Письма Исчезнувшей. Посвящается Тане Андреевой

Письма Исчезнувшей


Альтерман Даниил


Посвящается Тане Андреевой



Об этом трудно говорить: это был долгий и тяжёлый искус.
И говорить о «сновидениях» было бы напрасно – потому что вы их не видели. Видел их я.
К тому же, чувство, приходящее из полузабытья, – гораздо тоньше и острее любого, испытываемого в реальности.

Логический разум говорил: «Найди её. Скажи всё, что хотел сказать, выслушай ответ. Тогда ты обретёшь покой, а если
не покой – хотя бы утешение».

И тут я начал длительный и утомительный поиск.
Одновременно с поиском, я начал вынашивать идею этой книги.
Написание же её было для меня действом суеверным, ибо
ко снам, удивительным и ярким, переживаемым так остро и так часто, я не мог относиться, как к чему-то прозаическому.
В какие-то моменты я был готов верить в существование
«тонких миров», над которыми смеются в среде неверующих людей, - и придавать своим снам пророческий смысл.
Было во мне всегда предчувствие существования некой надмирной сферы, где мысли и видения, сплетаясь друг с другом, живут и невидимо творят наше земное будущее.
Таким образом, своей книгой я пытался не только увековечить имя той, кому она была посвящена, но и – докричаться до этих таинственных сфер, внеся изменения в ход.. Судьбы.
Я как бы пытался вырвать Её из небытия, в котором она для меня находилась, пребывая за гранью физического осязания.
Мне казалось, что с каждой строкой она становится ближе,
и её образ, витающий в тумане, обретает телесность.


Центр города - вечер. Мимо идут люди.
Я оборачиваюсь на них, мне почему-то кажется, что, проходя так близко, они могут заглянуть в этот лист.
Может быть, сам мир виноват в том, что мы стали так опасливы, осторожны, пытаемся затаиться внутри себя ?
Белый лист бумаги... Свободный для вымысла и для правды,
иллюзия какого-то начинания. Правда, изощрённые в словах, мы знаем, что вымысла - гораздо больше, чем правды,
и, что, пожалуй, самое лучшее - это оставить бумагу нетронутой, белой, неосквернённой чернилами.
Потому что самое прекрасное таинство - не прикасаться.
Чтобы не было сожалений и мелких разочарований. Чтобы сгоревшие и, сжёгшие вокруг себя пространство, слова,
не оставили в мозгу после себя тягостной гари, - лучше не называть всё по имени.
Чтобы стать правдой - нужно, наверно, исчезнуть - превратиться в этот окружающий тебя вечер.
Стать таким же тёплым, мимолётным, способным вызывать лёгкое вдохновение.
И всё это было бы так, если бы не человеческая природа, стремящаяся не столько снять - сколько нарушить запрет
( ценой ли правды, ценой ли жизни ).
Лист... покрывшись вязью знаков, конечно, может стать и чем-то прекрасным, но если только ты будешь отвечать за
каждое из написанных слов.
Я ещё не разобрался до конца - кто кого предаёт : слова - нас, или мы - слова. И могу ли я быть ответственным за них,
если я даже не владею тем вдохновением, которое заставляет меня их записывать.
Одно я знаю точно - слова умеют хранить тайны.
Но преступление, всё-таки, произошло : когда-то давно я отверз уста, - значит я должен платить. Меня успокаивает,
что погашение счёта уже изобретено. Есть то, что излечивает от слов. Осталась только мечта : я хотел бы, уходя,
погасить за собой звёзды.
Знаешь, - гармония подходит мне больше, чем абсурд. Однако, абсурд меня не пугает, как раньше.
Он становится лишь дополнительным доказательством божественной гениальности ( извини, что всуе его назвал ).
Ибо он умеет находить и видеть смысл в бессмысленности... Когда-нибудь ( пока не важно - с надеждой или без )
я стану таким же, как он. А пока отсутствие смысла вызывает во мне бунт.
И без смысла я задыхаюсь, как рыба - без воды. Наверно, мудрость моя пока ещё скромна.
Но уже ночь, скоро нужно будет опустить занавес дня.
Но день этот оставляет после себя сожаление. Мне чего-то не хватает... Чего?
Мне не хватает грустного, красивого лица, в котором я находил бы отдохновение. Не хватает отражения, которое не было бы
безнадёжным...
Это - как если бы в пустыне расцвело дерево и не знало для кого оно цветёт...
Теперь, самое главное, не слишком уйти в мистическое настроение, я не уверен, что оно будет правильно понято. А настроение
у меня именно такое. Сказать просто, вся жизнь превратилась у меня в ощущение "дежа вю". И это не было внезапным открытием!
Это результат долгого и последовательного рассуждения. И разве я виноват, что моя здравость считается заблуждением, болезнью ?
Иногда, люди не успевают понять, - как они нужны друг другу. Любая незначительная оплошность может всё испортить.
Не хочу погружаться в эту тему - чтобы подсознательный кошмар не истерзал грядущую ночь.
Почему людям так нужно сочувствие ? Почему они в нём так нуждаются ?
Главное - не сделать ложного вывода. ( Стать правдой, раствориться, исчезнуть... )

И тут мой мозг начинает исторгать из себя строчки, строфы...

" Всё приму - я белая страница,
Я храненье твоему добру.
Возращу и возвращу сторицей..."

Наверно, и самая бесцельная пуля находит цель. А фантазия иногда помогает понять реальность.



Всё началось банально, как всё начинается банально.
Было нежное солнечное весеннее утро. Я вышел на балкон,
распахнул скрипучие ставни, и с четвёртого этажа взглянул во двор. Пахло жжёнными спичками. Внизу шелестела смоква, и лёгкий прохладный ветерок теребил листья виноградника.
Вопрос возник как бы невольно..
Почему я стою здесь, неизбежно в этот момент. Откуда он взялся, откуда пришёл миг ?
Свободен ли я , как этот ветер играющий во дворе…?
И тут догадка, столь же смутная, сколь и отчётливая, пришла
в меня мыслью ( пока ещё бесплотной ), внимательным ответом.
Быть может, волшебный флюид – энергия, проходит, протекает
по предуготовленному каналу ?
Может, моя жизнь подобна падению-скольжению капли по
забрызганному дождём стеклу .
Капли, которая на своём пути, найдя, собирает другие капли.
Может быть, этот балкон и весенний двор были здесь и ждали
пока я к ним приду.


И снова было утро. Первоклашкой я сидел в классе.
(любил садиться всегда за последнюю парту, хотя был одним из
самых внимательных учеников, но мне было неприятно находиться у всех на виду).
Урок - в необычной тишине, дети были притихшими,
никто не мешал учителю, и голос его звучал ровно и плавно, создавая беспечный фон.
Я был полностью поглощён видом за окном ( класс находился на
втором этаже ) и видел пучки длинных иголок хвойного дерева, которое блаженно вздыхало под ветром вместе со мной.
На парты набегали солнечные пятна, и я знал, что запомню это
утро навсегда, потому что в тот день солнечный свет был мне братом, а ветер - хранителем моих дум.


Наши фамилии начинались с одной буквы, с первой буквы русского алфавита, и в школьном дневнике стояли
одна за другой. Она была первой, а я – вторым.
Андреева – Альтерман.
Нас всегда первыми вызывали к доске.
Был один из первых уроков сентября ( мы делились впечатлениями от прочитанного за летние каникулы ).
Она читала стихи, а я вышел за ней и пересказал Пленников Бухенвальда. И теперь, через много лет, вспоминая выражение её лица, я вижу, что оно было внимательно-восхищённым.
Именно тогда всё и началось. Она стояла передо мной в чёрном фартуке, а я не мог поднять на неё глаз. Точнее, мои глаза не могли встретиться с её глазами.
И когда мои глаза касались её взгляда, они падали в
смущённом смирении. А сердце начинало нервно биться.


Больше всего меня удивлял её смех, такой детский и такой
чистосердечно живой.
На уроках я чаще всего видел её со спины.
Я мог долгие минуты наблюдать, как её льняные тонкие волосы
ниспадали на плечи. Было что-то чистое во всей её повадке:
ни одного грубого или неуместного слова, ни одного лишнего движения.

И пальцы, спотыкаясь, отсчитывают дробь,
ритмически дрожат, чтоб сердце с звуком слить…

В пустыне, когда звёздное небо так ярко,
Луна бывает бледна , низка и безнадежна.
Такой – безнадежной была моя любовь к ней.
Мне казалось, что если загляну к ней в глаза – я умру.
Так боятся только божества. Но счастье и проклятье моё было
в том, что я даже не понимал, что я – боготворю.


Для меня никогда не имел значения пол.
Если в человеке сочетались определённая природная красота,
плавность и грация движений, очарование естественное,
не взятое ни у кого взаймы, ( что только бывает в высших
созданиях ), такое существо могло стать предметом моей
влюблённости.
И влюблённости такие были…


Каждое лето, лет с пяти, я проводил в России, на её благодатных,
успокаивающих душу ландшафтах, - вдалеке от родившей меня Азии.
Да, эти любови были, но в своей безыскусной простоте
они не могли сравниться в остроте и продолжительности с тем,
что я испытал по отношению к Тане.
Меня влекли эти русские парни и девушки своей внутренней свободой, и чувство к ним порой доводило меня
до слёз. Однако чувства эти оказались не так долговечны,
как влечение к ней.
Да, я тяготел к ним – северным, не отягощённым, как мы, комплексами азиатам.
И именно они внушили мне волю к поступку и вызову, который я
сделал.

Да, прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как я понял, что моё
сердце по отношению к ней беспокойно. И она снится мне до сих пор, как говорят, умножающие штампы классики, - «неотвязным угаром».


Был вечер.
Наш класс танцевал на модной в то время дискотеке. Единственная из разящих странностей, которую я помню, - это
паркетный пол.
Пока звучала быстрая танцевальная музыка, все резвились,
но, когда зазвучала музыка медленного танца,
все, как по команде, расселись вдоль стен, как будто не понимая, для чего звучит такая музыка.
( Пригласить в такой момент девочку на танец, значило стать посмешищем и предметом презрения всей школы на целый месяц )
И я встал, и, под гробовое молчание своих жестоких соглядатаев,
подошёл к ней. Я подошёл обречённо. Но могла ли она
тогда понять и почувствовать это, ведь она была тогда умным ребёнком.
Я до сих пор помню, как она была одета. Джинсы - гармошкой
над ступнёй и, вязанный рукой, но красивый свитер. Молчание сопровождало наше неловкое покачивание.
И блаженство было в том, что её тело находилось на расстоянии
моих полусогнутых рук.
И это прошло… Но мне, так много думавшему о судьбе
и о времени, кажется, что этот танец запечатлён навсегда где-то
в вечности, и потому должен неизбежно повториться…
Что было потом ?
Мы с именами начертанными так близко, - строка под строкой,
физически близко, оказались недосягаемо далеки друг от друга.



Всё происходило неосознанно. Мной овладела преследовательская страсть. Мания.
С утра я заранее выходил из дома, чтобы подсторожить момент
и увидеть, как она идёт в школу.
На уроках я следил за её движеньями.
Когда она выходила к доске, мои глаза украдкой поднимались
до уровня её лица, и коснувшись его и, как бы, вобрав его в память, мгновенно падали вниз, боясь быть уличёнными.
Она возвращалась и садилась за парту, а я продолжал наблюдать.
Мне хотелось иногда стать этой партой, чтобы держать её
детские аккуратно сложенные руки.
И я следил неотрывно, стремясь поглотить своим сознанием её образ полностью.
Так продолжалось день за днём. А вечером я ложился на кровать,
опускал веки и видел её лицо, улыбающееся мне
из какой-то освещённой дали.

И вот, когда моё сердце и воображение были полны ею сверх предела, меня настигла Идея признания.
И это была не просто идея, а шквал ветра в грудь.
Сама по себе она доводила меня до экстаза.


Я решил, что признание будет молниеносным – в тот же день.
Но, желая остаться с ней наедине и поджидая её после уроков,
я обнаружил, что она никогда не бывает одна.
Иногда её провожали совсем незнакомые мне люди. Но чаще всего она оставалась с одним из моих одноклассников.
И привязанный как будто какой-то невидимой нитью, каждый вечер я следовал за ними и проходил почти весь путь от школы до её дома, терзаемый ревностью и горькой досадой, что она с кем-то, а не со мной…
Часто он нёс в руках её ранец, и мне было очень больно сознавать, что между ними существует согласие - более,
чем просто дружеское…


Новая глава. Бытие по-прежнему серо, тоскливо. Крупица золотого горя по-прежнему во мне. С сожалением и радостью сознаю, что и этот огонь погаснет. Вверяю свои воспоминания словам только, наверное, для того, чтобы по-новому пережить эту муку. Ведь всегда легче отказаться от того, что запечатлено.
Стал физически чувствовать, как коротка жизнь. Пусть моё повествование будет не очень длинным, как и жизнь. Мне стала
смешна спешка, торопливость людей. Им не на чем остановиться мыслью. Какофония реальности однообразна. Ценить один миг больше, чем другой – это им не понятно.
Когда идёшь по лесу, невольно прислушиваешься к шёпоту ветра, остановишься и потрясённо замираешь.


Быть живым труднее – чем быть мёртвым. В момент, когда всё кажется сведённым к равновесию, вдруг появляется она
и ранит душу своей красотой. И ты её красоту, робко благословляешь, за то, что она напомнила тебе, что ты жив. Но любовное восхищение – гаснет.
Одно из явных несовершенств наших –
неспособность удерживать экстаз. Человек,
как дерево, подвержен всем ветрам, но управлять ни одним из них не может.


Когда-то я любил гулять по весенним паркам, находил скамейку,
ложился на неё спиной и смотрел вверх. Надо мной были кроны, и через ветви просвечивало небо. Там, в ветвях, был Бог,
и ему пели птицы.

И во всём этом не было червоточины прехождения.

Что бы я ни делал, кончалось это всегда одинаково: я быстро разочаровывался и начинал отрешённо мечтать. Порой хочется вернуться в бездумное блаженство детства. А иногда кажется,
Что Бог – такой же мечтатель, который случайно и неожиданно
потерял связь между непохожими мечтами.


Слушай, слушай...
Я потерял себя в том сне, который померкнет, если его описать словами.
Как будто кто-то подошёл ко мне спящему и произнёс самое тайное слово,
которое умеют произносить только дети ( или восставшие мертвецы ).
Я увидел себя в комнате, лежащим на кровати.
За стенами, под полом, над потолком - не было других стен, предметов
и вещей. За пределами комнаты со всех сторон была бесконечная чёрная
пустота. Комната была подвешена и приведена в центр вселенской бездны.
Дверь скрипнула и приоткрылась, так что между дверью и косяком
возникла чёрная прямоугольная скважина.
Я испуганно напрягся, почувствовав какую-то странную угрозу.
И тут раздался стук - три удара...
Было в этих мерных ударах что-то потусторонне-загробное,
а за скважиной не было видно тела.
Эхо от ударов стало раскатываться по беззвездному космосу звуковым полем.
"Кто ты...!?" - произнёс я соскользнувшим от ужаса шёпотом.
Ни один звук не возник, но я только понял, что он издевательски
смеётся надо мной. У этого молчания была сила сметающего всё
на своём пути торнадо.
Дверь, зловеще скрипя, начала открываться.
Я закричал, задыхаясь от страха: "Кто ты !!!? Кто ты!!!? Кто ты !!!?"
И пришёл в себя от прикосновения отцовской руки, лёжа в холодном поту.




Был день. Но был он
несколько необычен, ибо в тот день подо мной смешались
полюса, широты и меридианы.
Самолёт рейса Ташкент – Тель-Авив завис в воздухе над бескрайним полем белых облаков, которые вершинами своими
искрились в лучах солнца. Они проплывали за иллюминатором,
словно волны бушующие за кормой корабля. И было в них что-то
невыразимо-прекрасное и лёгкое, такое что врезается в память, как картина кисти гениального мастера.
Самолёт мелко вибрировал всеми своими конечностями, и мне подчас
казалось, что вот-вот он рассыплется на части. Но вопреки всему,
он летел, унося меня от голода и разрухи, от человеческого зверства,
воцарившегося на земле, бывшей мне Родиной…
А впереди меня ждал пока неизвестный и потому манящий Израиль.

Что будет там, впереди ? Вернусь ли я когда-нибудь обратно? -
думал я, глядя на сверкающие в солнечном свете облака.
Во время этих раздумий я наблюдал игру света
и оттенков, которые так трудно описать словами, но тот, кто
хоть раз летал самолётом поймёт меня без лишних слов.

А Аэробус по-прежнему мерно уносил меня в неизведанную даль
почти неясной жизни, и с каждой секундой всё резче отделял меня от той, что была для меня дороже всего, находившего место в моей душе.
Было в этом полёте что-то символическое и печальное, словно вибрация самолёта медленно и неуклонно разрушала хрупкий, но прекрасный мир моего детства.
И вот он рушится, и исчезают все связанные с ним радости, все события
и даже воспоминание о них.
Самолёт словно натягивал нить между прошлым и будущим. Эта нить,
существовавшая только в моём сознании, становилась всё тоньше и тоньше, и вдруг мне стало невыразимо больно от понимания того,
что ещё несколько тысяч километров, ещё несколько часов перелёта,
и она, эта нить, порвётся…
Просто самолёт летел, а храм детства рушился, превращая прожитую жизнь в обломки. И отныне прошлое должно было жить только во мне, драгоценным, но не имеющим плоти фантомом.



«Потерялся я в небе. Что делать..?
Тот, кому оно близко, - ответь.
Легче было вам Дантовых девять
Атлетических дисков гореть ?


И небо надо мной сияло, и ноги мои задевали круги ада, но не знал я ещё ничего о небе и о преисподнем огне, хотя носил в себе и то, и другое. Но уже часто завораживал меня свет, и утро ласкало взор своей предвечной красотой, и что-то горько саднило, порой, под сердцем, как будто начинал уже всасываться яд.
Где-то, высоко над землёй, было разбито зеркало, и осколки его просыпались мелким дождём. В далёком глубоком сне
мне приснилось то, что отражалось в том зеркале:
слёзы, тепло чьих-то ладоней, смех детей, непрочтённые мысли..
Из всего этого сложилось первое видение фатума.
Оно находилось в моём взгляде, в памяти, в сознании, но не занимало места в пространстве и времени, потому как само по себе являлось неким высшим отрицанием привязанности к месту.

Когда человек делает последний шаг по направлению к пропасти,
когда воплощённая темнота застилает глаза, перед тем как полностью и бесповоротно погрузиться в небытие; человек вспоминает только то ласково-мимолётное, только те маленькие добрые поступки других людей, которые примиряют его с изуверской неизбежностью собственной судьбы.
Когда отсечённая голова слетает из-под топора плахи к ногам толпы, -
дьявол улыбается судорожной жуткой улыбкой; он не может улыбаться по-другому. Он просит у бога простить ему жестокость своей предсмертной маски: как будто говорит: я тоже хотел быть добрым, Господи, как и Ты, - но не сумел..

Но даже те, кто умирает мучительной и ужасной смертью, всё-таки успевают улыбнуться.. Это улыбка счастливой бессмысленности в глазах, смех блаженства непостижимый для живых..



Осень всегда наступала неожиданно. Я не успевал заметить её лёгких преддверий – первой прохлады, и кратковременных дождей.
Я ждал затяжного ливня, который являлся переломом в наступлении этой поры. Вода, падая на землю, смешивалась с дорожной пылью и глиной и бурлящими коричневыми потоками наполняла арыки, на поверхности которых крутились жёлто-багровые кленовые листья.
И ждал не столько дождя, сколько настроения, которым проникалась в этот день вся уставшая от жары природа. Ливень.
Верхняя часть ветвей, оголённая и пронизываемая ветром, выгибалась под натиском его порывов. Пучки высохших и постаревших листов, всё ближе прижимались к стволам, и трепетали, боясь оторваться и упасть в пустоту холодного осеннего воздуха. Земля и небо сливались в единое и шумели дождём. О, этот шум дождя! Я хотел бы слышать его всегда – засыпая вечером и пробуждаясь по утрам.
В такой день все предметы наполнявшие город, казалось, глубоко задумывались над сутью своего земного и небесного удела. В стране,
которая ожидала меня за видимой гранью настоящего, приходил к концу «Судный день», - день, в который человек должен взвесить груз своих благих и греховных поступков перед людьми, Богом и перед собой, попросив прощения перед ближним, и ждать смиренно у верховной милости «записи в Книгу Жизни».
Именно эта метафора была для меня одной из любимых, потому что казалась мне правдивой и мудрой.


Вокруг меня был бесконечный плотный желто-серый туман. Таким туманом охвачено и скрыто всё, к чему мы стремимся через ночную судорогу снов. К заколдованному пределу хранимому только памятью,
веками и Богом. Я должен был что-то найти, невероятным усилием мысли воскресить – увидеть. Раскрыть веки рывком воли; идти чёрными улицами города; разгадывать в размытых очертаниях сна, виденное годами прежде. Под фонарями, на месте разрушенной школы, высилась осыпавшаяся по краям стена, покрытая местами
стёршимися надписями и знаками. С тоской неясной надежды, вглядываясь и ощупывая пальцами выщерблены поверхности, я ищу её имя. Напрягаюсь, чтобы отодвинуть наваливающийся со всех сторон жёлтый туман. На секунду надписи приобретают отчётливость:
1977 год. Авг.. Амд.. Анд.. новый адрес.. пробел, стёрто. Утро.





«Я знаю, ты уйдёшь,
И будет небо плыть за тобой…»


Зимний день, похожий на весенний всплеск, случившийся в середине января. Чувствуешь солнечное не только в природе, но и внутри себя.
Снег таял, покрываясь корочками льда и местами образуя проталины, через которые уже зеленела беззащитная травка. Беленькие островки
превращались под ногой в тонкие плачущие пленки. Капли воды, отрываясь от кончиков прозрачно-стеклянных сосулек, звенели и смеялись в солнечных лучах, скользящих по раскачивающимся ленточкам водяных жемчужин. Думаю, что никакие драгоценные камни не сравнятся своим блеском с искорками счастья, загорающимися в душе, при виде незатейливого совершенства музыкальности света и льда.
Как и весь этот блаженный день, я был полон прекрасным предчувствием чудесного свершения. Сегодня я ощущал необыкновенное расположение судьбы к моим надеждам.
Прозвенел звонок, возвестивший окончание последнего урока. В сердце моём что-то испуганно-счастливо сжалось. Душа моя
была, как мальчик, зажимающий ладонями рот, в попытке сдержать рвущийся наружу смех, который должен был смениться через минуту
таким же бурным рыданием.
Я схватил свой портфель, показавшийся мне необыкновенно лёгким и, выбежав из класса, побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через две-три ступени. Нужно было спешить – впереди меня шла домой Она.
С чувством – на грани экстаза, я видел уже как поравняюсь с ней и, не задумываясь, на одном вдохновении, на залпе нервов, мгновенно обрушу на неё признание.
Я бежал по улице, отыскивая глазами её силуэт. И, не находя его, впадал в тревогу и отчаяние.
И тут я заметил её, идущей по заснеженному дворику, в полном одиночестве. В этот миг мне стало ясно, что час пробил.
Преодолевая последние метры, отделяющие меня от неё, я вдруг почувствовал, что мои ноги начинают мертветь, пальцы – дрожать, а дыхание сбиваться. Но, всё-таки, сделав последнее усилие, я оказался рядом с ней и, дотронувшись до её руки, сказал: «Здравствуй!».
Она вздрогнула от неожиданности, но, тут же, как ни в чём не бывало, завела со мной дружеский, непринуждённый разговор. И вновь я почувствовал, как всегда чувствовал в её присутствии, -
невыразимую словами душевную теплоту; такую находит скиталец
в объятьях давно не виданного друга; я почувствовал внезапно тот покой, какой обретают корабли, оставленные у тихого, спокойного причала.


Она говорила о школе, об одноклассницах, о нелепых выходках учителей. И хотя я понимал всё, о чём она говорит, но поглощённый мыслями о предстоящем миге признания, не слышал её за шумом и ударами моего сердца.
И вот так мы шли вдвоём, озарённые солнечными лучами, обрамлённые тающим и искрящимся снегом. Если где-нибудь во Вселенной существует рай, то дорога к нему должна быть именно такой – светлой и лучезарной. И именно с таким чувством, как то, что бушевало в моей груди, должны входить в него изумлённые и очистившиеся через любовь люди.
Собрав всю свою волю, я приготовился произнести самое заветное,
то что вынашивалось долгими ночами мучительных бессонниц,
и - днями истерзанными бредом воображения.
Но слова мои застыли, не смея нарушить непостижимости того, что я увидел перед собой в откровении следующей секунды.
Она стояла с невинной улыбкой и недоумением глядя на моё лицо, замершее в благоговейном восторге. А вокруг её лика (О, да! теперь это был лик!), траурным и мистическим светом, озарявшим овал её лица, колыхался светящийся диск, затмевавший для меня в тот миг Солнце. О, нет этот свет не был резким или разящим. Он был совершенным воплощением тепла её разума и души. И с тех пор колыхание этого света сопровождает меня на всех путях бытия, сквозь время. Это был момент высшего озарения, настолько яркий и ясный, что для его описания мне не хватает земных слов.
Тяжким весом слова застыли на устах, и, в тот же миг, сердце бешеным ударом врезалось в горло, а кровь бушующим потоком затопила сознание. Я должен был произнести эти слова, но не мог.
Таков был бесповоротный вердикт судьбы: признание или жизнь.



« Миры недоступные для восприятия обычного человека,
не становятся от этого менее реальными. »

В нашем мире всё подчинено законам времени. К точному, чётко определённому моменту, каждая из планет завершает прохождение по своему эллипсу; каждая звезда на небосводе вспыхивает и гаснет в непреложно-назначенный ей срок; механичная слаженность и цикличность космических процессов создаёт иллюзию отсутствия во Вселенной какой-либо произвольности.
Постоянно и своевременно происходит смена годичных периодов зимы, весны, лета и осени. С той же непререкаемостью, под воздействием притяжения Луны, отливы сменяются приливами.
Много веков, наблюдая периодичность явлений природы, человек силился вместить своё сознание в математические рамки материального мира.
Он обнаружил, что реальность – по сути – есть поток времени, фиксирующий в каждый миг соответствующее положение пространства. Усилие же человека приложено к тому, чтобы разбить бесконечную массу этого потока, вливающегося в сознание, на равномерные, потребляемые части, посредством календарно-временного механизма.
Попытайтесь представить себе на секунду: случился катастрофический сбой в налаженном вселенском ритме. Солнце совершенно неожиданно встало на западе; Луна задержалась в фазе полнолуния на несколько месяцев; сутки длились бы – в понедельник – 28 часов, а во вторник – 48 с половиной.
Такие же метаморфозы произошли с пространством: путь от дома до работы, обычно занимавший 20 минут, растянулся на два часа, а от работы до дома сократился до  3-х минут; двухэтажное здание неожиданно превратилось в небоскрёб, а громоздкие пагоды приняли размер ёлочных украшений.
Кто бы из нормальных людей выдержал подобную свистопляску светопреставления ?
Только те, кто понимает, что всякая, даже самая абсурдная мысль, так же как любая иллюзия, видение или галлюцинация – существуют на равных правах, вместе и наряду с обычной реальностью, - сохранят рассудок. Ибо даже самые бредовые мысли и плоды безумной фантазии занимают место в пространстве и во времени, имея ту же силу воздействия на созидаемую реальность, какую имеют так называемые трезвые идеи.



Всякий, даже самый далёкий от философии, человек, наблюдающий за реальностью поверхностным образом, может обнаружить негласные истины и довольно простые принципы, которые будучи понимаемыми априорно, тем не менее, осуществляют через себя действие «мирового явления» под названием «время».

Первая, наиболее заметная из этих истин, заключается в том, что все танцы-игры реальности в развитии основываются на законе связности пространственно-временного действия и на принципе общей синхронизации. Поясняя это примером, можно сказать, что два как бы ни было максимально удалённых друг от друга события, будучи частью настоящей действительности, происходят синхронно, или, говоря образно, но конкретно, - сопряжены одной, опять же – общей
« временной линией ». Оба эти события – суть точки одной плоскости.
Наше сознание интуитивно исходит из того, что все процессы, которым подвергается материальная субстанция под влиянием времени, происходят с равной степенью мерности. Другими словами, можно сказать, что время проявляет и проецирует материю в будущее –
в каждой точке – приложением импульса равной силы.
Сказанное выше, более или менее, корректно. Предадимся
умозрительным наблюдениям. Модель мира, для человека иеху, сведена к мигу. Прошлое и грядущее видятся им, как две бездны несуществования. Реальность же такой человек нарекает «процессом в развитии», не замечая того факта, что слово «развитие» уже подразумевает под собой протяжённость во времени. Ибо процесс не может являться точкой. Не говоря уже о том, что точка времени – миг, приобретает своё оригинальное значение для человеческого сознания,
за счёт своей смысловой привязанности к прошлому, равно как и к будущему. Иногда так и хочется задать человеку, рассказывающему о
своём вчерашнем походе в магазин, вопрос: "Как можешь ты всерьёз
говорить о том, чего больше нет и уже не будет ?"
Однако есть и более дальновидные люди. Историки упорно и кропотливо продолжают изучать прошедшее, вполне отчётливо понимая груз и, если не физическую, то информационную значимость
минувшего. Если уподобить наше сознание телу, то подошвами оно базируется на прошлом.
Убери взаимосвязь между настоящим и прошлым, и получится величайший по своему содержанию абсурд. Всё придёт в состояние
бессмысленности.
Трансформации и преобразования сознания, кажется, подчинены тому же закону единовременности. Тем не менее, сознание являясь чем-то менее осязаемым и конкретным, чем физическая материя, имеет способность не только отождествляться, но и разотождествляться с ней. Отчуждение – есть симптом состояния, в котором тождество – сознание-информация – нарушается, и принимает изменённую форму.


Выпадение сознания из общей временной оси является сутью состояния, которое называется «изменённым». В такой момент, когда наведение и фокусировка сознания на предмет резко меняются, - сам предмет претерпевает в сознании изменения вида, формы и смысла.
Представим себе, что по обе стороны каждого отдельного временного среза, за пределами каждой плоскостной фракции, находится не всепоглощающая пустота, а нечто иное, имеющее качество заполненности. Что если все линии времени, благой ли или вероломной силой, - фиксированы? Что если цепь мгновений где-то замкнута на саму себя? Возникает видение непреходящего порядка.
Тысячи людей имеют довольно частый опыт «дежа вю». Называть такое огромное количество людей психически неполноценными, кажется, слишком легко. Гораздо сложнее - объяснить это явление.
Так же, носящие на себе аббревиатуру «SH», с частотой повторяющегося правила, видят историю временного события, как имобильную. Общение с шизофрениками обнаруживает отсутствие
в них самокритики. Связанно это, однако, с тем, что миры которые
они видят имеют вид законченности и основательности, а так же - набор всех необходимых логических связей. Предположим, что
у каждого из нас произошло одинаковое смещение сознания и восприятия. Другими словами, неординарность нашего видения, характеризовалась бы одинаковым              «градусом», или общим симптомом. Человек, оставшийся в такой ситуации нормальным и различающим «реальность», быстро обнаружил бы на себе клеймо душевнобольного, потому что большинство людей ничего не знало бы о «его» мире.




Всё это началось осенним, пасмурным днём. Я шёл по тротуару широкой улицы района новостроек Ленинграда, по обеим сторонам которой возвышались бетонные «двенадцатиэтажки». Надвигалась гроза. Небо мутнело и быстро заволакивалось облаками. Порывы балтийского ветра дули мне в лицо. Тот же ветер высоко над землёй
играл тучами, придавая им причудливые формы. Поначалу они не вызывали во мне никаких ассоциаций, я воспринимал эту небесную круговерть вполне отвлечённо.
И вдруг наступил момент, которого я никогда не забуду. Мой взгляд остановился на очередном облачном завихрении. В этот миг я почувствовал, что от него исходит какая-то неистовая, космическая мощь, которой нет названия на человеческом языке. Я не испытывал страха перед этой необъяснимой силой. Остановившись на месте, я ошеломлённо наблюдал энергетическое излучение, исходившее из клубящегося месива облаков.
Тогда я ещё не знал, что подобные откровения никогда не посещали большинство окружающих меня людей. Произошедшее было принято мной как нечто совершенно нормальное, доступное обычному человеческому восприятию. Мне казалось, что все люди так же свободно, как и я, чувствуют подобные явления.
Что это было? -
мимолётное дуновение запредельного в лицо неискушённого ребёнка?
Предупреждение ниспосланное роком о чудовищности тех сил, которые было способно высвободить моё сознание? Не знаю…



Я стоял на берегу озера. Где-то вдалеке вырисовывался его противоположный берег. Поверхность озера была лазурно-гладкой,
как во время бриза, слегка задетая рябью. Я вобрал воздух в лёгкие и погрузился в его воду. Скользя под водой, я видел дно, усыпанное перламутровыми камнями. На одном дыхании, с открытыми глазами, я должен был покрыть расстояние от одного берега до другого.
Вода была прозрачной и, вместо того чтобы разъедать, как будто ласкала мои глаза. Это было озеро сказки, озеро мечты.
Я вышел на берег, одежды мои были белы. Таким же белым и исполненным счастья был мир вокруг меня. Выйдя из воды,
я увидел вдалеке изваяние из воды и мрамора, замерший в воздухе фонтан, над которым распростёрлась лучистая, одетая в прозрачную водяную крошку, радуга. И всё это великолепие красок и света было заключено в круг сверкающего белого камня. А на парапете этого фонтана сидели двое – он и она и о чём-то спокойно беседовали.
Эта пара была облачена в такие же, как у меня, сверкающие белые одежды; возможно именно так должны были выглядеть святые. Но я, вышедший из воды, был равен им. Я подошёл ближе и увидел, что это Таня.



О, как ты рвёшься в путь крылатый,
Безумная душа моя,
Из самой солнечной палаты
В больнице светлой бытия!


Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Я медленно иду по коридору, считая шаги. Кроссовки неслышно соприкасаются с гладким кафелем пола. Прохожу мимо столов, вокруг которых с отсутствующим видом сидят больные: параноики, шизофреники, неврастеники и прочие, кто не вписался в рамки общепризнанных норм мышления и поведения.
Тридцать четыре. Тридцать пять. Тридцать шесть. Кафельные плитки пола вымыты до блеска. На них нет никакого узора, поэтому взгляд скользит по ним, не останавливаясь. Они не пробуждают никаких мыслей, не дают никаких зрительных или смысловых зацепок.
Всё – внутри меня.
Прохожу мимо застеклённой конторки, где сидят дежурные санитары.
Она – в белом халате, черноволосая, лет тридцати пяти, в очках, поддерживает плечом телефонную трубку. Он – в белой рубашке и прямо-таки сияющих крахмальным блеском брюках, заносит какие-то записи в журнал дежурств.
Заметив движение за стеклом, санитар отрывается от своего занятия и глядит на меня. Но – всё в порядке. Я иду дальше, а он опускает голову и снова погружается в свои записи.
Восемьдесят четыре. Восемьдесят пять. Восемьдесят шесть. Я упираюсь в гладкую стену в конце коридора. Опять восемьдесят шесть шагов – среднее арифметическое. Иногда этот путь составляет восемьдесят пять, а иногда – восемьдесят семь, но чаще всего, как и на этот раз – восемьдесят шесть. Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду назад. В противоположном конце коридора находится окно. Оно зарешечено изогнутыми в примитивном узоре полосками. Эдакое своеобразное украшение. Но это те-же решётки. Было бы честнее, если бы они, как и во всех местах лишения свободы, выглядели как обычные толстые стальные прутья. Этот узор – мелкий и подлый физический эвфемизм, отделяющий нас от внешнего мира, кажется просто издевательством.
Но я никому не скажу об этом. Об этом и о многом другом, что приходит мне в голову. Потому что откровения с медперсоналом могут кончится дополнительным уколом или продлением изоляции. Мой лечащий врач недавно сказал мне, что ещё две-три недели и меня переведут из закрытого отделения в открытое. А это значит, что горизонты моей свободы расширятся: нас будут запирать только на ночь, а в остальное время можно будет гулять по территории больницы, вдыхать свежий воздух и прикасаться к многочисленным цветам и деревьям, которые буйно разрослись по обочинам дорог и дорожек, пересекающих территорию. Территорию, окружённую бетонными плитами забора, поверх которого натянута в четыре ряда колючая проволока.
Несмотря на это, перспектива перехода в обычное отделение меня радует – это уже не восемьдесят шесть шагов осточертевшего коридора.

Обратный путь окончен.
Я стою у открытого окна и наблюдаю сгущающиеся сумерки. До ужина ещё около часа, потом будет процедура приёма таблеток и отход ко сну
Как убить этот час ?
За окном раскидистое дерево, почти без листьев, но зато усыпанное светло-фиолетовыми цветами. Я чувствую их запах: какой-то смешанный аромат французских духов и растёртого в ладонях листа мяты.
Мысли текут плавно и размеренно. Но это уже не мысли нормального человека. Впрочем – что есть норма, и что – патология? Гениальный Ницше кончил сумасшествием. Я с сумасшествия начал. Поэтому я могу себя утешать тем, что впереди меня ждут высоты сверхгениальности, которые пока, правда, видны нечётко и расплывчато. Но думаю, что со временем, ( когда мне снизят дозировку лекарства ), всё встанет на свои места и само разложится на полочках, или, точнее, - на извилинах мозга.
Рука непроизвольно тянется к карману больничной пижамы и, практически без контроля со стороны разума, достаёт начатую пачку сигарет.
Мысли витают где-то в безоблачной дали, в которой уже зажглись первые звёзды. До слуха доносится музыка популярной песни – санитар переключил телевизор на канал MTV.
Я слышу, как сзади скрипят по полу ножки многочисленных стульев – это оживившиеся больные придвигаются поближе к экрану. Для большинства из них, звучащая сейчас песня пока ещё нова. Я же, проведя уже несколько месяцев здесь, знаю все эти клипы почти наизусть. Если закрыть глаза, то можно запросто вспомнить все моменты этого дурацкого видеоклипа. Но я этого не хочу, потому что в глубине души презираю всю эту поп-культуру, телевидение и, вообще,
средства массовой информации. Потому что они прививают безликой массе свои ценности, мировоззрение и взгляд на жизнь.
Лично мне этот телевизор изрядно осточертел. А «массы» (то бишь пациенты) хотят смотреть либо футбол, либо клипы. Либо, в конце концов, нечто среднее между тем и другим – «Новости»!
Пока всё это крутится в моей голове, вызывая внутреннее раздражение, презрение, жалость и ещё целую какофонию чувств, в моих губах уже оказывается сигарета. Но тут возникает препятствие, требующее дополнительного включения мозга: я не обнаруживаю зажигалку. Странно... Ах, да! Я положил её в нагрудный карман пижамы!
Вот она в моих руках, тихий щелчок – и весёлый язычок пламени пляшет рядом с концом сигареты. Я делаю глубокий вдох, блаженство обволакивает полость рта и гортань.



Жадно втягиваю в себя табачный дым. Потом выпускаю его серебристой струйкой за окно. Небо уже совсем почернело. Звёзды яркие, мигающие и будто подающие какие-то знаки, которые я пока не в силах расшифровать. Неожиданно горизонт пересекает яркая светящаяся полоска – это упал метеорит. Конечно-же, я не успел загадать желание.
Впрочем, всё это чепуха, и по-настоящему во все эти бредни я не верю. Просто необходимо внести в обыденность элемент чудесного.
Последняя затяжка и сигарета докурена. И вот, прочертив в сумеречном вечернем воздухе красно-жёлтую полоску, окурок летит вниз. Ещё некоторое время я стою у окна, вдыхая вечерние запахи и лёгкую прохладу ветра.
За спиной раздаётся новый звук, очень знакомый и, возможно, даже приятный – это на металлическом столике с колёсиками гремит пластмассовая посуда. Привезли ужин. Санитары ловко расставляют тарелки и кружки, а пациенты, моментально забыв о телевизоре, спешат занять места за столами. Поглощение пищи – одно из немногих развлечений, скрашивающих скуку монотонных дней и напоминающих о «вечном» - издревле присущем человеку желании утолить голод.
Я присоединяюсь к пиршеству и со смесью отвращения и тоски заглатываю уже давно опостылевшую пищу. Совсем отказаться от еды нельзя – санитары тут же навязчиво предложат тебе съесть хоть немного.

Ужин окончен, и пациенты выстраиваются в очередь за лекарствами.
Мужчины – в голубых пижамах и женщины – в розовых с покорной отрешённостью ждут пока назовут их имя.
Впереди меня в очереди стоит невысокая молодая черноволосая девушка. Толстая, аккуратно заплетённая коса опускается до пухлой попки. Это зрелище (я имею ввиду попку), возможно и вызвало бы во мне какие-то эротические переживания, но я знаю как эта девушка выглядит спереди – невыразительное пустое лицо и чёрная полоска усов над верхней губой. В остальном она может быть милашкой. Но мой, развращённый красотой, ум уже не находит отдохновения на отдельных женских прелестях. Он требует совершенства, - и не только внешнего, но и внутреннего. На меньшее я не согласен.
Я дождался своей очереди. Проглатываю горсть разноцветных таблеток
и делаю несколько глотков из прозрачного пластмассового стаканчика. Сон придёт минут через пятнадцать, и чтобы сократить промежуток до засыпания, снова спешу к окну. Опять моих губ касается сигарета.


Зажигалка срабатывает только с четвёртой попытки. Прохладный ночной ветерок дышит мне в лицо, табачный дым перебивает запах цветущего дерева, но не совсем.
В голове потихоньку наступает опустошение – лекарство начинает действовать, а это значит, что скоро можно будет отправиться спать.
При этом мне не придётся тупо глядеть в потолок, ожидая сна. Всё случится быстро и незаметно.
Очередной окурок летит во тьму ночи и, коснувшись земли, разлетается россыпью искр. Я несколько неуверенными шагами иду в свою палату, сажусь на кровать и, снимая обувь, уже чувствую, как сон медленно и уверенно одолевает меня. Вот я уже лежу, накрывшись одеялом, и почти чувствую, как разум стремительно проваливается в бездну бессознательного.


Переход в открытое отделение оказался не таким скорым. Время до моего освобождения от тягостной хватки узкого кафельного коридора, показалось мне – вечностью. Начинающие мелькать и приедаться углы и стены, совершенно изнурили мой мозг.
К тому же, монотонная мышечная боль в спине, сопровождавшая мои блуждания по, отупляющему чувства, коридору, и, вызванная неправильным лечением, начинала заново сводить меня с ума. Я ходил, как маятник – из стороны в сторону, а мои, и без того слабые, нервы стали заметно сдавать. Я стал бояться замкнутого пространства. Стены не только давили, но как будто, даже, пытались дотянуться до меня невидимыми руками. В тот момент моё будущее в больнице представлялось мне опасным шествием по, качающемуся над пропастью
узкому мосту, лишённому перил. Любой неосторожный шаг мог закончится полным крахом моего разума.
Но вот, долгожданный день освобождения наступил: я бросаюсь к открытому пространству и воздуху с широко открытым ртом; так возвращается в воду выброшенная на берег рыба.
Впервые, после долгого заключения, я оказался наконец-то под открытым небом. Стремясь сбросить с себя психический гнёт, наведённый на меня каменными полами и низким потолком, я, неосознанно, начинаю двигаться по периметру больничного забора.
Вдоль, вдоль, вдоль. Смотреть только в небо, пить его пространство глазами. Только этот голубой купол, дав новое впечатление сознанию, влившись в душу, сможет успокоить мой, так долго находившийся взаперти, мозг.
Скоро, скоро невыносимое давление под черепной коробкой ослабится, нужно только всё время идти вперёд и смотреть вверх. На секунду тиски вокруг моей головы разжимаются, давление падает, как будто под мой «панцирь» впустили воздух.
С переменным успехом я веду эту войну сам с собой и, наконец, кажется, побеждаю.
Появляются и лёгкость шага, и светлеющее настроение, и даже намёк на вдохновение. Я иду, и, с возбуждением подобным наркотическому, выбрасываю вперёд то одну, то другую руку.
Стихотворение, сочинённое в тот вечер, было доработано мной через три месяца, по выходе из этого бедлама. Вот оно:

Я на дорогу выхожу,
Надев безжизненную маску.
Несу в сощуренном глазу
Лишь затаённую опаску.
Все на виду и все распяты.
И самых смелых глас умолк.
Вчера ты был свободный волк,
Сегодня на сердце заплаты.
Но кормят ангелы в халатах
Покоем и параличом.
Такой приём не запрещён
Здоровым против бесноватых.
Тоска закрытых отделений
Где десять взглядов за спиной.
Где врач психиатрии гений
Такой же, как и ты, больной.
Где выстрелы электрошока
Привязанного в темя бьют.
Где подавляющего рока
Рабы бессмысленно снуют.
Где немощь скрыта одеяньем,
Как балахоном на святых.
Где очередь за подаяньем
С раздачей снадобий пустых.
И сигареты символ скуки
И умерщвлённости души,
Хотя и стоят нам гроши,
Но смертью обжигают руки.
И пресных капельниц сосуды,
Пластмассовые провода.
Кто побывал там, тот оттуда
Уже не выйдет никогда.
Все на виду и все распяты
И самых смелых глас умолк.
Вчера ты был свободный волк
Сегодня на сердце заплаты.


Какой-нибудь древний путешественник, забредший в эти места и увидевший эти коттеджи из белого камня, подумал бы сравнить, стоящий поодаль от остального мира городок с мирной академией Платона. Не сразу узнал бы он о мелких, грязных и порой ужасных делах, творимых над людьми, в безобидном на первый взгляд и «аккуратном» заведении. Потерявшие рассудок
грустные привидения ходят по коридорам этих «голубятен», низведённые до состояния бесправных животных; беспомощные в своём бессилии, но носящие на себе клеймо «социально-опасен».


Её я заметил и выделил из толпы сразу: она не производила впечатление больной, хотя бы потому, что в ней не было признаков подавленности. К тому же она подносила себя людям с лёгким кокетством, характерным для здоровой женщины.
Когда я спросил у неё что она здесь делает, она сказала, что просто хочет отдохнуть от жизни и от внешнего мира. На мои недоумение и предостережения, она отвечала улыбкой. Не знаю, что она сказала врачу, но лечение было ей назначено в первую же неделю. Последствия не заставили себя долго ждать. Невосприимчивость, рассеянность, потеря интереса к окружающим, к визитам родителей, к еде; безумное количество выкуриваемых сигарет. Дальше – больше: апатия, пониженное настроение (иногда совсем дурное). Желание высказаться и облегчить своё состояние приводят её в кабинет врача, где она даёт волю слезам и жалобам, что кончается прописыванием убойных доз лекарства. У неё начинаются галлюцинации, и она попадает в закрытое отделение. Мои обращения к её родителям, с увещеваниями забрать её из больницы, ничего не дают. В ответ слышу стандартное: врачи знают своё дело – они ей помогут. Интервалами она ещё выходит в открытое, но чаще попадает в него вечером на прогулку из закрытого отделения.
Я прошу её подать мне стакан с водой, она идёт куда-то далеко в конец коридора и приносит грязное полотенце. Я пробую возмутиться, но, увидев пустоту бессмысленности в её глазах, понимаю, что возмущение неуместно. Она разбрасывает свои вещи по чужим палатам, прячет их и потом не может найти.
Назначают электрошок.
Девять часов утра. Её привозят в коляске. Я вижу истощённое тело; голова заброшена набок, отрешённые глаза, нижняя челюсть болтается из стороны в сторону.


Над прогулочными дорожками больницы – бетонные пирамидки на столбах, создающие подобие крыши, не имеющие никакой функции, кроме как защитить нас от летнего Солнца, жар которого доводит до исступления. Это же Солнце, проходя через прорехи конструкции, высвечивает на земле правильные кресты, вселяющие в суеверных психов мистический ужас.
Больница – микрокосм большого и безумного внешнего мира-бедлама; с той только разницей, что единственная выгода, которую можно извлечь из пребывания в ней, - это разнообразное общение с по сути добрыми, хотя и нездоровыми людьми.
Встречаю знакомого из соседнего отделения. Он всегда в чёрных наушниках, из которых льётся не музыка, а – громкий скрежет и свист, помогающий заглушить голоса, вселившиеся в его больной мозг.
Закуриваем и начинаем разговор о вреде курения. Мой знакомый говорит, что табак для него – это, прежде всего, духовная пища. Я улыбаюсь, и спорить с ним не берусь. В то же самое время мне в голову приходит мысль, что человек, крепко запавший на никотин, просто вынужден найти себе какое-то оправдание.
Откуда-то доносится громкое и красивое пение. Мы прощаемся, и я иду ко входу своего отделения. Там собралась небольшая компания, для которой, приятной внешности человек, стоя, поёт на иврите трогательную песню о любви.
Моментально почувствовав какую-то странную близость к этому человеку, я здороваюсь и сам не замечаю как с ним знакомлюсь.
Его имя – Узи-Бэн-Дрор. Он глубоко религиозный человек и истинный еврей, гневно восстающий в своих речах против примитивной версии иудаизма, созданной для широкого потребления и для глупой толпы, которая превратила гордое и глубокомысленное учение в своего рода современное идолопоклонство. У него звучный голос и талант к пению. Он пишет стихи и философские отрывки на иврите, настроение которых мне близко. Вот некоторые из них:


Когда совесть меня терзала,
Ты не нашла меня рядом.,
Хотя так нуждалась в ней.
А теперь я один...
Как горько я сожалею об этом...
Но это не важно теперь, -
Во времена Закатов.

Пойду дальше... Туда,
Куда понесут меня ноги...
Ноги мои тяжелы, и мозг мой разрушен..
Куда идти? Куда...?

Когда небо окрашивалось в багровые, жёлтые и оранжевые цвета, во время заката Солнца; стало видно мне,
как мал и ничтожен я перед лицом Вечности...

Мы быстро стали друзьями, и по вечерам совершали прогулки.
Наши беседы состояли из намёков, которые мы делали друг другу, понятных нам одним, - из слов, над которыми хотелось помолчать. Мы искали уединённые места, где нам никто не мог помешать, и в вечернем воздухе, напоенном сладостью закатного луча, просыпали слова...
Сидя на скамейке, наклонившись вперёд, поддерживая рукой голову и недокуренную сигарету, он грустно произнёс:

«Знаешь ли ты, что не первый раз сидим мы на этой скамейке,
слушаем друг друга и тишину... Всё это уже было
помыслено Богом...
Мы знаем, что Бог повторяет свои события и весь ход бытия.
Мы делаем путь и приходим к исходной точке.
Но мы не знаем почему это происходит, и зачем Богу нужны эти бесконечные повторения судеб...»

Он вопросительно посмотрел на меня....

«Да, - я знаю и понимаю о чём ты говоришь» - сказал я,
в миллиардный раз стряхнув пепел с сигареты. Молчание, которое последовало за этим, закрепило теперь уже осознанную связь между нами.

Мне подумалось, что Творец создал возвратное колесо мира, почувствовав такую же тоску, как и мы, - такую же пустоту внутри себя и снаружи.

Мы встаём и медленно идём. До нас долетает какой-то непонятный звук. Движемся к этому звуку и видим перед собой женщину, напряжённо схватившую обеими руками чёрную трубку телефонного автомата. На режущей, диссонирующей ноте
она во всю силу голоса воет в трубку, по её лицу текут слёзы.
Я спрашиваю Узи, с кем она говорит?

« На той стороне провода никого нет; Она говорит с воображаемым слушателем, пытаясь рассказать ему о ужасной горести своей жизни...»

И тут я замечаю, что лицо женщины представляет собой сплошной липкий ожёг.
Вечерами, - говорит Узи, – её можно увидеть здесь. Ей не с кем говорить: люди сторонятся и боятся её уродства.


Утром меня вызывает врач, он хочет испробовать на мне новый экспериментальный препарат, который он не имеет права выписать без моего согласия. Ему нужна моя подпись.
Дрожащей от неуверенности рукой я ставлю подпись, которая может стать для меня приговором.
Врач просит меня ответить на вопросы анкеты. Я соглашаюсь.
Не кажется ли тебе, что ты не владеешь своими мыслями?
Нет.
Не кажется ли тебе, что люди могут читать твои мысли?
Нет.
Способен ли ты передавать свои мысли на расстояние?
Я начинаю злиться:
Не стыдно ли вам задавать мне такие вопросы?! Ведь я же нормальный человек!
- Нормальный – пока принимаешь лекарства. Перестанешь их пить и тогда сразу научишься и мысли читать и передавать их на расстояние.
И тут я понимаю, что этот умный армянин прав, хотя мне
не нравится его юмор.


« Если и под таким гнётом не сошёл с ума,
то вот уж и впрямь – сумасшедший! »

Д. Свифт

«Дайте мне точку опоры, - сказал Архимед, - И я переверну Землю». Разумный человек, вникнувший в суть этой фразы, с отчётливостью понимает её трагическую двусмысленность.
Блаженны дети, ходящие по этой земле с широко открытыми, удивлёнными глазами. Блаженны, ибо не соизмерили пути и шага.
Каждое время суток одинаково хорошо для них и не несёт угрозы.
Моя первая трагедия, как трагедия разума, началась со слов незабвенного Кьеркегора:« Я полон замыслов, но я не осмеливаюсь
что-либо постичь». Именно эта фраза впервые выбила опору из-под моих ног. Я стал маленьким агностиком, который с радостью вдруг понял, что мир непостижим, однако эта моя наивная уверенность была подорвана самим же миром, ибо то, что мне выпало пережить, доказало мне, что мир, к сожалению, познаваем, хотя и не в самой приятной своей части.

Перефразируя Архимеда, кто-то сказал: «Если у тебя есть, хотя бы, две-три точки опоры, - то необходимость ставить мир с ног на голову отпадает». Таким образом, обретя эти опоры, я всё-таки, вернулся к миру, а мир – ко мне. Выяснилось, что многие вещи имеют неопровержимо-отчётливую суть.
Человеческое сознание стало источником и создателем первой по своим масштабам мистерии нашего мира. Оно породило то, что называется книжниками «Магией Слова».
Создав слово, сознание попало в неотвратимую зависимость от него. Сознание заключено в «материю слова» - как зерно в мякоть плода, так что под вопрос попала даже сама первичность порождающего, ибо слово стало первым необходимейшим условием поддержания сознания как явления. Скажу вам больше:
Я тот Архимед, который, найдя опору, сломал свой рычаг.
Сознание попало в наркотическую зависимость от слова, настолько, что с ужасом стало замечать, что оно на нём только и зиждется.
Вторая же мистерия заключается в том, что сознание пытается познать себя через слово. Так было задумано изначально, но всё извратилось: в бесконечно пустой пре и болтовне сознание забыло о конечной цели. Мы открываем утром глаза и начинаем судорожно затоваривать едва проснувшийся мозг полуобморочным бытием слова. Слово приобрело силу и власть над сознанием за счёт своего энергетического наполнения. За внешней оболочкой каждого слога скрывается не поддающаяся пониманию эссенция, способная творить и приводить в движение не только разум, но и объекты физического мира.



Душа заключила сделку с совестью, а сознание – со словом, сказав: « Ну что-ж, вершины сверхсознания ещё далеки, тогда как впереди нас – ещё целая Вечность.
Так давай-же поговорим, поговорим, поговорим...»
Я слышал эти разговоры всюду: на автобусных остановках, в пивных барах и в светских салонах, на улицах и в домах, в притонах наркоманов и в тюремных камерах. Отовсюду лился и просачивался этот слащавый шепоток, издаваемый убогими спроваживателями вечности. Я слышал их везде. Слушал и молчал..
В больничных палатах и театрах. Слушал и молчал. В храмах и общественных уборных... Я начал чувствовать, что схожу с ума.
Зажав уши ладонями, чтобы не слышать этого всепроникающего ядовитого шепота, я, тем не менее, продолжал слышать гулкое эхо пустых, резонирующих в глубинах мозга слов. Осознав, что мне не избавиться от этого навязчивого кошмара, я понял, что должен говорить.



Мёрзлые плахи улиц. Не вы ли распинаете меня каждый вечер
и каждую ночь, когда я потрясённый неожиданным счастьем жизни прохожу по вам, удивлённо и восторженно-благоговейно глядя на небо. Вечер, когда Солнце только-только зашло, - магическая и ласковая лазурь наполняет небесный свод.
Мне кажется – этот купол зажжён какой-то вечной мыслью,
но вечность её невыразима. Поэтому Бог создал ясный, не знающий лжи, бессловесный небосвод.
Потом цвет неба темнеет и начинает чернеть, запрокидываться куда-то назад, и становится отрешённым, так что в него уже нельзя проникнуть взглядом. Но это – пока нет звёзд, их музыка непреходяща. Зажигаются фонари, их свет жёлто-масляный, он обливает весь мир прогоркшим маслом горестно-певучей тоски. Я захожу в ночное кафе, заказываю стакан сока и достаю сигарету.
Свет фонаря отражается на моей пепельнице серебристой латунью. Я смотрю на пустую, скользящую вдаль, ночную улицу,
по которой блуждают, возникшие неизвестно где, звуки. Её конец теряется в темноте, от чего начинает казаться, что она восходит куда-то вверх.
Улицы спят, им снятся резкие-нервные сигналы машин, - жмущиеся к домам, семенящие и как будто чем-то испуганные люди. Это сон о, проведённом в асфальтовых конвульсиях, дне.
Но сейчас улица в покое савана забытья, приложенного к её лбу
Приближающийся рассвет, - молочным воздухом снимет боль с города и обречет, благословляя, на новые муки.
Ночь приходит к середине. Я чувствую лёгкую усталость и приятное изнеможение, но мне неодолимо хочется жить, потому что сегодня - чистое, необременительное вдохновение колышет воздух в моей груди.
Бог – это вдохновение ( и это верно для меня ), а вдохновение – надежда. Надежда на то, что Бог встретит меня и завтра и во многие другие, незаметно грядущие, дни, - легким покоем, свойственным моей, умеющей находить радость в малом, душе.
Я думаю о будущем и вижу, как земля превращается в стальной,
закатанный со всех сторон в сплошной асфальт, - шар.
Я улыбаюсь, потому что людям никогда не удастся покрыть асфальтом – вечное небо. И небо тоже улыбается, - его умиляет детская дерзость людей, не желающих больше внимать его грусти. Небо – это просветлённый старик, который прощает своим взбунтовавшимся детям их безразличие.

Он погружается в мир, который неведомо для других, он так нежно любит. В забвенное – в то, чего не замечает торопливое бытие.
В его памяти – запах лип, забавная паника всполошившихся голубей, услышавших шаги в тополиной аллее, - сказочный омут лужи, отразившей в себе Луну.


Теперь я перехожу к самой трудной части своего повествования.
Мне придётся описать ту область, о которой большинство людей ничего не знает, меньшинство – только догадывается, будучи не способно чувствовать и осязать с полной силой и глубиной. Однако на это меньшинство – я рассчитываю.
Самый лучший способ описать какое-либо состояние – это попытаться полностью проникнуться его настроением, или, как говорят писатели, - войти в поток. Я постараюсь это сделать.
С некоторым ущербом для смысла, моё повествование будет в большей степени оценочным, потому что я не могу позволить себе непредвзятость, так как возврат к «явности» и «неоспоримости» переживаемого, то есть передача информации из эпицентра, является предприятием в высшей степени опасным. Потому что в области обнажения и обострения всех возможных чувств и сознаний, где земля и небо горят огнём непостижимости – нет торных путей, опор и поручней. Неведомое защищается от вторгающегося с абсолютной беспощадностью и коварством. Как только ты вступаешь на неверную почву, из темноты вырывается невидимая рука, и хватает тебя, не успевшего прийти в себя, - отрезая путь к оставшимся наблюдать тебя за застеклённой рассудочностью.
Попавший в кулак этой руки, навсегда теряет возвратную стезю к самому рассудку. Увидевших – много, но, сумевших рассказать – единицы, потому что не все смогли вернуться.
То, что я собираюсь утверждать, - так же «глупо», как утверждение множественности миров. Однако оправдываться я не стану, ибо миров – миллиарды. По количеству субъектов сознания, так как один и тот же предмет вызывает различные переживания в двух, похожих почти во всём, наблюдателях.
Не буду пояснять дальше то, что кажется мне самоочевидным.



Причиной случившегося со мной, как мне кажется, было то, что, начиная с самого детства, я не жил в реальности. Другими словами, я просто изначально понимал её неоднозначность. Знание это приобреталось не за счёт силы интеллекта, а скорее из разнообразия душевных свойств. С самого начала меня больше удивляло и занимало то, что было внутри меня, а не во вне.
Итак, я познавал мир через познание своей души. С пяти лет я испытывал то, чему не мог найти объяснения: приступы неожиданной, нежной и глубокой тоски, экстатическое ощущение единения с людьми и природой, любовь и вдохновение, беспричинную радость и такую же беспричинную скорбь. Мне казалось, что я разрешу тайны мира, если смогу понять тайну одного единственного чувства.
На протяжении столетий наука злоупотребляла интеллектом и его способностью мыслить, обратив её на постижение объектов внешнего мира, и только последние десятилетия принесли с собой попытки изучить всерьёз энигму души.
Если физические предметы имеют отчётливую суть, то её преломление чувственным восприятием даёт такую обширную палитру, приложительно к изучению которой весь научный инструментарий кажется недостаточным и скудным. Ведь одно чувство тоски не похоже на другое, обозначенное тем же словом. Если первое достижение разума – это осознание того, что мир явлений всегда больше и сложнее любой знаковой техники, будь то словесная или цифровая описательная система, - то второе – это понятие о том, что мир души – более удивителен и тонок, чем физический, - хотя бы потому, что неповторим.
В отличие от многих физических предметов, находящихся в доступном виде, - предметы чувственного мира становятся явными только через какое-либо косвенное своё проявление.

Представим, что некий человек увидел своим внутренним зрением (а оно бывает невероятно острым), почувствовал нечто, чего до него не чувствовал ещё никто. Понятое чувством, с неизбежностью запечатлеется разумом (ибо таково изученное свойство памяти – предмет запоминается тем неизгладимей, - чем эмоциональнее он пережит).
Каким образом этот человек донесёт до мира своё новорождённое знание? Либо он попытается прибегнуть к уже существующим терминам, дополняя их оттенками постигнутого смысла, - либо, заключив, что прочувствованное им настолько безнадёжно отлично от всего выраженного до него, впадёт в безумие и начнёт изобретать новый алфавит.

Я вижу их отсюда, - запертых в клети, одетых в смирительные рубашки, - возбуждённых своим экстазом, травимых и высмеиваемых – гениев чувства, пытающихся своими словами доказать оглохшему миру, что есть гораздо более, чем косные, сонные рамки понятий.
Но мир не захотел принять за истину найденное через прохождение душевных страданий и защитил себя от мучений само-откровения.
Итак, старый софистический вопрос остаётся и сейчас сверх актуальным: можно ли помыслить то, чего нельзя почувствовать, и можно ли почувствовать то, чего нельзя помыслить ?
Один этот незамысловатый вопрос ввергает в замешательство обычного человека,     по той причине, что средний человек никогда всерьёз не задумывается и не пытается анализировать что есть чувство и что есть мысль.
Вдумавшись, можно увидеть, что в реальности фигурируют материя и её запечатлённая история, тогда как между ними заключена, уже опознаваемая, масса-посредник: душа, ибо она и выполняет роль таинственного инструмента-дешифратора.
В каждой душе, тем не менее, мир находит своё неповторимое отражение. Зададим вопрос, теперь уже логический: что же имеет более постоянную природу – душа или её производное – интеллект? Я думаю, что душа. К тому же, я уверен, что осмыслить через чувства можно гораздо больше, чем посредством ментального восприятия, ибо последнее есть только продукт души – то самое косвенное её проявление.
Я даже склонен предполагать, что одна из величайших иллюзий, характеризующих оценку и отношение к реальности большинства людей – это представление о совпадении и наложении ментального и чувственного.
Существует неколебимое правило: то, что первичнее, то и долговечней. Так младенец приходит в мир, не имея ещё и зачатков интеллекта, который появится и разовьётся позже. Новорождённый не может прилагать к реальности понятий, то есть интеллекта ещё нет, однако душой и чувствами ребёнок уже обладает, потому что способен переживать боль и страдание. Конечно, можно уничтожить этот слабый зародыш жизни, оставив его погибнуть без слов, в четырёх стенах, в темноте. Однако, если мы дадим этому случиться, - никто не узнает, что пришло и что уйдёт из мира вместе с этим ребёнком.

Наш пример доказывает, что интеллект есть вторичное проявление души и, всего лишь, способ её выражения и адаптации. Можно предположить, что незримая,
с трудом осязаемая материя души, являясь предтечей интеллекта, который по отношению к ней есть временное вспомогательное приложение, вероятно, в силу своей первичности, должна его пережить.
Чем, по-вашему, является сумасшествие? Первое, что я могу вам сказать - это то, что сумасшествие – не случайность. Напротив, оно имеет логическое объяснение. Интеллект, развившийся на базе души и почувствовавший вкус власти, начинает неуклонно и жестоко её порабощать, беря на себя функции отношений с миром и его познания. Интеллект становится тираном души, который посредством стереотипов диктует ей даже – что и когда она должна чувствовать. Разумеется, эта тирания, как и любая другая, не может быть вечной. Она наталкивается на сопротивление, потому что душа имеет не меньшее право на личность, чем интеллект.
В результате душа бунтует; она – имеющая в себе резерв «чувство-знания», заставляет интеллект искать объяснение необъяснимому, даёт ему встряску, в виде знаний и ощущений, находящихся за пределами обычной логики. В результате, человеческое сознание, вынужденное вступить в область чуждую рациональному познанию, теряет опору под ногами. Бунт души приводит к крушению интеллекта - как системы, и человеческий мозг, не в силах выбраться из под его обломков, начинает работать в несвойственном ему режиме, который и считается у так называемых «нормальных» людей умопомешательством.
Большинство людей считает, что восприятие других миров и переход в непознанные измерения неизбежно связаны с гибелью физического тела. Однако я смею догадываться, что это не так.
То, что произошло со мной, моё сумасшествие, заставило меня прийти к другим выводам, а именно: все измерения заключены внутрь единого мирового тела. Другими словами, вид реальности, которую мы воспринимаем, зависит от способа считывания окружающей нас информации. Если уподобить тело радиоприёмнику, то качество улавливаемой реальности в прямую зависит от качества его настройки. В данном случае, качество настройки – это уровень гармоничности сочетания интеллекта с ощущениями, даваемыми душой.
И тут же вспоминается, как Бальмонт описывает свою встречу с Оскаром Уайльдом. Он пишет: «Его отрешённый взгляд направлен поверх толпы». Это и в самом деле так, потому что Оскар Уайльд и есть человек «поверх толпы». Если сравнивать его и среднего обывателя, то это люди разного бытия. Они ходят по тем же улицам, вкушают одну и ту же пищу – но лишь в этом они и одинаковы! Во всём остальном – это люди разных измерений!


Тому, что я увидел, предшествовало несколько недель голодания. Мой организм был неспособен принимать пищу. Всё это время я провёл, как святые – на воде. То, что я увидел позже, можно назвать «энергетической аурой» мира. Сопровождалось это тем, что я испытывал максимальное отчуждение к окружавшим меня предметам.
И даже собственное моё тело было так же чуждо для меня, как всё, что меня окружало. Я рассматривал свою ногу с таким же ужасом, как если бы от моего тела отросла львиная лапа. Деревья, на улице по которой я проходил, были так же чужды мне, как морские водоросли. Каждый предмет являлся для меня сгустком энергии, внушавшей мне страх своей непознаваемостью. Если дерево говорило мне – «Я есмь» - то это значило – «Я этой энергией обладаю». Весь мир располюсовался на плюс и минус энергетического поля. Но отрицательного поля, как такового, не существовало. Оно было лишь резким и чётко проявленным недостатком плюса энергии.
Впоследствии, чувства мои до того обострились, что я стал ощущать приток и отток энергии к моему телу тактильно. Кожа превратилась в сверх чувствительную мембрану, которая фиксировала каждый приходящий и уходящий импульс.
Я стал ощущать заряженность того или иного места. Я узнал, что в природе естественно разлита положительная энергия. Стоило мне в час рассвета попасть в уединённый парк и, слушая щебетанье птиц, обратить свои ладони вверх, как я начинал чувствовать, что энергия притекает, возвращается в мой измождённый организм. Когда же я попадал в промышленную городскую зону, то я ощущал, что в ней разлита энергия разрушения. Было в ней что-то дьявольское.
Стоя на возвышении, я наблюдал котловину, плотно заполненную зловонными заводами и фабриками. И вся эта обитель металла, бетона, серости и дыма, с языками пламени, вырывающимися из труб, - вызывала во мне видения воплощённого ада, разрывающего каждую, попавшую в него душу, на убогие осколки. Сквозь стены этого ада я видел, добровольно сошедших в него людей, которые променяли мир своей души на шелестящие купюры, такие же бессмысленные, как этот ад.



- Мама, что такое Бог ? – спросил я у неё, будучи пятилетним
ребёнком.
- Это тот, кто всем управляет.
- А как он выглядит ?
- Этого никто не знает.
- А где он живёт ?
- За небом, так высоко, что его никто не видит.

На следующий день, смотря телевизор, я увидел огромную золотую птицу, медленно летящую между звёзд ( это был спутник ).
- Мама, вчера я видел Бога.
- Как ты его видел ?
- Это большая золотая птица, которая летает за небом так высоко, что её никто не видит.


Когда ему исполнилось двадцать лет, он увидел и познал Бога в некой визуальной метафоре. Было утро. Лёжа с закрытыми глазами, но не ощутив полностью состояния бодрствования, он увидел нечто: вокруг его тела безгранично был разлит странного свойства свет. Он видел некое, пульсирующее вокруг себя, свечение. Самым удивительным было то, что у света не было определённого источника. Он равномерно исходил из каждой точки пространства.
Не справа, не слева, не сверху, не снизу, не из центра, но непосредственно из каждой точки этого объёма.
В какой-то момент он понял, что то, что он видит – есть иносказательная модель вселенной. Присутствовал ещё какой-то звук, не сразу ставший явным. Много позже, вспоминая пережитое состояние, он нашёл точное определение этому звуку в стихах Ходасевича:
«И часто, спеша к трамваю,
Иль над книгой лицо склоня,
Вдруг слышу ропот огня
И глаза закрываю.»
Он слышал «ропот огня» внутри и снаружи своего тела. Это был звук, возникающий от, колышущегося на ветру, огня.
В центре этого свечения он мог видеть своё тело. Оно было полностью проникнуто этим звуком, в той же мере, как колебание пространства вокруг тела проникало внутрь него и продолжало в нём вибрировать. В центре свечения он видел своё тело, отдавая себе отчёт в том, что вокруг него находится всё творение. Он наблюдал своё тело как будто со стороны, и даже не был полностью причастен к нему. Внешний свет начал проникать и просачиваться через кожу внутрь этого бренного сосуда, заполняя пустоту ощущением невыразимого восторга. Слабая, и без того еле заметная, грань между светом и его «Я» начала стираться и постепенно исчезать. То, что произошло дальше, можно назвать «растворением», слиянием его, доселе субъективного, сознания с мировым. Это было моментом отождествления с творением. Непобедимым и властным ощущением всепроникновения. Это было, как если бы он неожиданно вкусил сладость запретного плода не из рук Евы, а из рук самого Бога.
В, открывшемся ему и невиданном до сих пор, космосе света была разлита непостижимая эссенция торжества, всевластия, блаженства. Постигаемая им тайна бытия была проста – он вдруг почувствовал, что творение совершенно. Именно торжеством совершенства был наполнен, возникший из пустоты неумолимый свет.

Моё тело было приложено к удобной кушетке, я чувствовал приятное мышечное натяжение во всех членах, слабость находила так же медленно и приятно как струя воздуха из поставленного на пол вентилятора. Усталость была такой всепоглощающей и сладкой что обещала короткую и мимолётную агонию.
Я закрыл глаза и тогда начался взлёт - я шёл к центру - к пику уснувшего мозга - там наверху была маленькая холодная звезда. И когда она коснулась своим лучом моего лба - я увидел детство, хотя не мог бы сказать - какое из них.

В полуоткрытое окно входило солнце, а на белом столе - эмалированная посуда купалась в чистоте.
На блестящей эмали выпукло сверкали капли черешневого сока.
Я долго любовался ими, и облетел каждую из них как прекрасное и неведомое алое полушарие. Я открыл глаза и увидел серый потолок. Звонок телефона меня рассмешил. Я не хотел видеть никого из близких. Учтиво-трагических пауз и придыханий я бы не выдержал. Они бы решили что я сошёл с ума - услышав мой лёгкий смех.



Послесловие.


Я выбежал из дома босиком и услышал вой приближающейся сирены.
Было 12-ать часов ночи, и, когда я добежал до стадиона, - начался ливень.
Я боялся, что меня будут преследовать с собаками, и поэтому решил запутать свои следы.
Я бежал, останавливался, делал большой прыжок и продолжал бежать.
Несколько раз перешёл в разных направлениях маленькую зловонную речку,
наполненную заводскими сливами и ядами. Пробежав несколько километров,
я остановился и осмотрел местность: это была ровная площадка, в центре которой стояла известковая глыба. И тут я увидел, что по ней шарят белые световые столбы.
Я поднял голову и услышал рокот приближающихся вертолётов.
Испытывая страх, я припал телом к этой каменной глыбе, обнял её и простоял в таком положении, пока вертолёты не скрылись. Мокрый и исцарапанный, я продолжал осторожно двигаться к шоссе, но идти было всё труднее и труднее, потому что мои босые ноги
были уже сбиты вкровь. Дождь не прекращался.
Я пересёк трассу и спустился в овраг, над которым был небольшой, бетонный мост.
Прячась от ливня, я зашёл под мост и встал ногами в лужу. В этой луже я простоял до самого рассвета, в мокрой одежде, продираемый холодом и дрожью.
Я вошёл в самый настоящий ступор и не мог пошевелиться и сойти с места.
Я не знал что делать, куда идти, как жить дальше. Одно было мне ясно, - в руки полиции мне попадаться нельзя.
Я был уверен, что меня сразу убьют или медленно отравят. Где-то в глубине памяти ещё мыслилось, что здесь нет смертной казни, но мир в тот момент воспринимался мной
как абсолютная и универсальная ложь, проводниками которой были слова и люди.

На дне лужи была тёплая глина. В неё я погрузил свои ступни, и переминал её пальцами,
чтобы согреться. Каждый час проходил, как пытка, и полный животного страха и исступления я скулил и выл, по моему лицу текли слёзы.
К утру дождь прекратился, я вышел из-под моста и стал сушить свою одежду, развешивая её на кустах. Сушить пришлось также мокрые расклеивающиеся деньги.

Я снова вышел на шоссе и дошёл до квартала, где находился наш дом.
Оглядываясь по сторонам, зашёл в телефонную будку и набрал номер квартиры.
Трубку поднял отец отчима: на вопрос где я нахожусь я не ответил.
- Лёня жив? - спросил я дрожащим голосом.
- Нет, он умер.
- Теперь меня убьют? - спросил я у него.
- Тебя давно пора было убить, - услышал я в трубку.
И тут я снова услышал сирену. Из-за угла поворачивала полицейская машина.
Я бросил трубку и побежал. Машина остановилась напротив будки, из неё вышли полицейские. Они осмотрели место, вернулись в карету и отъехали.
Я забился в щель между двух бетонных зданий, - оттуда я мог наблюдать всю улицу и
прохожих.
Там я тоже простоял до рассвета. К утру ступни замёрзли настолько, что мне пришлось лечь на спину и начать растирать их ладонями. И только тогда мне пришла в голову мысль о том, что мне нужна тёплая обувь.
Взвешивая за и против следующего шага, я пересёк большой перекрёсток и зашёл в солдатский магазин. Там я купил пару резиновых сапог и тёплые шерстяные носки.
День прошёл в блуждании по городу. А ночью, как только я заходил в подъезд, чтобы переночевать, на меня начинали кричать люди, и, в конце концов отовсюду меня выгоняли.
Я не спорил и не сопротивлялся, и молча уходил, потому что любой звонок в полицию мог положить конец моему бродяжьему инкогнито.
На третий день блужданий и бессонных ночей, я вышел на большую свалку.
Там я раздобыл несколько коробок из картона, что позволило соорудить первое удобное ложе, в котором на следующий день меня нашли играющие на свалке подростки.
Я рассказал им свою историю. Кто-то принёс еды, кто-то несколько тёплых вещей, кто-то - куртку. Они показали мне брошенный вагон электрички, и там уже были матрас и одеяло.
В этом вагоне - первый раз за неделю - я выспался в тепле, испытывая уют и никого
не боясь.
Детей этих, правда, я больше уже не видел.
В вагоне я пролежал три дня, никуда не выходя, и только периодически выдавливал гной из опухших ступней.

Утром третьего дня я открыл глаза. Небо на горизонте было смесью голубого и розового.
Я ждал восхода с мистическим ужасом, как чего-то фатально-трагического.
И вот появилось Солнце. Но описать, то что я почувствовал, можно только сказав,
что так же я встречал бы первый рассвет на другой планете.
Я видел это Солнце впервые, его огромный кровавый диск излучал совершенно новый свет.
Это было, как если бы Солнце проникло во всё и взяло этот мир в вечный плен.
Нет, это было не Солнце - а злобный хищник, и марево на его краях было, как медленное движение челюстей монстра.
В тот миг, наверно, я был язычником, который потрясён чудовищностью и величием своего бога. В этом боге не было добра, и Солнце было, - как лапа льва наложенная на горло этого
мира. И я знал, что Солнце могло испепелить меня не когда-нибудь, - а сейчас.