Глава 1. Играя жизнь

В этот день, двадцать пять лет назад, родился я. Глядя на фотографию крепенького младенца в альбоме, я очередной раз убеждаюсь, что был самым обыкновенным ребенком, без золотого нимба или волосатого хвоста. Наверное, я много кричал, и успокаивался, когда припадал к материнской груди, потому что всегда знал, где мне спокойнее всего на свете. Мама тоже знала, и была довольна, что я росту здоровым и покладистым, не причиняя ей много хлопот. Когда я однажды спросил об отце, мама сказала, что отец был главным инженером на заводе. Он был очень хороший человек, безумно любил свою работу и его за это очень уважали. Но однажды он погиб, спасая цех от пожара. На него упала раскаленная балка, пожарные не смогли вынести его из огня, и он так обгорел, что от него практически ничего не осталось. Это меня потрясло, и боялся спрашивать маму об этом еще. А вообще, я редко скучал в детстве по отцу, потому что мама была абсолютом в моей жизни, и больше ни в ком я не нуждался. Мы жили очень дружно и нам вместе было хорошо и спокойно.
Свой день рождения я старался праздновать каждый год, начиная с того момента, когда захотел видеть своих приятелей веселыми и приветливыми, хотя бы у меня в гостях. Но с каждым годом шумные подростковые вечеринки становились всё скучнее, а гостей всё меньше. Это удивляло и тревожило меня, и я не мог этого объяснить. С тех пор, радость приближения дня рождения перешла в тревожное ожидание, а сам праздник превратился в отчет перед своей совестью. И как большинство людей не любит отчитываться перед начальством, так я не люблю свой день рождения.
Мне всегда было интересно с самим собой. Я был общительным мальчиком, но всегда любил играть один. В компаниях сверстников, даже в безобидных играх, нужно было занимать определенное положение, демонстрировать достоинства, кому-то что-то доказывать, а это тяжелый, изнурительный труд. Я не пытался быть лидером для окружающих. В любой компании я был заметным, и этого мне было достаточно. Свои детские амбиции, я удовлетворял в играх, которые придумывал самостоятельно. Например, я играл во Власть, и это было захватывающе! Я придумывал материки, страны, населял их людьми, был их королем и министром одновременно, мне подчинялись разные народы, и я вершил их судьбы, аккуратно и красочно отражая всё в исторической летописи. Персонажи оживали на бумаге, увлекая меня своими образами. Постоянный поиск конфликтов, интриг и неизбежно войн, были четким отражением моего неокрепшего, но уже политизированного сознания. Информация, отрывками просочившаяся в мой мозг из газет, телевидения и уроков истории, создавала у меня постоянное ощущение борьбы за выживание в беспощадном мире. Видимо, уже тогда, складывался мой сложный, подчас пессимистичный взгляд на окружающий мир. Но в тот момент я видел только игру, и был готов променять прогулку по любой погоде, школу или кино ради нескольких часов погружения в эту виртуальную реальность.
Мама не поощряла эти игры. Она считала их бесполезным времяпрепровождением (любой взрослый с этим согласится) и равномерно нагружала меня занятиями, курсами и обязанностями по дому. Мама знала, что мне надо в жизни, и что я должен для этого делать. Но чем больше было у меня забот, тем слаще был миг уединения в игре, поздней ночью или в её отсутствии. Мои стремления долгое время были направлены только к игре, опережая другие интересы, пассивно воспринимая знания и жизненный опыт. Я ставил в игре свои философские вопросы, искал и находил ответы. Я замкнулся в своих определениях реальности, и весь окружающий мир превратился в отвлекающую декорацию моей жизни. Именно тогда, я впервые превратил свою жизнь в ИГРУ.
Примерно в четырнадцать лет, когда наш класс неожиданно начал делиться на парочки, я устраивал батальное сражение с участием нескольких сотен, аккуратно нарезанных, бумажных солдат. Сражение имело переломное значение в мировой войне, поэтому в бой, с обеих сторон, был брошен весь цвет армии. Условия сражения были максимально просты: противники один на один взмывали в воздух, и тот из них, кто ложился на землю "рубашкой", считался погибшим. Орел-решка, очень простой выбор судьбы. Битва была в самом разгаре, и вдруг я заметил, что один бумажный солдат никак не хочет погибать. Он сражался со всеми подряд, один на один, и всегда ложился "лицом". Я потерял интерес к тактике боя, меня стал интересовать только этот случай. Я почувствовал, что переживаю за его судьбу, словно нахожусь на арене гладиаторских боев, и желая ему удачи, хочу доказать, что в жизни есть что-то, что может сотворить чудо и сделать из простого бумажного солдата, героя сражения. Но, в конце концов, герой проиграл. На мгновение, меня охватил ужас, и что-то сжалось внутри, потом постепенно пришло разочарование. Правда, а что я хотел? Чудес не бывает, подумал я, он такой же, как все. Я с грустью смотрел на этого бумажного героя, призванного сейчас остаться на поле битвы рядом с другими проигравшими, и мне стало его безумно жаль. "Нет, все-таки он заслужил остаться живым, он просто ранен", подумал я, и подобно древнеримскому императору, мысленно подняв перст, вывел его из боя. Закончить то сражение, я уже не мог, это было бы нечестно по отношению к другим, менее заметным бумажным героям. После этого, я неожиданно потерял интерес к этой игре. Что-то в миг сломалось в отношении к ней. За эйфорией игры я увидел, что слишком оживил игру, привнеся туда свои эмоции, вдыхая в бумажных героев человеческие судьбы. И мне стало немного жутковато, когда я задал себе коварные вопросы о жизни и смерти. Я много думал над тем, что произошло, и однажды понял, что чудо было не в том, что бумажный герой постоянно побеждал, а в том, что нашелся кто-то, кто оценил его заслуги, и вопреки логике, остановил Время и спас ему жизнь. Именно тогда я впервые задумался о НЕМ.
Однажды в дом постучалась пожилая женщина. Она что-то сказала матери, пожала ей руку и ушла. Я видел её раньше, но тогда не смог вспомнить где. Когда пришло время обеда, я застал маму одиноко лежащей на своей кровати, в переднике и домашних туфлях, со спокойным неподвижным лицом. Она умерла. От неожиданности я так растерялся и отупел, что долго сидел на полу у кровати, держа маму за руку. В комнате стояла абсолютная тишина, я впал в легкую прострацию и неожиданно, мне показалось, ощутил легкое поглаживание по своей руке и мамин голос произнес: "Не волнуйся, сынок, все хорошо". Я испугался, сердце заколотилось внутри, ноги стали тяжелыми. Я попытался закричать, но голос издал какой-то странный звук. В ужасе, я выбежал из комнаты, не осознавая, что сейчас произошло, и стремглав бросился к телефону, звонить маминой сестре, Бэлс. О том, что я слышал, я никому не рассказал, но это не выходило у меня из головы.
Мы все знаем, что человек когда-то рождается и когда-то умирает. Но мы всегда отказываемся принять смерть своих близких. Эта смерть глубоко врезается в сердце, тупым ударом ранит душу и заставляет её стонать. Все вокруг становится монотонным, яркие цвета блекнут, а в глазах стоит легкая серая пелена, как стена, отделяющая тебя от жизни. Чувства притупляются, кажется, что ты дышишь углекислым газом. Разум делит время на прошлое и будущее, настоящее не имеет сейчас никакой ценности. Практически невозможно вспоминать прошлое, в нем только два персонажа - ты и покойник. Но особенно больно думать о будущем, когда понимаешь, что от этого человека зависит всё в твоей жизни, и дальше весь путь тебе придется пройти одному. Наконец, кто-то произносит слово "сирота", и тогда к твоему горю примешивается такое тусклое чувство безысходности и страх одиночества, что ты мгновенно начинаешь винить свою судьбу и прежде всего ЕГО.
На несколько дней, мой дом превратился в Содом. Кто-то завешивал зеркала, кто-то зажигал свечи, кто-то куда-то звонил, кто-то нервно курил или разговаривал сам с собой. И все, как один, с печальным видом, гладили меня по голове, и говорили: "Как жаль, дорогой, она была так молода! Ей еще жить и жить". Только старый доктор Рейбен, добрый друг семьи, грустно глядя на сочувствующих, негромко возражал: "О чем вы говорите! Она сама во всем виновата! Она просто не любила себя!". На него косо смотрели, потому что разве можно говорить такое о покойниках. Я многого не понимал и сомневался. Я смотрел на всю похоронную суету и не знал, нужно всё это маме, или нет? Всю жизнь она вела скромный образ жизни, и учила этому меня. И вдруг такой роскошный гроб, и блестящий катафалк. И сотни незнакомых людей у могилы на похоронах, где святой отец говорит такие искренние слова. Несомненно, мама заслужила такого обращения, и люди вправе отдать ей почести. Но мне было интересно, знает ли она сейчас о том, как её провожают в последний путь, и нужно ли ей это. Почему-то мне казалось, что ей это совершенно не нужно, а нужно всем этим людям, для понимания своей бренности и высокой ценности человеческой жизни. Неожиданно, я вспомнил рассказ о моем отце, который сгорел дотла. Совершенно нет никакой разницы, я думал, есть тело в гробу или нет, ну немного все выглядит трагичнее, но сути это не меняет, отличия только в ритуале. Все равно никто из присутствующих не заметит в мамином лице милого спокойствия. И никто, кроме меня, не вспомнит эти странные слова, смысл которых мне пока не дано понять: "Всё хорошо, сынок". Теперь это была, только наша с мамой тайна. На похоронах, я почти не плакал, я мысленно обещал в этой жизни обязательно "подумать о СЕБЕ".
Когда все закончилось, и люди стали расходиться, я вспомнил один разговор, который был не так давно за ужином. Мама подавала мой любимый суп с клецками, когда я рассказал, что нам задали сочинение на тему: "Кем мы хотим быть, когда окончим школу?".
- И что ты написал? – спокойно спросила она.
- Я еще не знаю, что писать, - пожаловался я. С привычной легкостью накрывая на стол, мама сказала:
 - Ну, на твоем месте, я бы написала так… После того как, на одни пятерки, я закончу любимую школу, я собираюсь поступить в Колледж при заводе, где работал мой отец. Не прерывай, дай досказать. Кушай. Так вот,…после Колледжа, я хотел бы пойти на практику на этот завод, потому что там до сих пор помнят моего отца, и помогут мне лучше овладеть специальностью. Когда я научусь работать и зарабатывать деньги, я поступлю в Технический Университет, блестяще закончу его и стану ведущим инженером на родном заводе, как и мой отец. Ну и конечно, не забуду о своей маме, женюсь на приличной девушке и рожу ей парочку здоровых внуков. Или можно написать коротко - я хочу быть порядочным человеком.
И сейчас, после маминых похорон, когда благодарные за её любовь люди еще не разошлись по домам, а на их лицах еще не остыли слезы сожаления и скорби, я почувствовал, что надежная цепочка маминой мечты рушится на глазах. Быть таким как отец, хорошим и порядочным человеком, любить и отдавать всю жизнь своей работе, показалось мне, быть одним из миллиардов, быть обыкновенным и заурядным. Я вдруг почувствовал, что всё это не для меня. Меня больше ничего не связывало с замечательным заводом моего отца, которого я никогда не видел, и внуки для мамы приобрели второстепенную роль. И уже больше никогда и никто, даже милая тетушка Бэлс, которая, похоже, вскоре возьмет попечительство надо мной, не сможет переубедить меня в том, что впереди лежит моя и только моя единственная жизнь. Мне казалось, что вместе с мамой я похоронил еще что-то. Это была моя инфантильность. Но в ту минуту, я захотел рассчитывать дальше только на себя, на свой самостоятельный ПУТЬ.
Однако время неумолимо летело, и школа подходила к концу. И однажды утром, лежа в кровати и уставившись в потолок, я ощутил незнакомое доселе чувство беспокойства. Словно потерявшийся щенок, я почувствовал себя совершенно одиноким и беспомощным. Причиной этого состояния было даже не эмоциональное истощение, а всего лишь два коротких вопроса: "Кто я такой?" и "Что делать дальше?". Если попытка ответить на первый вопрос приводила к банальным философским рассуждениям, то при ответе на второй, внутри меня что-то сжималось и вибрировало, нагоняя страх. Казалось, жизнь свернулась в клубок вокруг этих вопросов, и распутать его могу только я. От меня требовалось только одно, но самое сложное – сделать выбор.
Чаще всего невозможно предсказать результаты того или иного жизненного пути, находясь в его начале. Одни люди тратят силы и нервы, чтобы доказать правильность своего пути. Они исследуют мир, делают научные открытия, пишут книги, окружают себя единомышленниками и последователями. Все это для того, чтобы о результатах их пути узнали все больше и больше людей. А когда о них узнают очень много людей, то это верная примета, что эти люди заслужили внесения их имени в Великую Книгу человеческого опыта, в Историю. Этих людей незначительное количество по сравнению с теми, кто пользуется этой Великой Книгой. И те, кто пользуются этой Книгой, с годами становятся все умнее и опытней, выбирают свой путь и делают свои открытия. Таким образом, планета становится всё умнее и опытней, прогресс заставляет крутиться её все быстрее и быстрее. Однако, использование накопленного тысячелетиями человеческого опыта часто имеет и обратный эффект – вместо укрепления человека на пути личных жизненных открытий, он расставляет границы и указатели в уже пройденных направлениях, сдерживая порыв и ослабляя стремления человека. В результате люди начинают сомневаться, лениться, полагаться на чужой опыт, и забывают, что младенцами мы познаем мир самостоятельно, и почти все одинаково, но позже вырастаем в совершенно разных людей.
Для правильного выбора в жизни, думал я, очень важен порыв души. Разум не всегда в силах принять верное решение, а страх, боязнь ошибиться, всегда поставит его под сомнение. Очень трудно услышать, что подсказывает тебе твоя душа. Но если это происходит, душа диктует шаги, которые ты обязательно начинаешь анализировать. А этот анализ, есть ничто иное, как обыкновенное недоверие самому себе. И даже когда ты веришь своему душевному порыву, сомнения могут заставить тебя поделиться этим с близкими людьми. И это еще опасней. Разум другого, даже очень близкого человека, никогда не сможет понять порыв ТВОЕЙ души, а значит, может сдержать его.
Я представил, как смогу жить, полагаясь исключительно на свой внутренний мир, и мне стало страшно. Выбирая такой путь, ты много раз испытываешь соблазн пойти по уже пройденному пути, используя нормы морали и нравственности, и быть как все, обыкновенным нормальным человеком. Отрицая нормы и стандарты, ты должен предложить миру что-то свое, новое. Жизнь показалась мне похожей на весы. С одной стороны - школа, колледж, университет, хорошая работа, счастливая семья, дети, быт, досуг, внуки, достаток, успех, слава, смерть и почести. Но в такой жизни, для меня, не было места страсти, эмоции, интриге, творчеству и поиску смысла жизни. С другой стороны - поиск себя, реализация и самовыражение, но при этом, обреченность на непонимание окружающих людей и, возможно, душевное одиночество. Я окончательно понял, что не пойду традиционным путем, но трудный путь предполагал новые идеи и знания, а этого у меня и не было. Внутри меня созрел протест, и хотя я не находил направления для самореализации, ждать я больше не мог. И тогда я решил проскочить где-то посередине, полагаясь на самое беспечное в жизни - на СУДЬБУ.
Как то раз, стоя у окна в своей комнате, я обратил внимание на соседский дом. Напротив него остановился большой армейский джип, настолько большой и красивый, что непроизвольно привлек мое внимание. Из машины вышел молодой офицер, осмотрелся по сторонам, неторопливо подошел к двери дома и позвонил в звонок. Не получив ответа, он позвонил ещё и ещё, потом оглядел окна и ничего не увидев, присел на ступеньку в ожидании. В этом доме жил вдовый старик Хорн, бывший учитель истории в нашей школе. Несколько лет назад его разбил паралич, он не выходил из дома и целыми днями сидел у открытого окна своей комнаты, в инвалидной коляске. Иногда я видел, как к нему заходили скромные социальные работники с продуктами, аккуратные медсестры в белых шапочках или старый друг, доктор Рейбен, с которым они, в хорошую погоду, играли в кости на террасе. Все они исправно приходили почти в одно и то же время, и открывали дверь своим ключом, чтобы не тревожить старика. Мне показалось, что я чем-то могу помочь этому офицеру. Спустившись вниз, я перебежал через дорогу.
- Вы, наверное, к мистеру Хорну? - спросил я у офицера.
- Да. А ты мальчишка в окне на втором этаже, который уже восемь минут наблюдает за мной? - спросил с усмешкой тот. На мгновение я растерялся, но переборов смущение сказал,
- Да, я живу напротив. Меня зовут Стива. Если вам нужен мистер Хорн, то он, наверное, спит. Иначе бы он сидел у окна в коляске.
- В какой коляске? - спросил офицер.
- В какой? В инвалидной. У него же паралич, кажется.
Офицер тревожно посмотрел наверх, на окно. Видимо, он не знал об этом. Я заметил у него майорскую звездочку на погонах, шеврон морского пехотинца и планку ранений. Мне понравился спокойный тон разговора, и я немного осмелел.
- А вы кто?
- Я его сын, Уильям Хорн, - майор снова посмотрел на окно, потом обратился ко мне. - Ну и что прикажешь мне делать, Стива?
- Здесь недалеко живет доктор Рейбен. Он часто ходит к мистеру Хорну и у него есть ключ. Если хотите, я сбегаю к нему и принесу.
Впервые майор улыбнулся. Его улыбка была сдержанна, но настолько обаятельна, что моментально повлекла к действию. Доктор Рейбен жил через три дома, и мне хватило пары минут, чтобы принести ключ. Старый доктор пошел за мной следом, чтобы тоже увидать майора Хорна.
Майор был сравнительно молод для боевого офицера морской пехоты. Я не очень разбирался тогда в наградных планках, но такого количества их, я никогда не видел. А ведь за каждой такой наградой стояли успешные боевые операции, победы над врагом и над собой. В этот момент я на миг пожалел, что никогда не знал своего героического отца, и попытался представить майора на его месте. Мне очень захотелось быть похожим на Хорна, быть таким же сильным и уравновешенным. Я никогда не придавал такого серьезного значения профессии военного. И сейчас, глядя на майора, я аккуратно примеривал его мундир на себя.
Хорн взял ключ и пожал мне руку. При рукопожатии, я ощутил силу и нежное тепло его руки.
 - Спасибо, Стива. Ты славный парень, - сказал майор, открывая дверь. Я решился спросить:
- Мистер Хорн, скажите, а я могу стать морским пехотинцем?
 Хорн внимательно посмотрел мне в глаза, как будто спрашивая: "Ты уверен, что тебе это надо?", но, увидав в моих глазах ответ, снова обаятельно улыбнулся, и сказал:
- Не знаю. Попробуй, сынок, - он шагнул за порог, неожиданно обернулся и сказал, - Слушай, парень, я буду здесь пару дней. Хочу сходить на рыбалку. Покажешь места?
- Конечно - радостно сказал я.
- Тогда договорились. Завтра в шесть…- сказал майор, и ушел в дом. Я стоял еще какое-то время, глядя ему вслед, и подумал: "Вот это Человек!".
Следующее утро было одним из счастливейших в моей жизни. Майор взял лодку, и мы уплыли с ним далеко от берега ловить окуней. Мы приплыли на место, наладили снасти и молча сидели, наслаждаясь утренним пением птиц. Майор ни о чем не расспрашивал, ничего не рассказывал, только иногда поглядывал на меня и улыбался. Мы оба чувствовали, что нам хорошо, и мы нужны друг другу в данный момент. Почему-то я был особенно горд, мне показалось, что у меня появился сильный и надежный друг. Так мы и просидели несколько часов, изредка обсуждая пойманную рыбу. Когда мы вернулись, он сгрузил мне в рюкзак всю свою добычу, похлопал по плечу и сказал:
- Ты молодец, парень. Оставайся таким же… Может, когда-нибудь еще разок порыбачим…
На следующий день майор уехал также неожиданно, как и появился. Позже, глядя в окно на старика Хорна, я представлял себе майора, мысленно советовался с ним, и казалось, получал ответы. Теперь мне было многое ясно. Я знал, что хочу быть таким же, как он, сильным и опытным офицером морской пехоты, очень похожим на героя моих детских игр. До выпускных экзаменов в школе оставалось немного времени, я выяснил, где готовят морских пехотинцев, и послал туда письмо. Получив ответ, я спокойно поставил тетю перед фактом, и чтобы избежать прений, преподнес это, как волю покойной мамы. Тетя Бэлс удивилась, но не стала спорить, сказала "ну, как знаешь…" и принялась собирать мои вещи.
Не помню, каким образом я подружился с Солли, но это было примерно в то же время. Солли тогда навсегда рассталась со своим парнем, который влюбился в другую девчонку, и то ли из мести, то ли со скуки, попросила меня проводить её домой после школы. Я, в то время, совершенно не интересовался вопросами плотской любви, потому что увлекался поисками идеального Бога и выбирал подходящую религиозную догму, чтобы с её помощью найти ответ на неразрешимые вопросы. Меня волновал диссонанс сочетания помпезной атрибутики и принципов смирения. Поэтому я много читал религиозную литературу, что корректировало мою, и без того добропорядочную, речь, придавая ей скрытую сексуальность. Мы с Солли медленно бродили по аллее, и я рассуждал о любви к людям, так пространно и высокопарно, что совершенно ввел Солли в заблуждение. Она пригласила меня к себе домой и, закрывая дверь, неожиданно прильнула ко мне и тихо сказала: "Ты мне нравишься, Стива! Я тебя хочу". Далее все произошло так стремительно, что я не успел опомниться. Солли поцеловала меня в губы и начала расстегивать мою рубашку. От неожиданности, я растерялся, но она оказалась такой привлекательной и такой опытной, что мне страшно захотелось быть с ней в страстных любовных объятиях. Я поддался, и голова сладко закружилась от неожиданной волны ощущений.
Последний раз я испытал подобный стыд, когда мама нашла под ванной, спрятанную мной пластинку для выпрямления прикуса зубов, которую я не хотел носить. В таких ситуациях, я искренне винил Вселенную за её насмешки над моими попытками интриговать окружающих. Поэтому дисфункции молодого организма я объяснил себе просто: "Я ещё не очень люблю её", и мгновенно в этом усомнился.
Оказалось, я тоже понравился Солли, и мы продолжили встречаться. Солли, как мне показалось со временем, была искренна в своих чувствах ко мне, старалась стимулировать мои способности и нежно пользовалась моей безотказностью. Тете Бэлс Солли понравилась, и она разрешила нам заниматься уроками вместе. Лучше, чем тогда, я никогда не относился к занятиям. Всё давалось проще обычного, ум был ясный и пытливый. Мы быстро, но чувственно, словно прелюдию, делали задания, а остальное время уроков посвящали страстным поцелуям. Это были счастливейшие дни в моей жизни, потому что Солли была необыкновенно близка и светла. Мне хотелось продлить это состояние души на всю жизнь. Однажды, в порыве страсти, я хотел предложить ей пожениться, но почему-то сдержался.
О своем отъезде в военное училище я рассказал Солли после выпускного вечера в школе. Она грустно усмехнулась. Я догадался, что в её фантазиях неожиданно умер образ благополучного дантиста, и это еще больше утвердило меня в правильности моего решения. Во время подготовки к вступительным экзаменам мы стали встречаться реже. К тому же, Солли собралась поступать в медицинский колледж, и усиленно старалась подтянуть биологию. Так что наши прогулки, мы старались делать максимально продолжительными. Мы уходили куда-нибудь в укромное место на пляже, и оттуда наблюдали звезды, провожали и встречали солнце. Солли сидела или лежала, долго глядя в одну точку. Я не беспокоил её, хотя иногда чувствовал, что она хочет что-то сказать. Это могло длиться часами, и было такое чувство, что мы знаем всё друг о друге и каждое лишнее слово может спугнуть тонкое ощущение гармонии. Иногда, неожиданно, мы начинали целоваться, а дальше также могли молча сидеть или бродить по пляжу. Однажды Солли спросила:
- Стива, ты сейчас думал обо мне или о ком-то другом?
- О тебе.. – ответил я искренне. Я действительно думал о том, какая у неё красивая длинная шея.
- Ты знаешь, Стива, мне кажется, я чувствую, когда ты думаешь обо мне. Я не могу тебе этого объяснить, но что-то щекочет меня внутри.
- Странно – рассудил я. – А как я думаю о тебе - хорошо или плохо?
- Конечно, хорошо. И вообще, ты не смеешь думать обо мне плохо, – строго сказала Солли, и посмотрела мне в глаза - Ты любишь меня? Честно?
- Очень люблю.
- Честно-честно?
- Правда, люблю!
- Вот и люби! И пусть меня всю жизнь щекочет.
Солли посмотрела наверх. Там серебряным ковром расстелилось бескрайнее звездное небо.
 - И когда ты уедешь в свою школу пехоты…- продолжала она.
- Морской пехоты.
- Какая разница… Давай договоримся, что ровно в полночь, ты будешь всегда вспоминать меня и говорить мне ласковые слова. Договорились?
- Ну, я не знаю. А если, например, я буду спать в это время? – я вспомнил, что уже скоро рассвет, и непроизвольно зевнул. Солли не заметила этого.
- А ты не спи, а то всё проспишь… И меня - она засмеялась, вскочила на ноги и побежала по воде вдоль берега, высоко подпрыгивая и размахивая руками. Её силуэт на фоне моря напоминал большую танцующую птицу. Потом Солли подбежала ко мне вплотную, крепко прижалась всем телом и тихо сказала:
- А если ты меня разлюбишь, и меня перестанет так щекотать, – я уйду от тебя навсегда… И забуду…
  Я отчетливо помню каждое слово того разговора, помню горечь от мысли, что Солли может куда-то навсегда уйти или даже абстрактно покинуть меня. Нет, говорил я себе, я никогда не разлюблю тебя, потому что только рядом с тобой мне лучше всего на свете. И когда я вернусь после школы офицером, то мы обязательно поженимся. Но это был не настоящий я. Это во мне говорил "обыкновенный человек", восстанавливающий цепочку "счастливая семья, дети – успех, слава, смерть и почести".
Моя учеба в армейской школе была полна однообразия. Первое моё яркое впечатление было, когда нам, новобранцам, выдавали военную форму. На моих глазах, совершенно разные человеческие индивидуальности превращались в универсальное понятие "курсант". Символично было и то, что нашу гражданскую одежду, аккуратно упаковывали, надписывали и отправляли домой, как напоминание всем нам о безысходности процесса. Как любому нормальному человеку, поначалу, мне многое было чуждо в армейских отношениях. Мне казалось, что-то разрушается в моей придуманной философии, но я знал зачем это нужно. Я старался доказать себе, что могу приспособиться к любым условиям ради того, чтобы быть настоящим мужчиной, хотя бы немного похожим на образ своего кумира, майора Хорна. "У меня получится", говорил я себе, сжав зубы, во время физических занятий; "Я вытерплю", цедил я во время многокилометровых пробежек; "Я буду лучшим", уверял я себя на теоретических занятиях. И действительно, спустя несколько месяцев учебы, я почувствовал, что изменился. Я окреп физически, растерянность сменилась уверенностью в себе, послушание стало дисциплинированностью, а замкнутость – самодостаточностью. Я постепенно превратился в самоуверенного, внутренне организованного и отстраненного от чужих проблем курсанта. Постепенно, я все меньше думал об особенности своего личного пути, стараясь быть "лучше всех" и ориентируясь на выполнение поставленных себе задач. Со временем, сомнения в своей правоте, я начал воспринимать, как неподобающую слабость, а исполнение приказа командира, как долг перед Родиной. Когда я окончательно был подготовлен, мои старания был отмечены, и я получил звание капрала и должность инструктора молодого пополнения. И тут я понял – я дома. Здесь, в армии, нет житейских проблем, все подготовлено и регламентировано, и требует только четкого исполнения. Если ты принимаешь все правила игры, знаешь все писаные и неписаные законы, то ты можешь достигнуть любых высот, обрести все, в том числе славу и уважение. Это то, чему учили меня всю жизнь мама и школа. И в этой обстановке невозможно остаться заурядным. "Отличник" в армии - понятие особенное, их единицы, они являются ориентиром для сотен "обыкновенных" курсантов. Но главное, я увидел возможность снова, как в детстве, превратить жизнь в увлекательную игру. В моем подчинении были десятки новобранцев, таких же, как и я вначале. Только солдаты теперь были настоящие, и я мог распоряжаться их судьбами. Одним словом, я почувствовал в своих руках реальную власть, и соску и плетку, и уже сознательно принял оправдания своему профессиональному выбору.
В первое время, я часто писал письма домой и искренне радовался ответам, особенно когда мне было плохо. Но чем больше я привыкал к армейскому быту, тем меньше я понимал чувства. Домашние истории о том, как тетя Бэлс завела непослушного котенка, и проблемы Соли с родителями волновали меня все меньше и меньше. Я не знал, что на них ответить и, в конце концов, совсем перестал писать домой. Прошел почти год и, подписывая поздравительные открытки на Рождество, я обратил внимание на непрочитанные письма из дома, которые накопились у меня в столе. Вскрыв последнее письмо от Солли, трехнедельной давности, я удивился, прочитав "Привет, дорогой!". Если бы письмо начиналось "Здравствуй, любимый", в этом бы не было ничего странного, за несколько лет я привык к этому. Я продолжил читать: "Давно не удивляюсь, что писем от тебя нет. Видимо, ты очень занят своим совершенством". Я немного оскорбился, потому что это прозвучало, как будто я занят чем-то не очень достойным. Солли продолжала: "Меня взяли на практику в городскую больницу и, наверное, я останусь тут в ординатуру. Поэтому у меня тоже теперь будет недостаточно времени для писем в никуда. Кстати, вчера встретила в больнице твою тетю Бэлс. Она теперь работает в нашей больнице медсестрой. Выглядит очень уставшей. Говорит, что ты ей тоже не пишешь. Что сказать? Молодец! У меня всё в порядке. По твоим письмам, я поняла, что тебя мало интересуют мои ситуации в семье. Но все равно, я хочу тебе сообщить, что я ушла от родителей и сняла комнату поближе к больнице. На этой неделе перееду. Так что писать по старому адресу не имеет смысла, это получится до востребования. Если я очень захочу, то напишу тебе сама. Но что-то, в последнее время, я не очень хочу. Жаль, Стива, что ты так и не узнал меня до конца. Теперь вряд ли узнаешь... Нам было очень хорошо вдвоём, пока ты не уехал.. Единственно, о чем я пожалела за все это время, это о том дурацком договоре на пляже, о котором ты забыл через месяц после твоего отъезда. Я зря потратила время и силы на то, чтобы ты понял, как можно по-настоящему любить человека, когда не видишь его. Ты плохой ученик, Стива, троечник, как и в школе. Мне очень жаль, милый. Могу пожелать тебе окончательно воплотиться в твой новый образ защитника слабых, в частности, меня, от гипотетических врагов, и добиться желанной славы. Но, я надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что ни одной победы не бывает без любви к тем, кого защищаешь. Целую. До встречи". Внизу, вместо обычной подписи "Твоя Солли" было написано просто - "Солли Смолл".
Я был ужасно оскорблен, и немного растерян. За несколько лет переписки, я впервые настолько почувствовал тон письма, будто бы Солли находилась рядом, в соседней комнате. Еще раз, бегло пробежав письмо, я обратил внимание на небольшие темные пятна на бумаге. Это были засохшие капельки слез, и я представил, как трудно было Солли это писать. Неожиданно, я поднес листок с письмом к лицу, и вдохнул его запах. Какой-то неописуемо волнительный, знакомый запах был едва слышен, он напоминал мне о чем-то далеком, теплом и нежном. И эта сентиментальность повергла меня в молчаливую истерику истерику. Я ушел в другую комнату, закрылся на ключ, и долго, монотонно смотрел в окно на сумеречный военный городок. Мне захотелось заплакать, но я не смог. Я спустился в спортзал, переоделся и избил боксёрскую грушу.
После этого, часто, в полночь, исполняя с опозданием на несколько лет забытый уговор, я думал о Солли, но при этом чаще всего восставала плоть. Так длилось некоторое время, и в ответ на мои думы я ничего не чувствовал. Я злился, понимая бесполезность, и скоро прекратил думать о ней. Кроме этого, я, конечно же, не верил, что вообще возможно что-то ощущать на расстоянии в несколько сот километров. Просто я, таким образом, пытался загладить вину перед Солли за её искреннюю любовь.
Мой разрыв с Солли, четко отразился на моей службе. Я стал агрессивнее. Даже мои приятели сторонились меня, называя меня "свирепый капрал". Я целые дни и ночи проводил в расположении новобранцев, контролируя их каждый шаг. Используя все свои знания и навыки, дисциплиной, жестокостью, и знанием Устава, я превратил взвод в образцовый почти по всем показателям. Командование было довольно, и закрывало на некоторые вещи глаза. Весь день взвод жил в страхе, что мне может что-то не понравиться. И если это случалось, то по вечерам, когда казарма была в моей власти, я устраивал свой досуг, изощряясь в наказаниях провинившихся и слабых, не пренебрегая насилием. Я стал ночным царем казармы. Каждую ночь эти спектакли были все бесчеловечнее. Страх и безысходность моих подчиненных, почти моих ровесников, граничил с ненавистью и стал привлекать ко мне тревожные сны. Я стал часто видеть во сне висельников. Однажды ночью, после очередных издевательств, один молодой курсант попросился в туалет и повесился там, на цепочке от сливного бачка. К моему счастью, мне удалось это вовремя обнаружить и повернуть все по-своему. Дело аккуратно замяли, потому что у погибшего нашли письмо с плохими новостями из дома. Меня сняли с должности и разжаловали, а уголовное дело командование решило не заводить, из-за недостатка улик и учитывая мои заслуги за период обучения.
Я понял, что зашел слишком далеко, уединился в вещевой каптерке, где ночевал в одиночестве больше месяца. Однажды ночью, долго глядя в потолок, я, наконец, понял, что добился всего, чего хотел - я обладал безграничной властью и имел громкую славу, я добился внешнего сходства со своим далеким кумиром, майором Хорном. Но теперь я окончательно потерял любовь, смысл жизни и радость от общения с людьми. И конечно, я чувствовал себя совершенно одиноким во всей Вселенной. Вместе с этим одиночеством родилась БОЛЕЗНЬ.
Однажды, когда до выпуска оставалось несколько месяцев, меня вызвал к себе офицер по особым делам. Он долго расспрашивал меня о службе, о политической обстановке в мире, о ситуации в семье. Он говорил спокойно и непринужденно, но я чувствовал какую-то напряженность, его пристальное внимание. Это не было обычной проверкой на благонадежность. Разговор закончился также неожиданно, как и начался. Я остался в странном недоумении и мгновенно забыл об этом неприятном разговоре.
Во время выпускных экзаменов, меня снова восстановили в звании капрала, так как я, по-прежнему, оставался лучшим курсантом и мог достойно возглавить наш выпуск на учениях. Я сделал все возможное, мобилизовал весь курс, и наши учения прошли блестяще. Начальник школы ликовал и гордился мной. Я знал, что буду служить в лучшем армейском подразделении в стране. Я был счастлив. Я был очень близок к своей цели. Оставалось три дня до вручения офицерских званий.
Поздней ночью по тревоге меня вызвали в штаб, приказали собрать личные вещи и срочно убыть в сопровождении хмурого капитана в камуфляже. Я не понимал, что происходит, но чувствовал, что моя жизнь опять неожиданно меняется. Капитан всю дорогу молчал, а я больше не имел привычки первым начинать разговор, и был готов ко всему. Большой армейский джип, с виду точно такой же, как был у майора Хорна, легко мчался по ночному шоссе, и стремительно, похоже, навсегда увозил меня из школы морской пехоты, моей школы жизни в неизвестную пустоту завтрашнего дня. Через пару часов пути, капитан повернулся ко мне и негромко сказал: "Расслабьтесь, лейтенант. Вы вне опасности. Полезайте назад, поспите, дорога долгая". Эти слова, неожиданно сняли напряженную атмосферу, я молча перелез на заднее сидение, положил под голову мешок и задремал. Единственное, что нежно согрело меня в те минуты – это мое новое непривычное имя "Лейтенант".
Машина сошла на грунтовую дорогу, её стало потряхивать, я проснулся и сел на заднем сидении. Мы ехали по редкому лесу в направлении побережья. В утреннем свете, я разглядел в панорамное зеркало лицо капитана. Он был немногим старше меня, лицо его было спокойным, глаза устали от дороги, над правой бровью был небольшой шрам. Он заметил, что я смотрю на него, безразлично отвел взгляд.
- Подъезжаем - сказал он. - Приведите себя в порядок, лейтенант.
Перед нами оказалось бескрайняя водная гладь. Я прикинул, что мы проехали за ночь около пятисот километров в южном направлении, и видимо, это был океан.