Пыль

До этого никогда, ни при каких обстоятельствах Лонг не приглашал нас к себе домой. Его отговорки, одна неправдоподобнее другой, являли собой неиссякаемый источник фантазии, источник бездонный, в который, как в любую реку, нельзя войти дважды. Поэтому, когда он вдруг на целую неделю оставил мне ключи, я не заставил себя упрашивать. За удовлетворение моего давнишнего любопытства всего и делов-то: раз в день кормить рыбок да цветочки поливать.

Упрямство Лонга доходило до смешного. То дома его ждала очередная девушка, до того скромная, что стесняется даже на людях показаться, то соседи сверху всемирный потоп устроили, аж вся мебель кораблями по комнатам плавает: не до гостей стало быть. Куда потом девалась девушка, как там дела у соседей, он никогда не рассказывал. В конце концов ему надоело придумывать, и на наши предложения скоротать вечерок в его апартаментах он отвечал неизменным “нет”. А потом мы и спрашивать перестали.

Я смотрел и не верил: связка ключей, с красным пластмассовым брелочком-открывашкой, сделанным в виде бутылочки. Вот этот ключ на длинной ножке – от первой металлической двери, а этот маленький желтенький, потемневший от времени – от второй, деревянной. Про остальные, болтающиеся на тяжелой медной цепочке, Лонг ничего не рассказал. Как потом выяснилось, замочных скважин в дверях было гораздо больше, но на деле использовались только две. Щипчики, пилочка для ногтей, все крепилось к центральному кольцу на отдельной цепочке, отчего связка приобретала размеры невероятные, в металлолом впору нести, а в дороге сильно оттягивала карман куртки.

Просто позвонил, попросил встретиться и передал ключи, объяснив в двух словах мои обязанности. Цветы в комнатах, на балконе и на кухне. Для рыбок – две баночки. Каждый день сыпать щепотку рыбьей перхоти, каждый второй бросать по одной таблетке. И все.

- Да подожди же ты… Может покажешь мне все это сам, вдруг я чего не так понял?
- Не могу кабан, уже убегаю… Работа… А вечером уезжаю к Ленке. На дачу.
- Это что ж, вы на даче всю неделю тусить будете?
- А что? Я в отпуске, она тоже, чего еще надо? Ты ее дачи еще не видел – сказка!
- Я много чего не видел еще, - и я многозначительно покрутил связкой ключей.
- Ну ладно, кабан, ладно. Завтра увидишь.
- Так что, завтра начинать?
- Ну да, раз в день, в любое время.
- Ладно, счастливо, Лонг, отдыхай.
Я хотел было передать еще приветиков Ленке, но передумал. Ни к чему это. Лонга просить – как с самим собой разговаривать.
- Лонг!
Лонг обернулся, продолжая боком продвигаться в сторону метро. Смешно. Шея вывернута в мою сторону, семенит себе вперед мелкими шажками, точно боится, что догоню и ключи верну.
- Лонг, а ты что, раньше не уезжал никогда?
- Раньше рыбок не было, - осклабился издалека Лонг.
Как два придурка, мы, отдаляясь, перекрикивались в людской толчее.
- Цветов тоже не было?
- Были соседи, - прокричал Лонг, улыбнулся и скрылся в подземном переходе.
- Те, что сверху? – хотел было спросить я, но передумал. Спрашивать было бесполезно. И не у кого. Пространными объяснениями Лонг себя не утруждал.

В понедельник вечером я стоял перед дверью обиталища Лонга. Малогабаритная квартирка на первом этаже хрущевки. Ворох ключей приятным грузом холодит ладонь. Со вторым ключом приходится повозиться, хотя бы для того, чтобы найти нужное отверстие.

Щелчок – и я внутри, окутанный волной запаха, непонятного, сложного. Так сразу и не поймешь, чем это пахнет: запах тысячи вещей, собранных вместе в ограниченном пространстве. Полумрак узенькой прихожей, открытая дверь комнаты и – смотрит прямо на меня, кругыми, немигающими глазками. Голова кабана. Все как полагается: пятак, клыки, топорщится шерсть. Как живой. Как жалко, должно быть, было убивать. И все же красиво и сильно. Замершее, последнее выражение, предсмертная маска.

- Привет тебе, брат…

Помялся у вешалки, поискал тапочки – и пошел вперед прямо как был, в чоботах. Лонг ведь насчет обуви не уточнял ничего, сам виноват. Фишка этой квартиры – накрытые покрывалом предметы. Узенький коридорчик заставлен завешенными вещами. И низенькими, и побольше, так что приходится лишь догадываться, что это: комод ли, рассохшийся от древности, неработающая стиральная машина, неказистая тумбочка, по какой-то причине скрытая от чужих глаз, или что-либо еще, не прошедшее экзамен на достойный внешний вид.

Всего две комнаты – та, вход в которую охраняет бюст кабана и совсем маленькая справа, с аквариумом. Похоже, Лонг был прав: по-всему, эта вещь были единственным, что он приобрел в последнее время.

Закрыл глаза, открыл снова. Как в сказке. Ощущение времени, привычных нам вещей и предметов словно стирается. Здесь все по особому, не так как-то. Я вдруг начал понимать Лонга, хоть это и не объяснение вовсе, и дело, конечно, совсем не в этом. Просто до чего же странно мы бы смотрелись здесь, с банками пива в руках, уставившиеся в экран телевизора.

Полумрак, окутавший все вокруг тяжелым покрывалом, казался еще гуще из-за обилия вещей, подогнанных друг к другу настолько плотно, что свободное пространство, казалось, было сведено к абсолютному минимуму. Крытый балкон поражал обилием растительности. Кадки с цветами заполонили каждый сантиметр, цеплялись за окна, покрывали пол. Ничего себе! С недоверием оглядывал я батарею пластмассовых бутылок с водой, выстроившихся снизу вдоль досчатой стенки балкона. Однако! Буйство комнатных растений всех видов, пропускавших в комнату лишь призрачное подобие света, дополнялось ползучей зеленью на окнах. Остатки света тонули в нагромождении мебели, оккупировавшей стены, да так, что даже рисунок обоев проглядывался с трудом.

Нашарив на стене выключатель, оформленный в виде бомбочки, свисающей на длинном шнуре, я включил свет. Тусклая трехлампочная люстра не сильно изменила ситуацию. Подслеповатая комната прозрела, но ощущение тяжести и какой-то мрачноватой красоты не исчезло. На стене справа торчала еще одна мохнатая морда, увенчанная разлапистыми рогами.

Интерьер дышал музейной древностью. Шкаф, трюмо, туалетный столик были украшены вычурной резьбой, причудливой формы ножки выделялись медно-желтыми пятнами. Экспонаты поражали приятной асимметрией форм, чуть неровные, чуть перекошенные временем, они являли взору свой долгий век, и вместе с тем более, чем правильная геометрия представителей современного интерьера, дышали жизнью.

В тусклом электрическом свете все вокруг представлялось в легкой дымке, словно бы покрытое неким налетом. Я провел рукой по комоду и обомлел: густая темная бахрома пыли топорщилась на подушечках пальцев. Да убирались ли здесь когда-нибудь? Просто ад какой-то для аллергика.

В маленькой комнате центром экспозиции являлся, безусловно, аквариум. Маленькое средоточие жизни в этом странном пыльном безмолвии. Узенький, выпуклый дугой, метр в длину, полметра в высоту, с разноцветными водорослями, домиками для рыбы и висящими по стенам ракушками. Три рогатых сомика прилегли на дне, присосавшись к грунту, миниатюрные золотые рыбки лениво порхают в желтой водице, булькает кислородный насос. Если б только знали они, что никогда не вырваться им за пределы этих стеклянных выпукло-вогнутых стен, что их вселенная навеки ограничена этим крохотным кусочком в квартире Лонга. Но не знают, и для них их аквариум – это весь океан, и поэтому, быть может, счастливы в своем вечном безмолвии. Включил пристроенную сверху лампу дневного света, и маленький водный мирок заблестел новыми красками. Кинул таблетку, растолок сухой красноватый корм.

Горе! Горе от ума! Чем старше я становился, тем страшнее становилось жить. Мир сужался, его стены воздвигнутые мной же самим, надвигались и давили. Стены из неудач, неуверенности, печального опыта, известий о несчастиях других. Как восхищался я порой кошкой, грациозно и бесстрашно ступающей по карнизу на высоте птичьего полета. Знания – это не только сила. Сила кошки – в ее незнании, в ее полнейшей неосведомленности. Я же никогда не смогу позволить себе эту роскошь: сознательно балансировать на грани жизни и смерти, мгновения и вечности.

Что-то пиликало совсем рядом, я отупело пошарил глазами по сторонам и схватился за карман.

- Лонг! Здорово, твою мать! Да здесь я, в твоей чертовой дыре, кормлю твоих чудовищ. Дружок, ну и пылища у тебя! Ты вообще убираешься когда-нибудь? Проблемы с этим? Ну хорошо только с этим. Я могу хотя бы проветрить-то? Не смогу сам открыть? Ну и ладно, черт с тобой. Не проветрю, так сейчас залью все нахрен вместе с цветочками. Ну ладно, как отдыхается? Ну добро, добро. Ладно, звони, брат…

Есть в соблазнении женщины ранней осенью какая-то особенная красота. Быть может, она заключается в самом диссонансе между увяданием природы и этим вечно желанным актом, единственная настоящая причина которого – зарождение новой жизни. Это если, так сказать, с философской стороны. Со стороны «обычной» диссонанс – между все той же медленной смертью природы (куда от нее денешься? От природы или от сметри?) и тем взбалмошно-горячечным чувством, что так будоражит кровь, как ничто другое, тем нетерпеливым, страстным ожиданием, которое можно сравнить разве что с ожиданием рыболова или охотника перед выстрелом. Ты еще ни в чем не уверен, как все это будет, да и будет ли вовсе. Но это и не важно. Важен сам процесс ожидания – конечно не для изможденных воздержанием или онанизмом прыщавых тинейджеров, - ожидания, в котором все возможно, в котором каждое следующее мгновение несет в себе тысячу «да» и «нет», и при этом из сотен «нет» бывает соткано одно последнее, решительное «да». Этот период последней проверки, окончательной подгонки, приладки друг к другу, за которой может последовать нечто большее, ведь для меня соединиться с женщиной телесно – значит стать ей близким духовно.

Конечно, женщины отличаются друг от друга и порой очень сильно, но все-таки в большой мере, несмотря на то, кто именно это Она, все это остается верным. Охота бывает хорошей или плохой, удачной или неудачной, дичь бывает откормленной или похожей на голодных кур в эпоху безвременья, умерших своей собственной смертью. И все-таки охота – это охота.

Отпирая дверь, я не переставал удивляться той приятной тяжести, с которой связка ключей покоилась в моей ладони. И вот уже дверь уплыла прочь в полумрак прихожей, и снова, как и в первый раз, я застыл истуканом, в немом изумлении впитывая этот запах, этот вид, этот дух словно бы музейной древности, выплеснувшийся на нас. Плотный, почти осязаемый, почти живой.

- Что-то не так? – сзади послышался нетерпеливый перестук Викиных туфелек.
- Ты выглядишь так, словно ошибся дверью, - Вика, казалось, была и вправду изумлена моим видом.
- А тебя что, это совсем не впечатляет? – я широким жестом окрестил пространство впереди.
- Что-то воздух уж очень затхлый какой-то, да и пыль кругом… - задумчиво протянула Вика. – Пчхи, - вырвалось у нее словно в подтверждении последней фразы.

Я с изумлением оглядел запыленные чехлы, провел по ним пальцем.

- Странно. Я ведь вытирал пыль.

Пушистая серая бахрома пыли обволакивала все вокруг, словно сюда не заходили уже лет сто. Господи, да как же он здесь живет-то? По-видимому, концентрация пыли в воздухе квартиры была такой, что мои беглые поверхностные протирки ничуть не помогали. Н-да… Все это несколько осложняло реализацию моих планов.

- Наше с тобой гнездышко слегка покрылось перьями… - осторожно подталкивал я Вику в маленькую комнатку с аквариумом, где на пыльном диванчике в углу лежали свернутые спальные принадлежности, заготовленные Лонгом заранее по моей настойчивой просьбе. Словно Лонг чувствовал, что одного моего страстного желания посетить его конуру не достаточно, чтобы я добросовестно кормил его аквариумных монстров и поливал разросшуюся флору, и сознательно пошел на некоторые уступки.

Когда мой старший братец приводил девиц домой, он почему-то имел обыкновение устраиваться на моем стареньком диване. Когда я потом коротал на нем свои ночи, я начинал вдруг живо представлять себе, что же тут творилось в мое отсутствие. От всего этого я испытывал странное чувство дискомфорта, словно ты носишь одежду, из которой до тебя уже месяц не вылезал кто-то другой, хотя бы этим другим и был мой родной братец. Неуютно мне было и все тут. А когда я нашел между спинкой и сиденьем использованный бог знает когда гондон, моему терпению тогда пришел конец.

Я и теперь почему-то чувствовал, что Лонг разрешил мне все это неохотно, однако, на этот раз, вовсе не из чувства брезгливости. Когда я высказал ему свою невинную просьбу, Лонг выказал такое искреннее удивление, словно женщина – последнее, что он мог представить в своем жилище. Я ожидал объяснений, а Лонг все мялся и мялся, и вдруг возьми да и скажи, что белье он оставит на диване, а единственная его просьба – чтобы после не оставалось никаких следов. Какие следы, Лонг, дружище? Обижаешь!

Чтобы хоть немного отвлечь Вику от грустных мыслей о запыленности квартиры, я включил похожую на спичку лампу дневного света над аквариумом. Вика с отрешенным Видом сидела на краю диванчика, и невозможно было понять: то ли завороженная окружающей запыленной музейной древностью, то ли в легком ступоре от отвращения к пыльной затхлости воздуха. На всякий случай я протиснулся к окну и подергал за ручку. Тяжелые оконные рамы не сдвинулись и на миллиметр. Приглядевшись, я заметил загнутый проржавевший металл гвоздей, которые, словно коричневые стежки шва, намертво стягивали две створки окна. Ничего себе! Ну зачем же окна-то заколачивать?

В недоумении я стал набирать мобильный номер Лонга… В трубке раздалось несколько многообещающих гудков, и неожиданно абонент оказался недоступен. Зато маленькую прихожую огласила трель дверного звонка, заставившая Вику вздрогнуть и словно вернуться к реальности.

- Я сейчас, милая…

Девушка смотрела на меня как смотрят на нежданно-негаданно встретившегося в толпе давнишнего, школьного еще, хулигана-озорника, который так сильно доставал тебя в детстве и стоил тебе стольких слез и синяков. Только теперь вы оба – уже взрослые люди, и он уже давно не голожопый сорванец, и ты – не школьник – пай-мальчик – маменькин сыночек, но вместо возникавшего тогда давно страха сразу же возникает чувство неловкости, и ты совсем не знаешь, как себя вести.

 - Проходите, - наконец выдавила она, при этом озадаченное выражение не сходила с ее лица. Бог ты мой, какая честь…