Интервью на табурете

   - Шурка, иди за сеном сама, у меня в ухе стреляет, греться буду, - сказал дед Иван, положил на стул подушку, пышно набитую соломой, и осторожно сел сверху.
- В ухе стреляет, а греешь зад, - заметила баба Шура. - Фельдшерица говорит нельзя геморрою греть, лучше снегу прикладывать, а еще...
- Пусть свои пряники морозит, - перебил ее дед, - а у меня от ее советов с носу капель. Он помял пальцами мочку уха, повернулся к телевизору, с силой вдавил кнопку на пульте, добавив громкость так, что неслышно стало поучений Александры, сложил руки на животе и блаженно закрыл глаза.
   Еще минут пять жена топталась за его спиной, перекрикивая стрельбу, грохот взрывов и визг полуголой красавицы, доносящиеся с экрана, но замолчав на секунду, чтобы припомнить очередной хороший рецепт лечения, подсказанный кем-то на базаре, уловила вибрирующий храп мужа, поняла, что он спит, сердито махнула рукой и пошла одеваться.

- Опять зима, - зевнула баба Шура, открывая тяжелую створку задних ворот.
   Рыжая собачка выбежала на волю, закружилась, радуясь простору, звонко облаяла посветлевший мир, рваную фуфайку на заборе, сороку на трубе бани, вернулась ко двору и заодно отбрехала хозяйку. Александра запустила в нее обломанный веник.
- Пошла, пошла отсюда, Егоза непутевая!
Собачка прихватила веник и убежала с ним к соседям, а баба Шура вытянула из кармана старенькие варежки, проштопанные на больших пальцах, спрятала в них морщинистые руки и по первоснежью отправилась за сеном для теленка.
   Стожок пахучего зеленоватого сена скособочился на задах, в тридцати шагах от дома - в сарай его не перетаскали, на сушило не закинули, поберегли свои силы старики, вот и начали с него скотину кормить, пока не занесло высокими снегами ворота, усадьбу и робкую, косую тропочку через огород. Зрение у Александры в то время сильно ослабло - катаракта туманила. Это потом ее прооперировали, поставили хрусталики, и опять шустрая баба, прячась у ситцевой занавески, в окошко "за кем надо" подглядывала и "кому не надо" докладывала. А тогда ей и темновато жилось, и скучно. Шла она к стожку прищурившись, смотрела вдаль неуверенно, но все же, увидела яркий огонь у дальнего леса - висит между белизной поля и неба неправильное солнце с неправильной стороны. Баба Шура потопталась на месте, всплеснула руками по укутанным в пять одежек бокам, подумала недолго и выдала, не жалея силы и голоса: «Ой! Ой! Что делается! Горит! Люди! Вертолет в небе горит!». Холод щекотнул горло, Александра закашлялась, закрутилась по сторонам, но никого не увидела. - Вот тебе досада, - огорченно выдохнула баба, тараща полуслепые глаза в сторону улицы. Ни души вокруг! Только седая морозная тишь лежит - не шелохнется. Прислушалась баба Шура, а слух у лесного народа отличный, к тишине приученный, и подозрительно зашептала: «Гореть-то оно горит, а почему не падает? И что-то тихо так в округе?». Она даже выковырнула ухо из-под пухового платка, напряглась до звона в голове, постояла, поморгала недоуменно, пожала плечами, набрала сена и поплелась назад. Осторожно ступая по хрустящей подмороженной тропе Александра дошла до ворот, хотела прикрыть их, но передумала, торопливо уложила охапку сена в ясли рослому годовалому быку, простонала горестно: "Не растет совсем наш теле-но-чек", - и заспешила в дом. Почти бегом поднялась по задней крутой лестнице, цепляя каждую ступеньку непомерно большим валенком, настырно сползающим с левой ноги, на мосту обернулась, заглянула вниз в темноту двора и, восхитившись своей неожиданной прытью, удовлетворенно пропела: «Шесть-сят пять, шесть-сят пять, а баба ягодка опять», - притопнула ногой, как под частушку в пьяный праздник, взмахнула руками, приподняла подбородок, доплыла до двери, но у порога угомонилась и вошла в дом с достойным видом, расплескав по полу облако морозного пара.
- Шурка, - крикнул ей дед, как только холодный воздух лизнул его ноги. - Ты что-ль мою левую обувку на прогулку уволокла? Что у тебя за манера такая - мое надевать? Я в твое не лезу, и ты мое не тронь!
Александра обиженно стряхнула огромный валенок с ноги и бросила деду.
- Спутала сослепу. Вот те твоя обувка. А ты что проснулся? Фильм закончился? Без визга девок не спится? Срамник!
- Электричества нет. Может, опять Анатолий свет отключил, - виновато опустил голову дед Иван, но с надеждой покосился на лампочку в кухне. - Говорят - хороший электрик, а от работы его одни замыкания.
- Ты, Ванечка, пойди на улицу, глянь, какое там кино пылает. Интересно горит, ярко, - с язвительной ноткой в голосе объявила баба, - только девок не видать, не слыхать - ни голых, ни одетых, никаких.
- Что горит?! - привстал дед с насиженного места.
- А непонятно что, - загадочно ответила Александра и уставилась на мужа. Несколько секунд они смотрели друг на друга, молча и неподвижно, потом Иван вскрикнул:
- А!
- Ага, - многозначительно протянула баба Шура, поправила узел платка под подбородком, и оба засуетились.
- Что же ты пустомелишь про кино да девок! - затараторил дед, накидывая тулуп, закрутился юлой, подлавливая рукав, дважды ткнулся лбом в лосиные рога на стене, крякнул от боли и, потирая ушибленное место, замялся у порога.
Баба Шура тоже замялась, но по другой причине - хихикнув, прикрыла ладошкой рот, переступила с ноги на ногу и скинула с языка свежую обиду на мужа.
- Что это ты, дедушка, рога примеряешь? Не поздно ли? -  как бы заботливо поинтересовалась она, поглаживая его пальцы прижатые над бровями.
И боль от Ивана сразу ушла.
- Вот ты злая, бабушка! - обиженно воскликнул он. - Картошку чистить, посуду мыть - слепая, а гадости замечать - тут как тут!
Развернувшись к жене спиной, дед нахлобучил лисью шапку поглубже и тут же забыл про ссору, утонув в своих рассуждениях: «Пожар в лесу - не сезон, а газовая трасса в трехстах метрах проходит... Пять лет назад у Лехтово горело, огонь стеной стоял - страх! Хорошо, что снег теперь - низом пожару никак не пройти, но проверить надо...»
- Береженого Бог бережет! - для чего-то объявил он Александре, выскакивая на улицу.
Баба Шура поискала свой левый валенок - не нашла, надела калошу на шерстяной носок, и так - калоша на левой, валенок на правой - поскакала за дедом.
А у деда Ивана с молодости не только страсть к девушкам сохранилась, но и зрение орлиное, и ум быстрый. Он только глянул в небо и сразу определил:
- Это же чудо висит! Беги, жена, к Синютиным, - приказал он, - крикни им, чайник над лесом загорелся! Пусть Колька выйдет скорее, тоже полюбуется.
Но бабе Шуре и приказывать не надо - она сама уже торопилась к соседям. Ей давно за шестьдесят пять, но старушка шустра и голосиста. И уже через несколько минут, огромный Синютин в парадном пиджаке внука, по ходу выдернутом из-под кошки с котятами, и наброшенном на голые плечи, в латаных-перелатаных штанах и почти новой, чуть поеденной молью, бобровой шапке, стоял рядом с дедом Иваном и, здраво, в глубокомысленных нецензурных выражениях, пытался оценить увиденное.
Несколько минут они умничали друг перед другом, надрывая глотки и деловито размахивая руками перед висящим неподвижно чайником, пока тот вдруг не тронулся с места, повернувшись клювом или хвостом в их сторону. Мужиков оборвало на полуслове. Оба замолчали, выпучив глаза и открыв рты, не дыша, заворожено глядя на приближающееся, пылающее пленительным светом, растущее на глазах солнце. И даже громкий, долгий, настойчивый рокот и булькание в животе Николая не смог вывести их из оцепенения. И неизвестно, чем бы закончилось эта история, если бы полуслепая баба Шура не заорала благим матом, чтобы они - дураки, бежали быстрее от этой штуки, пока она им на головы не села и шапки меховые не запалила.
Чайник, вероятно обиженный бегством зрителей, остановился, начал меркнуть, обретая тоскливый серый цвет и, вконец побледнев, беззвучной молнией скользнул над краем деревни, не притормаживая, развернулся на сто восемьдесят градусов и бесшумно упал за лесом, кажется в то место, где таится среди вековых сосен, зарослей можжевельника и лесной калины легендарное озеро Широха.

На следующий день, я сидела на скрипучем табурете, недавно выкрашенном коричневой половой краской, и с горечью созерцала пятно полузасохшей краски на своих новеньких, стильных, небесно-голубых джинсах.
Баба Шура, всегда приветливо встречающая гостей, управляла в русской печи жаровню. На столе, прямо на потертой клеенке, лежали горячие пироги с луком, стояла початая бутыль самогона с утонувшим в ней корнем колгана, четыре стопки - две уже пустые, одна до половины и моя до краев полная.
Дед Иван, бегло поглядывая то на меня - открыто и весело, то на Синютина - в хитрый прищур, рассказывал вчерашнюю историю и, кивая на диктофон, зажатый в моей руке, как бы между делом, заботливо интересовался:
- Пишет еще?
Николай сидел на корточках, загадочно улыбался, курил самокрутку и старательно выдыхал дымок, странно попахивающий хвоей и мандаринами, в чугунное окошко печи.
- А здорово мы вчера испугались! - завершил рассказ дед Иван, пряча улыбку в кулак и весело поблескивая глазами, поморщившись, помахал ладонью перед носом, отгоняя всепроникающий запах Синютинской самокрутки, и покосился на меня. - Я-то не очень, а Колька!
- И я не очень, - обиженно выпустил с дымком Синютин и улыбнулся во всю ширь, так, что густые седые волосы встопорщились за ушами, как загривок у енота. - Чего особенного? Посуда, она и в небе посуда - обычная загадка природы, - кашлянул он, прикусил нижнюю губу, но глаза его осветились непонятным счастьем. Он повернулся ко мне. - История вышла, значит. А ты стопочку свою выпей - за удачное интервью.
- Посуда - не посуда, - не обращая внимания на слова Николая, продолжил дед, раскусывая не по возрасту крепкими зубами лесной орех, - а Нюрка твоя штаны у бани на морозе выполаскивала. Уделал портки - напугался, значит, чайника!
Баба Шура, бросив ухват в угол, прыснула смехом в фартук. Дед рассмеялся легко по-мальчишески, обхватил сильными сухими пальцами мою ладонь с диктофоном и остановил запись. А Синютин опустил глаза, бросил в печь измятый бычок, покачал досадливо лохматой головой и понуро вышел прочь, плотно прикрыв за собой дверь. Но шагнув на улицу, бессовестно и счастливо расхохотался.