Орлик

 
 Вначале мы думали, что это его имя. А это у него была такая украинская фамилия - Орлик. Но она так ему подходила, что по имени его никто не называл. А, может, и не знали его имени. Был он молодым солдатом новобранцем с украинского села на Полтавщине, где до призыва два послевоенных года исправно возил на трофейном «Опель-капитане» председателя колхоза.
 
 На службу в армию он попал рядовым в истребительную авиационную дивизию ПВО, что стояла в черноморском пограничном городе Батуми. Начальник строевого отдела майор Шейхов, изучая бумаги молодого пополнения, вызвал его к себе и сказал, что c учётом предармейского трудового опыта будет предлагать его на место водителя американского «виллиса» командира дивизии. Орлик не нашёлся, что ответить и только пожал плечами, а Шейхов, заперев кабинет, повёл его с собой согласовывать кандидатуру водителя с начальством.
 
 Немногословный командир дивизии полковник Боровский неохотно оторвался от какой-то важной бумаги, и, едва взглянув на представленного ему Орлика, сказал, чтобы тот разобрался с машиной и подъехал назавтра в 6-00 к дому. Орлик хотел было спросить, где находится машина, с которой надо разобраться, и где живёт сам командир, но тот уже снова уткнулся в бумагу, которую читал до этого, и продолжать разговора не собирался. Шейхов козырнул, ответив вместо Орлика «слушаюсь», и забрал солдатика к себе для дальнейших разъяснений.

 - Командира следует понимать с первого раза, - поучал майор, - отвечать «слушаюсь» и выполнять, что приказано.
 - Як же сполнять, коли я не ведаю, де та машина и де тот дом? - удивился Орлик.
 - А голова тебе на что? – возразил майор, - покумекаешь и всё разузнаешь. Я тебе расскажу кое-что. Но только для почина. Потом постарайся соображать сам.
 
 Так началась его служба. Казённых легковых автомашин в первые послевоенные годы в штабе было не густо - всего две, и обе далеко не новые. Орлику повезло. В отличие от второго водителя, долговязого Гунько, который каждый раз после ночи возрождал к жизни вконец раздолбанный трофейный «БМВ» начальника штаба с помощью рукоятки, Орлик запускал свой относительно сохранившийся американский «виллис» ключом с полуоборота. Это позволяло ему не только поспевать к выходу командира дивизии полковника Боровского, а, случалось, и выручать опаздывающего Гунько, прихватывая по пути в штаб его шефа полковника Купровича.

 Специальных автомехаников штабу дивизии не полагалось, и всё было на двух водителях. Относились они к своим машинам по-разному. Добросовестный Орлик, в отличие от ленивого верзилы Гунько, управившись под вечер с командиром, в казарму не спешил. Бывало, что и допоздна валялся под своим «виллисом», стараясь по колхозной привычке ладить технику в гараже, опасаясь отказа этой техники в поле, где под рукой может не оказаться нужного. Это позволяло ему появляться наутро у машины всего лишь за несколько минут до выезда.

 К тому времени, когда выбившийся из сил Гунько, поплёвывая на ладони и матерясь уже добрых полчаса, безуспешно пытался раскрутить рукояткой свой полудохлый «БМВ». Подтянутый, в свежем подворотничке Орлик, не торопясь, усаживался за баранку, чуть ли не секундным прикосновением к ключу запускал двигатель «виллиса», после чего, дав ему достаточно прогреться, плавно трогался с места.

 - Може дёрнишь? - в отчаяние обращался к нему Гунько.
Но Орлик, глянув на часы, сожалеюще разводил руками. На самом деле незадачливого Гунько он таким образом воспитывал, будучи убеждённым, что помогать следует отстающим, но не лентяям.

 Американская машина, порученная заботам молодого водителя, была ему интересна, не считая ещё большего любопытства, которое вызывал у него новый немногословный «хозяин», принимавший его услуги, почти с ним не разговаривая.

 Вероятность возможности общения с командиром дивизии выпадала чаще всего в поездках на аэродром, где полковник Боровский руководил полетами и летал сам. От города лётное поле было в шести километрах. Выходя из машины, командир дивизии принимал рапорт дежурного офицера, здоровался и на весь день уходил к самолётам или на КП, не забывая напомнить дежурному, чтобы покормили Орлика.
 
 Сам Орлик дожидался с машиной своего шефа на самолётной стоянке звена управления, куда полковник, отлетав, заруливал на своём «спитфайере» после посадки. Если в какой-то день командир не летал, а работал на КП, Орлик всё равно отгонял машину на аэродром.
- Чего мозолить глаза, - объяснял он, - нужно будет – позовут.
 
 На самом деле на стоянке у Орлика был свой интерес. До этого в жизни ему никогда не приходилось находиться в непосредственной близости с настоящими самолётами, разглядывать их двигатели, что в десятки раз по мощности и весу превышали его автомобиль. Или телескопическую подвеску тяжёлых самолётных шасси, совершенно не понимая при этом, какая дьявольская сила поднимает всю эту махину в воздух и разгоняет её там до скорости 500 километров в час.
 
 Кроме удивления самолётами, не меньшее восхищение Орлика вызывала работа по их техническому обслуживанию. Дома, даже в районной МТС, механиков такого класса Орлику видеть не приходилось. Отираясь возле них, он ловил каждое их слово, норовя перехватить полезный совет по уходу за двигателем или с крестьянской рачительностью прибрать к рукам любой пожалованный от их щедрости нужный в его хозяйстве болт или инструмент.

 Больше других тянуло его к авиамеханику своего командира Ефиму Хенкину. Уверенный в себе, никогда не унывающий Ефим, который, не робея перед строгим командиром, содержал в образцовом порядке его самолёт, казался Орлику полубогом.

 В те дни, когда полковник Боровский не летал, старшина Хенкин,
вздёрнув капоты моторного отсека командирского «спитфайера», на глазах у Орлика выполнял плановую профилактику тысячесильного самолётного двигателя. Размеры и сложность этого механизма были за пределами орликова воображения, и Хенкин, уверенно работающий с шутками и прибаутками над этим, сверхъестественным мотором, сам казался Орлику существом сверхъестественным.

 Впервые в жизни Орлик ощущал в своей профессии над собой столь значительное умственное превосходство другого человека, который против него – молодого и мускулистого молодца, был по его деревенским меркам не совсем полноценен, поскольку был в отличие от Орлика тщедушен и плешив.
- И як только хватае у вас, товарищ старшина, ума разбиратыся в таким сложном моторе? - поражался Орлик уверенности, с которой Хенкин, стоя на высокой стремянке, управлялся с громадным двигателем.
 - А чого ж ему не хватать, хлопче? – поддразнивая выговор Орлика, отвечал Ефим, - на свете нет такой вещи, которую бы один человек придумал, а другой не смог в ней разобраться.
- А для чого ж вы без конца над им хлопочете?
- А для того, дорогой Орлик, чтобы мотор был всегда исправен и работал как часы, - отвечал Ефим.
 
 В устах старослужащего старшины эта любимая им присказка не была пустословием. До того как попасть в авиацию Ефим Хенкин в Воронеже с 15 лет трудился в часовой мастерской, обучаясь этому тонкому ремеслу у своего отца, а самолёты постигал уже с началом войны в армии. Новое для себя дело он не только в совершенстве освоил, но и привнёс в свою работу высокую техническую культуру часовых дел мастера и за семь лет службы заслужил репутацию признанного шеф-механика. Всем было понятно, что именно такой классный специалист должен был быть приставлен к истребителю командира дивизии.
 
 Закончив регламентные работы, Ефим тщательно проверял собранный инструмент, прибирал стоянку, после чего проворачивал вручную самолётный винт таким образом, чтобы одна его лопасть была направлена вертикально вверх. На языке авиаторов это означало, что летательная машина технически исправна, находится в полной боевой готовности и может быть использована в любую минуту.

 Теперь в день полётов, подъезжая к стоянке, Орлик высматривал, у кого как повёрнуты на самолётах винты, и с удовлетворением отмечал, что на самолёте его командира одна лопасть неизменно направлена вверх. У Ефима просто не могло быть иначе.
Командирскому водителю очень хотелось заслужить дружбу признанного шеф-механика дивизии и хотя бы в малости перенять его опыт в надежде, что когда-нибудь доверенный ему автомобиль будет так же безупречен, как и командирский самолёт.

 Добиться этого с изношенной автотехникой было не легко, и однажды при всех стараниях Орлика американская машина его всё-таки подвела. Произошло это в тот день, когда на его ухоженном «виллисе» при самом подъезде к аэродрому случилась поломка.
 
 Передняя подвеска вдруг неожиданно застучала, машина покосилась, и Орлику пришлось сильно сбавить ход, чтобы доковылять кое-как до командного пункта, где, сгорая от стыда, он высадил своего командира.
Боровский против ожиданий никаких замечаний Орлику делать не стал, а сказал только, чтобы он отогнал машину к Хенкину, и, если тот к 16-00 с ремонтом не управится, пусть он оставит машину у себя, а командиру пришлют «БМВ» начальника штаба.

 Даже обидную перспективу, что его может заменить Гунько на своём раздолбанном «БМВ», Орлик пропустил мимо ушей, поскольку был в полном отчаянии оттого, что не мог приложить ума, как восстановить сломавшуюся деталь подвески. И чем тут может помочь хвалённый Хенкин? Достать запчасть к американскому «виллису» было в принципе негде.
Ни на что, не надеясь, он подтащил автомашину к самолётной стоянке и, как и было велено, рассказал Ефиму о случившемся.

 - Ага, хлопче, попался! – рассмеялся тот расстроенному виду Орлика, - ну не журись. Сломанную железку, надеюсь, не выбросил? Давай-ка мы на неё, милую, поглядим.
Ефим долго вертел во все стороны и складывал половинки американской тяги, у которой опоры подшипников были разнесены в разные плоскости и расточены под каким-то хитрым углом друг к другу. Уму Орлика конфигурация такой сложной детали была совершенно непостижима, и он был в полном отчаянии.
 
 - Ну и что мы паникуем? – тем временем продолжая разглядывать поломанную деталь, заключил Ефим, - подшипники, слава богу, целы. Мы их родимых сейчас выпрессуем. Соорудим новую тягу и запрессуем обратно. И проходит наша с тобой бандура ещё лет сто. И будет работать как часы.
Орлик очень уважал Ефима Хенкина. Однако он видел, что в технической каптёрке у него никакого оборудования, кроме примитивных тисок и расхлябанного сверлильного станочка не было. Он усомнился в том, что Ефим с помощью одних слесарных инструментов сможет изготовить подобие сложной детали с развёрнутыми в разных плоскостях подшипниками с точно выверенным углом и межцентровым расстоянием между их осями.

 Между тем Ефим, что-то мурлыча себе под нос, уже выдвинул из-под стеллажа тяжёлый ящик с металлическим хламом и стал перебирать там случайный лом в поисках подходящей заготовки для задуманного ремонта. Всякую старую деталь он критически осматривал вдоль и поперёк и при этом был похож на папу Карло, прикидывающего можно ли из бесформенного полена выстругать Буратино. Все железяки он пробовал напильником и горестно качал головой.

 - Понимаешь, хлопче, - объяснял он Орлику, - в старых самолётных деталях найти чёрный металл трудно. Всё, как правило, легированная сталь. А её не берёт ни ножовка, ни сверло. Замучаемся и ничего не сделаем. Так что давай поищем ещё.
Орлик покосился на часы. Прошёл уже час, а они ещё не приступали к работе. Куда тут успеть к 16-00.

 - На часы не смотри, - перехватив его взгляд, заметил Ефим, - лучше подумай, как сделать работу правильно. Это и будет быстрее всего.
Наконец болванка из чёрного металла нашлась. Ефим первым долгом слепил смолой два обломка старой тяги и, вооружившись штангенциркулем, тщательно её обмерил и лихо набросал с неё трехмерный эскиз. Затем он потерял ещё полчаса, переводя трехмерное изображение сложной детали в плоскую развёртку. Ефим Хенкин никогда не изучал начертательной геометрии и даже не подозревал о наличии такой науки, но то, до чего он при необходимости доходил своим умом, ни в коей степени этой науке не противоречило.

 Зажав найденную болванку в тиски, Ефим стал ножовкой доводить её размеры до нужных габаритов.
Орлику у себя в колхозе тоже приходилось иногда слесарничать. Его этому никто не учил. Делал, как получалось. Самым медленным и мучительным он всегда считал работу ножовкой по металлу. Надо было иметь адское терпение, чтобы пройти какой-нибудь сантиметр. И накаченные мускулы, которыми бог его не обидел, мало тут помогали. Чем больше он нажимал на инструмент, тем медленнее двигалось дело.
 
 Теперь же, наблюдая за работой тщедушного Ефима, он поражался, с какой легкостью от его, казалось бы, невеликих усилий, ножовка послушно углубляется в металл. Очень скоро в руках Ефима было опиленное по контуру плоское подобие будущей детали, которое он стал обрабатывать напильником. После чего, виртуозно расточив на расхлябанном станочке посадочные места для подшипников и запрессовав их на эти места, Ефим заявил Орлику, что деталь в принципе готова.
 
 Орлик, глядя в недоумении на плоскую «восьмёрку», не имеющую ничего общего с поломанной деталью, понял, что из их затеи ничего не получилось.
 - Вона ж вовсе не та, - сказал он Ефиму в полном отчаянии, поняв, что прославленный Ефим может быть и очень хороший механик, но, видимо, всё же не Господь Бог, и очевидно, есть вещи недоступные даже Ефиму.
Однако он ошибался. Потому что, ухмыльнувшись, Ефим зажал в тиски конец детали с запрессованным подшипником, после чего в подшипник на втором конце вставил монтировку и, удлинив её насаженной трубой, ловко скрутил готовую деталь на нужный угол между их осями. Изготовленная деталь сразу стала похожа на свой американский прототип.
 
 Орлику не верилось, что дело сделано, и он теперь уже только из крестьянского упрямства попытался, было вновь усомниться в успехе.
 - А як мы узнаем така ли вона точно, як та старая? - пытал он Ефима.
 - Очень просто, хлопче. Мы просто приложим то, что сделали к месту. Это самый точный экзамен, - отвечал тот.
Он так и сделал, и, пару раз подправив новую деталь, отдал её Орлику.
 - Ну вот, теперь будет работать как часы, - выставил он свою высшую оценку, - давай ставь её на место, да поживее, а то опоздаешь к командиру.

 Орлик глянул на часы и с изумлением убедился в том, что имеет ещё полчаса в запасе.
 - Ну, шо сказати вам, товарищ старшина, - растрогано обратился он к Ефиму, - магарыч за мной.
 - И оставь его за собой, солдатик. Лучше поторопись, - добродушно отвечал Ефим, собирая инструменты.

Прибывшей вовремя из ремонта машине командир дивизии не удивился. Хорошую работу он считал в порядке вещей. Когда подъезжали к дому, он спросил Орлика:
 - Вкалывал, небось, без обеда?
 - Це не важно, - отмахнулся Орлик, всё еще не веря, что после утренней и казалось безнадёжной поломки, вновь управляет исправной машиной.
 - Тогда сначала поедим, - распорядился Боровский, - а потом, если не спешишь, свозишь Валентину Ивановну на рынок. Она давно просит.

 В тот день Орлик впервые переступил порог командирского дома и познакомился с его женой и дочерьми. Он и до этого слышал, что семья командира многодетна, но был просто ошеломлён, когда в прихожую встречать отца высыпали десять девчонок-погодок, за которыми важно вышагивал их пятилетний брат. Потом выяснилось, что есть ещё самая старшая сестра, которая уже замужем и живет своей семьёй в другом городе.

 Девчонки, хохоча, и отталкивая друг друга, перецеловали отца. Младшие бесцеремонно стащили с него обувь и амуницию, обмотали шею махровым полотенцем и стали дружно заталкивать его в ванную комнату. Разделавшись с ним, они с тем же азартом принялись за Орлика, о котором были уже наслышаны
 - Так вы и есть Орлик? А это имя или прозвище? А почему у вас нет значков? А почему вы не ефрейтор? У папы раньше был ефрейтор. А почему давно не приезжает дядя Ефим? – щебетали девчонки, засыпая Орлика бесконечными вопросами и не дожидаясь на них ответов.
 
 В прихожую вышла Валентина Ивановна, которая, угомонив дочерей, подала Орлику свежее полотенце. Мать двенадцати детей была совсем небольшой ладной женщиной с очень спокойным располагающим к себе русским лицом и выразительными карими глазами. Одного её намётанного взгляда на появившегося из ванной мужа было достаточно, чтобы убедиться, что у того всё в порядке.

 - Действительно, что-то не видать Ефима, здоров ли? – спросила Валентина Ивановна, - давно не заходит.
- Видимо готовится к демобилизации.
- А что, на этот раз она будет?
- Похоже, что будет, - отвечал полковник.
- И ты его отпустишь?
- Он восьмой год на срочной. Ему давно пора вернуться на родину и иметь свою семью.
- Да, я понимаю, - отвечала Валентина Ивановна, - просто он столько лет с нами. Привыкли мы к нему.

 Так Орлик понял, что шеф-механик Ефим Хенкин прибыл в дивизию вместе с её новым командиром и связан с ним несколькими годами его предыдущей службы. Узнав про то, что, перемещаясь по службе, полковник Боровский всякий раз забирал с собой своего авиамеханика, Орлик подивился тому, что ни разу до этого не замечал со стороны командира в отношении Ефима Хенкина каких-либо знаков особого расположения.

 В который раз он отмечал суховатость полковника к окружающим, хотя не мог отделаться от чувства глубокого уважения к этому человеку.
В жизни молодого Орлика полковник Боровский был всего лишь вторым «хозяином», и он невольно сравнивал его с предыдущим своим руководителем.

 Образование у председателя колхоза, которого Орлик возил до армии, было 8 классов сельской школы. В их колхозе дипломированные агроном и ветеринар, да ещё кое-кто из бригадиров разбирались в сельском хозяйстве не хуже председателя, но тот, несмотря на суровый нрав, как ни странно пользовался среди односельчан непререкаемым авторитетом и уважением. И они, не считаясь с личными обидами, из года в год переизбирали его на новый срок. Чем он их брал?

 Теперь, наблюдая за своим командиром и подмечая его сходство с руководителем колхоза, Орлик пришёл к выводу, что дело не в образовании и заслугах. Народу, наверное, нужно, чтобы под любым началом жизнь и служба были ему не в тягость, а это при крутом нраве руководителя иногда случается чаще, чем при его благодушии.

 Познакомившись с семьёй полковника, Орлик ещё больше проникся к своему командиру, который умудрился дослужиться до генеральской должности, нажив при этом двенадцать детей, чего на родной его Полтавщине давно уже не встретишь. С того дня он не отставал от близкого к командирской семье авиамеханика Хенкина, пока Ефим не рассказал Орлику то немногое, что знал о Боровском сам.

 В 1932-м году выпускник 1-й Качинской школы пилотов Глеб Боровский сидел на прощальной вечеринке накануне отъёзда её питомцев к назначенным местам дальнейшей службы.
 За столом у молодых людей возник спор о том, какой должна быть боевая подруга современного лётчика. В тот вечер разгорячённые актуальной темой, провожающие их девушки каких только высоких слов не наговорили о своей готовности переносить все тяготы и лишения воинской жизни, чтобы только понравиться покидающим их парням в такой красивой форме и с такой замечательной профессией.
 
 Отмалчивались двое: кареглазая Валентина с гладко зачёсанными и стянутыми на затылке в тугой узел волосами и худощавый носатый Глеб Боровский. Все стали приставать, чтобы и эти двое обязательно высказались. И тогда девушка Валя без тени смущения сказала всерьёз, что она бы первым делом «…для батюшки царя родила богатыря».

 Её заявление резко нарушило стереотипность и однообразие предыдущих высказываний и вызвало шумный восторг у изрядно разогретой компании.
Про Глеба на время забыли, а он, давно приглядевший эту неожиданную Валентину, поднялся как царь Салтан, подслушавший любовное откровение девицы, представился ей и единственный из присутствующих сделал девушке, без обиняков, предложение принять его руку и сердце и ехать с ним по месту новой службы. Неожиданно для всех она предложение приняла, и назавтра они поженились. Ему было 22.
 
 Понравившаяся ему тогда в 1932-м решительная девушка Валя, став женой молодого лётчика, сдержала слово, и новая семья уже на следующий год ждала прибавления. Однако вместо обещанного богатыря родилась дочь. Глеба нельзя было упрекнуть в том, что он был этим недоволен. Он тогда много летал, и ему нравилось приходить в налаженный Валентиной дом, где так уютно стояла в уголке детская кроватка.

 Когда жена почти сразу же вновь забеременела, Глеб, будто поняв её, усмехнулся про себя. Второй родилась тоже дочь. Ожидая на третий год третьего ребёнка, Глеб, жалея супругу, напомнил ей, что он лично никаких ультиматумов ей не ставит и вовсе ничего не имеет против трёх дочерей.

 - Я обещала сына, - ответила тогда Валентина и повторила ему то же самое, когда забеременела после одиннадцатой дочери.
Характеру этой женщины можно было только позавидовать.
Способный и трудолюбивый Боровский успешно продвигался по службе. А верная Валентина, давшая себе зарок разделять с мужем любые условия его жизни, всякий раз при очередном его назначении, тут же собирала нехитрые пожитки и с выводком дочерей переезжала одновременно с мужем без всяких отсрочек на новое место жительства.

 Она никогда не гнала его околачивать пороги начальства с требованием жилья и не делала этого сама. В ближайшем от военного аэродрома поселении Валентина снимала просторную площадь у какой-нибудь небогатой хозяйки, помогала с дочерьми ей по хозяйству, отрабатывая постой, и ни разу за всю мужнину службу не позволила ему возвратиться после полётов и боёв в казарму или столовую. Исключение составляли только полгода, которые он, оставив её в очередной раз беременной, воевал в Испании.

 В Великую отечественную, хотя военные аэродромы были, как правило, значительно удалены от линии фронта, на проживание с детьми в прифронтовой полосе всё равно требовалось особое разрешение, и Валентина ухитрялась всякий раз такие разрешения получать.
Однополчане привыкли к тому, что, в отличие от них, военный лётчик-истребитель Боровский всякий раз, покидая после боя самолёт, минуя столовую и казарму, попадает домой в объятия жены и дочерей.
 
 Однако шла война, и Боровский уходил ежедневно из дому не на учебные полёты, а на боевые задания, с которых бывало, возвращались не все, и Валентина одна знала, что стоили ей часы ожидания мужа с каждого боевого вылета. Но Бог их миловал. Лётчик-истребитель Боровский в войне выжил. За четыре года войны у него с Валентиной родились ещё четыре дочери, а в победном 1945-м двенадцатым родился сын.
 
 В том же 45-м, дослужившийся до командира авиаполка и не остывший ещё от боёв, лётчик Глеб Боровский восстановился на прерванной войной учёбе в командной академии. А в 1950-м, будучи всего лишь на третьем курсе, сорокалетний полковник получил назначение в пограничный город Батуми на генеральскую должность командира отдельной 126-й истребительной авиадивизии ПВО.
Семья, как всегда, безропотно попрощалась с Москвой и привычно собралась в дорогу.
 
 На новое место службы Боровский, по своему обыкновению, из старого гарнизона затребовал только самолётного механика Ефима Хенкина.
Выслушав эту историю, любознательному Орлику теперь захотелось узнать, чем же тщедушный Ефим приворожил столь сурового командира.

 Однако Ефим был не очень расположен к автобиографическим рассказам, но Орлик нравился ему своей незаурядностью. Хлопчик был, смел на язык и по-крестьянски работящ. Не заносился с ровнёй и не робел перед старшими. Как многие украинцы, был не чужд юмора, с которым травил в курилке свои деревенские байки, хотя сам при этом почти не улыбался. В общем, по заключению Ефима, серьёзный был мужичок. Может быть ещё не орёл, но уж орлик точно. Ефиму нравилось, что он единственный в своём роде, каким и полагалось быть шофёру командира дивизии.
 
 Как-то под настроение, ожидая на стоянке в обществе любознательного Орлика возвращения из полёта полковника Боровского, Ефим рассказал ему про обстоятельства своего первого знакомства с командиром.

 Это было делом случая. Военная зима с 1941 на 42-й выдалась суровой, и, как всегда, особой заботой мотористов всех родов войск была заправка своих двигателей антифризом. Эту незамерзающую и незаменимую охлаждающую жидкость, отсутствие которой способно было парализовать зимой любую военную машину, производил тогда в стране единственный небольшой химзаводик в приволжском городе Ярославле. Стратегическая ценность этого предприятия была столь очевидна, а опасения воздушного налёта противника столь велики, что служба военной обороны замаскировав до предела сам завод, выстроила в городских окрестностях несколько его фанерных муляжей, чтобы сбить с панталыку аэрофотосъёмку рыскающих в городском небе немецких разведчиков.

 Завод работал круглые сутки, не поспевая за потребностью прожорливого фронта. Дефицитный антифриз под угрозой немедленной расправы военного трибунала подлежал отгрузки только по фондам Ставки верховного главнокомандования. На заводе свирепствовала военная контрразведка (СМЕРШ), которая, опасаясь прокола, убирала с завода любого сотрудника по самому неразличимому подозрению в шпионаже. Взять других работников взамен изъятых было неоткуда, и осатаневший от бессонницы, главный инженер завода Али Касумович Байрамов уже не читал правительственных телеграмм, требующих постоянно наращивать объёмы производства.

 В конце концов, после ареста очередного оператора, он не выдержал и при обходе завода высоким начальством во главе с Первым секретарём обкома Патоличевым выложил ему в лицо свои претензии к уполномоченному КГБ. Присутствующие при этом сотрудники завода решили тогда, что наступил конец самому Байрамову. Однако Патоличев Али Касумовича поддержал и распорядился впредь не срывать с завода ни одного человека без согласования с главным инженером.

 Работать стало значительно легче, если не считать заводской проходной, на которой бушевали фронтовые «толкачи», требующие бесфондовой отгрузки антифриза в их подразделения. Среди них было много раненных с взвинченными нервами, рвущих на груди тельняшки и бинты, угрожающих и умоляющих.
 
 Рискуя головой, Байрамов, поддавшись на уговоры самых настойчивых, время от времени отгружал внефондовый антифриз небольшими двухосными цистернами в адрес отдельных частей. К примеру, автомобильной колонне, попавшей в окружение или танковому полку, который при общем отступлении фронта не хотел оставлять врагу исправную технику.

 Истребители, на которых летал в своём полку лётчик Боровский, тоже имели двигатели с водяным охлаждением. А это означало, что были они зимой заправлены тем самым дефицитным антифризом, который отмерялся каждому авиамеханику с аптекарской точностью и строгим предупреждением, что в случае непредвиденных утечек, рассчитывать на долив, будет бесполезно.

 В тот день Боровский, получив задание на вылет, обнаружил возле своего самолёта вместо срочно госпитализированного с аппендицитом привычного авиамеханика совсем юного худенького рыжеватого юношу из числа мотористов, недавно выпущенных дивизионной «учебкой».
- Младший сержант Хенкин, - доложился тот по форме своему командиру, - самолёт в порядке и к полёту готов.

 Для размышлений по поводу новичка времени не было. В воздухе уже висела сигнальная ракета «на вылет». Вернувшись с задания, Боровский застал юного механика там же, где его и оставил. Было такое впечатление, что тот, дожидаясь своего пилота, несмотря на двадцатиградусный мороз, так и не сходил с этого места.
- Разрешите получить замечания, - с трудом шевеля окоченевшими губами, обратился он к Боровскому.
- Замечаний нет, - ответил тот, и, не оглядываясь, пошёл докладываться на КП.

 А молодой механик тем временем приволок стремянку и всё же решил осмотреть двигатель. И хорошо сделал, потому что, как он заметил, под водяным насосом мотора расплылась явная протечка. Принюхавшись к взятому на палец мазку, Хенкин распознал дефицитный антифриз и немедленно доложил об этом инженеру полка, который, убедившись в том, что травит сальник привода, тут же распорядился о выдаче нового водяного насоса и немедленной его замене.

 Сделать это, кроме Ефима, было некому. Он первым долгом слил в канистры драгоценную жидкость, после чего стал на двадцатиградусном морозе демонтировать дефектный насос. Для этого надо было расконтрить и вывернуть четыре крепёжных болта. В солдатских трехпалых варежках работать на ощупь в труднодоступной утробе двигателя неопытному мотористу было несподручно.

 И случилось то, чего больше всего Ефим опасался. Один из вывернутых болтов выпал из его онемевших пальцев и завалился куда-то в недра мотора. Разглядеть куда именно в быстро наступивших зимних сумерках было невозможно. Механики с соседних самолётов уже покинули свои рабочие места и неосвоившийся ещё на аэродроме Ефим с трудом раздобыл хиленькую переноску. Но как только он себе ни подсвечивал, выпавший из рук болт обнаружен не был.

 Несмотря на то, что замена этому болту была, он продолжал тщетные поиски, так как строгая инструкция запрещала эксплуатацию авиационного двигателя, если в нём находился любой посторонний предмет.
 Наступила ночь. Ефим уже установил новый насос и, с трудом карабкаясь на высокой стремянке с тяжёлыми канистрами, залил в двигатель, слитый ранее антифриз. Теперь двигатель был исправен, однако, так и не обнаруженный выпавший из рук болт запрещал его эксплуатацию и фактически по его Ефима вине выводил боевой самолёт из строя.

 Конечно, можно было дождаться утреннего стартёра и запустить двигатель, в расчёте на то, что вибрация заставит затерявшийся болт скатиться на землю. Но делать это, было категорически запрещено, так как неизвестно куда закатившийся болт, мог при запуске привести к поломке двигателя, и в конец окоченевший Ефим продолжал поиски.
 
 Ровно в 06-00, перед началом позднего зимнего рассвета, в соответствии с боевым расписанием, Боровский был у самолёта. В стороне от него он увидел сидящего на снегу безучастного Ефима. Механик при виде его пытался приподняться и что-то сказать, но не смог сделать ни того, ни другого и только молча протянул зажатый в оледеневшей варежке злополучный болт. Боровский обернулся к самолёту и увидел установленную вертикально лопасть винта. В оставшееся до вылета время он раздобыл на КП дежурную машину и отвёз Ефима к себе домой, где передал его на попечение Валентины.

 Вернувшись с полёта, он застал юного механика выглядывающим из-под хозяйской овчины, в которую Валентина с дочерьми закутала его, растерев предварительно спиртом, обложив горчичниками и напоив малиновым чаем. Кроме того, командирская жена снабдила Ефима склянкой с гусиным жиром и наказала смазывать перед работой на морозе пальцы рук и ног, чтобы исключить обморожение.

 Через три недели вернулся из госпиталя прежний механик, но Боровский попросил полкового инженера Ефима Хенкина у его самолёта не заменять.
 - Но ведь ваш штатный механик намного опытнее, - удивился его просьбе инженер полка.
 - Опыт дело наживное, - отвечал Боровский, - а чувство ответственности – от Бога.

 Он оставался, строг с Ефимом и требовал от него исполнения только прямых служебных обязанностей. Ефим исполнял их образцово, но в отсутствие командира выбирал минутку, чтобы навестить Валентину с дочерьми и помочь им в чём-нибудь по хозяйству. Боровский, узнав об этом, первое время категорически возражал и сдался, только убедившись, что его домашние относятся к Ефиму как к члену семьи, а не как к ординарцу.

 При новых высоких назначениях в те времена было принято оговаривать сопутствующий перевод и кого-нибудь «из своих», для которых это могло бы послужить так же повышением. Боровский на вопрос кадровиков в таких случаях отвечал одно:
 - Если это возможно, то авиамеханика Хенкина.
Кадровики удивлялись, но не возражали.
 
 После этих рассказов Орлик, управляя «виллисом» и поглядывая исподволь, на носатый профиль молчаливого Боровского, почувствовал, какую большую ответственность возложили на него – молодого деревенского парня, доверив возить такого заслуженного командира. Он и без того отличался водительской дисциплиной, но в последнее время стал ездить ещё аккуратнее и, несмотря на отсутствие интенсивного автомобильного движения в городе Батуми, скрупулёзно соблюдал все правила обгона и проезда перекрёстков.

 Как-то, возвращаясь с полётов и будучи в хорошем настроении, Боровский предложил Орлику уступить ему место за рулём.
 - Ни, - возразил Орлик, - це не можно.
Боровский оторопел.
 - Что значит «не можно»?
 - Не имею на то права, - пояснил Орлик.
 - Какие тебе ещё нужны права, если тебе приказывает командир?
 - Як же вы можете приказать того, что «не можно»? – возразил Орлик.
 - Что ж, по-твоему, я не отвечаю за свои приказы?
 - Так то за приказы. А за вас зараз отвечаю я. Человек вы не простой. Опять же дома така жена, таки дочки. Не дай бог, случись, что за рулём, спрос буде з меня. За то, что допустил. Так, что не серчайте, товарищ полковник, но не як не можно.

 - Ну ладно, Орлик. Не можно, так не можно, - прекратил спор Боровский, разглядывая с любопытством молодого солдата, - скажи мне только, ты что действительно считаешь, что водить автомашину сложнее, чем самолёт?
 - А то як же, - подтвердил Орлик, - шо там у вас особо сложного? Технику вам, небось, готовят на земле толковые ребята. Остаётся только рулить. И где? В воздухе, где ни тебе дорог, ни перекрестков, ни светофоров, ни инспекции. Рули куда хошь и делай, что хошь.
- Так может, слетаешь как-нибудь со мной, и я дам тебе порулить в воздухе? – предложил, усмехаясь, командир.
- Та можно и злетать. Чего там, - согласился невозмутимый Орлик.

 Прошло несколько дней. Разговор в машине как будто забылся, и Орлик, преисполненный чувством ответственности за безопасность своего командира, продолжал возить его на аэродром.
В те дни лётчики Батумского и Кобулетского полков были заняты на учебных стрельбах по наземным мишеням полигона, который был размещён на одном из островов реки Чорох.
Результаты стрельб были очень высокими, и пилоты с полным основанием ожидали на разборе полётов похвалы руководства.

 Однако, к общему удивлению командир дивизии полковник Боровский остался результатами стрельб недоволен. Он посчитал, что поголовные успехи означают только то, что перед лётчиками была поставлена недостаточно сложная задача. Службам боевой подготовки было поручено в недельный срок, наземные мишени перемонтировать, учебные задания усложнить и стрельбы повторить.

 Неделю спустя, подъезжая к аэродрому, Боровский приказал Орлику, не заезжая на КП, рулить прямо на стоянку. Справившись у Ефима о готовности управленческого «кукурузника», самолёта По-2, он неожиданно обернулся к своему водителю.
- Ну, что, Орлик, слетаем на полигон? Посмотрим, что они там поправили.

 Говоря по-честному, Орлик не думал, что предложение тогда в машине было сделано ему всерьёз, и был совершенно не готов к полёту. Он был не уверен, что ему вообще хочется подниматься в воздух. Но деваться было некуда. Командир ждал и он послушно, хоть и неохотно выполз из своего «виллиса».
Боровский, не обращая внимания на явно смущённый вид Орлика, поручил его заботам механика, а сам уже усаживался в одну из открытых кабин По-2.

 Ефим сменил Орлику пилотку на лёгкий шлем, усадил его во вторую кабину и помог пристегнуться.
 - А парашют не дадут? – спросил Орлик.
 - Полигон рядом, в трех километрах, - объяснил ему Ефим, - лететь туда и обратно на бреющем. На такой высоте парашюты бесполезны.
 - Да ты не журись, хлопче, - добавил он, заметив волнение Орлика, - это такой самолёт. Он сам как парашют.
Провернув несколько раз вручную деревянный пропеллер, Ефим уловил момент и, скомандовав пилоту «контакт!», сорвал его с компрессии, отбежав при этом в сторону. Лётчик после штатных ответов «есть, контакт!» и «от винта!», энергично закрутил рукоятку пускового магнето и мотор, пару раз чихнув, запустился.

 Пилот немного погазовал на месте, прогревая двигатель, потом Ефим выдернул из-под колёс колодки, и, придерживая самолёт за крыло, проводил его до бетонки.
Батумский военный аэродром был оборудован двумя трехкилометровыми взлётно-посадочными полосами, расположенными под углом друг к другу. Взлетали по уходящей в сторону моря, так называемой, «Трабзонской». Замечательному самолёту По-2 нужно было всего 50 метров для взлёта и немногим больше для посадки. Оторвавшись от земли, они круто пошли в набор высоты и были ещё над полосой, когда самолёт неожиданно дёрнулся, и тут же на предельной ноте у него взвыл мотор.

 Случилось неимоверное. Хвостовик коленчатого вала отломился и в мгновение улетел вместе с насаженным на него пропеллером в сторону моря. Боровский заглушил бесполезный уже двигатель и, переведя лишенный тяги самолёт в режим планирования, не отворачивая, посадил его на ту же бетонку, с которой только что взлетел. Благо запаса её длины было вполне для этого достаточно.

 В полной тишине самолёт прокатился по бетону, насколько ему хватило инерции, и остановился. Обгоняя «аварийку», к нему бежал встревоженный Хенкин. Виноватых в поломке искать не стали. Было ясно, что коленчатый вал изначально имел неразличимый заводской дефект, который, в конце концов, проявился.

 Перепуганный Орлик оказался вместе с командиром участником лётного происшествия, в существе которого разобраться толком не мог.
Он понимал, что в полёте отвалился пропеллер, без которого самолёт летать не может. Слово «планировать» было знакомо Орлику только в связи с колхозным севооборотом и в применении к самолёту было ему не понятно. Поэтому он был уверен, что, потеряв винт, они с командиром на землю просто упали.

 - Как же вы остались в живых, если упали? – спрашивал его с хохотом Ефим.
 - Так командир казав шо было невысоко. Метров сто всего. Вот если бы с тысячи, тогда бы да! Тогда бы расшиблись.
Переубедить Орлика и объяснить ему, что для того, чтобы свернуть себе шею иной раз достаточно и десяти метров, было невозможно. На самом деле он, по-видимому, хитрил, прекрасно понимая, что спасла его во время аварии не малая высота, а опыт и мастерство командира. Во всяком случае, разговора о простоте самолётовождения он больше никогда не затевал.

 В последнее время, загоняя «виллис» по своему обыкновению на самолётную стоянку, Орлик стал замечать, что при его появлении Ефим прерывал работу над каким-то изделием, установленным в углу верстака, прикрывая всякий раз его картонным колпаком и поспешно прибирая инструменты.
- Над чем это вы трудитесь, товарищ старшина? - любопытствовал Орлик.
Но Ефим только отнекивался и обещал показать, когда закончит.
 
 Через несколько дней, когда подъезжали к дому, Боровский оставил Орлика на обед, сообщив, что сегодня его семья провожает Ефима Хенкина домой. Самого Ефима, ожидали чуть позже.
 Дочки Боровского хлопотали у покрытого праздничной скатертью стола, хотя в общем настроения праздничного было мало. Девочки, расставаясь с Ефимом, грустили, особенно четверо младших, которых он знал со дня их рождения.

 Ефим приехал в приподнятом настроении, с трудом скрывая откровенную радость предстоящего возвращения, домой после многолетней нелёгкой службы. В то же время, в его состоянии чувствовалась неловкость от общего к нему внимания и естественная для его мягкой натуры грусть от расставания с людьми, которых он успел за это время полюбить и которым был многим обязан.

 Поднимая бокалы с красной «изабеллой», которую сегодня разрешили всем, девочки желали верному папиному соратнику счастья и успехов и, придумывая наперебой подробности его последующей замечательной жизни, в конце концов, развеселились и спели Ефиму все его любимые песни.
Взволнованный Ефим сказал, что он всех без исключения одинаково любит и будет очень по ним скучать.

 И ещё про то, что ему очень хотелось бы подарить всем подарки, но столько подарков ему оказалось не под силу и поэтому он просит у девочек разрешения одарить всех в лице мамы – Валентины Ивановны и старшей сестры Людмилы. С этими словами он одел на их запястья добытые на чёрном батумском рынке очень модные в те времена швейцарские дамские часики в виде миниатюрных позолоченных кирпичиков: маме Вале – в признание её главенствующей роли, а Людмиле – в честь только что состоявшегося шестнадцатилетия.

 Пока все любовались красивыми часиками, по очереди поднося их к уху и убеждаясь в совершенно бесшумной работе механизма, Ефим принёс из прихожей полуметровый цилиндрический футляр, который торжественно водрузил на стол и подождал, пока не завладеет общим вниманием.
В упаковке находился придуманный Ефимом и собственноручно изготовленный подарок своему командиру.

 Представьте себе заделанные нижним концом в тяжёлое выпуклое основание и вытянутые вверх три витка стальной ленточной пружины. На верхний её конец через сквозную плоскую прорезь насаженна носом вниз модель истребителя. Работа настолько искусна, что придирчивый взгляд профессионала может обнаружить на ней самые привычные внешние признаки настоящего боевого самолёта от выхлопных патрубков и разъёмов рулей до камуфляжной окраски, росписи красных звёзд и бортовых номеров.

 Внутренняя полость истребителя залита свинцом, а он сам удерживается в верхней точке спирали незаметным стопором. С внутренней стороны вдоль спирали к этому стопору подведена скрытая стальная тяга, выполненная из тончайшей балалаечной струны. Привод к этой тяге связан с пусковой кнопкой, которая на основании сооружения совмещена с обозначением города Батуми на выгравированной карте черноморского побережья.

 Стоит нажать на пусковую кнопку, и тяжёлая, налитая свинцом модель истребителя, сорвавшись со стопора, стремительно заскользит по направляющей её спирали вниз по классической траектории нисходящего виража. Но это далеко не всё. На одной трети высоты спирали путь ей преграждает другая, не менее искусная, модель самолёта.

 Это немецкий «мессершмидт». Он имеет на своём фюзеляже поперечный разъём. В модель немецкого самолёта вмонтирована обыкновенная бензиновая зажигалка, обращённая своей кнопкой навстречу советскому истребителю. Корпус зажигалки спрятан в основной части разъёмного фюзеляжа (эта часть неподвижно закреплена на спирали), а в заднюю часть с хвостовым оперением вмонтирована откидная крышка зажигалки.

 В исходном состоянии, когда зажигалка с обеими частями фюзеляжа застегнута, «мессершмидт» выглядит цельным и пересекающим траекторию советского истребителя самолётом. Сорванный со стопора пусковой кнопкой тяжёлый истребитель, разгоняясь на крутых виражах, устремляется вниз, ударяя с хода своим носом в запорную кнопку зажигалки, замурованной во втором самолёте. Под действием собственной пружины её крышка вместе с насаженным на неё хвостовым оперением откидывается, и из внутренности «мессершмидта» появляется натуральное пламя, от которого следует прикурить папиросу.

 После этого половинки протараненного «мессершмидта» (то бишь, крышка и корпус зажигалки) вновь застёгиваются, а истребитель возводится в исходную точку, на которой удерживается стопором до следующего пуска.
Девочки, и особенно пятилетний малыш, пришли от механической игрушки в восторг и заставили Ефима несколько раз выполнить самолётиками свой замечательный таран.
 
 Полковник Боровский всё это время смотрел больше, чем на изделие, на самого Ефима, будто открывал его для себя заново. Затем он отобрал подарок, поднёс его к окну, долго и внимательно его разглядывал, после чего поставил сооружение повыше на шкаф и наказал Валентине Ивановне не допускать к нему детей.
 
 Вскорости после этого Ефим действительно уехал домой в Воронеж, и Орлик почти перестал бывать на самолётной стоянке. Только после отъезда Ефима он понял, как был к нему привязан и сколько полезного перенял у него и по мотору, и по жизни. Он чаще стал бывать в семье командира и заметил, что и там с грустью и теплом вспоминают Ефима, который оказывается, всем был чем-то близок и интересен.

 А через месяц нагрянула другая нежданная новость.
Полковник Боровский, не успев получить полагающееся ему по должности звание генерал-майора, повышался в должности до командира корпуса и откомандировывался на Южно-корейский фронт. Обстановка на этом фронте была напряжённой, а его назначение чрезвычайным.

 Главком ВВС, лично напутствуя Боровского, категорически предупредил, чтобы на этот раз его семья оставалась на месте в городе Батуми, где ей будет предоставлен генеральский аттестат на довольствие и забронирована его генеральская квартира.

 После отъезда Боровского Орлик исправно нёс службу, общаясь с новым командиром и новым авиамехаником командирского самолёта, но прилепиться душой ему уже было не к кому. Дослужив до конца существенно сокращённый к тому времени срок службы, он без сожаления демобилизовался.

 О дальнейшей судьбе наших героев ходили разные слухи. Говорили, будто генерал Боровский с Корейской войны не вернулся. Кто-то уверял, что два года спустя после демобилизации Ефима, его видели в Батуми, куда он приезжал свататься к Людмиле Боровской.

 Про Орлика никто толком ничего не знал. Какой дорогой пошёл он у себя на Полтавщине неизвестно. Ясно одно, после памятного приключения в воздухе он, несмотря на свою крылатую фамилию, вряд ли стал связываться с авиацией. Вместе с тем, не исключено, что под влиянием двух очень уважаемых им людей, с которыми его свела военная служба, он мог стать столь же искусным механиком, как Ефим Хенкин или нажить в счастливом браке двенадцать детей по примеру полковника Боровского.

Москва.2004