Дай на тебя наглядеться

 Детство, дай на тебя наглядеться,
 Детство, дай твои песни дослушать…
из песни

 …Моя прабабушка Анна Андреевна Шмотина умерла в ноябре 1989 года – мне было три с половиной года. Но я смутно помню – ее голос, ее невысокую крепкую фигуру, коричневую кофту и ситцевое платье. Помню ее дом «на куторе» - т. е. на окраине деревни, он тогда еще не был перестроен. Высокую железную кровать, на которой я сидела и слушала ее сказки или рассказывала сама, узкий проход между стеной и печью, сундук, полку с посудой, занавески, старинное зеркало в коричневой раме, какой-то особый запах – избяной, старинный; медный самовар с трубой, прялку.…Сама «бабушка Анна» в белом платочке и запоне (переднике), поросенок, который прокусил ей палец – она смеялась и говорила, что ей совсем не больно – «Принесла шимке поесть, хотела погладить, а она как тяпнет! Но ничего, уже прошло»… Помню, как она – в последний раз – стояла на дороге и смотрела вслед нам. Я оглянулась: ее застывшая фигура в черной фуфайке все удалялась и удалялась…
 И – фотография, где она так же стоит возле своего дома, в такой же фуфайке и чесанках. Рассматривая старые фотографии, я всегда особенно задерживалась на этой. Кажется, когда позвонили и сообщили, что «бабушка Анна» умерла, я как раз рассматривала фотографии… Да, сидела за столом (мы жили в коммуналке), подобрав ноги: «Вот мама-пионерка, вот папа-лейтенант, а вот бабушка Анна…» И вдруг раздался звонок…
 Особого горя, узнав о смерти бабушки Анны, не почувствовала: я не понимала смерти, не понимала, что это навсегда. Она снилась мне: я верила, что она в самом деле приходит ко мне по ночам. Взрослые поддерживали во мне эту веру.
 Помню годовщину ее смерти. Раннее утро. Я просыпаюсь на узком раздвижном кресле в деревне. Топится печь, по стенам прыгают «зайцы». Но первое, что я увидела, открыв глаза: свеча, воткнутая в хлеб и таинственно светящееся темное лицо на бумажной иконе. Остывший за ночь дом – так не хочется выбираться из-под одеяла!, за окошком – мороз, и это сосредоточение тепла – свеча и глаза Богоматери, которая так похожа на бабушку Анну… Наверное, это она и есть – она живет в этой картинке! – осенило меня. Я лежала и тихо радовалась.

 …Когда я была младенцем, бабушка Анна нянчилась со мной. Говорят, я всегда успокаивалась, когда она начинала стучать по металлическому барельефу, на котором были изображены танцующие казак и казачка. Металлический звон привлекал меня – я затихала, внимательно-удивленно склоняла голову набок… В детстве я вообще была очень чувствительна к звуку, к слову. Обожала, когда поют и читают вслух – а этим бабушка Анна никогда не пренебрегала.
  Спи, дитя мое родное,
Бог тебя хранит.
Твой-от папа на работе (она произносила: на роботе)
Ноченьки не спит.
 И не успевала она допеть, как я заливалась слезами: настолько было жаль бедного уставшего папу…
 Над другими песенками – наоборот смеялась:
  Маленьки робятки –
Не как жеребятки:
По лесу не ходят,
Траву-ту не едят.
Или:
  Тетки по масло
По свежую муку
Нанюхался табаку
И поехал за реку
За осиновой мост
За двенадцать верст…
Искать смысл в этой песенке – тщетно: ее назначение – повеселить, развлечь ребенка. Его сажают на колени и энергично трясут, скороговоркой читая такие вот потешки. А еще:
Тук-тук, пастух,
Тараканья нога.
Не хлебай молока –
Хлебай пахтанье –
Недоляхтанье.
 А одной песенки даже пугалась немного. Есть в ней что-то колдовское:
А качу, качу, качу
Все на качком очапу. (т. е. на шесте)
Качкой очап клонится –
Дитятя Богу молится



* * *
 То ли молитва, то ли заговор… Когда-то (лет, может, десять назад) это читала бабушка:
Я спать ложусь,
Крестом крещусь,
Ангела призываю…
Крест – хранитель,
Крест – спаситель,
Крест – краса наша,
Ангелам слава,
Врагам побежденье…
…
Кто эту молитву знает,
В день три раза читает,
В огне не сгорит,
В смоле не скипит…
 Слепая (но оттого, может, более могучая – стихия тоже слепа) вера.
 Похожее ощущение у меня было, когда в первый раз слышала «В монастыре» Бородина (а первый раз я эту пьесу слышала не в оригинальном фортепианном звучании, а в оркестровом, более мощном и богатом, я сама играла её в народном оркестре на альтовой домре)  – какая-то глубинная связь с тем, что было до меня. Тогда вся история пронеслась перед глазами – и что-то колокольное, медное, болезненное – и блаженное…


* * *
 День сегодняшний и другой день – в самом начале… Они – почти вплотную друг к другу. Будто бы события ТОГО дня происходили лишь вчера… Настолько все живо, явственно – только руку протяни… И непонятно… непонятно, как целая жизнь могла уместиться в узкую щель между тем днем и этим.



* * *
 Прабабушка Анна вязала мне из платков «зайцев». Продолговатый валик из ситца, и торчащие от узла кончики – «уши». Эти «зайцы» были моими любимыми игрушками и через годы после того, как бабушки Анны не стало.
 Особенно мне нравилось, когда она, положив «зайчика» на ладонь одной руки, гладила его другой рукой, приговаривая: «Заинька, заинька…» А потом – вдруг – «Прыг-скок!» - и делала резкое пружинящее движение держащей рукой (я пыталась повторить это движение, но не получалось) – и заяц подскакивал вверх…


* * *
 Помню, в детстве меня очень удивляло и даже пугало, что я живу в конкретном теле, что вот я иду, вот говорю что-то… Мне все время казалось, что я – это что-то бесплотное, разлитое по миру… И почему я должна быть обязательно вот такой вот, иметь лицо, фигуру, походку, тембр голоса, склад характера и набор привычек? Почему я не могу быть кем-нибудь еще?.. Почему не могу быть – тобой, им, ими?..
 Другие люди (если не испытываешь к ним глубокой любви) воспринимаются как движущиеся тела, говорящие, живые, мыслящие, но – тела. Всегда удивляло и пугало –
неужели я – такое же тело?
 Когда думала об этом, у меня слегка подкашивались ноги и звенело в голове – я будто откуда-то падала в собственное тело.


* * *
 Пока день не прожит – он длится, длится, длится… А когда прожит, когда вспоминаешь о нем – он как мгновение
 а одно мгновение жизни – в воспоминаниях может быть растянуто на… на сколько угодно. Прошлое – оно уходит внутрь нас, оно на самом деле – вне времени…