Дождь падает на всех

 Так холодно. Что сжимаю пальцы в кулаки. Выдуваю изо рта пар и натираю кулаками нос. Здесь темно и уютно. Большое открытое окно вырезано в голубой стене, за прозрачным тюлем видно, как покачиваются ветви деревьев.
Затягиваю шарф, потом снимаю шарф, поднимаю воротник, застегиваю его до конца и опять сверху оборачиваю вокруг шеи два раза. Чтобы двигаться, сильнее натягиваю перчатки и кладу руки кулаками в карман, подвигаюсь спиной ближе к стене, сжатый пружиной, кладу подбородок на согнутые колени. Смотрю на ботинки и шевелю пальцами ног – не видно. Спине и попе тепло – сижу на теплом одеяле, а за спиной – стена.
 Еще раз выдуваю пар изо рта и поправляю шапку, голову вжал в шею как испуганный щенок, но мне не страшно. Удобно сидеть, когда подбородок на коленях.
- Ну, просыпайся! – говорю ей.
- Как Вам угодно. – Она отвечает очень тихо и ворочается.
 Наверное, перед сном смотрела фильм про Петра, я видел рекламу. Вот и снится.
Настенные часы идут вперед, штора качнулась от сквозняка и зацепилась за кактус в горшке на подоконнике.
Я думаю, наверное, это квартира. Сверху кто-то бухает шагами, потекла вода из крана, закрывает воду и бухает обратно надо мной. Значит квартира, и соседи спят. Здесь тишина, как и темнота. А за окном гул, иногда - голоса. Светит фонарь. Мне опять холодно и я начинаю двигать плечами и ботинками, наверное, я испачкал простынь. Шуршу как кипа желтых листьев. Или как шуршун. Она потягивается и поднимается: - Это недоразумение, сударь, - еще спит, а я улыбаюсь. Она садится рядом в той же позе, что и я, только прижимает голову к стене и руками обнимает колени.
Совсем голая, даже без белья. Черные волосы падают на лицо и плечи, очень красивая. Она запрокидывает голову и говорит: - Так душно.… И жарко. Я вся вспотела.
- А мне очень холодно, – отвечаю я.
- Тогда возьми одеяло, оно теплое.
Я оборачиваюсь одеялом и смотрю на нее. Кожа в этом свете кажется синеватою.
- Ты очень красивая.
- Надеюсь, ты не за этим пришел, - она улыбается.
- Нет, даже не знаю, пришел ли я, – говорю ей.
- Спасибо.
Мимо окна проносится звук машины, потом штора поднимается, кактус ее отпускает, и из окна дует. Она подставляет шею потоку воздуха и проводит пальцами по шее, размазывая капельки пота. Медленно выдувает изо рта. Действительно вспотела.
У меня от холодного сквозняка онемело лицо, и я прячу голову под одеяло. Пережду здесь.
- Как тебя зовут? – я спрашиваю из-под одеяла.
- Олеся.
Изо рта пар идет даже под одеялом. Где-то снизу заплакал ребенок, и я подумал – какой это этаж, интересно?
- А тебя как?
- Андрей. Что, сон про Петра снился?
- Нет. Про поэта, про дуэль. Вчера передачу смотрела, вот и снится, – Олеся поджимает нижней губой верхнюю.- Бывает так.
Я высовываю голову из-под одеяла и говорю долго и тихо: - Дааа. Выдуваю пар.
В комнате что-то происходит со светом. Сейчас стало как будто синее. Темно-синие стены, фотография в рамке, экран компьютера на столе – все в синей темноте. Странной синей горстью лежат ключи. Мелочь рассыпалась, сумочка, серый шкаф-купе тоже синий. Все в синем свете.
- А было темнее, - говорю Олесе.
- Время не стоит, - она отвечает, - а сколько времени?
- Я не знаю.
- Там часы идут на стене, Андрюш.
- Мне холодно встать.
Я ощупываю стены глазами, прищуриваюсь. Маленькая стрелка между 5 и 6, а длинная рядом – около 6. Тонкой и длинной нет, вместо нее монотонное цоканье – шагает.
- Пол шестого, - говорю я.
- Ясно, - отвечает Олеся, - чего?
- Я молчал.
- Чего, утра или вечера?
- Не знаю, - отвечаю я, - если сейчас зима, то вечера, если лето - утра.
- Сейчас должно быть лето, - говорит Олеся и кладет лицо в ладони. Зевает. А я вспоминаю, что у меня есть капюшон на кофте. Разворачиваю шарф, расстегиваю воротник – сейчас околею – накидываю капюшон поверх шапки, застегиваю воротник на куртке, и еще два раза шарфом.
- Слушай, а что ты здесь делаешь? – спрашивает Олеся?
- Я?
- Ну да. Может, я сплю.
- Не знаю, - отвечаю я, - открой лучше глаза, все синее у тебя здесь.
Олеся спускает ладони по лицу вниз и глаза уже наконец открыты. Она долго смотрит вперед, в открытое окно, тюль шатается пьяно вокруг кактуса. Потом переводи взгляд на меня, я кошусь на нее. Олеся говорит: - Я даже не знаю тебя, по-моему.
- Я тебя тоже, - отвечаю ей.
- Может быть, ты умер? Ты весь синий.
- Тут все синее, посмотри.
Олеся смотрит по сторонам, потом на себя, потом на меня. Думает, прикрыться ей или нет, решает – нет.
- Утро. Скоро рассвет, и все кажется голубым, - Улыбается Олеся.
За окном жужжит что-то большое на колесах. Наверное, грузовик. Уже больше голосов, метла скребется об асфальт, как кошка. И правда, запахло летним утром, но мне все - равно холодно. Олеся смотрит на квадрат окна.
- Не люблю это время суток,- говорит она, - мне кажется, что именно в это время люди умирают. Все синее и холодное. Как труп.
Я вжался в плечи и смотрю туда, куда, кажется, она смотрит. Снизу заплакал ребенок. Наверное, третий или четвертый этаж. Она поворачивается и смотрит темно-темно карими глазами. Не знаю, на меня ли, но куда-то далеко. Очень глубокие, коричневые колодцы.
- Знаешь, не волнуйся, - Олеся смотрит, - дождь падает на всех. Улыбается, опять подпирая нижней губой верхнюю.
- На всех?
- На всех.
Олеся поправляет мне капюшон, и шапка съезжает, я поправляю шапку, пока она долго смотрит перед собой. Сверху опять забухали. Двое. Один включил воду, другой стукнул шпингалетом и смыл. Ну и слышимость. Скребет метла. Забухали обратно, и телевизор: - “По последним данным молодежь Дании установила баррикады…”
- Я пойду, наверное.
Мы встаем и проходим, дверь, оказывается, за шкафом. Слева ванна, справа – дверь. По коридору идем к железному прямоугольнику. Олеся щелкает защелкой и скрипит. Первый этаж, лампочка уже не горит. Или вообще не горит. Зелено-грязные стены по бокам от меня двигаются со скорость моих шагов. Я оборачиваюсь, совсем голая стоит в прикрытой двери и улыбается мне. Дождь падает на всех. Я выхожу на улицу. У тротуара дедушка водит метлой, разгоняя пыль. На секунду перестало скрести, он смотрит на меня, качает головой. Заскреб дальше.
Всего-то времени простоял на улице, а ноги уже замерзли, какой холод, а дедушка в майке, и из-за угла солнце прямо в глаза. Хорошо бы на трамвае поехать. На классиках лежит черная собака, греется, и глаза закрыла. Я переступаю бордюр прямо в кучку пыли и листьев, метла опять не скребет. Трамвай, должно быть, прямо. Едет и позванивает. Свет бьет в глаза мне и собаке. Я решаю – пойду на солнце.