Ольга Николаевна

Ольга Николаевна Смирнова, доцент кафедры зарубежной литературы, чувствовала себя особенно измученной по утрам, втискиваясь в метро. Она считала общественный транспорт самым серьезным злом на земле, при этом ощущая себя в нем как рыба в воде: стоило не в меру любезным утренним пассажирам слегка примяться, как она извлекала из сумки книжку и самозабвенно читала, благо пересадок делать не надо было. А где-то в середине ветки полвагона выносило на перрон, и возникал даже некий намек на воздух. Тогда Ольга Николаевна чуть распрямляла плечи и внезапно ощущала реальность своего нахождения именно в данной пространственной и временной точке; до этого момента она полуспала, полумечтала.
Ольга Николаевна распахивала тяжелую дверь и входила в университет. В гардеробе вдруг встречалась с собственными глазами в зеркале и побыстрее отходила к лестнице. Ольга Николаевна не уделяла внимания своей внешности. Ольга Николаевна не употребляла косметику с мифически далеких школьных времен и никогда не заботилась о производимом впечатлении.
Здесь, в университете, было хорошо: по старому паркету бежали смешные и милые доценты, лениво, зажав в пальцах обжигающие стаканчики чая, брели пятикурсники, и суетились аспиранты, а из водосточной трубы сочился вчерашний дождь. Если закрыть глаза, и обострить все чувства, и прислушаться ко всем звукам, можно ощутить особую пульсацию жизни, особую атмосферу, где чувства и мысли – только тонкие нити и волны, пронзающие пространство.
А по воскресеньям часто лил дождь, и Ольга Николаевна шла в Эрмитаж. Там было еще лучше: мраморная кожа статуй светилась изнутри, вопреки всякой логике, старые итальянцы темнели в углах, и толпы вечно ждали пения золотой птицы. И Ольга Николаевна ходила по залам до закрытия, потому что ей некуда было торопиться.
О своем бесплодии она узнала еще на втором курсе института. Неудачно сделанный аборт – и все. Не могла она рожать тогда: не хватило смелости растить в одиночку ребенка. Хотя – хватило же ее, этой смелости, чтобы убить его. Да и родители провякали: такой исключительно способной девочке нужно в первую очередь учиться. В девятнадцать лет она еще не осознавала ситуации. Да, было больно – и физически, и морально. Зато – как много можно было себе позволить: музеи, выставки, литературные вечера, даже поездки на раскопки. Ольга Николаевна побывала в Париже, Берлине, Зальцбурге, Аяччо, Афинах и Пекине.
Время шло.
Годам к тридцати пяти ее начало грызть смутное чувство: то ли задавленная когда-то любовь к брюнетистому, с забытым лицом, отцу этого нерожденного ребенка, то ли собственная неполноценность, то ли общая пустота, которую ей никак не удавалось заполнить до конца. Мужчина? Давным-давно ушедшее в небытие понятие. Мужчины – это коллеги. Мужчины – это докладчики на семинарах и оппоненты на защитах. Ее единственным и любимым мужчиной был автопортрет Дюрера – тот, знаменитый, с длинными волосами и твердым взглядом. С ним она иногда даже разговаривала.
На лекциях по литературе неизбежно приходилось говорить о любви. Она могла ответить на любой вопрос аудитории, теоретически объяснить возникновение и развитие любви, мотивы поступков персонажей и их логику. А вот с практикой дело обстояло хуже: студенты обнимались и целовались в коридорах, не утруждая себя глубокомысленными рассуждениями; Ольга Николаевна со своей философией была абсолютно одинока.
Ольга Николаевна решительно не могла понять, почему студенты любят ее. Они прощали ей жесткость и уважали ее эрудированность. Ольга Николаевна уже давно привыкла слышать собственные изречения из уст студентов. Ее афоризм: «Бог, как нам этого ни хотелось, – не заведующий бюро каких-нибудь добрых услуг» ходил по всему университету. Она читала по три-четыре пары в день, принимала «хвосты», писала доклады, ходила на собрания кафедры. А потом шла по мосту, на котором всегда дергал струны гитарист, и возвращалась домой, где можно было дать волю чувствам. Но, привыкнув к вечному самообладанию, она и дома не могла плакать. До тех пор, пока в октябре не ощутила некий неясный дискомфорт. Нечто лишнее.

Озарение обрушилось однажды утром, когда Ольга Николаевна, размешивая сахар в чашке с кофе, перекладывала на столе конспекты.
Лазарев! Виноват Владимир Павлович Лазарев, преподаватель античной литературы. Закрыв глаза, Ольга Николаевна пыталась представить себе его образ, чтобы увериться в своей догадке. Вот так штука, подумала она. Вляпалась на старости лет. Чертовски некстати. Разве это нужно?

Естественно, она, едва войдя в университет, столкнулась с Лазаревым в гардеробе. Он чуть поклонился. Она пробормотала что-то и понеслась вверх по лестнице.

Резкими шагами Ольга Николаевна пересекала сад. С неба сыпался то ли снег, то ли дождь – в общем, обычная для петербургского ноября прелестная мерзость.
– Ольга Николаевна, Ольга Николаевна! – послышалось сзади и, обернувшись, она увидела ту студентку, которая… Ольга Николаевна не могла понять, почему она помнит ее имя. Ах да, – эта девочка лучше всех отвечала на последнем зачете.
– Да, Настя, – устало сказала Ольга Николаевна, замедляя шаг. Почему-то она не любила эту студентку. Сама не могла себе объяснить, почему. Была в этой Насте какая-то угроза, какое-то глубоко чуждое Ольге Николаевне начало, нечто совершенно не соответствующее ее представлениям.
– Вы к остановке идете?
– Естественно.
– Можно, я с вами пройдусь?
Ольга Николаевна кивнула.
– Знаете, никогда не подозревала, что меня может так заинтересовать греческая литература.
– Это от преподавателя во многом зависит.
– Да. Преподаватель у нас хороший.
– У вас ведь Лазарев, кажется, читает? – сдержанно спросила Ольга Николаевна.
– Лазарев.
Вот – снова эта фамилия, произнесенная посторонним человеком просто и обыденно.
– Не возражаете, я закурю?
Ольга Николаевна не любила курить при студентах, по-детски стеснялась. В перерывах она старалась сбежать под лестницу и, зажав в кулаке папиросу, блаженно затянуться.
– Конечно, нет.
Ольга Николаевна застенчиво-нервозно зажгла тонкую сигарету и сделала короткую затяжку. Дождь застревал в ее пышных волосах.
– Ну и как вам его манера преподавания?
– Читает он здорово, просто замечательно! Но когда отклоняется от темы и говорит просто о жизни, мне его иногда очень трудно понять.
– Естественно, вам трудно его понимать, – сказала Ольга Николаевна и спохватилась: – Извините.
– Ольга Николаевна…
– Да?
– А ведь вы меня не любите, только я не знаю, почему.
– Что вы! С чего вы это взяли? Я, кажется, к вам не придираюсь, спрашиваю не строже, чем остальных…
– Просто чувствуется, – пожала плечами Настя.
– Что-то вы сегодня в подавленном настроении, Анастасия.
– По специальности не все так, как хотелось бы. Уже десять лет из меня ваяют певицу. Но ничего не выйдет.
– Раз вас учат, значит, считают, что выйдет. Разве вы не способная? Учитесь вы более чем хорошо. Лазарев, кстати, говорил об этом на последнем собрании кафедры.
– Владимир Павлович говорил обо мне?
– Вы учитесь лучше всех на курсе; о ком же еще говорить? – ответила Ольга Николаевна, проклиная свою неспособность лгать.
– Я не думала, что Владимир Павлович считает меня умной.
– Я и не сказала, что он считает вас умной.
Настя широко раскрыла накрашенные глаза.
– Простите, я снова вас обижаю.
– Владимир Павлович говорит, мне для полноценного творчества не хватает ума.
– Так и говорит? – переспросила Ольга Николаевна, смеясь про себя.
– Так и говорит, представляете?
– Представляю.
– Он вообще постоянно надо мной издевается, то ему мои джинсы не нравятся, то волосы…
Настя носила длинные, до пояса, белокурые волосы (крашеные, отмечала Ольга Николаевна, но крашеные идеально, без черных корней и прочей дряни); они красиво падали на меховые воротники ее пальто и дубленок. Ольга Николаевна в своей облезлой зеленой куртке вечно чувствовала себя не в своей тарелке рядом с такими ухоженными, вылизанными до блеска студентками, особенно в сравнении с этой Настей, которая всегда умела создать впечатление утонченности, в сущности, ею не обладая, но как чертовски прекрасно она выглядела! Как актриса на картинке из журнала. И такая же пустоголовая, не без удовольствия отмечала Ольга Николаевна.
– Вы, как всегда, великолепно выглядите, – сделала комплимент Ольга Николаевна.
– Что вы! – рассмеялась Настя. – Помаду я всю съела еще в большом перерыве, тушь от этого проклятого снега сейчас растечется. А еще у нас воду отключили, так что голову не помыть.
– Не говорите, – сказала Ольга Николаевна. – У меня дома вообще конец света. Небольшой, зато свой собственный.
– Что случилось? – полюбопытствовала Настя.
– Электричества нет уже третий день. А у меня плита электрическая.
– Боже мой! И что же вы едите?
– Покупаю что-нибудь готовое, – ответила Ольга Николаевна, уже жалея о своей откровенности; она терпеть не могла никакого вмешательства в свою жизнь. – Бутерброды, в конце концов…
– Это же вредно и невкусно, – сказала Настя, на ходу принимаясь красить губы.
Розовый блеск, отметила Ольга Николаевна. Ничего хуже невозможно представить – совершенно бессмысленный цвет.
– А я физиологию презираю.
– Презираете? Но ведь физиология – это не только поесть и поспать, это еще и составная часть любви.
– Не самая интересная, смею вас заверить.
«Ну да, – подумала Настя. – Потому что у тебя ее нет». И как она ни старалась скрыть свои мысли, Ольга Николаевна снова уловила силу ее враждебного начала.
– Вы извините, вон мой трамвай громыхает… Я побегу.
– До свидания.
– До свидания.

Через две недели Лазарев пригласил Ольгу Николаевну на свидание. Они отправились в Русский музей, на выставку Врубеля, а потом зачем-то катались по рекам и каналам. Пили кофе где-то. Гуляли по очень ветреной улице, и мерзли до тех пор, пока не попали в садик около Фонтанного дома, где дома заслоняют все от ветра.
Лазарев держал руку Ольги Николаевны – не по-джентльменски предложив ей локоть, а просто гладил в своей ладони.
– Почему вы не вышли замуж?
– Вопрос, по меньшей мере, нескромный. Я же не спрашиваю, почему вы одиноки.
– Развелся три года назад.
– Развелись?
– Оказался слишком плох для нее.
– Не очень оригинальный ответ.
– А вы слишком любите оригинальность. Интересно, почему?
– Потому что всю жизнь меня окружает банальность.
– Вам нравится ставить меня в тупик.
– Это нетрудно сделать.
– Вы любите говорить гадости.
– Да, это есть, – согласилась Ольга Николаевна.
Шумели верхушки голых лип.
– А вы кого-нибудь любили? Не может женщина никого не любить за всю жизнь.
– Марина Цветаева писала, что рассказывать другому человеку о раньше любимом – значит признавать наличие теперешней любви. Пока я не могу сказать этого относительно вас. Извините.
– Попробую.
– Но вы мне нравитесь. Правда, нравитесь.
– Приятно слышать.

Студенты еще не успели разойтись, обсуждая результаты экзамена, когда Ольга Николаевна выскочила из аудитории. Надоело ей это все. Смертельно хотелось домой – пусть в пустую, но родную квартиру, которая преданнее любого мужа или любой собаки ждала ее, таинственно блестя фужерами в серванте.
За углом, около буфета, слышались голоса. Первый Ольга Николаевна не узнавала, а второй точно принадлежал той самой Насте.
– Думаешь? Будь я мужчиной, я влюбилась бы в Смирнову, – говорил первый голос.
– В таких не влюбляются, – жестко ответила Настя.
– Одежда – не самое главное.
– Конечно, нет! Ее тоже можно приодеть и накрасить, но мужчинам нужны эффектные женщины, пусть не доктора наук, зато готовые сделать…
Они тихо рассмеялись.
«Она права, – в ужасе подумала Ольга Николаевна. – Она абсолютно права, и это страшнее всего».

Ольга Николаевна настолько привыкла встречать Новый год в одиночестве, что на предложение Лазарева (тоном «само собой разумеется») сходить куда-нибудь резко ответила отказом. Потом поразмыслила и пригласила его к себе.
Она сделала невероятную вещь – взяла половину зарплаты и купила в хорошем магазине платье – черное, с розовой вышивкой. Глянула в зеркало – и в очередной раз испугалась, не узнав себя.
«Ужас какой, – подумала она. – Почему, интересно, у меня никогда не было фигуры, словно вылепленной Фидием? И вообще, как-то я никогда не знаю, что со всем этим делать… О Господи, даже не знаю, чего хочу, и хочу ли вообще».
Лазарев позвонил в дверь ровно в десять часов. Он принес три бутылки шампанского, много шоколада и духи «Champs Elysees». Они удивительно подошли к черному платью с розовой вышивкой.
– Какой снег сегодня, – произнесла Ольга Николаевна, чтобы что-то сказать.
– Действительно, странно. В нашем теперешнем климате этого ждать не приходится.
Владимир Павлович, с ловкостью гусара зажав бутылку между колен, вытащил из нее пробку.
– Странный Новый год, – задумчиво произнесла Ольга Николаевна.
– Обычный, – пожал плечами Владимир Павлович. – Разве что мы вместе с вами – странно. Вы пессимистка, Оля.
Она вскинула на него глаза.
– Скорее оптимистка, Володя, – она выделила интонацией последнее слово. – Другие стареющие женщины на моем месте ведут себя совершенно по-другому.
– Почему вы так уверены в том, что отцветаете?
– Это старая, длинная и слишком неинтересная история.
– Но вы привлекательны, сами-то осознаете?
– Да? – рассеянно спросила она, не оборачиваясь, и вдруг почувствовала его совсем близко от себя.
– Вы знаете, что о нас уже сплетничают студенты? – нежно осведомился он.
– Да? – снова удивилась она, лихорадочно борясь с собой, с накатившим ощущением – оттуда, из прошлого, ощущением потери контроля над ситуацией и слепого ожидания последствий. – Это становится уже неприличным, – сухо добавила она.
– Извините, я забыл, что вы предпочитаете платоническую любовь, – насмешливо сказал Лазарев, отходя.
За окнами разноцветными слезами брызгали фейерверки. Малиновый, зеленый, серебряный, оранжевый… Зеленый, оранжевый, синий, золотой…
– Пожалуй, предпочитаю. Но не сегодня.

– Странная ночь, – безразлично произнесла Ольга Николаевна, пытаясь различить в хаосе шампанского, запахов хвои и жареной курицы ноту своего отношения к Лазареву, к этому новому Лазареву, который лежал, как-то криво поджав ноги, и обнимал одной рукой подушку.
– Обычная ночь, – суховато ответил он.
– Не сердитесь, любовница из меня никакая, знаю. Либо залетаю, либо лежу брев…
– Все в порядке.
– Совсем не в порядке, я слишком мало – женщина.
– Все хорошо, – ответил он.

Они провели вместе еще пять месяцев. А потом началась сессия, и они, к удивлению коллег глупо переглядываясь, принимали госэкзамены. Потом Ольга Николаевна работала на вступительных экзаменах. А Лазарев исчез.

Светящийся квадрат окна колышется на стене от ветра. Тени от деревьев пляшут на занавесках, когда ветер.
Ольга Николаевна почти никогда не плакала. Сухие глаза – вот ее сила. Сухие глаза – и тени на занавесках.
Ольга Николаевна чувствовала себя героиней французского фильма. Таких женщин она видела в Париже: они то пустым взглядом смотрели с моста в Сену, словно раздумывая, прыгать ли в нее, а потом оставляли отпечатки губ на ледяных бокалах; они отражались в зеркальных поверхностях столов; спрятав лица в капюшоны с меховой опушкой, они невесело шли под руку с мрачными кавалерами. Хотя нет – не была она похожа на француженок – те ухоженные, с маникюром, стрижками, махровыми ресницами.
Втянув голову в плечи, Ольга Николаевна бежала по набережной.
«Наивная ты, Оля, – упрекнула она себя. – Так и не научилась соображать хоть сколько-нибудь. Надо бы написать ему письмо в духе начала прошлого века… «Я не настолько примитивна, чтобы хотеть быть с вами. Но мне хотелось бы разговаривать с вами – не ради вашего мужского вмешательства в мою устоявшуюся жизнь, а ради обогащения моей личности. Ваша личность, в конечном итоге, не так уж важна для меня...» и всякое прочее».

Целое лето прошло, а от Лазарева не было никаких известий. Ольга Николаевна быстро привыкла к своему прежнему состоянию. Снова ходила в Эрмитаж. Даже звонить ему не было никакого желания. Хотя однажды она попробовала. Никто не подходил целый день, а вечером, когда он взял наконец трубку, Ольга Николаевна не стала ничего говорить. Помолчала и нажала на рычаг.

В конце августа она вышла на работу и почти сразу столкнулась с Лазаревым в коридоре.
– Добрый день, Ольга Николаевна, – сказал он, как ни в чем не бывало.
– Здравствуйте.
Ольга Николаевна сразу заметила в нем какую-то перемену, ощутила нечто новое и чужое, как запах духов.
– Как ваши дела? – спросил он, вертя в руке ключ; на его пальце блеснуло золотое кольцо.
– Вот оно что, – вырвалось у Ольги Николаевны. – А я… курить бросила.
– Ну скажи, скажи, скажи, как ты меня любишь! – вдруг взвизгнула Настя, выскочив из какой-то аудитории.
– Очень-очень. Безумно, – отреагировал Лазарев и, аккуратно прикрыв за ней дверь, повернулся к Ольге Николаевне.
– Так уж вышло как-то… Отвратительно получилось, но, честное слово, наши отношения зашли в тупик, и…
– В тупик? – удивилась Ольга Николаевна.
– Я понял, что ты лучше меня. Я просто не заслуживаю тебя.
– Знаете, Владимир Павлович, я уже не в том возрасте, чтобы слушать подобную ахинею. Будьте собой, не надо всего этого вранья.
– Оля! Ты пойми…
– Володя! Идешь сегодня на конференцию? – громко спросил неожиданно подошедший зам декана.
– Не знаю… может быть.
– А вы, Ольга Николаевна?
– Я? Нет. Нет.
– Зря!
– Наверное. У меня сегодня вечером пересдают некоторые личности.
Лазарев стоял, стиснув зубы, пока зам декана не отплыл к лестнице.
– Вы слишком любите оригинальность. Мне же нужно нечто более обыкновенное. Но мы останемся друзьями? Не будем вспоминать о прошлом, и все. Без обид и ревности, а?
– Ревновать – физиологически – я не способна, извините.

Рыжие шары фонарей тонут в густых августовских лужах.
Ольга Николаевна идет по мосту, зажигает сигарету и дышит ее сладковатым дымом. Ее волосы светятся от лучистых бликов воды и фонарей. Идут люди – целое море людей. Едет экипаж с веселым и усталым ямщиком; лошади зачем-то приближают головы друг к другу, словно хотят поцеловаться, и мотают гривами. Завтра начнется новый семестр.
А гитарист на мосту так и будет дергать одну и ту же струну.