анкета живая пьеса

Пьеса победитель конкурса Новосибирского СТД «ПАРАДИЗ - 2005»
Номинация «Пьеса – новация»

Анкета.
Я родился с пустыми руками.
Я родился с пустыми руками и улыбкой.
Я родился с пустыми руками и улыбкой - чтобы ими тянуться к тебе.
Чтоб ими всегда тянуться к тебе.
Я родился с пустыми руками и улыбкой - чтобы ими вечно тянуться к тебе - и только к тебе - любовь моя.
Тянуться - всегда. И не уметь удержать.
Любовь моя, ты ведь знаешь: Я родился с пустыми руками.

Собственно говоря - он мне и не дед вовсе. И вообще он мне никто - этот дед Пилип. Вообще-то он Филипп. Он брат второго мужа моей бабушки, который мне не родной. Значит, совсем, вроде, чужой человек. Бабушка его не любила. Очень не любила. Но терпела. Вся наша парода крепкая, становая. терпеливая. Вторым браком бабушка, вдова, с тремя детьми, была за человеком сильно моложе ее. Семьи не получилось. Хоть и появились еще трое детей, мои младшие дядьки и тетка. И этот Пилип сильно к развалу семьи руку приложил. Что-то его злило в этом союзе. Дед ушел из семьи до моего рождения. Спился. Умер. После войны много женщин было одиноких. Но ни дед ни его брат семьи не завели. Хотя гуляли изрядно.
После смерти брата, Пилипа сиранным образо прибило к нашему дому… Вроде как тетка и дядьки - ему племянники, родня…И уже после всех страстей... Его, наверное, зависть сжигала. Этого одинокого, тогда еще не старого, но очень страшного человека. Потому, что он стал все равно приходить… не знаю я и никто не знает - зачем? - к нам в дом. В один такой его визит и приключился со мной самый ужасный страх перед человеком. Мне было четыре года. И я уже сам мог открывать входную дверь, чем гордился невероятно. И первый рванул на раздавшийся звонок. Открыл дверь - и встретился со своим первым страхом. Избалованный красивыми, очень красивыми и породистыми лицами. Самым взрослым, вернее самой старой была бабушка, в моем детском представлении - старой, но и она была красива, по своему. А тут на пороге стоял уродливый и страшный старик… На самом деле, чуть старше чем я сейчас. Но, пугающе страшный. И взглянув на него я дико заорал, и бросился в комнату, захлопнув дверь. Ужас был настолько велик, что вбежав в комнату, где играли мои двоюродные брат и сестра, на год меня старше, я с воплем забился под кровать, в самый дальний угол! Вынуть меня оттуда до вечера не могли. Я отбивался со всей яростью сиамского кота. Вопил примерно также. И мне не было стыдно. Ни тогда - ни потом.
Он, глубоко одинокий человек прибился к чужому дому в котором его не любили. Помню, как молча они, бабушка и дед Пилип, сидели на кухне. Как закаменевшие оба. Она его едва терпела. Но терпела. Я позже тоже научился терпеть страшных и уродливых людей. Но, позже. А тогда шарахался от этого непонятного деда, и требовал, чтобы он больше никогда не приходил - от бабушки. Она в ответ молчала. Но, я чувствовал, что она согласна со мной… но, дед Пилип приходил снова, и снова зависало странное оцепенение в доме… Игра природы непредсказуема, как и игра судьбы. Непредсказуемые гены сложились в такую странную комбинацию, что именно я внешне, изо всей огромной семьи - единственный, похож на бабку… и на совершенно не родного мне деда! Что, само по себе очень странно, но позволило занять особое место в клане, и что гораздо важнее, в сердце у бабушки. Из чего, уже взрослым, сделал вывод, что деда она любила страстно… Это же, наверное, и тянуло ко мне и деда Пилипа, но я прятался малышом, а став старше уже вежливо, но неизменно сторонился. Однажды уже подростком, столкнулся с ним у двери бабушки, которая отлучилась… Дед сидел в подъезде на ступеньках и ждал ее. Я поздоровался, он заискивающе, предложил присесть и подождать вместе. Я очень вежливо отказался. Он замолк и вдруг - всхлипнул. Я отступил еще на шаг. Его лицо и плечи затряслись. Он что-то извинительное забормотал… Я отступил еще на шаг. Впервые в жизни я видел, как плакал старый человек. И хоть знал и знаю, что нет никакой моей вины… убегая, перескакивая лестничные пролеты … ощущал себя виновным - не понимая в чем. Он вышел из подъезда и пошел по двору, отирая слезы - не стыдясь ничего. А меня жег стыд, но я и представить не мог - что происходит и что делать? Тут подошла, на счастье мое бабушка, подошла молча к нему. И молча пошла в дом. Он, трясясь и спотыкаясь пошел за ней. А вечером она, как бы невзначай, сказала мне «Ты Пилипа… не обижай, не надо…»
Я знал, что он моложе бабушки. Но не думал, что так на много. И уже через много лет после ее смерти, во время случайного заезда в родной город и совершенно случайного варианта подзаработать приличные деньги в неприличном месте… обтекаемо назовем - кабаре… Небольшая развлекательная программа, со стриптизом, при моем активном асистировании, Пара вполне неприличных песен, откровенно фривольная танцевальная программа… Я в общем-то постановщик, но не прочь и на программе денег срубить, пока время есть до отъезда. Программа уже началась, я как раз натягивал что-то пестрое и дурацкое, когда подошел очень смущенный администратор погребка и доложил, что моего родственника посадили за дальний стол… что там все хорошо видно, но ему удобнее будет. «Какой, к черту, родственник? Откуда, все же разъехались!» - думал я. Но, в суете обкатки новой программы это обстоятельство забылось. В середине вечера о нем напомнил все тот же администратор: «Валер, дедку ты закажешь, или за счет заведения?» Я обомлел. Значит не отец, отец никак на дедка не тянет. Что за черт, что за родственничек. К часу ночи заботливый администратор пошел в наступление. «Валер, давай я к тебе дедка переведу. В зале сенокос, мест не хватает. Ну, и вы пообщаетесь.» Чуяло мое сердце - не надо. Но, сказал - веди. И когда он привел - я просто обмер. Дед Пилип. О котором я давно забыл! Страшный призрак детства и юности стоял как на параде. В костюме. В орденах и медалях. Просто как в броне - в медалях и орденах. «Что, не твой, что ли?» - видя мою растерянность озадчиллся администратор… «Мой…» - Еле просипел я. «Ну, так дай человеку стул!» - распорядился администратор а порхнул по своим ему одному ведомым делам. «Коллеги» мои, полуголые, раскрашенные, просто онемели. От вида такого «иконостаса» на груди у дедка. И натягивая на себя, с пятого на десятое, - тактично, почти без матов, потекли из гримерки, почувствовав всю патетичность момента. Дед Пилип начал первым - «Что, не признал? Помнишь меня?» Вот тут-то и дал знать себя актерский дар. Я почти не фальшивил. И почти не суетился. Но говорить было - все равно нечего! .И никогда я так не рвался на дорабатывать впопыхах сварганенное шоу… Шоу закончилось. Я хотел вызвать такси… чтобы… побыстрее избавиться от деда. Он отказался. И попросил его недалеко проводить. Я испугался как в детстве. Конечно, теперь я видел, что он старый, и не… не очень даже страшный, но от его взгляда как в далеком детстве становилось дурно. И самое противное, что он это чувствовал. Мы молча прошли полтора квартала. Остановились у обычной многоэтажки. «Может зайдешь…» - неуверенно предложил он. Меня внутри передернуло. Я чувствовал от него угрозу. Всему миру внутри меня. И прежний мир рухнул. Когда он прошептал - «Ты… внучек, прости… только на Веру ты очень похож… и на Ваньку… один ты у меня…» Я просто понял, - чтобы я не сделал, как бы страшно или нелепо не сложилась моя собственная жизнь, - я никогда не буду - таким непрощенным. И таким одиноким. И бросившись в пропасть чужого, совершенно чужого мне отчаяния, я - шагнул к нему. Обнял. И прижавшись к броне из прошлых и неизвестных мне наград - понял, что то что я делаю, может и обида памяти покойной и навсегда любимой бабки… но, сейчас я совершил наверное самый сумасшедший, странный, но правильный поступок. Потому, что - честный… И бабка, наверное, точно поняла бы меня. Одна кровь. Собственно говоря - он мне и не дед вовсе. И вообще он мне никто - этот дед Пилип. Вообще-то он Филипп. Он брат второго мужа моей бабушки, который мне не родной. Значит, совсем, вроде, чужой человек. Бабушка его не любила. Очень не любила. Но терпела. Вся наша парода крепкая, становая. терпеливая. Вторым браком бабушка, вдова, с тремя детьми, была за человеком сильно моложе ее. Семьи не получилось. Хоть и появились еще трое детей, мои младшие дядьки и тетка. И этот Пилип сильно к развалу семьи руку приложил. Что-то его злило в этом союзе. Дед ушел из семьи до моего рождения. Спился. Умер. После войны много женщин было одиноких. Но ни дед ни его брат семьи не завели. Хотя гуляли изрядно. После смерти брата, Пилипа странным образом прибило к нашему дому… Вроде как тетка и дядьки - ему племянники, родня…И уже после всех страстей... Его, наверное, зависть сжигала. Этого одинокого, тогда еще не старого, но очень страшного человека. Потому, что он стал все равно приходить… не знаю я и никто не знает - зачем? - к нам в дом. В один такой его визит и приключился со мной самый ужасный страх перед человеком. Мне было четыре года. И я уже сам мог открывать входную дверь, чем гордился невероятно. И первый рванул на раздавшийся звонок. Открыл дверь - и встретился со своим первым страхом. Избалованный красивыми, очень красивыми и породистыми лицами. Самым взрослым, вернее самой старой была бабушка, в моем детском представлении - старой, но и она была красива, по-своему. А тут на пороге стоял уродливый и страшный старик… На самом деле, чуть старше чем я сейчас. Но, пугающе страшный. И взглянув на него, я дико заорал, и бросился в комнату, захлопнув дверь. Ужас был настолько велик, что, вбежав в комнату, где играли мои двоюродные брат и сестра, на год меня старше, я с воплем забился под кровать, в самый дальний угол! Вынуть меня оттуда до вечера не могли. Я отбивался со всей яростью сиамского кота. Вопил примерно также. И мне не было стыдно. Ни тогда - ни потом. Он, глубоко одинокий человек прибился к чужому дому в котором его не любили. Помню, как молча, они, бабушка и дед Пилип, сидели на кухне. Как закаменевшие оба. Она его едва терпела. Но терпела. Я позже тоже научился терпеть страшных и уродливых людей. Но, позже. А тогда шарахался от этого непонятного деда, и требовал, чтобы он больше никогда не приходил - от бабушки. Она в ответ молчала. Но, я чувствовал, что она согласна со мной… но, дед Пилип приходил снова, и снова зависало странное оцепенение в доме… Игра природы непредсказуема, как и игра судьбы. Непредсказуемые гены сложились в такую странную комбинацию, что именно я внешне, изо всей огромной семьи - единственный, похож на бабку… и на совершенно не родного мне деда! Что, само по себе очень странно, но позволило занять особое место в клане, и что гораздо важнее, в сердце у бабушки. Из чего, уже взрослым, сделал вывод, что деда она любила страстно… Это же, наверное, и тянуло ко мне и деда Пилипа, но я прятался малышом, а став старше уже вежливо, но неизменно сторонился. Однажды уже подростком, столкнулся с ним у двери бабушки, которая отлучилась… Дед сидел в подъезде на ступеньках и ждал ее. Я поздоровался, он заискивающе, предложил присесть и подождать вместе. Я очень вежливо отказался. Он замолк и вдруг - всхлипнул. Я отступил еще на шаг. Его лицо и плечи затряслись. Он что-то извинительное забормотал… Я отступил еще на шаг. Впервые в жизни я видел, как плакал старый человек. И хоть знал и знаю, что нет никакой моей вины… убегая, перескакивая лестничные пролеты … ощущал себя виновным - не понимая в чем. Он вышел из подъезда и пошел по двору, отирая слезы - не стыдясь ничего. А меня жег стыд, но я и представить не мог - что происходит и что делать? Тут подошла, на счастье мое бабушка, подошла молча к нему. И молча пошла в дом. Он, трясясь и спотыкаясь пошел за ней. А вечером она, как бы невзначай, сказала мне «Ты Пилипа… не обижай, не надо…» Я знал, что он моложе бабушки. Но не думал, что так на много. И уже через много лет после ее смерти, во время случайного заезда в родной город и совершенно случайного варианта подзаработать приличные деньги в неприличном месте… обтекаемо назовем - кабаре… Небольшая развлекательная программа, со стриптизом, при моем активном асистировании, Пара вполне неприличных песен, откровенно фривольная танцевальная программа… Я в общем-то постановщик, но не прочь и на программе денег срубить, пока время есть до отъезда. Программа уже началась, я как раз натягивал что-то пестрое и дурацкое, когда подошел очень смущенный администратор погребка и доложил, что моего родственника посадили за дальний стол… что там все хорошо видно, но ему удобнее будет. «Какой, к черту, родственник? Откуда, все же разъехались!» - думал я. Но, в суете обкатки новой программы это обстоятельство забылось. В середине вечера о нем напомнил все тот же администратор: «Валер, дедку ты закажешь, или за счет заведения?» Я обомлел. Значит не отец, отец никак на дедка не тянет. Что за черт, что за родственничек. К часу ночи заботливый администратор пошел в наступление. «Валер, давай я к тебе дедка переведу. В зале сенокос, мест не хватает. Ну, и вы пообщаетесь.» Чуяло мое сердце - не надо. Но, сказал - веди. И когда он привел - я просто обмер. Дед Пилип. О котором я давно забыл! Страшный призрак детства и юности стоял как на параде. В костюме. В орденах и медалях. Просто как в броне - в медалях и орденах. «Что, не твой, что ли?» - видя мою растерянность озадачился администратор… «Мой…» - Еле просипел я. «Ну, так дай человеку стул!» - распорядился администратор а порхнул по своим ему одному ведомым делам. «Коллеги» мои, полуголые, раскрашенные, просто онемели. От вида такого «иконостаса» на груди у дедка. И натягивая на себя, с пятого на десятое, - тактично, почти без матов, потекли из гримерки, почувствовав всю патетичность момента. Дед Пилип начал первым - «Что, не признал? Помнишь меня?» Вот тут-то и дал знать себя актерский дар. Я почти не фальшивил. И почти не суетился. Но говорить было - все равно нечего! .И никогда я так не рвался на дорабатывать впопыхах сварганенное шоу… Шоу закончилось. Я хотел вызвать такси… чтобы… побыстрее избавиться от деда. Он отказался. И попросил его недалеко проводить. Я испугался как в детстве. Конечно, теперь я видел, что он старый, и не… не очень даже страшный, но от его взгляда как в далеком детстве становилось дурно. И самое противное, что он это чувствовал. Мы молча прошли полтора квартала. Остановились у обычной многоэтажки. «Может зайдешь…» - неуверенно предложил он. Меня внутри передернуло. Я чувствовал от него угрозу. Всему миру внутри меня. И прежний мир рухнул. Когда он прошептал - «Ты… внучек, прости… только на Веру ты очень похож… и на Ваньку… один ты у меня…» Я просто понял, - чтобы я не сделал, как бы страшно или нелепо не сложилась моя собственная жизнь, - я никогда не буду - таким непрощенным. И таким одиноким. И бросившись в пропасть чужого, совершенно чужого мне отчаяния, я - шагнул к нему. Обнял. И прижавшись к броне из прошлых и неизвестных мне наград - понял, что то что я делаю, может и обида памяти покойной и навсегда любимой бабки… но, сейчас я совершил наверное самый сумасшедший, странный, но правильный поступок. Потому, что - честный… И бабка, наверное, точно поняла бы меня. Одна кровь.


Вчера в последний раз послушать меня привели моего старикана.
- Дед, - сказал я ему, - зачем ты пришел? - Дед, - сказал я ему, - зачем тебе грешные песни?
Ты слишком стар для них. Ты забыл про стыд вместе с именем своей последней женщины - так давно это было?
Зачем тебе мои грешные песни?
- Не гони меня, внучек, - ответил он, - нет, я не вспомню имя своей последней женщины - это было слишком давно:
Но я помню царапину, узкую царапину на острой коленке моей первой девчонки и цвет ее глаз.
Это цвет моей судьбы, которая, кажется, началась только вчера и, может быть, кончится завтра.
Жизнь моя это грешная песня. Спой мне, внучек, спой. Подари мне песню.
Подари мне песню про грех. Подари мне песню про украденную радость, для которой я слишком стар.
 Спой мне, внучек, спой.
 
Путешествие по телу.
Уверен, что любой человек может быть счастлив с любым человеком. Но, разное время. Уже не помню - кто подарил эту мысль. Все тайные и долгие страсти, связи, отношения - тайные и долгие именно потому, что в них нет счастья. Один, чаще всего это именно неразделенные, одинокие и безответные любви, так, вот, один человек - все время его ждет. Другой оттягивает, возможно, не желая, но по большей части, не умея его, этого самого счастья - дать. И именно - телом. В любом случае ответ приходит - дается телом и только телом. Потому, что - так! Счастье исключительно телесно - и горе. Считается, что телесность, проявленность - удел детей и женщин. Они живут и проживают всем телом. Вы пытались, при первой же встрече, кого ни будь обнять для... потому... Просто - захотелось? Что, не хотелось? Никогда - никогда? Черт, тогда - что ты здесь делаешь? Я вообще не понимаю - к чему мне тратить время своей жизни на человека, которому в ней нет места. На человека, от которого хочется закрыться... Который, просто недостоин моего прикосновения. И как сладок прерывистый шорох чужого, своего ли, не разобрать уже, сердца в груди. И дыхание в самую щекотную точку - между ухом и шеей! И улавливать чужой запах. О, о них - чужих запахах я могу поставить спектакль, написать оперу, снять фильм... и еще не все будет! Самый волнующий - конфетный, вечно конфетный, запах ванили в ирисках «Золотой ключик». И острый, душистый самый любимый запах - первых смородиновых листков, с него, совершенно точно, начиналось тепло на улице, лето. Любимее - только запах праздника, наслаждения, восторга, чувственный до предела - аромат апельсина, и любимее его нет. Это из запахов вообще. Самые важные - человеческие. Помню запах женского молока. Именно женского и именно молока: жаркий день, в душной комнате любимая тетка, Валентина, начинает кормить грудью моего, впоследствии полного кретина, братца Вовку, и в воздухе повисает странный, неуловимо пульсирующий, колышущийся - как кусок полотнища на ветру - запах. Лет десять спустя, снова встретился с ним, и снова был странно встревожен... Запах новой, собственной, детской летней обуви - сандалей. Шоколадный призыв новогоднего подарка в шуршащем прозрачном пакете... Запах лужи! Запах предельного наслаждения, греха, тайны! Запах большой и глубокий, как сама - большая и глубокая, прозрачная и прогретая лужа, где я ребенком барахтался и плавал. После того, как открыл, что вода (после тела своего и другого) главное наслаждение моей жизни, обнаружил странные человеческие запреты, с которыми до сих пор не в ладах, то есть - их для меня до сих пор нет. Хоть я о них и знаю. Вопрос И в воде и в теле плаваю. Вхожу в касания, прикосновения, ласки - как в воду, окунаясь и растворяясь постепенно, с одинаковым покоем и доверием. Без тела, другого тела - я остаюсь как без воды... А лужа и густой мягкой, обычной травой на дне... Очень напоминает человеческие подмышки! И мягкое, упругое дно - ямку затылка. Ну, вот - так, ну, вот - почему-то! В воде и прикосновениях, ласке, есть чудесные моменты освобождения от всей тяжести - телесной и душевной. Возвращается все самое - мое. А губы мои - горьки для тебя. И руки мои - колючи для плеч твоих. И звук слова моего - знаю - пугает тебя: Яблоко поцелуя моего скатилось по твоей груди: Яблоко поцелуя моего - горько было для тебя.
Росомаха
Самое неуютно в моих воспоминаниях о доме то, что дома не было. Дом - это то, что согревает вырвавшегося из младенчества человечка на самой грани детства. Он создается тогда, когда ты уже идешь, оторвавшись о матери, но мир еще полон ее теплом. Этот мир, который может согреть одна маленькая женщина и есть дом. Со временем мир либо становится домом, либо угрозой дому. Ты либо осваиваешь мир, как дом, либо: Вот я и имею «вместо» своего дома свой мир, который, как оказалось, построить легче. И самый удобный материал для строительства - это театр.
Мне было лет девять, когда моя бабушка собралась умирать - инфаркт - и я обнаружил, что похороны, как шоу меня не привлекают. Я, всегда был оригиналом! Сколько помню себя - заносило в сторону от всяких веселеньких общественных праздников и ритуальчиков. Блевать тянет от всех этих Новых - какого хрена в них нового? - годов, маев, ноябрей, мартов! Дней рождений и похоронов! Я - сам себе и другим праздник! И я их сам себе новый день, 36 июня, стопятидесятелетие дури хреновой - присоединяйтесь, спразднуем. Ну, вообще, это тема, когда от меня кто уходить собрался, тем более - умирать! Собралась вся семеюшка, бабка на кровати, помирает, а они так горько пригорюнившись, чинно сложив руки, печалятся и вздыхают. Я, собственник, что люблю - то мое! И просто так не вырвешь, ну, и не вырвешься! А тут смотри-ка, помирать собралась! От меня! Без спросу. Фиг, думаю, фиг, бабуля! И меня, с другими детьми, для торжественности, приволокли подивиться, как старуня, няня, остов рода загибается, боты заворачивает. Но, чтоб не мешали - за дверь выперли. И шикают, постоянно, тише - да тише! По ритуалу-то раз собрались все - нужно же похоронить кого-то, а то, что, зря собирались? И тут я сразу понял - можно помешать! Я - старший, младшим пинков раздал - ор и поднялся! Родители, тетки, бабки, из-за двери рычат - а наша толпа с ума сходит, родственнички у меня в детстве угарные были, это потом пообтесались! Я чувствую и бабка и род уже согласны, что она умрет. А я - нет! Бабка Шура выскочила, самая красивая, вся в ягодных бородавках, самая молодая и вздорная из бабок, кричит: «Что ж, вы сукины дети, няне умереть спокойно не даете!» Вот тут я понял - правильным курсом идем, товарищи! Не дадим! И начался детский ор! А младшие - они ведь обезьяны! Я и просчитал! Печальным ангелочком, настырно пробиваюсь к бабке - медленно и печально подхожу к кровати и умильно взирая на осунувшуюся, старуню, нежно взяв ее за руку (слезы от умиления) гаркаю - «Ба, а я есть хочу!» Баба Шура, потом твердила, что это я их подучил. А ни фига! Просто младшим, всегда нужно того же самого, но только еще больше! И требуют они еще громче! И вся детская толпа с криком ломанулась к постели умирающей. С дикими криками «Я есть хочу!» - на разные голоса. Главное - переорать и добиться - своего! Я - всяко - громче всех! Где оказался ритуальчик? Само - там, и даже глубже! И первая поняла бабка, покорно, кое-как сползла с постели и полуживая, держась за стены, пошла на кухню. На глазах у онемевшей родни. Маме, было стыдно за меня, опозорил, сорвал мероприятия. Бабка Шура - злобствовала - «Стыд какой, сдохнуть не даст спокойно. Вот у других дети - как дети, а этот в кого такой! У Няни же сердце - слабое». Со слабым сердцем она прожила еще двадцать один год. И двадцать один год исправно билось. И когда отказалось жить все тело - сердце еще билось и билось. Я думаю - а если бы я тогда сложил руки? Сколько бы оно билось? И... Новосибирский зоопарк. Мне всегда кошки нравились. Мне родня. Мне даже запах в подъезде - родной. Я и сам пахну резко. И когда злюсь - такие трели выдаю - сиамцы, ну, сиамские коты, ежатся! А тут прирос у клетки со странным зверем, такой злобный мини-медведь. Сидит, смотрит в толпу и ненавидит. И набивает руку как каратист. То есть - лапу. Вокруг олени с ободранными рогами, ленивые львы, какие-то суетливые, совсем бессмысленные хорьки. Больно смотреть было в безумные глаза белого медведя, который от безысходности страшно, однообразно, монотонно раскачивался. Он сдался. Как и олени, и хорьки, и львы с куропатками. Несли свой крест! Сложили руки! И только одна неправильная зверюга набивала лапу! Она ненавидела мир клетки и в ней совсем отсутствовала христианская кротость и смирение. И нет усталости. Нет лени. Рядом с росомахой опасно. И это так понятно! Я тоже чувствую себя... иногда... Что вокруг курятник и все по полному циклу, все правильно. А у меня нет результативности в плане яйценоскости! И я набиваю лапу. Руку. Вместо того, чтобы их правильно складывать. И я не бунтую. Я и в самом деле такой!
Гордость моя - всегда уступала моей любви, но сегодня: Взаимность - роскошь, но сегодня: И любовь моя - ошибка. Но вчера, Господи! - вчера я разлюбил! Но сегодня, Господи, почему мне не легче?

Сердце
Самый главный детский вопрос: получу я заводного цыпленка или нет? Потому, что от меня требовалось ответить: которую бабушку я люблю… Без вариантов. Даже не больше или меньше, а которую люблю. Одну из двух. Другую, значит, не люблю. Бабки, вероятно, тешили своё тщеславие. Проиграли обе. Я грохнул бедного, несчастного заводного цыпленка об пол и зашелся в крике. Так в моей личной истории был официально зафиксирован, в 3 года, случай применения непарламентских выражений. Если попросту, катаясь по полу и распихивая механические колесики ни в чем не повинного цыпленка, я кричал, что они «падлы» немецкие, «****и» и (почему-то) фашистки. Почему немецкие - до сих пор не пойму. И вообще, с любовью началась полная неразбериха. Позже выясняется, что сестру любят больше потому что она девочка, а брата, потому, что он младше... Что меня будут любить, если я хорошо учусь и стихотворение о трактористе рассказываю без запинки. Что нельзя дружить с Саулешкой, потому, что она из плохой семьи, с Андрюхой - потому что он двоечник и учится еще хуже меня. И чем больше условий - тем на более мелкие кусочки рвалось такое простенькое сердце. А потом, после того, как моё сердце было уже настолько мелко и настолько раздробленно, что своих рук не хватало, нашлись доброхоты. Вы знаете, как это делается? Это - делается очень просто. Берется кусочек сердца и рвется пополам. А потом - ещё раз. А потом ещё. Весь фокус - чтобы рвать как можно мельче и работать очень быстро. Ну, посмотрим, что у нас получилось. Похоже? А потом однажды, где-то после тридцати, забавно было вспомнить, каким это было всё в начале. И начать всё заново склеивать. Я буду пользоваться скотчем. Вы мне поможете. Знаете, только одно условие: я недавно узнал, что мне уже поздно. Что нужно очень торопиться. И поэтому сейчас мы должны будем собрать всё очень и очень быстро. Начали! Вот таков итог. А чё? Могло быть и хуже! Я ведь правила соблюдал... по своему. Жульничал, врал, выкручивал. Я отстаивал себя. И, наверное, я бы и в самом деле мог быть таким - комком. Но - на самом деле - когда меня сильно зажимают, да простят немцы, я про себя, благословляю все правила и их носителей, троекратным, во имя «падлы фашистов и ****ей» - и отпускаю их. С миром. Рекомендую. Это магическая формула. У меня работает всегда. Аминь!
Трогательная детская сексуальная история.
Вы почти похожи на себя: А мне с Вами не о чем даже помолчать: Сегодня Вы так непоправимо добры и несправедливо внимательны: А я опять называю вас другим именем. Вы вздрагиваете, но продолжаете улыбаться: А я боюсь, что зазвонит, невпопад, телефон. И он невпопад звонит! Как Вы красивы добры и улыбчивы: И я почти всхлипываю от восхищения, глядя на Вас. А в телефонной трубке зовет и требует меня чужой Вам голос. И счастливо повторяет, повторяет и повторяет мое имя! Вы согласны меня простить. Бывает же такое! Как же Вы: Вы почти похожи на себя!

Некая девочка Лера, очень отличалась от других девочек, жесткая, потому что красивая, крутила и вертела всеми, даже мной. Ну почему даже? Мне это даже очень нравилось. Ну вот. Я тоже был мальчик выдающийся, и всех в классе строил. Мальчиков. А она строила девочек, мальчиков и меня. Какая прикольная, она, в самом деле, была очень прикольной. Ну, что вы думаете, я признавался в своей любви, что ли? Нет, я страдал. Когда я её видел - я понимал, что я её хочу. Один. И всю. И мечтал о супергероических ситуациях, перед которыми отдыхает самый тупой боевик, ну типа я её спасаю, типа она гибнет, типа я герой. Она мне благодарна, ну и скромнейшая награда герою - она моя ВСЯ. Она очень... не всегда, иногда делала вид, но, так по девчачьи, ловко, так вовремя, то есть совсем не вовремя... что не любит меня и не любит - больше, чем всех остальных, других мальчишек. А я чувствовал страх. Робость. «Она меня не любит!!!» И страдал!
Первые мои эротические фантазии о ней были откровенно садомазохистские. Мы с ней причиняли друг другу физические боль и страдание - как бы вы себе это не представляли. И каким-то хитрым образом мы оба получали от этого удовольствие. В моих фантазиях. В моих фантазиях мы почему-то причиняли друг другу самую изощрённую боль. Например, она нарезает мой член как колбасу. Ну а я запихиваю разные стекляшки ей... ну, сами понимаете куда. Ну и весь узнаваемый, позднейший набор японских анимэшек: крючья, связывания, поджигания, и всякая другая подростковая романтика... Я уверен, что для меня было важно настолько иметь, присвоить, сделать своей собственностью, таким моим, чтобы границы моей власти над моей крутой любовью очерчивались уже только болью, ведь боль бесконечна! Наверное, с тех пор я изменился... Не очень. Я хороший ученик, отличник, и всегда отвечу без запинки и получу свою заслуженную «5», по самой главной для людей науке, которая называется: я просто - как и все - торчу от боли!
СТРИПТИЗ
 Старинный друже, по самой по косой пьяни, вышел из окна. Нет - не перепутал с дверью, специально. После реанимации отошел - надо же такому случиться, видать бредил тяжко, то ли вспомнил, то ли сочинил мой телефон. Повод так удачно подвернулся, а так бы - да ни в жесть! Гордый. Два года не разговаривали. Но, типа, если гордый и болезный - то можно... А я - с больницами, болями и проблемами плохо сочетаюсь. Не уживаемся мы, категорически, вместе. Стоически целых две недели кое-как терпел, тоже мучился. Ну - лежит, ну - забинтованный и обколотый чувак. Весь загипсованный сверху - донизу! У него не загипсованным только язык остался... ну и то, что тоже не гипсуется, потому, что тоже без костей ! Тощища! Ну, не то, чтобы с ним здоровым было веселее. Но тогда была надежда... Никакой! Но тогда я через полторы минуты, и с чистой совестью, мог бы сбежать... А тут - парься, дружок, на правах - с переляху - лууччего друга, часом не отделаешься! Правда, к концу второй недели мы уже даже разговаривали как-то. Он так удачно расцвечивал наши задушевные беседы остроумными междометиями и содержательными паузами... Что-то придумывалось... Все равно - плохо. Я потом, после этой отдачи дружеского долга, устаю и тоскливо мне... Я ведь только - отдавал - него что взять? С него и здорового - не очень-то разживешься. Он сухой, смуглый, легкий - кажется, чем за землю держится... А он жилистый и душа - гиря. Взгляд - как холодная, тяжелая рука на горле. Очень боюсь высоты. Очень. Я его боль не примеряю. И его страхи... Зато он - воды боится до истерики... Если «алаверды» устрою, ответный ход, топиться пойду... Хотя не честно получится. Я-то плавать умею. А он летать - не очень... Наверное, мало практиковался... Вот я в воскресенье тащусь в Кировский, на тот берег! А на лестнице встречаю Лехину маму - Ой, Валерочка, как хорошо, что вы... Мне нужно срочно, а Леша там один. Вот вы его и развлечете... О звук - любимых слов! О - развлечение, пока ты есть - я жив! Всегда открыт для развлечения и закрыт для всего остального. А в этот момент я ставил приятный такой номерок, с намеком на стриптиз, шутку. Под Тома Джонса. И вот я приоткрываю дверь в палату и с порога - «А не скучно ли вам, мистер? Развлечемся, бойз?» И томно извиваясь, самым наисекуальнейшим образом начинаю стриптиз, ну очень такой маленький, я же понимаю, что в больнице. Маленький, но очень горячий! Мертвого подымет, и даже загипсованного! Лешка очумелый хрюкает, у него с челюстью проблемы - говорит медленно и печально, а смеяться ему совсем неудобно. Ну, я так решительно боты сбрасываю, запрыгиваю на его навороченную кровать с причиндалами, ну знаете, такой стол разделочный, с гирьками и тросиками. Лешка на нем как беличья шкурка на распялке. Переступаю через него и утробно вопрошаю, готовясь очень гнусно поиздеваться, над ним распятым надругаться, в смысле... пошутить: «Продолжим, бэби?» Леха как-то неопределенно закатывает глаза, ему от смеха плохо... И тут я слышу еще один пронзительный хрюк восторга... но соображаю, что для Лехи - высоковато. И откуда-то из-за спины. Хрюк - женский. Точнее - девичий. И точно - потрясенная моим шоу медсестра. Замершая, со шприцом наголо и бурным смятением в глазах. Стон восторга (я так полагаю) теснил ея младую грудь... Ну - буду я, вдохновенный, обращать внимания на такие мелочи, как младший медицинский персонал. Она-то привычная, она здесь работает, она училась даже, чтобы смотреть на этот ужас... Который люди творят с другими людьми, или над собой... А мне здесь плохо и тоскливо... Это у меня чисто нервное! Я как-то культурно так с «извините» скромненьким, стушевался, спрыгнул с кровати, одеяльце нашему малышу поправил... Прикид свой второпях собрал, обулся, пулей вылетел... Долетел - до второго этажа и подумал - и что собственно произошло? В общем-то, ничего. Леха, за десятилетия и не таких номеров от меня насмотрелся... А медсестричке... ну, маленькое внеплановое развлечение... и наша общая, маленькая тайна. И потом... он сам хотел, ему нужна эта боль! Ему здесь хорошо! И ей! И вообще он, предатель, мог меня предупредить, хоть как ни будь! А ему - все вообще померещилось! Он бредил, ничего не было! И медсестре - а ничего она не видела, она все врет, вы бы видели - как она на меня смотрела! Она же невменяемая! А он обколотый! А она - невменяемая, тоже наверное наркоманка, иначе в таком аду не выжить!.. А я... хороший!.. И все тут.
 8. Песня о волшебной любви
Попрыгунья стрекоза
Лето красное пропела
Дело к осени пришло
На Карла Маркса залетела
На площади Карла Маркса летают самые крупные стрекозы в городе. Сравнивал. Самые крупные. И тормоза. За иной подпрыгнешь, а за иной - руку протяни - и вот она! И эта сине-зелёная лупоглазая - ну просто нарывалась. А я её смахнул, она и свистнуть не успела. А улица пустая. А стрекоз море. А что главное в стрекозах? Главное в стрекозах - поймать, и побольше. И тут ещё одна - ну просто вызывающе вьётся вокруг. Я думаю: словленную нужно отпускать, я же её не пищи ради, и не из самодурства, мне играть надо, но сначала рассмотреть. Я руку вытягиваю, аккуратно пальчики разжимаю - и вот она в моей лапе! А ей - толи понравилось, а может, от шока не отошла - но она так крылышками отряхнула и проплыла вверх, мимо такого конопатого носа и двух таких зелёных глаз, что голова не закружилась, но поташнивало долго. Почему-то вспомнилась какая-то детская болезнь, толи корь, толи ветрянка, и разводы зелёнки по всему телу, т.е. красиво - необычайно. Когда зелёнка по всему телу. И глаза точь-в-точь такие же. Я - в них, они - в меня. Удивляемся. Ну конечно если девица зеленоглазая - она как факт рыжая. И эта тоже. Ну, я так, хмыкаю, улыбаюсь - ну, не каждый день девицам под нос стрекоз подсовывают. Ну, пусть думает, что музыкой навеяло. Проскакиваю дальше. Суечусь по городу. Часа через три чувствую - пора кого-нибудь сожрать. Ну, в смысле съесть. Ну, в смысле чего-нибудь перекусить. И на так называемом микро рынке, который за день не обойдешь, выбираю самое крупное, самое зелёное, до синевы, яблоко. В карман - не лезет. Несу в руке, рука в рукаве. О яблоке знаю только я. Дохожу до исторического утреннего места, слюна вожжой. Сил терпеть - нету. Поднимаю руку, картинно падает рукав. На глазах у изумлённой публики из ничего практически, ценою в 27 рублей, возникает огромное зелёное до синевы яблоко. Публика в шоке. И хлопает своими зелёнкинскими глазами. Всё теми же. Я от удивления поперхнулся. Но, лукаво откашлявшись, предложил этим глазам яблоко откусить. Они, оба два, вместе с рыжей мочалкой, это же мука расчёсывать, наверное, шарахнулись в сторону, оставив после себя запах толи «шанели», толи карамели, ну чего-то вкусного. Пугливые. А дальше - ещё смешнее. Под вечер слетел к киоску с мороженым. Весь день - никого, а здесь - очередь. Ворон считаю, и вдруг вижу. Пылит моё рыжекудрое зеленоглазое такси и тормозит прямо за мной. И в своих заботах не замечает, за кем встала-то. За МНОЙ! И когда я старательно спиною закрывался, она стояла спокойно. А как к окошку подошли - тут она задёргалась не по хорошему. Я-то её понимаю, типа три раза столкнуться случайно - это совсем не случайно. А я то уже смотрю на неё с выражением «девушка, вы че ко мне пристаёте». А я вообще очень люблю поскандалить, когда ко мне кто-нибудь хорошо пристаёт. Эта - так уже готова. А купюра у меня - крупная, и говорят мне - сдачи подождите. А она покупает шоколадную фишку с мятной, заметьте, зелёно-синей начинкой. Это мы потом узнали. И ей подают два пакета этой самой фишки. Она так робко, мол, а мне - один. А продавщица на неё - рыком - а у нас рекламная компания. А она - ещё тише - а куда мне второе девать? А я у неё за спиной театр одного актера устраиваю - маячу, сигналю, руками машу - мол, вот он я, вот, про меня скажи! Продавщица так оторопела, только что не по слогам и выдаёт: а вы молодого человека угостите. А нас молодых - по обе стороны. Но она, умница, развернулась в правильную, в мою. А куда было деваться?
Все это слишком правда, и поэтому не слишком долго - хорошо. Но, в тот момент - надо было в тот вечер волшебства. Волшебство заказывали - получите, распишитесь. Ну, типа можем и мы, очень даже можем, соорудить волшебную любовь. И в этом помешать не может даже отстойная шоколадная фишка с сине-зелёной мятной начинкой.
9. ANGEL`S SONGS.
Иду я по ночному подъезду. На одиннадцатый этаж. Лифт не ходит. Потому, что поздно. И тащусь я кое- как... Вроде и день удачный, но как-то грустновато. Я в таких случаях петь начинаю. Негромко так, для себя. А в подъезде эхо подхватывает, бережно, деликатно, и несет его во все стороны, вверх и вниз. Ночное эхо особенное, мягкое. Оно не бухает звуком, по-утреннему - по всем дверям... Оно как бы сообщает новость... будто чуть смущаясь. Мол, идет себе, усталый, сам себе напевает. Оно от стен не отскакивает, а отходит. Голос будто сам по себе струится, отовсюду, как поток сверху, все равно сверху, даже, если идешь снизу. И сразу во все стороны. И когда поется - уже как-то совсем не торопится. Куплет - припев - куплет за этаж, а то еще больше, куплетов. В районе площадки, между восьмым и девятым этажом на корточках странно присел мирный, местный нарк, из шестьдесят девятой квартиры. Мы, когда он сознании - вполне дружелюбно здороваемся. Глаза у него странно блестят, он часто, по музыкантски, будто на очень короткой клавиатуре, перебирал пальцами и резко, всем телом, встряхивался. Может, ломка, - подумал я - может он опасный? А, может наоборот, под кайфом? Но, на всякий случай поздоровался. Нарк замахал руками и зашипел - «тише, тише, тише, ты! Иди сюда, тихо, слушай!» Я, чтобы передохнуть и уважить почти соседа, замер, старательно прислушался, но нечего не услышал. Ни единого шороха, ни звука. Еще чуть пообождав, осторожным шепотом спрашиваю: «Что случилось?» Он снова замахал на меня руками, замотал головой, потом неудобно, по птичьи замер на минуту и протянул мне - зло и разочарованно: «Ходишь, топаешь, орешь - а здесь сейчас ангелы пели. Совсем рядом! А ты тут топаешь! Гремишь! Спугнул ведь!» Я еще тише извинился перед вновь замершим любителем небесных напевов, и удалился - бесшумно. Просто. Но как гордо! За спиной шелестели белоснежные крылья... кажется... путь освещал съехавший набекрень нимб... И не знаю, как в святых и страстотерпцах, а ангелом я ощущал себя дня два. И, даже, кажется - летал... Кажется - во сне.
 
 10. МОЙ БОГ...
 Мой Бог? Мои святые - при всех попытках удержаться за здравый смысл, все равно подозрительно смахивают на клоунов... Одним словом... в моем представлении, если, глядя на человека, хочется смеяться - он святой... Не знаю - почему? А как, по-вашему, - я похож на святого? А если я постараюсь? Ну, вам хочется улыбнуться? Вообще когда мне улыбаются - знаете, так улыбаешься стоя в вагоне метро, лицу, обязательно с улыбкой, из вагона, который едет в противоположную сторону... У меня... У меня есть время, между двумя вздохами разных дверей, для того, что бы прожить... сочинить красивую, счастливую историю любви и целой жизни! О, я обожаю эти страстные и захватывающие романы... К тому же это очень практично! На каждой новой остановке - новый бурный роман! Господи - сколько же любви в этом городе. И сколько... ну просто - глаза разбегаются! Мне ведь всех не перелюбить, даже в одном отдельно взятом метро, даже если я буду выбирать особо симпатичных (я, если присматриваюсь - все симпатичные...) если у меня настроение хорошее... ну или почти все. Есть, ведь и такие, которые отворачиваются, почему-то. Может, я им не нравлюсь, а может они - себе? А - может, стесняются? Даже если я на это буду тратить всю свою жизнь - и ничем другим не буду заниматься! Интересно - а чем бы я еще мог бы еще заниматься - если не любить. Если любить - это ведь понятно! А, вот, если не любить?.. Вот если - не любить - у меня все, почему-то, все плохо получается... Ну, просто плохо - все! Я это - о чем?.. Я это - о Боге. Я его, конечно, люблю, хоть он у меня, как и все - со странностями. Но другого - нет. И вот думаю: я - другого бы - любил? Нет... Как бы я любил другого Бога, если бы он у меня - был другим? Вот дедушка в шлепанцах на босу ногу из облаков подсматривающий за мной - как-то сразу и очень не понравился. Ну, почему он следит за тем, чтобы я в нашем сортире бумажки мимо ведра не бросал - это еще понятно. Предположим чистоту - любит. Зачем-то... Может ему больше любить нечего... и некого... Если он так любит - именно чистоту. Но вот когда мне подробно объяснили, что богу не нравиться, что я... свою писку - дергаю... Тут меня очень удивил его интерес - к моей писке... Как-то вот именно ей, с ним, совсем делиться и не хотелось! Я, в общем-то, не жадный, скорее - совсем наоборот! Но если что - мое - то мое! А, потом, она ему - зачем? Он что с ней делать собирался... ну, если бы я согласился ее... ну поделиться, там... или подарить? А оказывается ему ее - совсем не нужно! Вот ведь какой - ему не нужно - а мне нельзя! Это что за дурь? Ни себе - ни людям! Подозрительно - очень! Вот поэтому я и понял, что мой бог другой... Какой-то вот такой, что и показать, рассказать... Я за него чуточку стесняюсь. Я смотрю, с удовольствием, на других богов и тех, кто ими прикидывается, иногда ему говорю - вот, смотри, учись - вон они какие! Ты бы попробовал так! Может бы и получилось! Но он смеется и убегает от меня. Догоняй его потом, ищи свищи! Упылит - с собаками не отыщешь!.. Вообще - это чрезвычайно сложный процесс, воспитание - Бога. Я ведь легкомысленный, беспринципный, отходчивый, меня - уболтать - за три копейки, пожалуйста! Педагогического таланта ноль целых - ноль десятых... А он - маленький. Я ему - хочу... озарений и просветлений и настоящей великой любви! Так у меня лампочки горят и шторы падают... А, уж насчет любви как принесет - так принесет. На тебе от боже - что кому не гоже! Мне - такое любить приходилось... Что я всякий раз на любовь... как на амбразуру! Я в любви - кровь мешками проливал... зачем-то... Ну, типа - проливал. Ну - страдал, типа... Я его - люблю. Я ведь понимаю - он ведь, на самом деле, очень умный, очень, по-своему, и очень добрый - просто он маленький. И нам просто... ну, нужен, должен же кто-то из нас быть взрослым. А у меня - это плохо получается. Напрягаюсь, нервничаю, умные слова говорю... когда вспомню. Злюсь, кричу, прикидываюсь равнодушным, наказываю, торгуюсь, обижаюсь... Боюсь, что меня - не любят. Требую доказательства - и они мне все равно никогда ничего не доказывают... У меня взрослый - как у всех, когда всего всегда мало. И меня, взрослого - так никто и не любил и не любит - как будто и не любили вообще никогда! И это - такое - навсегда. И все уже кончилось. Вот так плохо у меня это всегда выходит. Я взрослый забываю - что я люблю его, моего, моего Бога. А он меня. Ну и что - что он маленький! Может ему со мной и так хорошо. Я вообще думаю - может фигня все это, ну, про воспитание Бога? Может его просто любить надо? Но, ведь тогда он будет все что угодно вытворять. Мне же потом за него краснеть придется! А может - все-таки любить. А может - про любовь это все отговорки, отказ от ответственности... Я ведь все равно ничего другого делать не умею... А Бога-то любить - это и еще проще простого... Да и любить-то его проще - простого... Ему ведь от силы года три... Всего три года - моему Богу.
11. Программное заявление.
Уверен! Если врать – отчаянно, долго и нагло, то иногда на фоне всей этой фантастики можно и правду сказать! Но аккуратно. Чтобы не особенно шокировать. Отличный рецепт. Жаль, что не узнал его раньше. Я ведь уже наворотил так много правды, что врать уже и не имеет смысла. Со мной ЧТО-ТО НАВЕРНО НЕ В ПОРЯДКЕ. Со мной все слишком хорошо. В мире, где самый популярный автор повторяет общепринятую брехню, в которой каждый узнает себя и только я там себя не узнаю – в мире, где самоубийца пишет хит про то как очень подробно и долго сдыхала и в конце концов повесилась. А Я ИГРАЮ О ТОМ, КАК ЖИВУ, КАК ХОЧУ ЖИТЬ И КАК ЛЮБЛЮ ЖИТЬ.