Рассказ без конца. 24-е лето

Почему именно лето? А потому, что главные события произошли все-таки летом, хотя здесь будет и осень, и зима. А еще каждое лето судьба предоставляет мне какой-нибудь приятный сюрприз.
Никогда не забуду моего 22-го лета. Наша маленькая редакция из трех человек отправилась в отпуск. Осталась одна я. Мы как раз готови-ли к выпуску огромную энциклопедию, и по этому поводу к нам в изда-тельство шли и шли люди из разных концов России. Они несли материа-лы, которые нужно было зарегистрировать у секретаря, зарегистриро-вать у себя, проверить, все ли на месте в этих материалах, есть ли кон-тактные телефоны и пр.
Иногда я даже не успевала перекусить и пила чай только в конце рабочего дня. Я носилась по лестнице: туда-сюда, туда-сюда, выстраи-вала в очереди приходивших людей, отвечала одновременно на десятки звонков и со всеми пыталась быть вежливой. А еще стояла нестерпимая жара, пахло дымом из-за пожаров вокруг города, и все небо заволакива-ла серо-белая пелена.
Я приходила домой и не могла ничего делать, кроме как тупо смотреть в стену или в окно. И часы до ночи пролетали как десять минут, а потом я валилась спать и спала беспробудно до следующего сума-сшедшего дня. И наша уборщица, заменявшая секретаршу (она тоже на-слаждалась отпуском) спрашивала меня: «Ты жива?» А я гордо отвечала: «А что мне будет?»
В это лето отдыхали все, и издательство было полупустым. А те, кто присутствовал, покуривали в коридорах, сидели на рабочих местах расслабшие и млеющие от жары. Только в редакции телефон не смолкал до вечера, лифт с грохотом привозил людей, и все люди шли в редакцию.
Потом, глядя на проделанную работу, все удивлялись: «И как это вы справлялись?» И никто не знал, как я была счастлива! Как не хотела я, как не ждала возвращения двух других редакторов. Как вообще я не хо-тела, чтобы кончилось это лето. Ведь я была совсем одна и все делала сама. Никто мне не помогал, никто не указывал. Я была абсолютной хо-зяйкой положения.

На 23-ю весну счастья было поменьше, но тоже интересно: в большую проходную комнату, где я давно работала одна, поселили на-шего художника Сашу.
Теперь, когда я вспоминаю Сашу, то мне кажется, что все события, связанные с ним и со мной, не должны были быть. Какое-то пустое без-различие даже к имени: Саша-Саша – манная каша! Вот и все, что я могу сказать, и говорю, сладко зевая во весь рот…
Маленький, тщедушный, с несоразмерной его маленькому телу большой головой, он вел себя спокойно, с достоинством. А я (стыдно признаться!) глядя на него, каждый раз думала: как можно жить с таким телом? Я смотрела на его тоненькие ноги, тоненькие руки, и станови-лось как-то не по себе. Он мне казался почти уродцем, почти карликом. Однако все это сглаживалось его поведением. Он был умен, мог гово-рить на многие темы. Общаясь с ним, слушая его уверенный голос, видя его горделивые движения, забывалось о его внешности. Вспоминалась истина о том, что не внешность есть главное.
А потом, некоторое время я даже завидовала ему. Вот у кого стои-ло поучиться самолюбию, думала я. Меня природа ничем не обидела: ни внешностью, ни умом. А вот уверенности в себе мне не хватало.

Саша был разговорчив, даже слишком разговорчив. Теперь я вспоминаю с легким раздражением эту «философскую болтливость», а тем летом его разговорчивость казалась мне верхом совершенства. Он мог разговаривать на любые темы и со всеми, даже с пожилыми Ириной Петровной и Ириной Григорьевной, с которыми я не могла и двух слов связать, потому что не знала – о чем?!
Втайне я завидовала Саше и мечтала стать такой же общительной – мне это казалось пропуском в какую-то настоящую, «живую» жизнь, которой, как мне чудилось, у меня не было.
Весьма скоро Саше удалось вызвать меня на откровенность. Отно-сительную откровенность, конечно. Я рассказала ему о многих своих планах, идеях. А он сначала много расспрашивал обо мне, пытался ко-паться в моих чувствах и мыслях. И я купилась на это, мне было прият-но, что мною так интересуются. Я лишь из вежливости задавала ему во-просы о его личности, на которые он, кстати, почти всегда отвечал не очень откровенно или не договаривал чего-то. Я чувствовала.
А затем все чаще он говорил только на свои любимые темы, изли-вая их на меня так, будто у него никогда не было слушателя. Тем не ме-нее темы были мне очень скучны, непонятны и как-то обременительно тяжелы: машины, музеи, история…
Я старалась что-то запоминать, переспрашивала, предпринимала смелые попытки вставить какие-то свои реплики, – в общем с треском и огромными усилиями влезала в неимоверно тесную одежду.
И лишь спустя время я поняла: даже если бы мне удалось когда-нибудь «влезть в кафтан» ненужных мне тем, то это была бы уже не я, а когда я пыталась не зевать, слушая про машины и музеи, тогда тоже бы-ла не я!
А еще я поняла, что у нас с Сашей что-то вроде психологической несовместимости: я все время чувствовала в разговорах с ним какой-то напряг, и в подсознании постоянно прокручивалась мысль, что все, что я рассказываю этому человеку, может когда-нибудь использоваться про-тив меня, мне во вред.
Мы с ним не «слышали» друг друга, наши разговоры были прину-дительными, то с его стороны, то с моей. Сейчас я не понимаю, что во-обще могло нас притягивать, быть общим?

Почти одновременно с разговорами начались его странные ухажи-вания. Иногда, очевидно, когда был в настроении, он распахивал передо мной двери, пропускал вперед. Раза три мы входили вместе в метро и там садились на разные ветки.
Топать с ним до метро, ехать на эскалаторе мне было в тягость. Я мучительно не знала, о чем говорить, от этого чувствовала себя плохо. Тем не менее старалась вести себя естественно, и когда ему случалось открывать мне дверь и пропускать вперед, я, со своими феминистскими взглядами, иногда говорила: «Зачем ты открываешь двери? Я прекрасно могу это сделать сама!»
Слова мои были правдой. Я не видела абсолютно никакого смысла в том, что кто-то (неважно кто!) делал за меня что-то глупое, естествен-ное. Это все равно как если бы мама вдруг стала меня, взрослую лошадь, кормит с ложки.
Да, я так думала. Но при этом эти «странные» ухаживания Саши были мне приятны. К чему скрывать. В те несчастные несколько раз, ко-гда мы с ним вместе входили в метро, мне было тяжело от моего молча-ния: в глубине души я боялась, что ему станет скучно, и он никогда больше не захочет меня проводить.
Только спустя время я поняла, что его «ухаживания» слишком не-далеки, слишком самолюбивы, слишком глупы. Действительно, что за подвиг – открыть перед девушкой дверь или спуститься с ней в метро. Вот если бы он каждый день провожал меня до самого дома… Это было бы нечто, на что стоит обратить внимание.
А однажды пришел Вова, человек, который способен ревновать к воздуху. Саша в тот день благосклонно решил вновь пройти со мной до метро. Мне не хотелось никого обижать, но я предложила ему выйти из здания по отдельности, «потому что меня ждет молодой человек, и если увидит нас вместе, то будет ревновать». Я сказала правду. Лицо Саши заметно изменилось: он понял, что я не свободна.
После этого он начал часто твердить, что он мне «друг», что мы «друзья» и прочее. Слишком часто проглядывала эта мысль в его фило-софских монологах, называемых им «беседой».
Теперь я понимаю, что он хотел меня завоевать. Он думал, что я одна. Наивный! Неужели он всерьез думал, что такие дешевые приемы могут произвести впечатление на девушку? Его ухаживания были похо-жи на пробу, что-то вроде: авось что-нибудь получится… Разве так до-биваются? Доказательством бесплодности подобных ухаживаний может служить то, что у меня в тот период не возникло всерьез ни одной мысли о том, что мы можем быть вместе.

А потом появилась Оля. Этот человек – Оля – обозначает в моей жизни целый период. Я общалась с ней немного меньше года. Она при-шла в наше богом забытое издательство с шумного радио, и наша, ска-жем прямо, нездоровая тишина, наверное, казалась ей удивительной.
Разговорчивая и очень скоро откровенная, она являлась полной моей противоположностью. Сначала она, конечно, мне не понравилась, а если точнее, то я с сожалением думала: «Ну вот, теперь у меня над ухом все время будет кто-то болтать, и я никогда не буду одна…» А ведь ко-гда-то я мечтала об этом – не сидеть на работе одной.
Хотелось толпу офисных девиц и юношей, все сидят через перего-родки, разговаривают, кидают друг другу ластики, рассказывают в ми-нуты перерыва анекдоты. Ну, если не толпу, то хотя бы человек двух-трех.
Конечно, со мной в комнате уже сидел Саша, но он работал на полставки и приходил через день. В дни, когда его не было, я, стыдно сказать, - отдыхала. Вот такой я человек.
Но Оля, она не такая, как Саша. Она как-то мягко вторглась в мою жизнь, и сделала это так незаметно. Я не успела понять, как случилось то, что я стала скучать по ней, когда ее не было.
Она была откровенна со мной: она рассказала про мужа, про се-мейную драму и много еще про что… Темы для разговоров с ней поче-му-то не кончались. А сейчас, когда мы не виделись уже несколько ме-сяцев, когда уже не работаем вместе, моя рука замирает с трубкой теле-фона: я очень хочу позвонить и при этом очень боюсь, потому что не знаю, как сложится разговор, рада ли она будет…
Как странно судьба распоряжается жизнями людей: как будто свыше были даны дни, в которые ты можешь и должна общаться с чело-веком, который послан тебе судьбой, потому что это твой путь. Но когда эти дни закончатся, ты уже не сможешь общаться с этим человеком, да-же если захочешь: быт, дела, дальние расстояния проложат между нами гигантскую пропасть.
Но вот что удивительно: удивительно то, что я доверилась ей, что я открылась ей во многом. Я ей ничего не рассказывала: она расспраши-вала меня, а мне хотелось ей отвечать. Мне, подозрительной, никому не верящей, хотелось отвечать на откровенные вопросы!

Каждый раз получалось так, что Оля заходила в храмы, а я и Саша ждали ее. А однажды Оля спросила меня:
- Пойдешь со мной?
И я пошла. Пошла без платков и с гордо поднятой головой. Правда, Оля сказала мне перекреститься перед входом в храм и поклониться. Я помню, что мне это было тяжело. Вряд ли от того, что я до сих пор вела светский образ жизни, скорей всего просто от непривычки. Помнится, покойная бабушка нас, маленьких, крестила или велела самим крестить-ся перед сном. Сколько мне тогда было? Лет шесть или семь? Что это, зачем это нужно – разве мы понимали тогда?
Я стала заходить с Олей в храмы. Оля всегда даже самые малень-кие церквушечки называла храмом, потому и я так называю. И очень долго я ходила с непокрытой головой и каждый раз говорила Оле:
- Простите меня, но я пойду без платка.
Оля отвечала:
- Бог простит.
Мне казалось, что я оскорбляю ее чувства, заходя в храмы с непо-крытой головой, и только спустя время до меня дошло, что я оскорбляю не ее, а старых и глубоко верующих людей внутри храма. Я спрашивала у Оли:
- Неужели Бог такой злой, что накажет меня, если я буду прихо-дить к нему без платка на голове?
Оля отвечала мне что-то религиозное, о смирении и бесполезности моих рассуждений, о том, что женщина, надевая платок, показывает смирение совей красоты перед Богом. Она говорила, что если человек однажды действительно поверит, то примет все, абсолютно все, связан-ное с верой, и ему не придет в голову критиковать ее правила, подвер-гать их логике или пытаться изменить их.
Потом, уже без Оли, мне в голову пришло простое решение этих «платочных» проблем, простой логический выход для неверующей де-вушки, которая хочет зайти в храм: таковы правила! Ты можешь десять раз не верить и сто раз подвергать жесткой критике правила веры, но ес-ли ты хочешь зайти в храм – надень платок. Потому что таковы правила, это нужно, чтобы не оскорбить людей внутри храма.
Утвердилась я в своем выводе, когда услышала по TV выступле-ние какого-то священника. Ему был задан тот же вопрос, который я столько раз задавала Оле и миру: почему нельзя без платка?! Он ответил, что «современные» священники вроде него в общем-то не против, им вообще все равно, но! В храмах есть пожилые люди, особенно женщины, для которых эти самые правила (как зажигать и ставить свечи, как мо-литься, как подходить к иконам и пр.) составляют все их существование, они вообще мало чего приемлют из светской жизни. И вот представьте, что сидит такая женщина в храме, продает свечи. В темных одеждах до пят, в замотанной голове, все ее мысли только о Боге, она не вспомнит, когда последний раз читала художественную книгу, она не скажет вам, что такое любовник: она не знает. Вот сидит такая женщина в храме, и вдруг заходит девица в юбке, немного прикрывающей колени, с мани-кюром, с красивой прической на гордо поднятой и далеко не смиренно опущенной голове… Чувства женщины из храма нетрудно себе предста-вить.
И вот однажды я представила себе ее чувства и поняла: таковы правила. Это как если бы ты собралась в гости к почтенным людям но-чью. Это же не по правилам, и у тебя не возникнет мысли их нарушить.

Как-то я решилась зайти одна в единственную церковь в районе, где я живу. Там был молодой человек, с волосами длиной до половины спины и причем кудрявыми. Он яростно молился и ползал по полу, от-давая направо и налево земные поклоны. Его богатая шевелюра при этом очень бросалась мне в глаза. Я подумала: «Ничего себе!» И о каком таком смирении красоты перед Богом говорила Оля?! Выходит, что женщина, постриженная под мальчика, должна в любом случае надевать платок, потому что представляет соблазн для мужчин. А до того, что молодой человек в обтянутых джинсах и длинными красивыми волоса-ми может представлять большой соблазн для женщины, никто не доду-мался. А точнее – не хотели и думать, не хотели напрягаться. Эти прави-ла много лет назад придумали глупые мужчины. Глупые потому, что уже тогда имели власть. И им не было дела до женщины в жизни, им было дело до мужчины в жизни. Все, что касается их «драгоценного» племени, есть главное, есть жизнь, все остальное – вторично.
Я понимала, что объяснить это Оле невозможно. А ведь надо вбить в голову хотя бы одной, что глупые правила подлежат изменению, что с ними надо бороться, изменять их.
А на следующий день Оля купила в иконной лавке при одном из храмов православный календарь. На работе, так как все равно делать был нечего, она его листала. Нашла какое-то место и сказала:
- Прочитай, пожалуйста, только вообще ничего не говори ни во время чтения, ни после. Просто прочитай.
Она не хотела спорить, я это почувствовала. Потому что спорили мы о правилах религии много, и конечно, всегда по моей инициативе. Я всегда доказывала ей несправедливость каких-то моментов, неравно-правное положение женщин в религии по сравнению с мужчинами. А Оля пыталась противостоять мне с моими логическими умозаключения-ми и в свою очередь пыталась убедить меня в справедливости соблюдать правила. Я при этом понимала, что меня невозможно убедить ни в чем, потому что я не верую так, как она. А еще я понимала и то, что Олю так же невозможно переубедить, потому что она уже верует. И верует не просто так. К Богу ее привело горе.
Когда ее дочке было лет семь, из семьи Оли ушел муж, «Толик». Образ мужа-Толика я возненавидела с первого звука. И чем больше Оля о нем рассказывала, тем более ненависть моя крепла. Он был из тех лю-дей, которые однажды вдруг сильно менялись. А потом оказывалось, что это просто всплыл окончательно и навсегда какой-то ранее хорошо скрытый недостаток.
Оля говорила, что ее «Толик», даже когда они уже были женаты, частенько находил себе какие-то увлечения в виде женщин, причем не старался особенно это скрыть. Делал это чуть ли ни в ее присутствии, начинал восхищаться, делать комплименты, отходил от жены, чтобы по-болтать с пассией…
У меня невольно открывался рот, когда я все это слушала. Я не могла поверить, что напротив меня сидит женщина, которая могла все это терпеть от мужа.
Я спрашивала:
- Как вы могли не прогнать его после этого?
- Он искренне просил прощения, и я его прощала.
Вряд ли «искренне» и вот именно, что «прощала», ибо если муж-чина изменил хоть раз, значит, изменит еще и еще.
По моему мнению, муж, который посмел в моем присутствии вос-хититься другой женщиной, не достоин даже стоять рядом со мной.
Я видела мужа-Толика на фотографиях, которые Оля приносила. На ранних – это симпатичный молодой человек с веселым смелым взглядом, с черными кудрявыми волосами. На поздних – растолстевший противный мужик, поседевший, с двойным подбородком и наглым взглядом. Разница видна, и очень большая…
- Ваш муж сильно сдал, - сказала я тогда Оле. – Вы почти не изме-нились, а он постарел и подурнел.
Оля со мной согласилась и сказала, что это от неправедного образа жизни.
Да! Оле было его жалко. Даже хуже: она хотела, чтобы он изме-нился, стал верующим человеком и вернулся в семью.
Их дочке сейчас уже 14, и муж не живет с ними почти два года. Дочка любит обоих родителей и страдает. Конечно, муж-Толик, когда ему вздумается, приходит и платит за квартиру, или дает деньги, или во-зит дочку с собой на лыжные курорты, или обещает уже который год купить ей новый компьютер, но при этом разговаривать с Олей об от-ношениях с ним невозможно. Он начинает орать, и вообще наблюдается неадекватная реакция.
За два года, что муж не жил с Олей, у нее произошло что-то вроде любви с неким Олегом, который на 4 года ее младше. Она так сокруша-лась и переживала по поводу этой разницы в 4 года, ей казалось, что это много, и что для Олега она слишком старая, и что ему подойдет молодая девушка вроде меня… Много раз в наших разговорах Оля предлагала мне своего Олега.
Быть может, я была и не против познакомиться с этим Олегом, так называемыми объедками двух других женщин: бывшей жены, ибо он был разведен, и Оли. Я как-то раз видела его, и он показался мне моло-дым и красивым. Тогда Оля только пришла к нам работать, и он пришел к ней и принес коробку с зефиром. Нам с Олей почему-то запомнился этот зефир, мы его потом часто вспоминали и говорили полушутя, что надо бы в наш пустой особняк пригласить Олега с гитарой, он нам зе-фирчик принесет и на гитаре споет.
Только я знала Олю почти год, и теперь понимаю, что в ее устах многие вещи звучали пустым звуком. Слова ее и поступки расходились в разные стороны и в общем-то почти никогда не встречались… Я поня-ла, что она никогда не познакомит меня ни с Олегом, ни с кем другим, потому что для этого в любом случае надо как-то напрячься… Конечно, она напрягалась в работе, в домашнем хозяйстве, еще в каких-то важных делах, но когда она говорила что-то вроде:
- Давай познакомлю…
…Только спустя время, когда узнала ее лучше, я поняла, что не надо соглашаться, она человек такой, она сказала это в общем-то неча-янно, и сама не рада в душе, что сказала…
Также она предлагала познакомить меня с еще каким-то мужчиной, который родился в год Обезьяны, только на 12 лет раньше меня, он под-ходил мне по моему наилюбимейшему увлечению – гороскопу и обла-дал преимуществом - у него не было детей. От Олега я отказалась двумя руками и двумя ногами, потому что где-то с его бывшей женой у него остался сын, и еще Олег раздалбай, который по ночам играет на гитаре и мешает соседям спать, а еще он работал каким-то непонятным охранни-ком, мог с друзьями пропасть где-нибудь на месяц и никому не сказать об этом. Словом, Олег вел образ жизни придорожной травы. С моим стремлением приобрести жизненный фундамент, твердо стоять на ногах и пр. это несовместимо.
Кстати, именно из-за этой его несостоятельности и разгуляйства они с Олей и расстались. Он знал, что Оля не разведена с мужем, и ниче-го не делал. А Оле хотелось конкретных действий, поступков с его сто-роны. Если есть любовь к женщине, двое мужчин должны разобраться по-своему между собой. Но Олег оказался нечувствительным к чувствам Оли.
Впоследствии одно дело Оля все-таки выполнила: она дала мне послушать кассету с песнями Олега. Однажды она предложила, я согла-силась. Прошло много дней, и я устала ей напоминать. А потом случи-лось чудо – она все-таки принесла кассету!

Итак, Оля попросила меня прочитать листок из православного ка-лендаря, и я сразу поняла в чем дело. В заглавии написано что-то вроде: почему женщине не стоит входить в храм с непокрытой головой. Далее следовали высказывания о смирении красоты перед Богом; о том, что не муж для жены, но жена для мужа; да убоится жена мужа своего; да бу-дет она его слушаться… И все в таком же духе. Никакого намека на равноправие. Ни одна здравомыслящая женщина, будь она хоть десять раз верующая, не может последовать этим правилам.
Я, как и было уговорено, прочитала молча, но скорчила такое вы-ражение на лице, что, надеюсь, Оля по нему поняла, какое у меня мне-ние о написанном.
После этого я часто ловила себя на мысли, что мне чего-то в Оле жалко, не саму Олю, а что-то, ею утраченное… Может быть, гордость, достоинство? Нет! Все это у нее, конечно, было. А потом я поняла: мне было жаль в Оле ее готовности к послушанию.
Она могла современно и стильно одеваться, пить пиво, ходить в гости на дни рождения, но если бы достойный православный муж при-нял бы какое-то решение, она бы послушалась его, пошла бы за ним… Потому что таковы роли, таковы правила. Ах, Оля! Как вы не правы! Как вы ошибаетесь, даря свободу принятия решений мужчине, как вы ошибаетесь, считая это тяжелым бременем, которое необходимо пере-ложить на плечи мужчины.
Я не могла понять, как может взрослая умная женщина и вроде бы в здравом уме, верить в то, что «да убоится жена мужа своего».



Я не знаю, кто, когда и зачем сказал, что женщина выбирает муж-чину, а не наоборот. Однажды услышала это в какой-то умной передаче по радио и с той минуты поверила в это свято и очень глубоко, со всей основательностью и размахом. Я решила, что стоит мне выбрать любого мужчину, как он тут же согласится с моим решением и в ответ тоже вы-берет меня.
Тем не менее все мои попытки «выбрать» заканчивались неудачей. Мне это было тяжело и обидно. С тех пор мне кажется, что не женщина выбирает мужчин.

Влюбленные люди – больные люди. А некоторые, будучи влюб-ленными, еще и глупеют. Как я, например.
Может быть, это и плохо, но я бы предпочла, чтобы любили все-таки меня, чем любить самой. Если так случится, что любить одинаково не получится. Ведь, как говорят люди, из двух в паре один всегда любит больше.

Никогда не забуду мой первый поход к Сереже с просьбой нас с Олей сфотографировать. Я пошла абсолютно спокойная, без задних мыслей понравится ему. И была я спокойна и невозмутима потому, что была не влюблена. И мне было все равно, даже если он откажет.
Помнится, я тогда, в первые недели нашего с Олей «сидения» в пустом особняке присматривалась к охранникам. Двое из них отпали по причине неподходящего возраста – слишком пожилые для меня.
В один из таких дней, кстати очень неудачный, очень плохой для меня, я увидела у Сережи кольцо на пальце. Оно сверкнуло на солнце специально для меня. И это обручальное кольцо меня доконало.
Что это был за неудачный день, я скажу позже. Но тогда, когда я обнаружила, что никто из четырех охранников мне не подходит – либо стар, либо женат, либо просто не нравится – и приставать оказалось со-вершенно не к кому, я решила: ну и пусть! Это означало, что в таком случае мне все равно, и я не буду на них обращать внимание.
И именно поэтому я шла к Сереже с фотоаппаратом в руках абсо-лютно спокойная, спокойная до наглости, потому что он все-таки муж-чина, а я все-таки женщина.
И как я жалею теперь, что позволила себе спуститься с тормозов, все-таки «влюбиться» и стать глупой и больной.
Девушки, не влюбляйтесь! Это приносит грусть! Лучше позволяй-те любить себя!..

Итак, Сережа почему-то разгуливал около будки, а не сидел в ней.
Было жарко. Я была в брюках из синего гипюра, полугрязные во-лосы неопределенной длины, то ли с челкой, то ли без (я как раз тогда отращивала «косы»), заколоты в пучок. В общем, если честно, не супер-красавица. Во всяком случае, это не был мой любимый наряд, и был не тот день, когда я нравилась себе на все 100. А мне вот было все равно! Разве в пору влюбленности уважающая себя девушка допустит такое?
Я не успела дойти до будки, как он немного удивленно спрашива-ет: «Ко мне?» Видимо, понял, что я иду не за ворота и даже не в их сто-рону.
Я говорю: «Да! Вы не могли бы нас сфотографировать?» В качест-ве подтверждения своих слов я показываю в руках фотоаппарат.
 Он сказал что-то вроде: «А-а…» И, кажется, удивился еще больше. А может быть даже, его моя просьба окончательно прибила, потому что он пошел со мною рядом слишком покорно и очень удивленно на меня глядя.
- Вообще-то я плохо фотографирую, - сказал он, надеясь, наверное, что от него все-таки отстанут.
Но не тут-то было.
- Ничего! Только кнопочку нажать! – оптимистично говорю я и радостно улыбаюсь. И ведь думала я в тот момент совсем не о любви, а о том, как хорошо, что Сережа согласился. Ведь теперь мы с Олей будем на фотографии вдвоем, а не по отдельности.
Я побежала впереди него открывать двери. Я показывала ему, куда нажимать на аппарате, отдавала и принимала его из его рук и была так близко…
И только спустя время я то ли вспомнила, то ли поняла, что от не-го в эти несчастные 10 минут исходили какие-то мысли, эмоции… исхо-дили на меня.
Что это были за эмоции, нельзя объяснить словами. Но даже сей-час, когда я вспоминаю их, то мне становится тепло, хорошо и уютно.
Особенно запомнился его взгляд почему-то на мой затылок с пуч-ком, когда мы шли через двери, и я бежала впереди. Вот удивительно! Не видеть взгляд, а чувствовать его.
В этот же день, когда мы с Олей пошли гулять, Сережа фотогра-фировал нас и на фоне особняка. Только просила уже не я, а Оля по мо-ей просьбе. И мне было очень нужно, чтобы на фотографии рядом с на-ми виднелась табличка с названием нашего издательства.
Бедный Сережа и приседал и вертел аппарат, пытаясь всунуть и нас и табличку в кадр.
Я волновалась, что мы замучили человека. Все это время они объ-яснялись с Олей, куда встать и куда подвинуться. Несколько раз Сережа употребил слово «не влазит». Если так, то то-то «не влазит». А если так – то мы «не влазим». Или что-то вроде того.
Меня так насмешило это «не влазит», что стало все равно до сним-ков, до табличек и до всего! На меня напал приступ смеха, не новый, но всегда неожиданный. Я такой странный человек, что могу месяцами не смеяться, зато потом, однажды покажите мне палец!.. И я буду дохнуть от смеха минут 15, не переставая, и никому не скажу, над чем смеюсь.
Это «не влазит» оказалось долгожданным пальцем. Я корчилась от смеха, так что Оля сказала мне: «Катя, спокойно…»
Мне стоило трудов прекратить смех и застыть перед аппаратом.

Фотографии действительно получились «не очень». Там, где мы внутри особняка, одна фотка размыта. Наверное, руки дрожали.

Потом Сережа еще несколько раз смешил меня. Причем вряд ли он сам этого хотел, а я вряд ли хотела «смешиться», но почему-то так полу-чалось.
Мы с Олей собрались к мощам Святой Блаженной Матрены. Надо было ехать в храм на Таганскую станцию метро. Мы договорились зара-нее, что сегодня обязательно поедем. И Оля наказала мне обязательно взять платок. А я про себя упрямо решила, что обязательно и конечно никакой платок не возьму!
Но вечером почему-то передумала. У меня был очень красивый трехцветный крепдешиновый шарфик, дорогой. И я решила, что если уж брать, то самый-самый. И взяла.
В тот день я надела старое мамино платье, черное, в цветочек, ста-ринного покроя. Мне оно шло, и я себе очень в нем нравилась.
Какие же мы с Олей лихачи были тем летом! Чуть только перева-лило за полдень, мы решили пойти. Мы спорили о том, что сказать, если нас будут разыскивать. Вот Оле точно было все равно, а мне – нет. Я все время чувствовала ответственность, намного больше Оли.
Но! Мы были одни! Начальники далеко! Было лето и было очень жарко! Перед этим стушевалось даже мое чувство ответственности. К тому же мы оставили вещи, не закрыли окна, потому что предполагали вернуться.

…В очереди в храм мы простояли почти четыре часа! И когда мы приложились к мощам, девочка около выхода дала нам с Олей освящен-ные лепестки цветов. Оля сказала, чтобы я просто подставила ладони. Я сделала, как она сказала, девочка насыпала мне лепестков, и я зачем-то сказала: «Спасибо большое!» И этим, видимо, удивила девочку.
Зато потом эти освященные лепестки были мне надеждой и отра-дой. Особенно когда я решила в этот день вернуться на работу. Оля, «абсолютно никакая», по ее же словам, естественно, отправилась домой. А меня мое странное чувство ответственности заставило вернуться, хотя рабочий день уже кончился. «Если не я, то кто…» - решила я и верну-лась.
В те полчаса, что я провела на работе, я совсем не думала о Сере-же. Хотя он, кажется, проходил мимо нашей комнаты и видел меня через щелку на жалюзи. А я, уставшая и равнодушная, решила зачем-то съесть свой обед.

А когда мы, полные энергии, еще только выходили за ворота, Оля, поскольку она очень общительная, обмолвилась с Сережей парой слов насчет жары. Он сказал что-то вроде: «Да, меня тоже колбасит».
И только когда мы уже шли до угла, до меня вдруг дошло слово «колбасит» и я засмеялась, указывая Оле на это слово. Но она это супер-смешным не находила. А так как мы еще не скрылись за угол, то я слы-шала, как Сережа закрывает ворота, и чувствовала его взгляда опять на моем затылке. И мне почему-то кажется, что он понял, чему я смеюсь.
А спустя некоторое время я ощутила теплоту от его взгляда на мои щиколотки, когда он открывал нам ворота, а мы с Олей проходили. Как удивительно! Спустя часы или даже дни я как будто вспоминаю, что он глянул мельком на мои щиколотки, а потом приходит и тепло, какая-то приятность от этого взгляда…

Сережа, очевидно, подумал, что я смешливая. А может быть, ему просто понравилось, что я смеюсь над тем, что он говорит.
Осенью, когда уже было холодно, Сережа начал много болеть. Что он болеет, я поняла только время спустя, а пока не понимала причину его отсутствия. Он не появлялся неделями, а я страдала. Мне хотелось поглазеть на него хоть мельком. Вот дура!
Иногда мы целый день не знали, кто дежурит. Потому что охран-ники уже перестали галантно открывать нам ворота (мы открывали сами) и иногда не вылезали из своей будки весь наш рабочий день.
Проверяла я наличие-отсутствие Сережи следующим образом. В раздевалочную комнатушку под лестницей, где охранники оставляли свою рабочую одежду, можно было спокойно заходить. Там висел Се-режин свитер, снятый неотделимо от майки как одна вещь, его рабочие брюки, стояли его шлепанцы… Кроме его одежды, там, конечно, остав-ляли свою одежду все охранники. Но меня интересовала только его.
Ах, Сережин свитер! Чего только я с ним не делала… Но больше всего мне нравилось нюхать его, тайком, между делом. Иногда я даже специально оставалась на 10 минут после работы, и когда все уходили, осторожно брала его свитер из раздевалки и ходила с ним в обнимку по особняку…
Конечно, в какие-то мгновения я вдруг ловила себя на мысли: «Очнись! Что ты делаешь?» Ведь если б кто узнал, подумал бы самое плохое, в лучшем случае, что я извращенка. И сам Сережа подумал бы об этом первый. Но никто не понимает, какое это счастье: вдыхать запах чужого мужа… Сознавать, что этот запах принадлежит сейчас только тебе…
В общем, на работе я не столько работала, сколько частенько бега-ла в раздевалку смотреть: висит свитер или нет. Конечно, мне нравилось нюхать его свитер, но вкусный мужской запах постепенно выветривался, а Сережа все не приходил и не приходил.
Наконец наступил день, когда Сережа, по моему мнению, просто обязан был дежурить. Перед этим отдежурили подряд все охранники, и если допустить, что Сережа болел, то наступило время выздоравливать.
Я заглянула в раздевалку: свитер висит! Помню, что я ужасно ра-зозлилась. Захотелось все крушить, но как-то пришлось справляться с раздражением.
В этот день мы не знали, кто дежурит: никто ни разу не вылез из будки. И вот мы с Олей идем к воротам, в пальто и шапках. Только 5 ча-сов вечера, а уже темно. И тут из будки выходит Сережа, в другой одеж-де!
- Ну что, все? – спрашивает он в основном Олю. – Псину можно выпускать?
Он ласково сверкнул на меня глазами. А меня сразу насмешило слово «псина».
- Псину? – повторила я и улыбнулась ему, а потом Оле, чтобы она со мной тоже посмеялась этому слову. Но Оля, разговорчивая и общи-тельная, ответила Сереже что-то легкое, воздушное, но очень коммуни-кабельное, чего запомнить невозможно. И стала открывать ворота.
А я то ли заворожилась Сережей, то ли задумалась о жизни, на не-го глядя, но в любом случае я задержала на нем свой взгляд немного дольше, чем положено.
Так что Оля даже позвала меня, как из тумана: «Ка-тя…», а Сере-жа испугался меня, передумал к нам подходить и спрятался в будке, очень быстро, как будто спасался…
А в метро до меня дошло, что Сережа вылез из будки специально: он не мог допустить, чтобы мы с Олей не увидели его после столь дли-тельного отсутствия, и специально сказал слово «псина»: он знал, что оно мне понравится.

Теперь, когда я вспоминаю Сережу, я все время представляю его с руками в карманах. Не вижу его по-другому. Он так и ходил, и вытаски-вал руки только для того чтобы совершить какое-то действие: открыть ворота, что-то взять. И, наверное, мне это нравится. Что это, интересно, привычка или признак стеснительности?
А потом мне нравилась – очень нравилась! – тяжелая часть его нрава. Она обрушивалась на меня несколько раз. Это была и злость, и уязвленное мужское самолюбие, нежелание идти на компромисс и веч-ное сознание своей правоты вместе взятые.
Один раз, это было уже осенью, я пришла на работу с твердым намерением не зажимать себя, если во мне вдруг проявится что-нибудь. Не помню, как я это узнала, но в тот день я зна-ла точно, что дежурит Сережа.
Около ворот стал маячить какой-то мужчина. Очередной заблу-дившийся прохожий. Они часто забредают к нам в поисках каких-то ад-ресов. И надо сказать, что почти все охранники и почти всегда терпели-во выходят из будки и разъясняют заблудшим, куда идти. А бывает и так, что прохожий сам догадывается, что забрел не туда, и уходит.
Но мужчина уходить не собирался. Он тряс ворота и нажимал на бесполезные кнопки (бесполезные потому, что они не работали). Собака за оградой лаяла. Но Сережа почему-то не выходил. Я решила, что он спит. А может быть, он и не спал, а ждал, что мужчина сам уйдет.
Вообще Сережа часто спал. Мы обнаружили это по некоторым признакам: он иногда не сразу выходил из будки на наш стук, а Ирине Петровне и Ирине Григорьевне всегда казался заспанным и помятым. Они так и называли его между собой: «Сонный охранник». А мне нрави-лось, что он все время спит…
Минут через пять я потеряла терпение. А поскольку я решила не зажимать своих чувств, то встала и пошла выяснять, что надо мужчине. Благо мы все сидели на первом этаже – далеко идти не надо. Только не-охота было надевать куртку, и я вышла в одной тонкой кофточке.
Прохладно, конечно, зато стервозно!
 Я вышла, почти дошла до мужчины, спрашивая на ходу, чем ему могу помочь. И мужчина даже начал мне что-то объяснять. Но тут из будки вышел Сережа. Как всегда – руки в карманах брюк. (Что же это все-таки: привычка или признак стеснительности?) Сережа в упор смот-рел на мужчину. Зато я видела его лицо и поняла, что он разъярен, пото-му что я, маленькая и хрупкая девушка, его унизила.
- Я слушаю вас, мужчина! – сказал он с такой злостью, что мне стало жалко мужчину. Тем более что Сережа довольно грубо объяснил ему, что того, что он ищет, «здесь уже давно нет!» Это я слышала уже не очень хорошо, потому что решила «удалиться». А глядя на Сережино лицо, сначала мне стало страшно, и я не удивилась, если бы он повер-нулся ко мне и сказал: «Женщина, уйди! Я разберусь сам!»
А спустя дни я поняла, что мне понравился его гнев, и как жаль, что в тот момент к нему нельзя было подойти обнять, погладить по го-лове и ласково сказать: «Какой ты злой и сердитый, котеночек…»

И все-таки моя влюбленность началась с гороскопов. Вот что спустило меня с тормозов – мое любимое увлечение!
Конечно, все начиналось летом. Как-то Сережа протопал мимо нашей комнаты в комнату, где стоял телефон. А это было время моего твердого решения не обращать на «всяких женатых охранников» своего драгоценного девичьего внимания.
И работа в тот день, кажется, была. Мы с Олей видели, как он по-шел звонить, но, хотя он разговаривал громко, я не помню, о чем он го-ворил. Но что-то все равно зацепило меня, проникло и через работу и через клятвенные обещания не смотреть в сторону женатых мужчин… Наверное, это опять было его ласковое тепло, направленное, как мне всегда казалось, только на меня. А может быть, он несознательно посы-лал мне импульсы своего мужского внимания?
Розетка для телефона была только одна – в этой комнате. И когда здание пустовало, в нее всегда был воткнут провод телефона охранников, протянутый из будки.
Но потом появились мы! Мы привезли свой телефон! И теперь ка-ждое утро первый, кто приходил на работу (а чаще всего это была я!), с наслаждением выдергивал из розетки телефон охранников и всовывал наш. А я почему-то всегда представляла, как при этом у охранника в будке на телефонной панели гаснет лампочка, и как охранник с разоча-рованием тяжко вздыхает. Еще бы! Ни позвонить никому, ничего…
Вот поэтому Сережа и «осмелился» заявиться в особняк. Видимо, очень было надо кому-то позвонить.
Мне что-то ударило в голову. Я бросила работу, походила туда-сюда мимо открытой комнаты с телефоном. Поглазела на Сережину сгорбленную над столом спину. Стол стоял у окна, и поэтому Сережа меня не видел. А я не слышала, о чем он говорит.
Потом он очень быстро закончил разговор и ушел.
Весь оставшийся день я то и дело упрашивала Олю, чтобы она спросила Сережу, кто он по знаку Зодиака. Ведь она со всеми запросто, можно сказать на «ты». Корреспондент радио, привыкшая к общению.
Сначала Оля хотела от меня отмахнуться, предложила спросить в другой день. Но не так просто от меня отмахнуться. Я сказала, что Се-режа снова будет дежурить только через два дня – очень долго ждать!
Оля согласилась. А я до конца рабочего дня напоминала ей, чтобы она не забыла спросить. (Какая же я наглая! В своем стремлении к чему-то могу на голову сесть!) Но Оле это совсем не трудно, а вот забыть она может.
Специально мы не пошли домой вместе, а по отдельности. Снача-ла Оля, затем – я.
Когда Оля вышла из здания, я побежала в дальнюю комнату, где разместились Ирина Петровна и Ирина Григорьевна. Как раз напротив их окон стояла будка охранников. Иногда я даже ревновала Сережу к ним, Ирине Петровне и Ирине Григорьевне, пятидесятилетним женщи-нам. Потому что, когда они открывали жалюзи, дежуривший охранник мог их видеть из будки. И в приступах ревности мне казалось, что Сере-же больше делать нечего, как только сидеть и смотреть на них. Какое идиотство с моей стороны!
Я видела в окно, как Оля запросто постучалась в будку и запросто перекинулась с Сережей парой слов. Я видела, как Оля что-то спросила, а Сережа что-то ответил. Теперь она знает, кто он по гороскопу!
Весь оставшийся вечер я только и думала о том, кем же он окажет-ся. Хотелось, чтобы побыстрее наступило завтра. Помнится, я почему-то боялась, что он окажется Раком или каким-нибудь водно-ползучим зна-ком. Да простят меня представители этих знаков, они, несомненно, пре-красны во всех отношениях, но для огненного Овна никак не подходя-щие. А ведь я Овен, огненный барашек с рожками, закрученными назад, и копытами. Нрав у Овнов строптивый, они из тех, кого согнуть невоз-можно, да и сломать – тоже еще надо умудриться. Они идут к своей цели твердо и непреклонно. И поэтому всяким сомневающимся водно-ползучим лучше не попадаться на их пути. Овен ведь растопчет и не по-смотрит, кто там под копытами.
И совсем непонятно мне, почему вопрос, кем окажется женатый охранник Сережа по гороскопу, так меня волновал. Наверное, именно в тот вечер мои тормоза начали сдавать.
На следующий день я, вся замирая внутри и стараясь сохранить беспечный вид, между делом спросила Олю, кто же Сережа по гороско-пу. Оля мне ответила, и этого знака Зодиака я не ожидала совсем!
- Он сказал, что Овен, и что у него день рождения в апреле, - ска-зала мне Оля.
Вот, наверное, то, что притягивало меня к нему помимо моей воли. В нас горел один и тот же огонь… Теперь я знаю точно, что именно в ту минуту слетела с тормозов.

А потом произошло интересное событие, которое мне очень доро-го, несмотря на неприятные ощущения, начавшиеся уже тогда.
Пришел Вова. Человек, которого я очень хотела бросить, а он «не бросался» и приставал ко мне так, как я никогда не думала что ко мне можно приставать. От Вовы меня тогда спасали всем миром: и семья, и друзья, и сослуживцы. Но про Вову должна быть отдельная история, а пока…
Было темно, а наши окна светились, и естественно, что Вова нас прекрасно видел. А я увидела его случайно: он, гадик, смел подавать мне какие-то знаки и уходить явно не торопился.
Оля куда-то собиралась после работы и по доброте души хотела и везде успеть и меня спасти. Как она собиралась это сделать, я не знаю, но она предлагала мне идти с ней. А я отказалась. Я оделась, выключила везде свет и попросила Олю, если Вова начнет приставать к ней с вопро-сами, сказать, что меня уже здесь нет.
С белой завистью и тоской я смотрела, как Оля прощается с Сере-жей. Опять они запросто о чем-то переговорили, и мне стало очень за-видно, что они на свободе, что к ним не будут приставать нежелатель-ные люди. И вдруг… О, ужас! Я увидела, что Сережа вешает на ворота замок, и подумала, что он забыл про меня, забыл, что я еще не выходила! Но потом я поняла, что это не так, потому что, повесив на ворота замок, он конкретно направился в здание. И я поняла, что идет он ко мне.
Я почему-то ужасно разволновалась, и все мои попытки прийти в себя были тщетны. Наверное, я начинала глупеть.
Пришел Сережа и, не вынимая рук из кармана, сказал:
- Пойдем, выпущу через другой выход.
Сказал он это, как мне показалось, очень покровительственно, и опять теплым чувством дыхнуло на меня. По интонации его голоса я многое поняла. Например то, что он меня совсем не уважает, считает ре-бенком. Но это легко исправить, стоит мне только что-нибудь сказать. А вот с теплым приятным чувством уже сложнее. Если бы сердце мое бы-ло холодное и было бы мне все равно, но ведь я уже начала глупеть…
Короче, в голову ничего не пришло лучше, чем спросить:
- А можно?
Я была права. Стоило мне сказать слово, как Сережа «увидел» ме-ня по-другому, то есть понял, что я далеко не глупая и не ребенок, что я личность и, возможно, в каком-то вопросе могу и его за пояс заткнуть.
Не помню, что он пробубнил в ответ, только я почему-то испуга-лась, что он передумает, и так торопилась схватить свои сумки и пакеты, что забыла перчатки.
Мы вышли из здания через другой выход и подошли к воротам: в них тоже была калитка, и тоже висел замок.
Сережа сказал, что сейчас принесет ключи, и прямо здесь же спус-тился вниз по лестнице, которая вела, очевидно, в сауну, но дверь туда уж точно была если не заколочена, то накрепко заперта. Потом вернулся, открыл ворота, я вышла, поблагодарила, и он сказал, к какой станции метро здесь лучше выйти. Вот и все.
Я действительно направилась по дороге к этой станции. На душе было такое облегчение от избавления на целый вечер от Вовы, что я впервые поняла, какое бывает счастье. Если бы Сережа знал, от кого ме-ня спас и какой счастливой сделал!
Потом я обнаружила, что забыла перчатки, и нет никому никакого дела, что руки у меня мерзнут. И я подумала, как было бы романтично, если бы Сережа обнаружил мои перчатки и, рискуя остаться без работы, догнал меня и вручил их мне…
Мечтать не вредно.
В метро до меня, как всегда с опозданием, дошло событие в ис-тинном виде. А именно то, что ключи от заднего выхода были при Се-реже всегда, и спускался он вниз по лестнице для каких-то других целей. Например, затем, чтобы хоть немного меня задержать. Я чувствовала, как он смотрел на меня оттуда.
Очевидно, несмотря ни на какие твердые мои решения, какие-то импульсы я все же посылала Сереже, сама о том не зная, а он ловил их, так же, как и я, не желая ничего ловить… Ловил и читал… И прочитал их правильно и, как и всякий нормальный мужчина, не мог просто так оставить девушку, которой он нравился. Хотелось что-то сделать. Решил, наверное, что меня надо завоевывать, что я, как и положено, всегда буду ждать первого шага. А то, что я – девушка современная и сама могу при-стать, он, конечно, и не ожидал.

А на следующий день Оля рассказала мне, что Сережа тоже уви-дел Вову, может быть, первее меня, и узнал его. Когда вышла Оля, он недружелюбно отозвался о нем «поклонничек». И Оля сказала ему о том, что я очень не хочу с этим «поклонничком» видеться. А Сережа сказал: «Нет проблем, я ее через другой выход выпущу».
Разве кто-нибудь когда-нибудь совершал ради меня такое? В моем понимании это был почти подвиг. И вот тут мне бы возгордиться, а я, дура, слетела с тормозов, решила влюбиться и, естественно, поглупела.

А узнал Сережа Вову потому, что их «знакомство» уже состоялось. Я просто не ожидала, что Сережа сможет его узнать.
«Знакомство» это, конечно, состоялось летом, тем волшебным, да-леким, жарким летом…
Я пришла на работу первая. Это было в период моего «решения», и сердце мое было холодно. Прошла в ворота и направлялась уже к зда-нию, когда из будки вышел Сережа, бережно неся в одной руке гвоздич-ку, а в другой – бумажки. Он позвал меня по имени, чтобы я не надумала убежать в здание раньше времени, вручил мне и цветочек и бумажки. Что и как говорил Сережа, не помню. Ведь это было так давно.
И цветочек и бумажки были от Вовы! Он приходил сюда рано и, очевидно, уговорил бедного Сережу мне все это передать. Очень отчет-ливо я запомнила какой-то неуклюжий и помятый Сережин вид и чувст-во, что ему все это доставляет великое неудобство, что он не чувствует в себе призвания передавать всяким девицам цветочки. Что ему трудно все это, все равно что медвежонку. Наверное, он смотрел из будки, как я прихожу, вхожу в ворота, иду в здание, – и собирался с духом и жалел, что согласился.
Конечно, я почувствовала виноватой себя, а не Вову, который все это сделал и которого никто этого делать не просил. Хотелось стукнуть его за эти чувства, меня угнетающие.
Это первое «знакомство». И второе, которое произошло немного позже, но сердце мое тогда все еще пребывало в холоде.
Мы с Олей сидим на работе и никого не трогаем, и ничего не дела-ем. Стояла жара, и окна у нас были раскрыты. Вдруг у ворот появился Вова. Он всматривался в окна. Я тут же спряталась за стену и пряталась довольно долго, потому что Вова то уходил, то приходил и, очевидно, желал или меня увидеть в окне, или дождаться, когда я выйду.
Оля сообщала мне все подробности и изменения.
Когда Вова в очередной раз исчез от ворот, я решалась попросить охранника Сережу не впускать Вову, если он будет ломиться. Дело в том, что на днях Вова тоже приходил, и ему без труда удалось пробраться в здание. Он просто сказал охраннику, что пришел к Кате, то есть ко мне. И его пустили. А мне пришлось с бешено колотящимся сердцем бежать на второй этаж, где я заперлась на замок в самой дальней комнате…
Я боялась, что и на этот раз может произойти так же.
Я выкралась из особняка. Именно выкралась, потому что была го-това при появлении хотя бы кусочка Вовы из-за угла бежать обратно. Так, осторожно, я кралась до самой будки. А Сережа, наверное, смотрел, как я это делаю, и ничего не понимал.
Благополучно добравшись до будки, я постучала и, немного заика-ясь (потому что волновалась, что появится Вова и меня увидит!) сбивчи-во стала объяснять ему, что здесь ходит-бродит молодой человек, и если вдруг он будет ломиться в особняк, «скажите ему, пожалуйста, что Кати Арбузовой, то есть меня (я похлопала себя пальцами по груди, что это действительно я!), здесь нет!»
А Сережа, изредка взглядывая на меня исподлобья, очень, кстати, по-доброму, только и делал, что кивал и повторял: «Угу, угу…» - это оз-начало, что он все понимает.
Когда я поняла, что добилась успеха, – мне не отказали в просьбе, – то почему-то очень обрадовалась. Я поблагодарила и скорее убежала в здание.
А через некоторое время мимо нашей открытой двери (первое время мы с Олей почему-то всегда держали дверь открытой, чтобы не очень страшно было) проходит Сережа, заглядывает к нам и говорит мне (не так часто взглядывая на меня, скорее в пол, он стесняется глядеть на меня, или мне кажется?), что «я в общем сказал ему, что давно ее (это меня значит) не видел».
Я улыбнулась ему и раз десять, наверное, сказала «спасибо». Се-режа, смущенно улыбаясь, как-то кивнул, и это означало вроде того, что он все понял и я все поняла, и на этом миссия окончена.
А у меня почему-то осталось чувство, что он хотел от меня чего-то другого. Но чего? Хотя на самом деле мой жизненный опыт доказывает, что чаще всего это чувство ложное, и идет от твоих комплексов, и ниче-го, как тебе кажется, «другого», люди от тебя не хотят.

И, как всегда, спустя время, то ли вечером того же дня, то ли уже на другой день, я вдруг очень ясно понимаю, что Вова в здание не ло-мился и даже не стучался, и меня он не спрашивал. Сережа сам к нему вышел, по доброй воле, и сказал, что давно меня не видел. Он хотел мне помочь. Он знал, и я знала, что после такого ответа Вова уйдет и по крайней мере до конца этого дня сюда не вернется.
А Сережа сделал даже больше: он пришел и доложил мне о проде-ланной работе… Настоящий рыцарь служит верно.
И я поняла, почему он смущался тогда: я нравилась ему в тот день, он думал обо мне. А он мне – нет, и я о нем не думала, мне было все равно… А потом все поменялось: я поглупела и смущалась, а он был спокоен. Почему эти чувства не могут быть взаимны?
Как жаль, что мне не удалось понаблюдать их встречу, увидеть их рядом. И первое, и второе «знакомство» Сережи и Вовы происходило как будто помимо моего «я». Я не контролировала эти события, и как это все-таки здорово! Здорово, когда что-то для тебя важное может ре-шиться без твоего участия.