Глава 1. Амауака

       «Покажите мне Человека, и я поверю в него»


 Кажется, его звали Арсений. А впрочем, это не так важно, ведь у таких людей как он, нет имени. Не то чтобы его совсем не было, наверное, где-то в каких-то бумагах оно написано, да еще и рядом с красивым отчеством и благозвучной фамилией, но... Все эти бумаги похожи на фантастический мир, где все прекрасно, нет войн, голода и нищеты, а есть лишь прекрасные принцы и принцессы, управляющие сказочными государствами, где все сыты и счастливы. Здесь, в реальности все иначе. И у таких людей как Арсений, нет ни имени, ни фамилии, ни родственников. Боюсь, что у него нет даже дома.

 По виду, ему было уже за пятьдесят лет, а может и моложе, кто знает? Он был седым, худощавым и практически беззубым. Те два-три коричневых обломка, что торчали изо рта врядли можно назвать зубами, но несмотря ни на что, Сеня очень любил улыбаться. Широко и приветливо. Он восклицал встречающимся ему людям: - Здравствуйте! - и, расставив в стороны руки для объятий, стоял на месте, улыбаясь. Он боялся подходить к людям, потому что как вы уже, наверное, догадались, его часто встречали тумаками, пинками и подзатыльниками. Зачем-то, Сеня всегда ходил с палкой. Сухой, серый от старости посох, был воплощением целого дерева. Когда погибает ясень, он высыхает, превращаясь из когда-то живущего и цветущего красавца – великана в большущую охапку сухостоя, который того и гляди, займется от поднесенной спички или грозно сверкающей молнии. Ствол погибшего дерева трескается и медленно покидающие его жизненные соки превращаются в труху. Все становится прахом.

 Именно такие мысли посещали каждого человека, кто приглядывался к Сениному посоху, такому же: сухой с большими трещинами, гладкой от частых прикосновений твердых ладоней Арсения, готовой вот-вот стать трухой, части дерева. Сеня не страдал хромотой, по крайней мере, по его быстрым шагам, это было не заметно, он редко когда опирался при ходьбе на свой посох и зачем он ему был нужен, непонятно. То ли для какой-то там, выдуманной Сеней, солидности, то ли для того, чтобы отгонять от себя непонравившихся ему людей, или шумной ребятни, которая бегала за Сеней крича: - Амауака, догони нас?! И как только Арсений поворачивался в их сторону, они бросались прочь с хохотом и свистом по улице. А Сеня улыбался им в след и радостно качал головой: я – амауака, да!

 Откуда Сеня взял это слово неизвестно, но каждый раз, решая с кем-то познакомиться, он с гордостью говорил:
- Я – амауака ! Хуни куи, - настоящий человек! А ты? – и, не дождавшись ответа, кивал головой: - еще Сеня, да.

 За то, что он так любил повторять это странное и никому не понятное слово, Сеню так и прозвали – Амауака, и вскоре, это прозвище, заменило и стерло из памяти людской настоящее имя Арсения.

 У него были голубые глаза. Как жаль, что голубой цвет в наше время, так замызган и замусолен всяческими значениями, ведь раньше, в это слово вкладывалось так много различных оттенков; от светло-синего, лазоревого до ярко-небесного цвета. И сказав о том, что глаза у Сени были голубого цвета, это не значит, сказать все как есть на самом деле. Глаза каждого человека передают настроение, видение мира, отношение к этому самому миру, а еще, показывают ту гамму и глубину чувств, которой наделен человек. Но, увы, все мы, давным-давно научились лгать и далеко не каждый, сможет различить в глазах боль от радости, вдохновение от мечтательности. Ведь почти каждый человек научился самому простому занятию, которое кому-то помогает жить дальше, а кого-то убивает. За ложью мы скрываем души, чувства, нас самих и называем это силой. Ведь ежели человек давал волю своим эмоциям и чувствам, ему говорили: - не будь слабаком, возьми себя в руки.

 Наверное, Сеня был слабаком. Потому что он не умел врать. Быть может, оттого, что не видел выгоды, а может…. Может его душа, как и его ум, была скроена совсем на другой лад. Когда Сеня злился, или приходил в ярость, в его глазах смешивались два совершенно разных, казалось бы, на первый взгляд, не совместимых цвета – лиловый с голубизною. Яркий, рвущийся изнутри огонь во взгляде, был обращен к тем людям, на кого Амауака злился. А злился Сеня, также как и печалился, довольно часто. Он злился, когда видел, как какая ни будь сгорбленная старушка, несла тяжелые сумки или, когда кому-то, по его мнению, немощному не уступали место в транспорте. Он злился на пьяных. Тех, кто шел по улице с бутылкой пива, кто распивал водку за торговыми ларьками, вокзалами, остановками. На тех, кто бежал к поездам не по переходным мостам, а по путям. На курящих девушек. И еще на большое множество всяких обстоятельств и людских привычек. Сеня был своего рода – «детектором правильности» для общественности. Никому не причиняя зла, он просто, возмущался, а то и кричал, высказывая неправильность чьего-то поведения. Увидев курившую девушку, Сеня мог долго идти рядом с ней, бубня, что курение наносит колоссальный вред организму. И что это стыдно, в конце концов, тем более для женщины, которой природой предназначено быть матерью.
- Ты знаешь, что такое мама? – сотрясая в воздухе своим посохом, Сеня кричал на всю улицу, - это святое! Это великий дар – подарить жизнь новому человеку. И ближе мамы ни у кого, человеков нет. А ты? Организм свой затравишь, загадишь и как там, потом будет жить ребенок? Как в печке, глотать золу и вдыхать дым.

 На Сеню редко злились. Его слушали. Немного спутано, не всегда понятно он высказывал свои мысли, но та горячность, та искренность с которой он говорил, не оставляла равнодушным никого.

 Когда Амауака печалился, он взрослел. Даже его глаза приобретали голубо-седой цвет и все в нем, выдавало теперь, старика. И его темно-серая с масляными пятнами роба, и поникшие плечи, и низко опущенная голова, и уставшие руки, крепко сжимавшие как единственную опору на земле, посох. Он подолгу сидел на скамейке у центрального магазина и посохом чертил на земле какие-то иероглифы и знаки.
 - Амауака, что невесел? Что голову повесил? – обычно спрашивал у него кто-то из односельчан.
- Амауака сегодня к реке пошел. Собирал там банки железные, бутылки, окурки и нашел мертвого голубя. Его так просто убили. Люди. А зачем? – он поднимал свои глаза к небу, - Он там все видит. Ему больно. Он всех любит и людей и животных и птиц, а люди не любят. Ни Его ни себя. Они вообще никого любить не умеют, только свои забавы. В каждом человеке сидит черный монах и все подтачивает душу, все подначивает человека на всякие плохие поступки. А человек слаб, - долго тянул слово «слаб» Амауака, раскачиваясь из стороны в сторону, словно впадал в какой-то транс, - человек на поводу идет и даже не борется. Больно вот тут, - он прижимал кулак к груди и тер сердце, закрытое в грудной клетке, – слаб, - протяжно, будто падая в бездну, тянул Амауака, - а черные монахи не спят. Их уже много. Целая армия собралась. Вот как найдут они своего генерала, так и начнется, - его будто от боли передергивало, - никто не знает, что тогда будет. Ведь они к нашим монахам взывать станут, всякое обещать, посулы сулить, чтобы в армию призвать, чтобы завладеть. А человек слаб, - покачиваясь из стороны в сторону, Арсений походил на сумасшедшего в те моменты. Отрешенный от мира седой взгляд, протяжные звуки падающего «а» и словно застывшая на губах молитва порокам людским.

 Он часто говорил о Генерале. Говорил о нем, не то как о человеке, не то о пророке, не то как о ком-то главенствующим над злом.
 
 Было похоже на то, что у него есть своя, какая-то особенная религия. Амауака призывал бороться с черными монахами, не бояться смерти и быть хуни куи, что означало по логическому смыслу его речей, - быть настоящими людьми.
- Привет Амауака! Когда твой генерал придет нас спасать? – подшучивали сельчане.
- Сами! Сами спасайтесь, - вскрикивал, поднимая над головой посох, - генерал пьет. Он еще сам ничего не знает, а солдаты ищут его. Вы не бойтесь, судить вас никто не будет, вы сами должны своих монахов держать в кулаке. И никто, никто вас не спасет. Не надейтесь, что кто-то за вас все решит. Что кто-то снова умрет за вас. Нет, на этот раз все будет иначе. Он решил дать возможность всем нам самим спастись. Генерал станет отражением нашего мира. Какой мир, такой и Он. А мертвяки уже по земле ходят. Их много. И вы станете живыми мертвяками, если не послушаетесь, - Арсений грозил людям указательным пальцем, на что все смеялись.
- Конечно-конечно, как скажешь Амауака, никто нас не спасет уже, - и, пожимая плечами, крутили пальцем у виска, - чудак.
 
 Сеня любил гулять на кладбище. Сидеть у могил, разговаривая с усопшими; рассказывая им различные истории или напевая песни. Больше всего, он заботился о покинутых могилках. Поправлял покосившиеся кресты, выдергивал сорную траву, убирал пожухлую листву и мусор.
Односельчане знали, что Арсений собирал с могил оставленные родственниками конфеты, печенья и поэтому, старались приносить побольше, чтобы ему было чем как следует помянуть покойных. Только вот никто не знал, что, собрав все в бумажный кулек, Амауака направлялся в детский сад, где, став у ограды, тихонечко звал:
- Цыпа-цыпа-цыпа-цыпа.
 На этот, очень похожий на песню зов, прибегали малыши с младших отделений и хватали сладости, протянутые Сеней.
- Детки, детки, кушайте конфетки! – он смеялся и подпрыгивал вместе с ребятишками.

 Каждый, вполне нормальный, цивилизованный человек, мог сказать, что Арсений был сумасшедшим. О нем именно так и говорили. Но сколько радости и неприкрытого счастья было в те моменты, в его голубо-синих, ясных как жаркий летний день, глазах. Сколько искренности в этом повизгивающем смехе, открытой беззубой улыбке, в этих морщинках под глазами, нелепых прыжках на одном месте, в раскинутых для объятий руках и посохе, валяющемся неподалеку, на земле.
Только чистыми слезами можно было понять его душу. Понять, чтобы полюбить навсегда.
- Сеня, скажи, а ты любишь какую ни будь телку? Ну, бабу? – похлопывая по плечу, спрашивали деревенские парни.
- Марию, - глубоко вздыхая, опускал голову вниз.
- Так-так, это уже интересно, - парни перемигивались друг с другом, - ну-ка, расскажи, кто такая?
- Святая матиика . Она прекрасная как сама любовь. И настоящая. Верная такая, она все ходит за генералом, а тот ее не замечает. Совсем. Она его хочет спасти, а он никого не слушает кроме себя.
- Так, все с тобой понятно Сеня, - качали головой, понимая, что посмеяться на этот раз не удастся, - у тебя секс-то хоть был?
- А что такое секс? – Арсений смотрел на них светлыми, неярко-голубого цвета глазами.
- У, все с тобой дядя понятно, - гоготали парни и отправлялись далее по своим делам, потеряв, как и прежде, всякий интерес к Арсению.
- Секс, секс, - бормотал он, направляясь к железнодорожной станции, куда скоро должна придти электричка из города.

 Голуби кружили высоко в небе. Красивые, разноцветные; от пепельно-серых, до белых с черными пятнышками, эти птицы казалось, несут над землей весть о мире. Изящество и совершенство было во взмахе их крыльев, их горловом пении, и черных, сверкающих бусинках-глазах.

 Интересно, существует ли другой мир, о котором говорит Амауака и подобные ему люди? Люди, сохранившие в себе редкое сочетание: уметь радоваться, словно дети и печалится как старики. Болеть и любить весь мир. И даже, любить тех, кто обидел, не помня этой самой обиды.

 Амауака говорил, что голуби тоже видят другой мир, подобно иным животным. Кошки, например, по словам Арсения, видят только зло. И черных монахов они чувствуют в людях. Кошки вообще, очень похожи на людей. А вот собаки, те только добро чувствуют. И очень любят смех, хотя кто его не любит? Смех, он ведь только на первый взгляд – беззаботный бездельник, а ну, сделай шаг к мечте?!

 Тетя Полина, чей дом стоит ближе всех остальных деревенских домов к железнодорожной станции, вышла на рассвете с ведром пшеницы во двор. В деревнях утро начинается с восходом солнца и взывающим многоголосьем голодной скотины. Высыпав в кормушку зерна, громко и протяжно закричала: ути-ути-ути! -зовя переваливающихся уток к завтраку. Голуби кружили высоко в небе.
- Озорники, ох, озорники! – ласково улыбалась, глядя на птиц, теть Полина.

 По дороге, со стороны станции кто-то бежал. Полина, приложив козырьком руку ко лбу, присмотрелась. Вроде, женщина. А чего бежит? Да еще в такую рань? – вопросы завертелись в голове.
- Здравствуй, Дарья! – закричала, узнав издалека свою соседку, - ты чего это спозаранку? Да еще и от станции?
- Ой, теть Поля! – Дарья остановилась у забора и приложила свои ладони к лицу, - чего скажу, не поверите! Вчера ночью, убили Сеню. Ну, Амауаку нашего, - пояснила.
- Как? – ахнула Полина и всплеснула руками.
- Он как всегда пошел встречать ночную электричку, ну, вы же знаете его привычку помогать старикам, которые возвращаются с поклажею. Да видать на пьяных и напоролся. А может и на злых каких. Его видать в поезд-то затащили, потому как выкинули тело в поле – между нашей деревней и Ананьевкой. Ой, теть Поля, они голову ему всю размозжили, смотреть страшно. А мы с Колькой у кумовей в Ананьевке ночевали, утром стали вертаться через поле, вот и нашли его. Колька побег в милицию, а я вот сюда. Что делается? – и, приложив к глазам платок, всплакнула, - он же блаженный был. Одно, что святой, за что его-то ироды проклятущие? Я побегу свою скотину покормлю, а потом народ созывать буду. Денег надо на похороны собрать, да с почестями его похоронить. Побегла я.

 Тетя Поля так и осталась стоять у забора, глядя куда-то вдаль, на горизонт, где уже скинуло свою красноту восходящее солнце. А голуби все кружились, кружились в небе, выписывая круги.