Макаров, запевай!

 Памяти лётчика  Ю.Н. Макарова

В  армии почему-то считается, что передвигаться строем военные люди должны обязательно под песню. Ни в одном армейском уставе этого не требуется. Но такова традиция.
И мы,  как только надели свои первые погончики, ещё в подготовительной Спецшколе ВВС, и получили первую команду: "шагом марш!",  тут же  начали петь.
Это продолжалось и тогда, когда мы эту Спецшколу ВВС окончили и перебрались в строевое Военно-авиационное училище лётчиков.
В первый год теоретической подготовки к полётам,  почему-то наш общевойсковой опыт  в спецшколе не зачли и упекли в, так называемый, «теоретический батальон», где продолжали планировать изрядное количество часов на строевую подготовку.     Занятия эти у нас, будущих лётчиков, были  не очень популярны.
Отрабатывать их приходилось на плацу, под  окрики и указания отцов-командиров. Как правило, пехотных офицеров переодетых в авиационную форму.
Но если на плацу   мы   занимались этим, по крайней мере, молча,  то  во время коротких переходов в столовую или "учебку" шагать надо было обязательно  под бравую строевую песню.
Спасения от традиции не было.  И раз уж тебя  построили на обед, то так и знай, что после команды «шагом марш»,  с началом движения, тут же последует команда – «запевай!».
Запевал в нашей роте было  двое. И оба из нашего первого взвода.
Основной – рядовой курсант Юра Макаров и запасной – младший командир курсант Гиви Кавтеладзе.
Оба они обладали  нужными голосами и слухом.
С той только разницей, что  основной - Юра,  для поддержания  нашей музыкальной славы, постоянно работал над своим репертуаром и  знал множество ходких авиационных песен, которым нас обучал,   а запасной - Гиви, чуждый каких либо музыкальных амбиций, в отсутствии Юры,   обеспокоен  был только одной младше командирской заботой, не допустить в строю  молчания  после  команды «запевай!». 
Для этого, на  случай подстраховки основного запевалы, у Гиви наготове была его любимая, правда, не совсем уместная в авиационном училище,  песня про  танкистов.
  Броня крепка и танки наши  быстры,
  И наши люди мужеством полны.
  В строю стоят советские танкисты,
  Своей любимой Родины сыны…"
А нам-то, что. Про танкистов, так про танкистов. Наше дело подпевать.  И,  вслед  запевале,  мы добросовестно горланим за ним припев:
  "Гремя огнём, сверкая, блеском стали,
   Пойдут машины в яростный поход!
   Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин,
   И первый маршал в бой нас поведёт…"
Переходы в столовую и учебный корпус  довольно короткие и наш запасной запевала обычно успевает спеть только один куплет. Похоже, он больше и не знает.
Надо сказать, что сам по себе, младший командир курсант Гиви Кавтеладзе  тяжеловес и десятиборец, Со школьных лет он рекордсмен Закавказского округа среди юношей по толканию ядра.
Его, толкающего это самое ядро, даже сняли на втором плане художественного фильма «Первая перчатка». Он постоянно защищает спортивную честь нашего училища на высшем уровне и ему сомнительная слава ротного запевалы «до лампочки».
Но Юра Макаров, как истинный артист, ревнует  Гиви даже к этой сомнительной славе, постоянно  высмеивая добродушного конкурента  за приверженность к единственной песне, да и то про танкистов.
У него самого  репертуар обширный, и главное сугубо авиационный. Он специально с этой целью общается с курсантами старших наборов. Разучивает с ними  новые песни, и потом всячески внедряет  их в наше сознание.
Недавно, верный себе, он  раздобыл для нас новую фронтовую, и абсолютно лётческую  строевую песню, в которой ему особенно нравилась первая строка:
           Короткий дан приказ: «по самолётам!", которой он начинал самозабвенно  первый куплет. Слова припева были достойны господствующих в воздухе победителей:
   Эх, крепки!
   Ребята - "ястребки"!
   С "мессершмидтом" справится любой.
   Так согрей нас жарко,
   Фронтовая чарка.
   Завтра утром снова в бой!
Нам новая песня нравится не очень.  Но, по мнению нашего помполита, она весьма содержательна и идеологически выдержана.
В  первых, как он считает, в ней говорится о преимуществе  техники пилотирования наших "ястребков", из которых любой готов справиться с "мессершмидтом".
Во вторых, из фразы «завтра утром снова в бой», видно, что фронтовая чарка  «согревает жарко» бравых пилотов с вечера. Значит, в бой они  отправятся,   выспавшись и на трезвую голову.
Юра торжествует.
Теперь, при движении в столовую и обратно, он без напоминания запевает полюбившуюся ему новинку:
         - Короткий дан приказ: «по самолётам!…"
И мы, как полагается, пропустив шаг, подхватываем припев:
       "Эх, крепки!
        Ребята - "ястребки"…и т.д.
Юра доволен, но считает, что для настоящего овладения мелодией нам необходимы дополнительные спевки.
Мы же его посягательство на наше личное время категорически отвергаем, и,  мало того, очень серьёзно предупреждаем, что если он вздумает,  в подкрепление своей бредовой идеи, обратиться к начальству, получит "тёмную".
При этом считаем не лишним,  напомнить, что тяжеловес Гиви Кавтеладзе, консервативный сторонник своих "танкистов", тоже на нашей стороне.
Зарвавшийся было, наш хормейстер сперва обиделся, но, потом смирился и  ограничился репетициями  новой песни только в строю.
Нет, мы, конечно тоже за всякие там новации.  Хотя нам в принципе  всё равно, о чём драть глотку по дороге в столовую.
И, если уж честно, то  отработанный до автоматизма, простой и ясный Гивин марш про танкистов, не требующий духовного напряжения перед обедом, нам  даже ближе. Хотя и про танкистов.
        "Гремя огнём,  сверкая, блеском стали,
         Пойдут машины в яростный поход…", грозим мы натощак нашим врагам, не подозревая, что когда-нибудь именно эта строевая песня может понадобиться для защиты нашего права на чувство собственного достоинства.
Но однажды именно так и случилось.   
История эта берёт начало с назначения в нашу роту нового командира взвода, старшего лейтенанта Искендерова.
Мы уже говорили о  том, что на весь первый год обучения в Военно-авиационном училище лётчиков мы были  зачислены в, так называемый  « теоретический батальон» и отданы под неограниченную власть не очень грамотных, и не по праву переодетых  в нашу авиационную форму, общевойсковых  офицеров-воспитателей.
Старший лейтенант  Искендеров,  после окончания Бакинского пехотного училища, несколько мучительных лет прослужил на крайнем севере. За эти недолгие годы там он  умудрился, вымерзнуть  до костей, усохнуть, как вобла и сменить цинготные зубы на стальные челюсти. В конце концов, в результате непрекращающихся рапортов, умоляющих о пощаде, он был для прохождения дальнейшей службы  откомандирован в родной тёплый Азербайджан, и в  один прекрасный день  представлен нам в качестве нового командира взвода.
Нам уже недолго оставалось пребывать в изрядно надоевшем «теоретическом батальоне», и мы отнеслись поначалу к новому командиру беззлобно и безразлично.
Научить  чему-нибудь  полезному нас, за плечами, которых был четырёхлетний опыт военной подготовки в элитной спецшколе ВВС, этот, окоченевший на севере, незадачливый пехотинец, конечно, не мог. Мы и без него делали всё как надо. Однако, зная его историю, готовы были с ним поладить.
Так бы и произошло, если бы старший лейтенант Искендеров  намеревался служить не  усердствуя.   
Не найдя бреши в нашей общевойсковой подготовке, прорвавшись через которую, можно было  бы утолить свой командирский гонор,  он выбрал беспроигрышное. Стал цепляться к нашему внешнему виду.
Для этого по утрам наш взвод  стали строить до общего построения  минут за десять, которые предназначались для предварительного  придирчивого  осмотра  нашей внешности командиром взвода.
Поначалу,  из этой затеи что-то получалось, и несколько человек,  до общего построения,  были возвращены в казарму,  обновить подворотнички и дочистить до блеска сапоги. Остальные отделались общим замечанием по поводу слабо затянутых ремней.
Однако продолжалось всё это очень недолго. Мы быстро усвоили опыт наших аккуратистов, которые не обременяли себя стиркой подворотничков, а просто прикупали с каждого жалованья по полметра белой бязи, и подворотнички всегда сияли нетронутой фабричной белизной. Пробить дополнительные дырки на поясных ремнях не составило труда. А зеркальный блеск яловых сапог легко достигался, если примешать во время чистки к гуталину два-три плевка слюны подслащённой предварительно разжёванной щепоткой сахара.
Придираться, в общем, стало не к чему. Тогда командир взвода Искендеров  решил изменить тактику и заменить коллективный объект  воспитания   претензиями  к конкретной жертве, которую можно было бы истязать персонально в назидание другим.
Искать долго не пришлось.
Осматривая в очередное утро наши явно похорошевшие ряды, Искендеров остановился перед  Гариком Меликсетовым.
    -   Небрит-т-т-ый, - не без удовольствия констатировал командир, -. выйти из строя и до общего построения побриться.
- Я брился, - страдальчески оправдывался Гарик, - лучше не получается…
- Отставить разговоры. Выполняйте!
 Гарик поплёлся в умывалку. Мы с содроганием представляли, что его там ожидает. 
Дело в том, что наш товарищ обладал не по годам  настолько густой порослью на своей добродушной мясистой физиономии, что её можно было сравнить, не со щетиной, а скорее с войлоком.
Каждое утро он под холодной водой пытался скоблить свои щеки безопасной бритвой, заправленной  несвежим отечественным лезвием «Нева». И зрелище это, нужно признаться, было не для слабонервных.
За обильное кровопролитие, оно получило у нас прозвище «шахсей-вахсей», по аналогии с языческим армянским обрядом, связанным с кровавым самоистязанием мужчин.   
Даже взрослые кавказцы, с подобным обилием волос на лице,  избегая раздражения, вообще бреются  не чаще двух раз в неделю.
Но неумолимый Искендеров считал, что в армии бриться нужно ежедневно, и истязание своей жертвы  у изувера повторялось на каждом  утреннем построении.
Оглядев  вскользь без замечаний наши ряды, Искендеров  всякий раз останавливался перед Гариком, лицезрея его изрезанную в кровь, после мучительного утреннего бритья, физиономию, и, покачиваясь с пятки на носок, каждое утро задавал  ему один и тот же вопрос:
-  Курсант Меликсетов, почему  небритый?
- Я брился вот только что, - жалобно лепетал Гарик, осторожно дотрагиваясь до израненных щек.
- Отставить, Меликсетов, - обрывал его командир, - ваше лицо не называется бритым. Посмотрите на меня. Вот я бритый, (показывал он на свои гладкие лиловые щёки). Марш, бриться. Чтоб было как у меня. А на завтрак  только с моего разрешения.
 И здоровенный Гарик,  со слезами на глазах  отправлялся безуспешно соскребать  со  своего лица тупым лезвием, волосы, чуть ли не вместе с кожей, после чего повторно представлялся, тщедушному Искендерову, и бывало, что тот посылал  его бриться заново.
 Издеваться над бесправным  курсантом, офицера заставляли тяжёлые воспоминания, связанные со своей собственной бородой.
 Когда-то, как и Меликсетов, не умея с ней справиться, он так же  был на грани отаяния от постоянных придирок со стороны своего гладкощёкого  начальника
 Пытки  для волосатого южанина закончились с приобретением  им опасной трофейной бритвы от известной во всём мире немецкой фирмы "Zollingen", которую  на севере, он по случаю, выменял у заезжего фронтовика за бутыль спирта.
 Искендеров научился в совершенстве направлять перед бритьём на брезенте и коже заграничное лезвие, не щадил себя, долго втирая  в лицо жёстким помазком взбитую на крутом кипятке мыльную пену, и каждое утро добивался поразительных результатов. Щёки его, хотя и  оставались синими, но были теперь идеально отполированы.
- Вот я бритый, - самодовольно приводил он в себя в пример Меликсетову, и в очередной  раз отправлял несчастного парня повторно скоблить своё лицо  тупым лезвием под холодной водой.
 За беспричинный садизм и издевательство над нашим товарищем, мы Искендерова  невзлюбили, и в качестве неуязвимой для себя формы протеста, решились на отказ, по его команде, от неуставной обязанности   петь в строю.
 Со следующего дня, если «старлей» сопровождал наш  строй в столовую или  на занятия, мы всякий раз после команды "шагом марш!", на его предложение запевать  продолжали  шагать молча.
 За неподавленный коллективный протест в армии наказывают командиров. Поэтому мы знали, что Искендеров на нас жаловаться не станет.
Вот если бы имел место отказ выполнить его распоряжение, отданное кому-то персонально,  дело могло кончиться гауптвахтой, а то и чем-нибудь похуже.
Понимая это, Искендеров  после  команды: «шагом марш!», стал  отдавать персональную команду:
 -   Макаров, запевай!
  Тут уж ничего не поделаешь. Юра вынужден был петь.
 Но  отдавать своих любимых  "ястребков" на заклание Искендерову он  не захотел, и в своём  богатом репертуаре нашёл для пришлого пехотинца более подходящую, и с некоторым намёком песню:               
      "Там, где пехота не пройдёт,
        И бронепоезд не промчится.
        Угрюмый танк не проползёт,
        Там пролетит стальная птица…"
 Не улавливая намёка,  Искендеров  удовлетворённо заулыбался.
 Напрасно.
 Потому, что после запева мы по-прежнему  молчали, и  нелюбезный нам офицер опять был в ярости  от своего бессилия.
 Растущее напряжение наших отношений становилось опасным, и запасной запевала, младший командир, курсант Кавтеладзе, дипломатичный по характеру и по долгу службы, попытался эту ситуацию разрулить.  Он  сделал свой ход.
  А именно, после команды: «шагом марш!», не дав раскрыть рта ни Искендерову, ни Макарову, он запел свою безотказную песню  про  танкистов:
         Броня крепка, и танки наши быстры…
  Его расчёт был верным.  Теперь если бы мы не подхватили бы песню,  считалось, что с коллективом не справился младший командир Кавтеладзе. И весь спрос  с него. Но Гиви уверен, что своего товарища наш взвод не подставит. И мы  после его запева,  действительно вынуждены вступать  с припевом:
         Гремя огнём, сверкая, блеском стали,
         Пойдут машины  и т.д.»
  Один ноль в пользу Искендерова.
  Однако его болезненное самолюбие  всё равно страдает от того что, авиационные песни, в авиационном училище мы поём  только в сопровождении других офицеров.
  Сам же Гиви считает, что с него достаточно "танкистов", и расширять свой репертуар не собирается.
  Конечно, он в какой-то степени Искендерова выручил. Но, для того, чтобы избежать с ним личного конфликта это оказалось недостаточным.
  Дело обернулось так.
  По распорядку, за послеобеденным отдыхом нам полагались ещё четыре долгих часа,  якобы для  самоподготовки к завтрашним занятиям. Это происходило в учебном корпусе.
  Чем  мы там занимались.
  Конечно те, кто имел пропуски в конспектах, подтягивал учебные дела.
  Но в основном  мы писали письма своим родным и любимым.  Беда  в том, что  после   того  и другого оставалось ещё куча времени, которое некуда  было девать или как-то иначе использовать.
  Поэтому  неудивительно, что, часа два спустя, нас, молодых и сытых ребят, неотвратимо клонило ко сну.
  Если б, кто знал, какое наслаждение, чуть отодвинув стул, склонить голову на подвёрнутую  руку и погрузиться в сладкую дремоту.    И, как замечательно  быстро в этом состоянии проходит время и обновляется организм.
  Правда есть реальная опасность, что дежурный офицер-воспитатель, подсмотрит из коридора в "глазок"  и, обнаружив торжество Морфея в аудитории, внезапно распахнёт дверь и уличит младшего командира-курсанта в попустительстве.
  Так бывало. Но офицеры в таких случаях обычно,  удовлетворялись сознанием собственной бдительности, и дальше строгих внушений дело не доходило. Но всё равно,  приятного было  мало.
  В тот день, о котором пойдёт речь, наш взвод  в шинелях, по случаю дождя, с полевыми сумками через плечо, прибыл  в "учебку".
  Сопровождавший нас Искендеров, к нашему удивлению, демонстративно  отбыл в казарму,  препоручив контроль над самоподготовкой  младшему командиру Кавтеладзе.
  Мы, облегчённо вздохнули  и  деловито принялись за свои обычные дела, но монотонный осенний дождь, барабанящий в окна, как никогда, нагонял сон, и к исходу второго часа,  курсанты один за другим начали клевать носом.
  Гиви Кавтеладзе, обладающему биомассой атлетического десятиборца, которому после интенсивных тренировок, более чем кому-либо недоставало казённого времени, отпущенного на сон, сдался первым.
  Через некоторое время в вертикальном положении оставались считанные единицы. Они  были заняты неотложными делами, и в то же время бдели, охраняя наш сон.
  Всем, как будто, было хорошо.
  Но в армейском коллективе (как и во всяком другом) всегда найдётся неуравновешенный тип, которому плохо именно, от того что, хорошо другим.
  По уставу, первый, кто увидит появление в подразделении старшего начальника, обязан  самостоятельно скомандовать: «смирно!», а затем уже, привлечённый этой командой старший из присутствующих  должен доложить пришедшему,  что и как.
  Наш «шутник», тихо пробирается к двери, демонстративно ею хлопает и при этом орёт благим матом:
 -  встать, смирно!
  Наслаждение ему доставляет срабатывание рефлекса у спящих, которые спросонья, прежде чем сообразить, что это розыгрыш,  вскакивают и, не успев открыть глаза, вытягиваются в стойку.
  Вскочивший первым,  Гиви Кавтеладзе, обязанный по должности рапортовать вошедшему начальнику,  обнаружив отсутствие такового,  ругает  «шутника» нехорошими словами, и вновь пристраивается  ко сну.
  Не отстают от своего младшего командира и остальные разбуженные. Ни в своей доле ругательств, ни в продолжение спячки.
  Согласно утверждению академика Павлова, условный рефлекс привить или подавить можно только с третьего раза.
  Поэтому  неугомонный  «шутник» с прежним успехом вздёргивает  нас вертикально и во второй раз. За что  получает   в свой адрес удвоенную порцию заслуженных эпитетов.
  Но когда команда: «встать, смирно!» Раздаётся в третий, критический по Павлову раз, реакция разбуженных оказывается совершенно обратной.
  Никто на этот раз не двигается с места. А младший командир Гиви Кавтеладзе, не поднимая головы, выражает  наше общее мнение о «шутнике», адресуя отборный многоэтажный мат, и ему самому, и всем начальникам, которыми тот пытается нас запугать. Причём со всеми их потрохами и потрохами их близких  родственников.
- Встать! Смирно! - Вдруг повторно и истерично с характерным акцентом раздаётся  уже нешуточная команда, и перед продравшим глаза  и ошарашенным Кавтеладзе оказывается ни кто иной, как коварный Искендеров, собственной персоной.
  Он грубо обрывает смущённый рапорт младшего командира и в повышенном тоне приказывает всем, с сумками и в шинелях, строиться под дождём во дворе.
  Дурной нрав и отсутствие чувства юмора у Искендерова не позволяют ему спустить нам оскорбление, и им, в лучших пехотных традициях,  задумана  экзекуция  муштрой под дождём.
-  На плац, бегом, марш! - командует наш воспитатель.
  И мы, потряхивая бьющими по бокам учебными сумками, трусцой бежим на ненавистную нам  территорию.
  На плацу бег сменяет команда:
-  Шагом марш!
  И не дав провинившемуся  Кавтеладзе открыть рот, Искендеров, решивший, что самое время подавить наш отказ петь авиационные песни, отдаёт персональную  команду:
- Макаров, запевай!
         "Там, где пехота не пройдёт…",
с прежним намёком затягивает Макаров.
Наши шинели от дождя быстро набухают. Мы боимся за конспекты в наших сумках.
 Искендеров мокнет вместе с нами, видимо подавая личный пример  стойкости к тяготам и лишениям военной службы.
 Однако, его ожидания того, что виноватый взвод будет послушно шагать под песню, не оправдываются.
 Мы, дослушав запев в исполнении Макарова,  по-прежнему молчим. Тогда взбешенный Искендеров  командует:
 -  Бегом, марш!
 Мы бежим. Через два круга:
 -  Шагом, марш! Макаров, запевай!
                Там, где пехота не пройдёт…", настаивает Макаров.
 Пока Юра поёт, мы маршируем шагом, отдыхая от бега. Но вот он закончил и Искендеров, убедившись в том, что мы не собираемся петь, командует под усилившимся дождём:
 -  Ложись!
 Мы плюхаемся в грязь. Через минуту:
 -  Встать! Бегом, марш!
 Через два круга:
  -  Шагом, марш! Макаров, запевай!
               "Там, где пехота не пройдёт…",  продолжает уверять Макаров в преимуществе авиации перед наземными войсками. Затем следует наше неизменное молчание.
  Искендеров искренне удивлён. Ему случалось ломать своей властью сопротивление  взрослых мужиков на Магаданской зоне, которую он охранял. А тут по сути мальчишки.   Чего они упрямствуют? Он озабочено смотрит на часы.
  Время,  отпущенное на самоподготовку,  иссякает.
  Дальнейшее  продолжение занятий на плацу вторгается уже в личное время курсантов. Это, правда, незначительное, но уже нарушение устава.
  Хуже будет, если он не уложится к отбою.
  Отнимать у военнослужащих время, отпущенное на сон,  позволено только в случае учебной тревоги, по плану военно-тактических учений,  но никак не внеочередной  муштры на плацу.
Это с его стороны явное превышение полномочий.
Однако, бесы,  бушующие в Искендерове, не дают ему покоя, и в оставшиеся минуты до отбоя, он всё ещё пытается взять над нами верх.
В бессильной  ярости, вымокший, как и мы под дождём, он не в силах признаться себе, что в затеянной им муштре, не он нам, а мы ему, преподаём урок стойкости.
Курсанты других подразделений с любопытством торчат у окон казармы,  откуда хорошо виден наш плац, и спорят, кто победит.
Через какое то время оттуда доносится сигнал отбоя.
Искендерова в отчаянии покидают  остатки благоразумия, и он, не рассчитывая больше на успех, просто вымещает на нас злобу.
 -  Бегом, марш! - звучит его очередная команда.
  И мы снова переходим с шага на бег.
  -  С ходу, ложись!
  И мы на бегу падаем, на вконец размокшую  глинистую землю.
  - По-пластунски, вперёд, марш! - командует нам  бывший пехотинец, уверенный, что занимается нашим воспитанием.
 Мы ползём по мокрой глинистой земле. Ползём потому, что после четырёхлетней специальной подготовки, приехали учиться на лётчиков и не можем, позволить, кому бы то ни было провоцировать нас, аттестуя, как людей неуправляемых.
  В армии мы часто слышим, что дисциплина это осознанная необходимость. И мы осознаём необходимость выстоять,  поэтому ползём по мокрой глине к своей давно намеченной цели, от которой не отступимся ни при каких обстоятельствах.
  А вот нашему дядьке-воспитателю это видимо невдомёк. Он всё ещё во власти овладевших им бесов. И не веря в запас нашей прочности, поднимает нас  командой:
  - Встать! Шагом, марш!
 И в полном отчаянии,  уже совершенно безнадёжно:
  - Макаров, запевай!
 Он не ожидает того, что мы запоём. И правильно делает, потому, что мы действительно молчим.
 В казарме с отбоем давно погасли огни.
 Искендеров понимает, что теперь уже объяснения с самым высоким начальством неизбежны и сдаётся. Следует его команда:
  - Правое плечо, вперёд! В казарму, прямо, марш!
 Мы победили!  И выстояв, всё же не стали в угоду самодуру петь про лётчиков.
 На нашего вымокшего истязателя жалко  смотреть. Он сник, будто из него выпустили воздух.
 А тут, вдруг неожиданно Гиви Кавтеладзе,  жаждущий своего  реванша в этом деле,  решает лично продемонстрировать Искендерову нашу несокрушимость. И под сводами казармы, всполошив дневальных, звучит  знаменитый его запев про танкистов:
              Броня крепка и танки наши быстры,
              И наши люди мужеством  полны….",
выводит он свой единственный куплет.
 Но мы уже  в помещении и поднимаемся на свой третий этаж.
 Понимаем, что в казарме люди  давно спят. Но чувствуем, что сейчас это   неважно.
 Гораздо важнее, чтобы наши товарищи именно сию минуту увидели вымокших и вымаранных в глине, но не сломленных победителей.
 И потому под грохот сапог, грозящий обрушить каменную лестницу, мы во всю глотку подхватываем припев:
              "Гремя огнём, сверкая, блеском стали,
              Пойдут машины в яростный поход…"
Нет, что ни говори, очень даже неплохая песня. Даром, что про танкистов. 
 Нас без упрёков, но с восторгом  приветствуют  поднятые с коек,  закутанные в одеяла, друзья.
 Оплошавший офицер-воспитатель в казарму не поднимается, и вечернее построение наскоро проводит Гиви Кавтеладзе.
 Кто-то из строя задаёт ему  вопрос:
 - а состоится ли сегодня перед отбоем предусмотренная уставом вечерняя прогулка на плацу?
 Общий хохот подтверждает, что у нас-то с юмором всё в порядке.
 Чего мы, собственно, добились? Да мы  ничего и не добивались.
 Мы просто были по началу возмущены издевательством Искендерова над нашим товарищем, а потом на плацу  несоизмеримостью наказания с  «тяжестью» нашего проступка.
 В следующие дни мы при сопровождении строя Искендеровым (отсидевшим трое суток под арестом, за самоуправство, наложенным на него начальником политотдела) по-прежнему,  под запев Кавтеладзе,  принципиально поём только про танкистов.
 Гарик Меликсетов, после разбора нашей истории, получил при содействии  того же начальника политотдела, медицинскую справку об освобождении от ежедневного бритья и  по настоящему счастлив.
 А еще через две недели, плюс ко всему, неожиданно объявили, что в связи с получением новой партии учебных самолётов, нас переводят в учебно-авиационный полк досрочно.
 Теперь по настоящему  счастливы мы все.
 Потому, что  это значит, что кошмар «теоретического батальона», наконец, окончен.
 Что нам предстоят долгожданные полёты.
 Что  нашими командирами  теперь будут не пехотные дядьки, а лётчики-инструкторы, которые научат нас летать.
 И подразделение, в котором нам теперь предстоит жить, будет называться не взводом, а эскадрильей.
 Мы вознаграждены за свою преданность выбранной профессии и после сегодняшнего обеда направляемся уже в авиаполк.
 Сопровождать строй поручено младшему командиру Гиви Кавтеладзе. Он по такому случаю преисполнен важности. И обращается к нашему взводу,  именуя нас  уже в новом качестве:
 -  Внимание! Первая эскадрилья! Слушай мою команду!
В учебно-лётный авиационный полк из осточертевшего «теоретического батальона», шагом, марш!
Макаров, запевай!

Москва. 2003