теперь этот боевой лётчик, не менее чем Феодосий Александрович озабоченный предстоящей встречей, медленно шёл рядом, с трудом передвигая искалеченные ноги.
Это был совсем ещё молодой человек, возможно, всего лишь на несколько лет старше своих будущих слушателей, не успевший ещё сменить блеклую фронтовую гимнастёрку, с невыгоревшими следами недавних погон и портупеи.
Передвигался он с большим трудом, опираясь на две самодельные трости.
Левая нога у него не сгибалась совсем. В отличие от неё, правая была подвижной в суставах, но плохо управляемой.
В каком то одном случайном положении, если её в этом положении подкараулить, она, изогнувшись дугой, приобретала некоторую жёсткость, которую врач рекомендовал обязательно использовать при ходьбе, упражняя непослушные мышцы.
По этой причине ему не были рекомендованы костыли, разгружающие ноги, и он стал употреблять, подаренные  ему в госпитале выписавшимися раненными, две неодинаковые  самодельные кизиловые трости, к которым он быстро привык, натрудив нужные мозоли на ладонях, и с которыми теперь уже никогда не расставался.
Чтобы передвигаться ему была необходима целая система ухищрений.
Сначала он на новый шаг перемещал обе трости. Затем, раскачав немного вбок, и помогая ей всем корпусом, выбрасывал вперёд правую ногу, которую фиксировал в том единственном положении, когда на неё и на трости можно будет опереться, чтобы затем подтащить вперёд несгибаемую ногу левую.
Для каждого последующего шага всё это повторялось заново.
Двигались они по коридору очень медленно.
А тем временем курсанты первого взвода, уже успевшие привыкнуть к тому, что часы, отведённые на теорию полёта, «пустые», не ожидая близких перемен, коротали время за своими столами, занимаясь самым популярным в любой школе занятием, а именно, списыванием домашних заданий с тетрадей  успевающих товарищей.
Неурочную команду дежурного: «встать!» курсанты выполнили не очень браво, резонно полагая, что она может быть ложной. Однако, увидев принимающего рапорт начальника школы, быстро подтянулись.
А начальник школы, небрежно выслушав рапорт дежурного, грузно повернулся к своему спутнику.
Видом гостя первый взвод был озадачен, ещё не догадываясь, что именно этот, не слишком уверенный в себе, юноша, несимметрично опирающийся на самодельные разно великие трости, и страдальчески улыбающийся тонким изуродованным зажившими ожогами лицом, будет им представлен в качестве нового преподавателя теории полёта.
С подчёркнутой твёрдостью в голосе, желая, казалось убедить этим больше себя, чем курсантов, начальник школы сказал, что новый преподаватель фронтовик и лётчик. Что после тяжёлого ранения он направлен на работу в спецшколу и, что это очень своевременно, потому, что первый взвод отстал от программы, в то время, когда до конца четверти, как известно, остались буквально считанные дни.
С облегчением, закончив тираду привычным предостережением, которое он неизменно в стариковской забывчивости упоминал по любому случаю, и, положив на кафедру принесённый им классный журнал, почтенный историк удалился, предоставив первому взводу углублять дальнейшее знакомство с представленным пилотом самостоятельно.
               
 Первый взвод
А вновь представленный первому взводу преподаватель продолжал неровно стоять перед ними и молча, не зная с чего начать, глядел на них одновременно искательно и настороженно. Он одинаково и ожидал, и боялся  сочувствия.
Молчал и первый взвод, встревоженный недобрым предчувствием. Не умея себе представить, как этот искалеченный, совсем ещё молодой человек, стоящий перед ними, будет вести теперь такой важный и любимый предмет, после блестящего капитана Таирова, на которого он был так непохож.
Покинувший их ещё недавно капитан Таиров, был для них не только преподавателем. Безукоризненный специалист и логик, чётко излагавший любой сложный материал. Весёлый и насмешливый. Не обижавший, а как бы манивший  своим превосходством, он был их кумиром.
Они верили, что и сами станут когда-нибудь похожими на него.
Так же легко и уверенно будут разбираться в сложных вопросах авиационной техники. С таким же блеском будут владеть своим красивым и опасным ремеслом. И убедив начальство рапортами, также просто и неожиданно, улыбаясь, улетят в один прекрасный день на войну.
Первый взвод пятнадцатилетних курсантов спецшколы ВВС был глубоко уверен в том, что в каждой боевой машине, вылетающей на фронт, сидят такие же подтянутые, недосягаемо образованные и безукоризненно воспитанные красивые романтики, каким был их капитан Таиров.
Блаженные в своей полудетской вере, они ни за что не захотели бы принять другими, ни авиацию, которую толком ещё не знали, ни войну, которую не знали наверняка.
Войну, тяжёлым приглушённым бедствием громыхавшую за недалёкими горами, что белыми саванными шапками уходили в лазурное небо. То самое небо, в котором одна за другой ежедневно исчезали, удаляясь, сформированные наспех в учебном центре ускоренной подготовки, свежие эскадрильи, пополняя ненасытный фронт самолётами и лётчиками.
А пока, что первый взвод с отчуждённым любопытством смотрел, как осторожно, ещё только приспосабливаясь к натёртому паркету, новый преподаватель своим изощрённым и мучительным способом стал перемещаться на долгие десять шагов, отделявшие  его от кафедры.
В молчаливом и тяжёлом изумлении наблюдая в нём живой осколок, неведомой им доселе, настоящей, беспощадной войны, перешагнувшей вдруг порог их безмятежного учебного заведения.
Так они познакомились. Но дальше этого дело не клеилось.
Очень быстро выяснилось, что новый, изуродованный войной преподаватель не только плохо ходит,  но и, несмотря на мучительные усилия, очень плохо делает то, что до него с такой завидной лёгкостью и блеском выполнял красавец капитан Таиров.
Сорок пять минут академического часа, раньше протекали на этом занятии в насыщенном увлекательном темпе, оставляя всякий раз у подростков, возбуждённое удовлетворение от своей замечательной причастности к авиации. Да ещё несколько вновь исписанных листов прекрасно изложенного и иллюстрированного конспекта. Теперь они были заполнены мучительными и неумелыми  усилиями неопытного и неглубоко знающего предмет нового преподавателя,  одинаково бесплодно пытавшегося  справиться со своим недугом, со своим предметом и со своими слушателями одновременно.
Конспектов, с его приходом, они больше не вели.
               
Младший лейтенант Черныш
Превозмогая с трудом физическую боль, с истерзанным, от неумения сносить обиды мальчишеским самолюбием, он каждый день дрался за себя, с самим собой. Но у него почти ничего из этого не получалось. И из глаз окружающих его людей ему никакими силами не удавалось вытравить сочувственные сомнения в целесообразности и даже в разумности его затеи. Сомнения, которые лишали его последних сил и доводили порой до отчаяния.
Материально от школы он был, мало зависим. Военная пенсия, которую выправил ему заботливый военком, была много больше учительской зарплаты. Загружен он был одним первым взводом. Боролся, как говорится, налегке. Но легче от этого не было.
Его неуверенность в себе начиналась сразу у порога школы, когда с шероховатого асфальта надо было переступить на школьный паркет, обильно пропитанный жирной мастикой и натёртый до зеркального блеска трудолюбивыми уборщицами. Самодельные кизиловые трости, на которые он тяжело опирался при ходьбе, не снабжённые резиновыми наконечниками, норовили разъехаться на маслянистой скользкой глади. И он, осторожно перемещаясь по коридору сквозь подвижную снующую толпу разминающихся на перемене курсантов первого взвода, больше всего боялся поскользнуться и упасть у них на глазах.
Ещё труднее было подниматься перед этим  по лестнице. Но, в конце концов, он и к этому приспособился. И стал приходить в класс загодя, чтобы пробраться к месту пустынным коридором во время предыдущего часа занятий.
Дежурный по взводу останавливал его на пороге класса рапортом, подчёркнуто обращаясь к нему после команд «встать» и «смирно»  со словами – «товарищ преподаватель». Такое обращение было принято по школьным правилам в случаях, когда на преподавателе не было погон.
В этом случае курсанты, как ученики гражданской школы, не обязаны были отвечать на приветствие педагога, а молча принимали его к сведению и садились за столы. Теперь на занятиях по теории полёта они так и делали.
Он  же,  именно в обращении «товарищ преподаватель»  подозревал подвох.
Ему казалось, что слушатели, обучаясь в элитной школе, издеваясь, намекают ему на то, что он пытается им что-то преподавать, располагая всего лишь девятью классами средней школы, которые он едва успел окончить в 41-м перед призывом.
Он и сам понимал теперь, что браться вести в столь продвинутой капитаном Таировым аудитории, теоретический предмет, имея собственное представление о нём в объёме ускоренного курса лётной школы, было с его стороны очень самонадеянно.
Что им давали там. На ускоренном. По теории почти ничего. Изо всех сил, в две смены, гнали технику пилотирования. Практические полёты. Взлёт, посадка. Воздушный бой.
С теорией знакомились в общих чертах без конспектов.
Действительно, что и говорить, с общей академической подготовкой у него не очень. Но ведь он лётчик и преподавать собирается не ботанику.
Так или иначе, дело было сделано, и сейчас никакие оправдания не освобождали его от неизбежной демонстрации своей беспомощности, так как, приняв рапорт дежурного, надо было на глазах взвода пройти долгие десять шагов до кафедры, да ещё вскарабкаться на её единственную ступеньку.
Эта неизбежная публичная сцена всякий раз лишала его душевного равновесия и уже не давала сосредоточиться на занятиях.
Усевшись, наконец, на кафедре, он с тоскою вспоминал, что вот опять не послал загодя за классным журналом, который, согласно правилам, должен был приносить сам, и не делал этого, избегая длинного крюка до учительской, и  лишней помехи при ходьбе.
Каждый раз, деланно удивляясь отсутствию у него журнала, дежурный с казённой готовностью испрашивал  разрешения сходить за ним в учительскую.
И ходил при этом неоправданно долго, оставляя его, и без того неуверенного в себе, без дела, наедине с настороженными и не очень доброжелательными слушателями.
Формально придраться было не к чему. Но именно в безукоризненной вежливости курсантов он угадывал откровенные признаки отчуждения.
Ему казалось, что они выдавливают его из своей среды, как инородное тело.
У него не доставало ни педагогического, ни академического опыта, чтобы этому противостоять и, не найдясь, он упорно думал лишь о том, как сохранить самообладание.
Конечно, после тяжёлого ранения и изнурительного лечения нервы стали ни к чёрту. И можно было в военкомате попроситься на более щадящую работу.
Но у него были свои счёты с предавшим его небом,  и он хотел в любом качестве остаться причастным к авиации, чтобы посчитаться с ним.
А тут ещё этот сон.
В тот роковой день он не мог видеть лица, сбившего его фашиста. Но победивший его пилот регулярно являлся к нему в одном и том же сне. Живым и самодовольным, всякий раз злорадно ухмыляющимся, при виде подбитого им мальчишки, истекающего кровью в падающем самолёте.

Первый взвод
 В дальнем углу школьного двора стояла отполированная курсантскими руками спортивная перекладина, турник.
Вокруг него на большой перемене всегда было людно. Претенденты, скинув кители, и подсаживая друг друга на высокую перекладину, с разным успехом отрабатывали очередное зачётное упражнение – подъём разгибом, т.е. «склёпку».
Упражнение было нехитрым. Надо было, повиснув раскачаться и на переднем замахе, согнувшись в пояснице, притянуть ноги к перекладине, а затем, рванув грудью, на заднем замахе оказаться в упоре на руках.
Это было не очень сложно, но получалось далеко не у всех. То ли не хватало замаха, то ли рывка. А, скорее всего, сказывалось военное недоедание.
Те немногие, которым  «склёпка» всё же удавалась, в желании закрепить успех, неохотно уступали перекладину для бесплодных попыток другим, невезучим.
Ковыляющего к ним через двор нового преподавателя теории полёта заметили не сразу. А когда он присоединился к зрителям, наиболее удачливые стали, бахвалясь, наперебой демонстрировать свои нехитрые успехи, желая с безотчётной детской жестокостью самоутвердиться перед калекой.
Раненный лётчик наблюдал за ними молча. Однако, дождавшись, когда все гимнасты по разу испробуют свои силы, он неожиданно подковылял к стойке турника и, ловко освободившись от поясного ремня и гимнастёрки, остался в тесной трикотажной майке-безрукавке, под которой, к общему удивлению, оказались туго перекатывающиеся, накачанные ходьбой «на руках», мышцы натренированного торса.
- Ну-ка, ребятки, позвольте, обратился он, отложив бережно свои трости.
И то, что за этим последовало, уж точно не предполагал никто.
В два перехвата вверх по стойке, без видимых усилий, лётчик на силовых руках, без посторонней помощи,  достиг высокой перекладины. Не торопясь, передвинул себя к её середине и замер, вытянувшись, в секундной, спортивной паузе.
Затем, с места, мощным посылом брюшного пресса, на переднем замахе выбросил свои беспомощные ноги круто вверх, подтянув грудь до уровня перекладины, а потом рванул ноги и корпус вниз с такой силой, что на заднем замахе стал вертикально над турником в стойке на руках. И прежде, чем поражённые курсанты могли догадаться, какой будет заявленная концовка этого упражнения, лётчик, обрушив с вертикальной стойки всю массу своего тела вниз, взлетел с ещё большим махом вперёд вверх, и легко, и, даже изящно, не останавливаясь, пошёл на круговые обороты, учитывая которые, восхищённые подростки сбились со счёта.
От недавних собственных амбиций не осталось следа.
Ещё бы. До сих пор в спецшколе такого не бывало. И, хотя ребята теоретически знали, что круговые обороты, попросту «солнце», это вершина мастерства на перекладине, что называется, высший пилотаж, но вот так близко вживую, они в своей юной жизни, никогда ещё ничего подобного не видели. И меньше всего ожидали увидеть это от человека, едва передвигающегося по земле.
Требовательный звонок, призывающий к уроку, должен был нарушить всеобщее оцепенение. Но из стоящих у турника курсантов, никто не двинулся с места.
А лётчик, тем временем, потушив свои махи, и, избегая недоступного для себя соскока, вновь повис на перекладине. Передвинув себя ближе к стойке, и, перехватывая по ней сильными руками,  осторожно опустился на землю. Не торопясь, подпоясал натянутую гимнастёрку, подобрал свои трости и, как ни в чём не бывало, двинулся своим непростым способом к школьному корпусу.
И только после этого, потрясённые увиденным, курсанты, обгоняя его, поспешили на занятия.
Теперь, забыв сомнения, ему казалось, будто он всегда знал, что никогда не капитулирует перед этими мальчишками и рано или поздно, но переломит их отношение к себе. Сегодня интуиция подсказала ему, как именно он должен это сделать. И он это сделал.
В состоянии душевного подъёма, он почти не заметил, как преодолел лестницу, хотя и добрался до первого взвода только к середине урока. За дверью была полная тишина.
К его удивлению все находились на своих местах, за столами на которых были приготовлены раскрытые конспекты. На его занятиях это было впервые.
Но это было ещё не всё. Столы в классе были сдвинуты теснее к задней стенке и на освобождённом пространстве, поближе к двери для него был поставленный повёрнутый к классу, выделенный ему рабочий стол, на котором лежал загодя доставленный классный журнал.
Стол у входа избавлял его от мучительной необходимости преодолевать долгое расстояние до кафедры и карабкаться на её возвышение.
- Встать! Смирно! Товарищ младший лейтенант, - впервые, невзирая на отсутствие погон, обратился к нему дежурный, доложив по форме о готовности взвода к занятиям.
Оценив это, он так же обратился к ним  с воинским:
- Здравствуйте, товарищи курсанты!
И был вознаграждён бравым и уставным:
- Здравия желаем, товарищ младший лейтенант!
Рабочий стол был в шаге от него.
               
Младший лейтенант Черныш
Углубившись в классный журнал, он раздумывал, чему посвятить утраченное уже наполовину время сегодняшнего урока, когда неожиданно, вновь возникший дежурный от имени взвода попросил рассказать, как его…короче, как его ранило.
Он не любил об этом вспоминать, но сегодня решил ни в чём не отказывать своим мальчишкам и рассказать всё, что помнил о том, как это случилось.
В свои восемнадцать в 41-м, сразу после девятого класса, в составе наиболее грамотных добровольцев, он по личной просьбе попал на  ускоренный курс лётного училища. И уже через месяц после выпуска, в боевых вылетах над прифронтовой волжской степью прикрывал в паре своего командира, в качестве его ведомого. Разделяя с ним по праву, нечастые в начале войны, воздушные победы.
 Тогда, поначалу, господствовал в воздухе противник, и в том роковом бою, в погожий июньский день, потеряв своего ведущего, он и сам был сбит, налетевшим на него со стороны предательского солнца, фашистским  истребителем.
Опытный, натасканный в боях, немецкий ас зашёл ему в хвост и, выпущенной почти в упор длинной трассирующей очередью пришил его намертво к самолёту, а его самолёт к земле.
Раненный на раненной машине, он падал на встречу кувыркающейся, на него, выгоревшей степи, быстро теряя высоту и сознание.
«Надо прыгать!», - лихорадочно стучала в голове мысль, которую он боялся потерять. Но прошло ещё какое-то время, пока он потянулся к красной рукоятке, запирающей ненужный ему теперь, прозрачный фонарь.
Бешеный вихрь вместе с невыносимым воем раскрученного набегающим потоком винта, ворвался в кабину и чуть не задушил его, набившись в открытый рот.
Голове стало немного легче. Отстегнув на груди привязные ремни, он попытался приподняться, но это у него не получилось.
Сначала он подумал, что его прижимает набегающим потоком воздуха. Но понял, что это не так, когда захотел просто подобрать ноги к сидению и не смог этого сделать. Тогда он решил, было, что у него нет больше ног. Но они были. Он видел, как вяло лежат они на педалях управления, хоть и не чувствовал их.
А они, в свою очередь, не чувствуя его, не хотели слушаться приказаний.
Между тем, земля, разбегаясь во все стороны от его самолёта, шла на него, беспощадно отнимая последние мгновения.
Теперь он знал, что у него одна судьба с самолётом, который он только что хотел покинуть. Теперь они оба были не разделимы и одинаково быстро приближались к неминуемой гибели.
Однако мозгом в их единении был он, и он понимал, что мозгу этому следует действовать. Впервые, после случившегося, он посмотрел на приборы.
Стрелка указателя температуры масла билась где-то у правого ограничителя. Заученным движением левой руки он, затяжелев винт, сбавил обороты. Вой неработающего двигателя стал тоном ниже.
Чувствуя, нарастающую слабость, он понял, что теряет кровь. И всё же, с трудом стащив и отбросив, ставший помехой шлемофон, он заставил себя посмотреть наружу.
Перед самолётом была только земля. Он никак не мог найти за ней горизонта, который привык видеть в полёте над капотом. А когда увидел его над  головой, понял, что падает почти отвесно.
Медленно потянув на себя штурвал, он заставил капот  самолёта немного приблизиться к этой, пляшущей над головою линии. Это было мучительное усилие. Земля теперь была совсем уже близко, и от этого казалось, что падать он стал быстрее.
Снова, на этот раз резче, он потянул штурвал на себя, и сразу почувствовал, что теряет сознание. Он тут же его отпустил. Стало легче, но начавшийся было опускаться, горизонт снова взмыл вверх.
Между тем, земля, выжженная насквозь, предавшим его солнцем, бешено летела к его самолёту, оставив ему самые последние мгновения для борьбы.
И вдруг, в одно из отпущенных этих мгновений, он живо представил себе момент своей неминуемой гибели. Могучая волна безумного страха перед надвигающейся смертью подкатила к горлу и потрясла всего его до глубины души, заставив бешено заколотиться слабеющее сердце.
Обхватив обеими руками штурвал, стараясь не потерять ускользающее сознание, и не отрывая глаз от пляшущего над головой горизонта, он изо всех сил потянул к нему капот  самолёта.
В своём отчаянном желании выжить, он весь напрягся от неимоверных усилий рук и воли. И, слабел.
Теряя последние силы, но, не выпуская из вида вздрагивающий капот своего самолёта, он увидел, как далеко впереди, в жарком мареве раскалённого воздуха и сознания, коснувшись контура капота,  наконец,  пролегла столь желанная зыбкая линия, разделяющая небо и землю. Он вдруг забыл, как она называется.
Мысль о том, что земля теперь несётся мимо него, на какое то время вытеснила из головы всё остальное.
Однако, совсем без сил и почти без сознания, но он всё ещё был в воздухе. А это значило, что неизбежная встреча с землёй была всего лишь отсрочена.
Переломив почти отвесное падение, лишённая собственной тяги машина, держалась теперь над землёй, за счёт накопленной при падении скорости, которой не должно было хватить надолго. Он ещё вполне мог непослушными руками и рулями упустить управление и, завалившись на крыло, грохнуться замертво на землю. Высоты для этого было вполне достаточно.
И всё-таки она, проклятая, отступила. Всё-таки не сейчас. Не сию минуту должно было наступить, неумолимо нёсшееся на него страшное небытие. Может это ещё и случится на посадке. Но сейчас этого ещё не произошло.
Липкий страх, обуявший его в последние секунды падения, уходил. И  вместе с ним уходили израсходованные в чудовищном напряжении силы.
Сознание уходило последним. И пока его глаза были ещё открыты, он не отрывал взора от дрожащей над капотом самолёта зыбкой линии горизонта. Он знал, что единственный шанс на спасение заключается в этой, его руками притянутой к самолёту воображаемой линии.
Он знал и то, что ему предстояло ещё вынести. Он видел однажды, как садился в поле на брюхо раненный, не выпустивший шасси самолёт. Он видел тогда, как глухой, похожий на приглушённый стон, удар, легко, как булавки, согнул легированную сталь его лопастей. Видел, как  самолёт юзом, подобно фантастическому крылатому лемеху,  влекомому  неведомой, неимоверной, неземной силой, взрыл по своему пути длинную и глубокую борозду. И виновато уткнувшись в её конец, догорал там под огромным столбом огня и дыма.
Они успели тогда, подбежав, вытащить и оттащить в сторону лётчика, который был уже мёртв. И, не веря этому, всё вглядывались в его обескровленное перепачканное в копоть пожара лицо, не принимая неотвратимого.
Только вынесший его из боя, умирающий в степи самолёт, будто понимая происходящее, скорбно метал в небо дымно-огненный смерч погребального факела, прощаясь со своим пилотом. Да почётным салютом мужеству погибшего рвались раскалённые в огне, не расстрелянные патроны его пулемётов.
Однако, это недалёкое воспоминание о пережитом не возбудило заново у него страха. Если под брюхом окажется песок, самолёт обязательно загорится, подумал он почти спокойно.
«При посадке на вынужденную площадку, следует избегать прямых ударов о препятствия…», нелепо пришёл в голову обрывок лекции ускоренного курса.
Но и это тревожное слово «избегать» уже ничего не значило для его угасающего сознания. Силы оставили его. Всё, чего можно было избежать, было уже позади. Впереди его ждало только неизбежное.
Очнулся он уже в тыловом госпитале и не поверил сроку, который пробыл в коме.
Ещё полгода провалялся на койках, терпеливо снося усилия врачей, которые латали его по частям. В конце концов, с помощью его упрямства и молодости, им подчинилось всё. Всё, кроме ног. С этим его и выписали.
Время шло, и с каждым разом всё труднее было представить, что всё это произошло именно с ним. Но трости, без которых он всё ещё не мог передвигаться, напоминали ему, что всё это было на самом деле.
Но вот сейчас, рассказывая об этом ребятам первого взвода, ему на миг представилось, что всего этого ещё не случилось. Что всё, что он сейчас вспоминает, ему ещё предстоит перенести. Что он всё ещё падает в горящем самолёте, и всё ещё не знает исхода этого падения.
На какое-то время он умолк, тяжело опустив голову и прикрыв руками зарубцованные ожоги своего лица.
В классе стояла сухая степная тишина, которую резко оборвал сотрясающий  школу корабельный звонок, а за ним топот и гвалт курсантов засидевшихся соседних классов.
Первый взвод не шелохнулся.
Очнувшись от наваждения и нашарив прислонённые к столу кизиловые трости, он как всегда тяжело и стеснительно поднялся на свои искалеченные ноги.
- Встать! Смирно! Скомандовал дежурный, и взвод, громыхнув откидными крышками столов, замер в уважительной воинской стойке.
Он снова, как в начале сегодняшнего урока, немного неузнаваемо посмотрел на них, как бы заново увидев тридцать военных мальчиков, тридцать будущих лётчиков, только что уваженных  невыдуманным его рассказом о необыкновенной своей профессии, которую они, как и он, выбрали себе смолоду на всю жизнь.
Кивнув, он двинулся к двери, которую сегодня почтительно придерживал для него дежурный, не отнимающий другой руки от козырька.
На этот раз он дольше, чем обычно, шел по длинному безмолвному коридору, но, дойдя почти до конца, так и не услышал за  спиной команды дежурного: «вольно».
Они полетят эти ребята, думал он, теперь уже не сомневаясь, что будет иметь к этому самое непосредственное отношение.
В эту ночь он впервые увидал во сне своего врага мёртвым.
Выброшенный при падении, сбитый немецкий ас лежал, распластав руки на краю воронки от своего самолёта, и смотрел неживым стеклянным глазом в небо.
В небо, где, оставляя за собой крутой, белый, инверсионный след, победно уходил в высоту серебряный краснозвёздный истребитель

Курсантам, командирам и преподавателям всех выпусков
Тбилисской спецшколы ВВС
п о с в я щ а е т с я