Воспоминания 1

1. СТАНИЦА МАРЬЯНСКАЯ

В сорока километрах к западу от города Краснодара, столицы Краснодарского края, находится станица Марьянская. В этой станице, в одноэтажном доме, разделенном на две части двумя сестрами: Полиной Григорьевной Шаталовой и Александрой Григорьевной Лупандиной (моей бабушкой по отцу), на половине Александры Григорьевны разворачивались те события моей детской жизни, от двух до пяти лет, которые я запомнил с наибольшими подробностями. Мои родители познакомились в разгар "венгерских событий" (октябрь-ноябрь 1956 г.). Я появился на свет 5 сентября 1957 г. Врачи-психиатры и одновременно научные сотрудники, работавшие в Москве, не будучи коренными москвичами, мои родители вынуждены были снимать комнату в коммунальной квартире, а потому отправляли меня на весну, лето и осень к Александре Григорьевне. Я полностью разделял жизнь других станичных детей, благодаря активной вовлеченности в станичную жизнь моих двоюродных братьев – Павлика и Саши, которые были старше меня (дети папиной сестры Елены Михайловны Карагоды). Я носил воду в бидоне из артезианской колонки, собирал лошадиный помет для изготовления самана – материала для постройки домов, посещал многочисленные свадьбы и похороны, во время которых разбрасывались конфеты и мы, дети, с визгом их подбирали. Из жителей станицы мне запомнился дед с длинной белой бородой, чрезвычайно добрый, любивший послушать, как я «читаю», а на самом деле лишь имитирую чтение, т.е. декламирую заученные наизусть стихи, держа перед собой раскрытую книжку, например Маршака. Сохранился также образ молодой станичной почтальонши с пластмассовой рукой (по рассказам, она еще ребенком лишилась руки: ее оторвало миной во время или после войны).
Разумеется, жизнь в станице была, с современной точки зрения, малокультурной: одной из любимых детских забав было врываться в тучу пыли, поднимаемой легковым или грузовым автомобилем, изредка проезжавшим по неасфальтированной улице, на которой располагался наш дом. Возле шоссе, где была автобусная остановка (оттуда уезжали в Краснодар или в соседнюю станицу Новомышастовскую), располагался клуб, в котором часто показывали кино. Однажды и меня привели туда (мне тогда было примерно четыре года), усадили на первый ряд. Фильм, название которого я забыл, начался со сценического трюка: с экрана на зрителя мчался паровоз и отчаянно гудел; я перепугался и закричал: меня вывели из зала, и больше я в станичное кино не ходил. Телевизора в станице не было; никто из детей, по-моему, и не знал, что это такое.
Бабушку я очень любил, точнее, был к ней очень привязан, и когда она оставляла меня своей сестре, «бабе Поле», и уходила за керосином или «к агроному», я закатывал истерику: кричал и плакал беспрерывно. Бабушка была строгим воспитателем. Как-то я решил развести на участке костер, за что и получил «хворостиной» пониже спины; второй раз я был наказан аналогичным образом за то, что залез на высокую шелковицу, росшую рядом с туалетом (туалет, естественно, был во дворе – как и в большинстве станичных дворов). Наказания эти воспринимались мною как должное и без малейшей обиды. Так протекали первые пять лет моей жизни.

2. СЕМЕЙСТВО ПАКШВЕРОВ

В сентябре 1962 меня привезли в Москву, на этот раз окончательно. Из Одессы приехала другая бабушка – Рахиль Самойловна – и мы вчетвером (я, Рахиль Самойловна, папа и мама) поселились в двухкомнатной квартире в только что построенном кооперативном доме на улице 13 Парковая. По приезде в Москву я еще долго сохранял кубанский выговор: произносил «будя» (вместо «будет»), «рядиска», «телявизор» и т.п. Дом, в котором мы жили, был шестиэтажный, кирпичный. Рядом находилось еще несколько таких же домов. Среди их обитателей было много евреев (еврейкой была и моя бабушка по матери). Когда я был ребенком, в нашем дворе еще можно было услышать «жаргон» (т.е. идиш – язык, на котором говорили евреи в Германии, Польше, на Украине и в России).
Одно из еврейских семейств, с которым познакомились мои родители, было семейство Пакшверов. Глава семейства – Владимир Бернардович Пакшвер – был солидный старик-профессор, библиофил, знавший несколько языков. Его супруга Валентина Яковлевна – маленькая шустрая старушка – часто водила меня и свою внучку Марину (одного со мной возраста) в Большой зал консерватории и на елку в Лужники. Их сын Виктор – отец Марины – был инженером-атомщиком. Мать Марины – Рита Ароновна (тоже инженер) работала на одном из заводов неподалеку от станции метро «Семеновская». Впоследствии она часто возила нас с Мариной в английскую школу № 17, находившуюся на Кирпичной улице (это было недалеко от ее работы).
Именно наша дружба с Мариной (мы вместе играли во дворе) как раз и послужила поводом для знакомства моих родителей с Пакшверами. Я нравился Марине, и по ее инициативе мы, когда нам было 7 лет, пообещали друг другу пожениться, когда нам исполнится 18, и даже сделали соответствующую запись в Марининой тетради. Я часто бывал в гостях у Пакшверов: у них была четырехкомнатная квартира и черно-белый телевизор.
Владимир Бернардович Пакшвер участвовал в проектировании Московской теплосети. Так что если у вас в квартире тепло, помяните добрым словом покойного профессора Пакшвера.

3. ПОХОРОНЫ КЕННЕДИ

В станице я жил как бы вне политики, но, приехав в Москву, я услышал новое для себя слово «война» - этим словом пугал меня мой двоюродной брат Павлик, который некоторое время жил с нами и с бабушкой Александрой Григорьевной в нашей московской квартире. Почему-то он именно в Москве стал с некоторой навязчивостью рассуждать о неизбежности войны (если можно назвать рассуждениями слова семилетнего ребенка); когда мы жили в станице, он этого слова не произносил. В Москве я также услышал слова «Вьетнам» и «Вьетконг» (последнее - в передачах «Голоса Америки», которые слушал мой отец). Наконец, в значительной мере пополнило мое политическое образование методичное рассматривание карты мира: по ней я фактически учился читать, поэтому названия некоторых стран и городов долго произносил неправильно, так, как впервые прочел их в детстве. В ноябре 1963 г., когда убили президента США Джона Кеннеди, мне было 6 лет. Родители отправились со мной к своему другу (однокурснику моей мамы) Александру Борисовичу Галицкому - врачу-хирургу, жившему в доме напротив, смотреть похороны Кеннеди по телевизору (это была прямая трансляция из США, чуть ли не первая за всю историю советского телевещания). Так мировые события каким-то образом вторгаются и в жизнь детей.
Мой интерес к далеким странам был обусловлен не только рассказами отца, но и примерами из жизни. Как раз в то время (1963 или 1964) в СССР приехал на стажировку итальянский психиатр Кармине Файенца. Он часто бывал у нас дома и дарил мне итальянские марки. Его почему-то звали Нуччо. Много лет спустя, когда я гостил у него в Италии, я спросил его об этом уменьшительном имени. Он ответил: Кармине - Карминуччо - Нуччо.

4. НАДЕЖДА АНДРЕЕВНА

1 сентября 1964 г. я впервые пошел в школу. Ее номер был 344, и она находилась неподалеку от нашего дома. Нам раздали «Букварь» с портретом Никиты Сергеевича Хрущева (в том же году, в конце октября, Хрущев был снят со всех постов и отправлен на пенсию). Моей первой учительницей была Надежда Андреевна Якубова. Она вела у нас все предметы, кроме пения и ритмики. Я до сих пор помню внушенные ей правила, например, «чу», «щу» пиши через «у». У меня в то время был суеверный ужас перед самой возможностью ошибки и по-детски непосредственная любовь к истине. Также глубоко внедрился в мое детское сознание переместительный закон сложения: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Социальная подоплека этого закона мне тогда была неизвестна, но она существовала: отрицание всякой красоты, которая основывается на незыблемости и уникальности расположения частей, а также советский (и вообще тоталитарный) принцип: "Незаменимых нет". Также помню общий смысл фрагмента довольно длинного стихотворения о русском алфавите, читавшегося по очереди многими детьми на ноябрьском утреннике по случаю окончания первой четверти: буква «я» оказалась в конце алфавита, чтобы пристыдить эгоистов. Тогда я не знал, что когда-то мои далекие предки писали «чюдо» и не знали ни о каких «чу», «щу», а первая буква алфавита называлась «аз» и, между прочим, означала «я».
Когда мы с Надеждой Андреевной проходили буквы, и она спрашивала детей, какие они знают слова на букву «Б», я поднял руку и сказал «Бельгия» (сказалось мое знакомство с политической картой мира).
Как-то в начальной школе (может быть, при Надежде Андреевне, но не уверен) нам, детям, читали стихотворение Некрасова "Железная дорога". А потом учительница рассказала нам, что "колтун" - это такая страшная болезнь, когда волосы наливаются кровью.

5. ВАСЯ ЭДЕЛЬ

Из моих одноклассников по 344 школе я лучше всего запомнил Васю Эделя, с которым долго сидел за одной партой. Тогда мне не приходило в голову, что у него немецкая фамилия (и притом весьма звучная: по-немецки Edel – благородный). Он и внешне был похож на немца: голубые глаза, светлые волосы, стройная осанка, нежная кожа. Он был честен и пунктуален. Когда я пригласил его на день рождения, он пришел первым, минута в минуту, чем немало удивил мою бабушку Рахиль.
Сейчас наметилось тяготение немцев к немцам, евреев к евреям; но тогда все было проще. В нашем классе учились русские, немцы, евреи и даже один испанец – Ресете; его фамилия, когда я впервые ее услышал, напомнила мне аббревиатуру РСТ (оттого что я называл буквы не так, как это требуется по правилам: «эр», «эс», «тэ», а по-своему, по-детски: «ре», «се», «те»). Нас всех объединяла общая коммунистическая идеология: звездочка с изображением четырехлетнего Володи Ульянова (Ленина), портрет Хрущева на первой странице букваря, визит в Мавзолей, праздники 7-8 ноября и 1-2 мая. Думаю, что когда Надежда Андреевна (не помню, по какому поводу) читала нам отрывки из «Молодой гвардии» А. Фадеева, Вася Эдель, как и я, отождествлял себя с молодогвардейцами, а не с гестаповцами. И сейчас мне кажется, что в дружбе людей различных национальностей (cоответствующая картинка украшала обложку нашего букваря) есть что-то трогательное, некое преодоление последствий вавилонского столпотворения.
Такая вот идиллия. Но при этом... Отчетливо помню, как прямо в классе я ни с того ни с сего запустил в Васю Эделя огрызком от яблока и попал ему в глаз. Надежда Андреевна, хоть и любила меня (и называла "профессором"), поставила-таки меня в угол.

6. АБОНЕМЕНТ В КОНСЕРВАТОРИЮ

Cтремясь приобщить своих детей к мировой культуре, мои родители и родители Марины Пакшвер купили нам абонемент в консерваторию на воскресные детские концерты. Перед концертами ведущая – Светлана Викторовна Виноградова – рассказывала детям о великих композиторах прошлого и их произведениях. Там я впервые услышал имена Моцарта, Глинки и др. Отчетливо запомнился рассказ о Моцарте, о его равной музыкальной и математической одаренности, проявившейся уже в раннем детстве (я сам был тогда ребенком, и мне интересно было слушать о детях), и о том, как сын И.С.Баха – И.Х.Бах брал юного Моцарта на колени и аккомпанировал ему. Красоту самой музыки я, однако, не понимал; впрочем, во время концертов я старался вести себя тихо, по большей части предавался каким-то детским размышлениям или разглядывал портреты композиторов, которыми был украшен Большой зал консерватории. Поскольку концерты были воскресными, они в какой-то мере заменяли мне церковь, в которую мои родители не водили меня никогда.
От Валентины Яковлевны (бабушки Марины Пакшвер) я услышал о том, что Моцарт сочинил очень грустную музыку, которая называется Реквием (что означает это латинское слово, мне не объяснили), и когда интеллигентные люди слушают эту "вещь" Моцарта, они плачут.

7. БОГИМОВО

По окончании второго класса я должен был, по решению родителей, перейти в другую школу, а именно, в т.н. «английскую», т.е. специальную школу с преподаванием ряда предметов на английском языке (таково было официальное наименование такого рода спецшкол; на самом деле, за неимением соответствующих педагогических кадров, «преподавание ряда предметов на английском языке» не осуществлялось, и фактически речь шла лишь об углубленном изучении английского языка).
Летние каникулы (между вторым и третьим классом) я проводил с родителями и бабушкой Рахилью в деревне Богимово Калужской области. В этой деревне находился психоневрологический диспансер, где подрабатывали летом мои родители. Деревня эта знаменита тем, что в ней летом 1891 года жил А.П. Чехов и там им была написана повесть «Дуэль» (однако само Богимово, в том числе помещичья усадьба, в которой во время нашего там пребывания располагался диспансер, отображены Чеховым в другом произведении – "Дом с мезонином"). Пребывание в Богимово запомнилось мне походами (совместно с родителями) в соседние села. Во время одного из походов какая-то старушка подарила нам икону Казанской Божией Матери. Мистически это означало, что Богородица каким-то образом поселилась в нашем доме (до этого у нас вообще не было икон). Икона эта, не представляющая никакого интереса с художественной точки зрения, и поныне находится в квартире моей мамы (а теперь, после смерти мамы, в квартире моей младшей дочери) .


8. АНГЛИЙСКАЯ ШКОЛА

Где-то в июне 1966 г. меня привезли вместе с Мариной Пакшвер в английскую школу № 17 для прохождения собеседования в связи с предстоящим набором детей в дополнительный 3 «В» класс. До этого мы с Мариной и еще одной девочкой из нашего двора занимались английским языком с частным преподавателем – Евгенией Леонидовной (фамилию забыл, но имя-отчество запечатлелось в памяти хорошо). Успехи мои в английском языке были достаточно скромными, тем не менее, учитывая то, что в 344 школе я был отличником, меня взяли. Это событие определило всю мою последующую жизнь. Многие книги не были бы прочитаны, и со многими людьми я не смог бы общаться, если бы не знал английского языка; этот язык открыл для меня новый мир.
Завучем по английскому языку в 17 спецшколе была Тамара Александровна Притыкина.

9. ВСТУПЛЕНИЕ В ПИОНЕРЫ

Когда на нас надели еще в первом классе октябрятские звездочки с размещенным в центре миниатюрным изображением личика четырехлетнего Володи Ульянова (Ленина), я ничего не ощутил (может быть, потому, что вскоре заболел – это было перед началом т.н. осенних каникул, т.е. накануне «октябрьских праздников»). Не помню, как я в семь лет разбирался в календарной путанице, порожденной реформой Папы Григория XIII: праздники-то октябрьские, но отмечаются почему-то 7-8 ноября. Может быть, моя тогдашняя болезнь была своеобразным бессознательным протестом против нелепости происходящего.
Прием в пионеры я запомнил гораздо лучше. Само слово «пионер», взятое из лексикона североамериканских колонистов, пионерский галстук, представлявший собой треугольный шейный платок красного цвета a la Гарибальди, испанская пилотка, апелляция к имени известного детского писателя Аркадия Гайдара (в честь него был назван наш школьный пионерский отряд), многомесячная подготовка, напоминающая христианскую катехизацию – все это создавало ощущение серьезности происходящего. Да и сам прием в пионеры состоялся не где-нибудь, а в музее Ленина, рядом с Московским Кремлем, можно сказать, в центре России, и к тому же в «памятную дату» - 22 апреля, в день рождения Ленина. Кульминацией приема было торжественное произнесение пионерской клятвы: «Я, Н.Н., вступая в ряды юных пионеров, торжественно обещаю… жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия Советского Союза». Я помню, что воспринял свои обещания очень серьезно. В деталях я, конечно, не знал, в чем именно состоит «дело Коммунистической партии», за которое я «был готов» бороться. В общих чертах я представлял его так, как последователи средневекового аббата Иоахима Флорского, предсказывавшего еще в XII веке наступление «эры Святого Духа», представляли Царство Божие на земле, которое должно длиться «тысячу лет». Короче, меня (и всех нас) вовлекли в некую хилиастическую секту. В "Гимне юных пионеров" содержались слова: "Новая эра (sic!) грядущих годов/Клич пионеров - всегда будь готов". Вступление в пионеры вызвало у меня определенный душевный подъем, прилив энтузиазма, характерный для сектантов.

10. АНДРЕЙ СЕМЕНОВ

В английской школе я подружился с мальчиком, которого звали Андрей Семенов. Его отец был офицер-радист в чине подполковника, мать – домохозяйка; кроме Андрея был еще и старший брат (имя запамятовал). До поступления Андрея в нашу школу (он, как и я, пришел уже в третий класс) в течение нескольких лет семья Семеновых жила в Индии, которой Советский Союз в то время оказывал экономическую и военную помощь. Идея отдать Андрея в английскую школу появилась у его родителей в связи с пребыванием в Индии, где английский язык является государственным. Однако, насколько я помню, никаких особых способностей к языкам у Андрея не было, напротив, он, как его отец и старший брат, был типичный «технарь».
Что касается наших личных отношений, то уже в третьем классе (кажется, весной 1967) мы с Андреем заключили договор о дружбе, текст которого был запечатлен нами на листе ватманской бумаги и подписан кровью; затем договор был помещен нами в полиэтиленовый пакет и закопан в одном из отдаленных уголков школьного двора. Возвращались мы домой всегда вместе, а по дороге сочиняли рассказы, представлявшие собой, главным образом, некие фантастические приключения наших учителей и одноклассников. Если попытаться нарисовать политический портрет Семенова-отца, то он был типичным сталинским выдвиженцем: молодым радистом обеспечивал связь, когда в 1943 г. в Тегеране собрались Сталин, Рузвельт и Черчилль, получил за это орден Красной звезды. Член партии, в быту человек тихий и скромный, он не пил и мирно жил со своей семьей в небольшой отдельной квартире в пятиэтажном «хрущевском» доме без лифта и мусоропровода. Этот воспитанный Сталиным средний слой не имел ни малейшей склонности к поэзии, романтике и диссидентству. Во время событий в Чехословакии в августе 1968 семья Семеновых единодушно оправдывала введение в эту страну советских войск.
Надо сказать, что 17 спецшкола, в которой я учился, входила в общество Советско-Чехословацкой дружбы. В 1966-1967 нам много рассказывали о Юлиусе Фучике (в школе был уголок, посвященный этому чешскому коммунисту, погибшему в нацистской тюрьме). Я хорошо запомнил с тех пор слава, будто бы сказанные Юлиусом Фучиком перед смертью: "Люди! Я любил вас: будьте бдительны!"

11. ПЕРВЫЕ СОМНЕНИЯ

Мы, дети, воспитывались в идеологизированном обществе. Однако правда проникала сквозь шоры и щели, несмотря на все старания наших учителей. Характерен в этой связи один эпизод. Однажды в нашем дворе у одного из подъездов я нашел выброшенную кем-то толстую пачку журналов "Мурзилка" за 1951-1952 гг. Надо сказать, что в то время я был счастливым подписчиком и большим почитателем этого детского журнала. Как же я удивился, увидев в каждом из найденных мною номеров славословия в адрес Сталина и Мао Цзэдуна, рассказы о строительстве Каракумского канала и т.п. Контраст с "Мурзилкой" 1965-1966 гг. был разительным и ясным даже ребенку.
Еще одно сомнение в разумности и всемогуществе мира взрослых посетило меня в связи с моим увлечением рассказами о Шерлоке Холмсе. Была весна 1967 г., и я болел свинкой. Именно во время моей болезни отец принес мне из библиотеки три тома собрания сочинений А. Конан Дойла. Там фамилия друга Шерлока Холмса транскрибировалась как Уотсон. Каково же было мое удивление, когда некоторое время спустя я взял уже самостоятельно в нашей дворовой библиотеке сборник рассказов Конан Дойла и увидел, что там друг Шерлока Холмса уже именуется Ватсоном. Эта неспособность переводчиков договориться между собой, как именно передать средствами русского языка английский звук [w] оставила в моей детской душе неприятный осадок.

12. ЛИЕПАЯ

Поскольку мои родители были врачи-психиатры, им полагался увеличенный отпуск, фактически составлявший два месяца. Отправляясь отдыхать, они всегда брали меня с собой. В 1967 году у них родилась мысль провести отпуск в латвийском портовом городе Лиепае. Тогда Латвия входила в состав СССР, так что препятствий с визами не было, впрочем, поскольку в Лиепае находилась военно-морская база Балтийского флота, город считался «закрытым» и для въезда в него требовалось специальное приглашение. Это приглашение прислал друг моих родителей – психиатр Арвид Криевиньш. Это был человек интересной судьбы. Молодость его пришлась на Вторую мировую войну, а поскольку он был латыш, то немцы, оккупировав Латвию, мобилизовали его в Латышский легион СС. После капитуляции Германии он попал в плен, а затем в лагерь. Отбыв десятилетний срок заключения, вернулся в Латвию, окончил мединститут, женился, дослужился до заместителя главного врача Лиепайской городской психиатрической больницы.
В начале войны Лиепая и ее окрестности представляли собой арену упорных боев (в городе были сосредоточены три советские дивизии, оказавшиеся в окружении). На пляже я познакомился с русским мальчиком, который повел меня на места боев, где я без труда нашел несколько ржавых гильз и пуль.
Живописен был пляж Лиепаи; отдыхающих было немного, в отличие от «открытых» прибалтийских курортов – Паланги и Юрмалы. После непогоды в выброшенных на берег волнами водорослях можно было собирать янтарь. Помню, что общими усилиями мы заполнили собранным янтарем небольшую стеклянную банку.


13. ТАТЬЯНА ЭДУАРДОВНА

Наступил сентябрь 1968 года, и я перешел в пятый класс. В советской школе того времени, как и ныне в российской, пятый класс знаменует некий рубеж, а именно, переход от начального образования к среднему. Начиная с пятого класса каждый предмет ведется отдельным преподавателем. Математику (в пятом классе она называлась еще арифметикой) у нас вела Татьяна Эдуардовна Голанджан – женщина лет 30 с ярко выраженным (как я теперь понимаю) армянским темпераментом и соответствующим складом интеллекта. (Она умерла 19 апреля 2005 года и похоронена на Армянском кладбище в Москве). Дальнейший опыт показал мне, что многим «древним» нациям: грекам, армянам, евреям – присущ четкий, ясный ум в сочетании с сильной волей. По крайней мере, Татьяна Эдуардовна была именно такой. Она точно знала, что ей от нас нужно, и умела убедительно донести до нашего детского сознания свои, в общем-то, разумные требования. Например, она обещала беспощадно рвать тетради с неправильно оформленным домашним заданием, и действительно пару раз на глазах у всего класса привела свою угрозу в исполнение. Марине Пакшвер отец как раз в то время привез из Финляндии тетради, отличавшиеся высоким качеством бумаги, и Марина сказала: пусть «Татьяна» попробует порвать хоть одну «финскую тетрадь» – она будет иметь дело с моими родителями. Впрочем, тетради Марины Пакшвер не пострадали, равно как и мои. Мы поняли, чего от нас хотят, а поскольку требования были вполне ясные, то мы без особого труда им подчинились.

14. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Когда я перешел в пятый класс, я стал испытывать по утрам приступы тошноты (скорее всего, на нервной почве). Любопытно, что мысли о новенькой девочке Е., пришедшей с начала сентября 1968 г. в наш класс, помогали мне бороться с этими приступами. Как-то в сентябре я ехал с отцом в школу в троллейбусе от станции метро «Электрозаводская» до Мейеровского проезда (ныне проспект Буденного), и отец обратил мое внимание на то, что мне из идущего параллельно трамвая улыбается какая-то девочка - это была новенькая Е. Так мало-помалу у меня возникло новое, доселе незнакомое чувство: я полюбил. Зимой 1968-69 г. я рассказал о своем чувстве маме. Поводом к откровенности был какой-то фильм о любви мальчика и девочки (отчетливо помню, что идентифицировал свои переживания с переживаниями героя; это был акт узнавания).
Как-то я тайком взял классный журнал (хотя официально это и запрещалось, но ученики это часто делали, главным образом, чтобы увидеть лишний раз свои оценки) и заглянул на последнюю страницу, где содержались сведения о каждом ученике нашего класса (фамилия, имя, отчество и место работы родителей, домашний адрес, телефон и т.п.). Я узнал адрес Е. и загорелся желанием увидеть, хотя бы снаружи, дом, в котором она жила. Как-то я действительно сел в автобус и отправился на поиски ее дома. Это было своего рода паломничество, первое в моей жизни, предпринятое по собственной инициативе.

15. ТБИЛИСИ

О посещении Тбилиси (на т.н. осенние каникулы 1968 г.) у меня сохранились лишь отрывочные воспоминания, несмотря на то, что я в то время учился уже в пятом классе и мне было полных 11 лет. Постараюсь восстановить в памяти отдельные факты. Что касается самой поездки, то причиной ее послужило приглашение друга и коллеги моих родителей – грузинки Нателлы Рухадзе. Она встречала нас в Тбилисском аэропорту и вообще организовала весь наш визит с истинно восточным гостеприимством. Смутно припоминаю тбилисское метро и резкий запах сероводорода в тоннеле. Зафиксировалось в памяти также посещение могилы Грибоедова, находящейся где-то на высокой горе в черте города. Еще один эпизод из этой поездки – мы входим в одну из православных церквей в центре Тбилиси (может быть, это был кафедральный собор) и я ставлю свечку перед иконой святого Николая Чудотворца. Значительно позже (из книги архимандрита Иоанна Маслова) я узнал, что в те годы в Тбилиси в кафедральном соборе Св. Александра Невского служил старец Глинской пустыни схиархимандрит Андроник – мужественный исповедник, прошедший ГУЛАГ. Я, конечно, ничего не знал ни о ГУЛАГе, ни об исповедниках, но их молитва «за всех и за вся», верю, незримо хранила меня в мои детские годы.
Иосиф Теймуразович Бжалава, муж Нателлы Рухадзе - крупный грузинский психолог, ученик академика Узнадзе, автор монографии "Проблема установки в кибернетике" (1966). Он был очень добрым и гостеприимным человеком. У Нателлы и Иосифа был сын Тимур.

16. СТАРЫЙ КРЫМ

Мое детство сложилось так, что места, которые я посещал во время летних каникул, часто были связаны с жизнью и творчеством выдающихся писателей и поэтов. Одним из таких мест был поселок Старый Крым, расположенный неподалеку от Феодосии. В Старом Крыму провел последние годы жизни детский писатель Александр Грин. Когда мы с мамой отдыхали в Коктебеле, нам удалось поехать на экскурсию в Старый Крым и побывать в доме-музее Александра Грина. Хозяйкой дома-музея была вдова писателя, к тому времени (лето 1969) уже очень старенькая. Позже я узнал, что в 1945 она была репрессирована и вернулась в Старый Крым уже при Хрущеве, после освобождения из лагеря. По установившемуся обычаю каждый из посетителей дома-музея должен был взять с собой небольшой камень и отнести на могилу писателя, находившуюся неподалеку на горе. К тому времени на могиле уже возник изрядной величины холмик из принесенных туристами камней.

17. САМАТИХА

Местом, связанным с творчеством великого поэта, оказалась маленькая деревушка Саматиха в Шатурском районе Московской области. Там в помещении бывшего дома отдыха была устроена, по-видимому, уже после окончания войны, психиатрическая лечебница, где содержались, в основном, т.н. «хроники», т.е. неизлечимые больные. В ней-то мои родители в течение нескольких лет работали в свой летний отпуск, а мы с бабушкой находились при них на положении отдыхающих. Впервые мы приехали в Саматиху в августе 1968 г. Саматиха знаменита тем, что в упомянутом доме отдыха в течение двух месяцев жил поэт О.Э. Мандельштам и там же был арестован в ночь с 1 на 2 мая 1938 г. Это событие, документально засвидетельствованное в «Воспоминаниях» вдовы поэта – Н.Я. Мандельштам, – как-то зафиксировалось и в местных преданиях; по крайней мере, я еще в то время (не читая никаких воспоминаний) слышал о пребывании Мандельштама в Саматихе из разговоров взрослых.
В августе 1969 я, находясь в Саматихе, читал роман Диккенса "Большие надежды". Имея опыт неразделенной любви, я воспринял этот роман как-то особенно глубоко.

18. BLACK BEAUTY

Летом 1969 г. мы с мамой отправились в Коктебель, курортное местечко в Крыму неподалеку от Феодосии, знаменитое тем, что там в свое время жил известный поэт Максимилиан Волошин. Дача Волошина была уже в 1920-е годы точкой притяжения для писателей, проводивших свой отдых в Коктебеле (среди них был поэт и священник Сергий Соловьев, племянник философа Владимира Соловьева). По-видимому, уже после Второй мировой войны там возник Дом творчества Литфонда. Для меня лето 1969 было богато впечатлениями и событиями, из которых я упомяну вот о каком. Моя мама, отличавшаяся настойчивым характером, решила регулярно заниматься со мной английским языком. Мы с ней читали книгу, «заданную мне на лето» – это был адаптированный вариант романа Энн Сьюэл «Черный красавец». Черный красавец – это кличка коня, и вообще вся книга посвящена судьбе лошадей. Будучи ребенком, я сталкивался с лошадьми в станице, привык не бояться их. Впрочем, в то время лошадей оставалось уже мало. Говорят, в 1930-е годы по приказу Сталина их «ликвидировали», т.е. пустили на мясо, чтобы радикализировать процесс механизации колхозов. Между тем лошади, как и другие домашние животные, развивали в людях, и особенно в детях, такие душевные качества, как бескорыстие, жалость, альтруизм. Воспитываясь в городской квартире, ребенок становится эгоистичным и агрессивным. Все эти мысли, разумеется, не могли мне тогда прийти в голову. И вообще, кто в те годы задумывался всерьез о последствиях истребления лошадей, когда и людей-то не жалели? Да и саму книгу Энн Сьюэл, в которой животные изображены с таким неподдельным сочувствием, скорее всего, включили в задание на лето случайно, исключительно в целях изучения английского языка. Но такова сила таланта и нравственной правды, что она пробивается сквозь множество препятствий в еще не окончательно испорченное сознание ребенка.
Я тогда, конечно, ничего не знал еще о священнике и поэте Сергее Соловьеве. Тогда, в 1969 году, все вспоминали поэта и художника Максимилиана Волошина: ведь от него пошла традиция паломничества русских писателей в Коктебель.

19. СЕРЕЖА Ш.

Одним из наиболее «мистических» эпизодов, связанных с моей школьной жизнью, было развернувшееся на наших глазах психическое заболевание одного из учеников нашего класса. Речь идет о Сергее Ш. (в классе все звали его "Шиш", и он на это не обижался). Кажется, в четвертом классе нам сообщили, что у Ш. умерла мать. В пятом классе мы заметили, что Ш., когда его обижали, начинал «психовать», т.е. во время драки нарушал все негласно принятые нормы кулачного боя. Может быть, из-за этой своей «особенности» он не очень страдал от каких-либо систематических издевательств. Учился он средне, но был не без способностей и отличался своеобразной наблюдательностью. Так, в Атласе по истории СССР для 4 класса имелись карты, иллюстрировавшие боевые действия в Гражданскую войну 1918-1920 гг. На некоторых из этих карт были обозначены (с помощью пунктирных стрелок) планы вождей белого движения. Так вот, Ш. в беседе со мной обратил внимание, что если Деникин и Колчак, согласно этим пунктирным стрелкам, «метили» захватить Москву, то планы Врангеля были намного скромнее, и распространялись лишь на Харьков. Ш. проявлял также интерес к этимологии: например, он в беседе со мной и Андреем Семеновым предложил версию происхождения слова «ошеломить» от «ударить по шлему».
Заболел Ш. в восьмом классе, весной. Первые признаки болезни заметили мы с Андреем Семеновым (ибо он дружил с нами). Как-то мы втроем возвращались с субботника (он происходил на овощной базе, находившейся неподалеку от школы), и Ш. в беседе с нами вдруг с необычной серьезностью заговорил о нравственной проблематике повести Анатолия Алексина "А тем временем где-то…". Нас с Андреем поразило не содержание сказанного Ш. (примерно те же самые мысли мы и сами должны были сформулировать, так как по повести Алексина нам было задано написать домашнее сочинение). Нас поразила именно необычная его серьезность и страстность, с которой он повел с нами спор, в котором с его стороны прозвучали высказывания: «Вы ничего не понимаете», «Это очень серьезно» и т.п. Поняв, что "Шиш взбесился" (как это по горячим следам афористично сформулировал Андрей Семенов), мы отстали от него, не придав этому эпизоду особого значения.
Почему нас поразила эта внезапная «серьезность» Ш.? Дело в том, что до своей болезни он часто вместе с нами пародировал и вышучивал все те идеологические клише, которые с пафосом преподносились нам нашими учителями. Например, он не имел ничего против такой, например, пародии на Некрасова:
О парта, колыбель моя,
Любил ли кто тебя, как я…
Вскоре после нашего спора о повести Алексина открылись и другие, более явные странности в поведении Ш. Он, к примеру, приходил в класс к середине урока и, как ни в чем не бывало, садился за парту. На контрольной работе по черчению он тщательно оформил в углу листа «рамку» (в которой содержались сведения об ученике и краткое описание работы) и сдал лист без чертежа. На уроке литературы, когда весь класс писал сочинение, он сдал подписанный тетрадный лист совершенно пустым. Кончилось тем, что его отправили на лечение в психиатрическую больницу. Проведя там несколько месяцев, он получил академический отпуск и завершил учебу на год позже нас. Последний раз я видел Ш. на «последнем звонке» – 25 мая 1974 г., когда наш выпускной класс официально прощался со школой и торжественно спускался по школьной лестнице. Ш. приветливо и несколько смущенно помахал нам рукой.

1. STANITSA MARYANSKAYA

Forty kilometers to the west of the city of Krasnodar, the capital of the Krasnodar Region, there is the Maryanskaya stanitsa. In this stanitsa, in a one-story house, divided into two parts by two sisters: Polina Grigorievna Shatalova and Alexandra Grigorievna Lupandina (my grandmother from my father’s side), on the half of Alexandra Grigorievna unfolded those events of my childhood life, from two to five years, which I remember with much details. My parents met at the height of the "Hungarian events" (October-November 1956). I was born on September 5, 1957. Doctors-psychiatrists and at the same time scientific workers who worked in Moscow, not being native Muscovites, my parents were forced to rent a room in a communal apartment, and therefore they sent me for summer months to Alexandrа Grigorievna. I fully shared the life of the stanitsa, thanks to the active involvement in the life of my cousins - Pavlik and Sasha, who were older than me (the children of my father's sister Elena Mikhailovna Karagoda). I carried water in a bucket from an artesian column, collected horse litter for making mud and hay bricks - a material for the construction of houses, attended numerous weddings and funerals during which candies were scattered and we, the children, picked them up. From the inhabitants of the stanitsa I remember a grandfather with a long white beard, extremely kind, who liked to listen to how I "read", but in fact only imitated reading, i.e. recited poems by heart, holding before me an open book, for example, Samuil Marshak. There is also the image of a young postmistress with a plastic hand (according to the rumors, she lost her hand as a child: it was torn by a mine explosion during or after the war).
Of course, life in the stanitsa was, from the modern point of view, not a cultural one: one of the favorite children's amusements was to break into a cloud of dust raised by a car or a truck, occasionally driving through an unpaved street on which our house was located. Near the highway, where there was a bus stop (from there the buses went to Krasnodar or to the neighboring village Novomyshastovskaya), there was a club in which the movies were shown once in a while. Once I was taken there (I was about four years old), and was sitting in the first row. The film, whose name I forgot, began with a stage trick: a locomotive was rushing from the screen to the viewer and was beeping desperately; I got scared and screamed: they took me out of the hall, and I did not go to stanitsa cinema any more. There was no TV in the village, and no one of the children, in my opinion, did not know what it was.
I was very fond of my grandmother, and was very attached to her, and when she left me to her sister, "Baba Polya," and went for kerosene or "to the agronomist", I cried and cried ceaselessly. My grandmother was a strict educator. Once I decided to build a fire on the site, for which I received a birching. The second time I was punished in the same way for climbing on a tall mulberry that was growing next to the toilet (the toilet, naturally, was in the courtyard). These punishments were taken by me for granted and without the slightest insult. These were the first five years of my life.

2. FAMILY OF THE PAKSCHWERS

In September 1962 I was brought to Moscow, this time definitively. From Odessa came another grandmother - Rachel Samoilovna - and the four of us (I, Rachel Samoilovna, father and mother) settled in a two-room apartment in a newly built cooperative house on 13 Parkovaya street. Upon my arrival in Moscow, I kept for a long time the Kuban accent: pronounced "budya", "ryadiska", "telyavizor", etc. The house we lived in was a six-story brick building. Nearby there were a few more houses built according to the same project. Among their inhabitants there were many Jews (my grandmother was also Jewish). When I was a child, you could still hear "jargon" in our yard (i.e. Yiddish - the language spoken by Jews in Germany, Poland, Byelorussia, Ukraine and Russia).
One of the Jewish families that my parents met was the Pakschwer family. The head of the family - Vladimir Bernardovich Pakschwer - was a respectable old professor, a bibliophile who knew several languages. His wife Valentina Yakovlevna - a small, smart old woman - often took me and her granddaughter Marina (one of my age) to the Great Hall of the Conservatory and to the New Year children performance in Luzhniki. Their son Victor - Marina's father - was an engineer, specializing in building of nuclear power stations. Marina's mother - Rita Aronovna (also an engineer) worked at one of the plants near the metro "Semyenovskaya". Subsequently, she often took us with Marina to English school No. 17, located on Kirpichnaya Street (it was not far from her work).
It was our friendship with Marina (we played together in the courtyard) that was the reason for my parents to get acquainted with Pakschwers. I liked Marina, and on her initiative we, when we were 7 years old, promised to get married when we would be 18, and even made a corresponding entry in Marina's notebook. I often went visiting Pakschwers: they had a four-room apartment and a black-and-white TV with a large screen.
Vladimir Bernardovich Pakschwer participated in the design of the Moscow heating system. So if you have a warm apartment, remember him with the kind words.

3. BURIAL OF JOHN KENNEDY

In the stanitsa I lived as if out of politics, but when I arrived in Moscow, I heard a new word for myself, "war" – with this word my cousin Pavlik frightened me (for a while he lived with us and with our grandmother Alexandra Grigoryevna in our Moscow apartment). For some reason with some obsession he talked about the inevitability of war. When we lived in the stanitsa, he did not say this word. In Moscow, I also heard the words "Vietnam" and "Vietcong" (the latter in the Voice of America programs that my father listened to). Finally, my political education enriched my methodical study of the world map: at that time I just started learning how to read, therefore, the names of some countries and cities were mispronounced by me. For a long time I pronounced them the way I read them for the first time in my childhood. In November 1963, when President John F. Kennedy was assasinated, I was 6 years old. My parents went with me to my mother’s alumni friend Alexander Borisovich Galitsky, a surgeon who lived in the house opposite, to watch Kennedy's funerals on TV (it was a live broadcast from the United States, the first in the history of Soviet television). In a peculiar way the world events somehow invade the lives of children.
My interest in distant countries was conditioned not only by the stories told me by my father, but also by examples from life. Just at that time (1963 or 1964) the Italian psychiatrist Carmine Faienza came to the USSR for an internship. He often visited our house and gave me Italian postmarks. He was for some reason called Nuccio. Many years later, when I was staying with him in Italy, I asked him about this diminutive name. He replied: Carmine - Carminuccio - Nuccio.

4. NADEZHDA ANDREEVNA
On September 1, 1964, I went to school for the first time. Its number was 344, and it was not far from our house. We were given a "Reader" with a portrait of Nikita Sergeyevich Khrushchev (in the same year, on the 14th of October, Khrushchev was removed from all posts and sent to retirement). My first teacher was Nadezhda Andreevna Yakubova. She led all our subjects, except singing and rhythmics. I still remember the rules she taught us, for example, "chu", "shchu" write with "u". At that time I had a superstitious horror before the very possibility of error and a childish love for truth. Also deeply penetrated into my child's consciousness is the law of addition: from the change in the places of the summands the amount does not change. The social background of this law was unknown to me then, but it existed: the denial of all beauty, which is based on the inviolability and uniqueness of the arrangement of the parts, as well as the Soviet (and generally totalitarian) principle: "Nobody is irreplaceable." I also remember the general meaning of a fragment of a rather long poem about the Russian alphabet, read by turns by many children on the November matinee on the occasion of the end of the first quarter: the letter “Ya” (“Ya” in Russian means "I") was at the end of the alphabet to shame the egoists. Then I did not know that my distant ancestors once wrote "chyudo" with “yu” and did not know about any "chu", "shchu", and the first letter of the alphabet was called "az" and, by the way, meant "I".
When Nadezhda Andreevna taught us the letters, she asked the children what words they knew that begin with the letter "B". I raised my hand and said "Belgium" (it was the result of my acquaintance with the political map of the world).
In the elementary school (maybe with Nadezhda Andreevna, but I am not sure), we, the children, read Nekrasov's poem "The Railroad". And then the teacher told us that "koltun" is such a terrible disease, when the hair is filled with blood and it hurts even to touch them. I came home and told my grandmother Rachel about it. And she, a therapist, did not believe it: "In the hair there are no blood vessels ..." That's the thing. I was plunged into bewilderment.

5. VASYA EDEL

From my classmates at 344 school I best remember Vasya Edel, with whom I sat for a long time at one desk. Then it did not occur to me that he had a German surname (and, moreover, very sonorous: in German, Edel is “a noble”). He looked like a German too: blue eyes, blonde hair, slender posture, tender skin. He was honest and punctual. When I invited him to a birthday party, he came first, minute by minute, and my grandmother Rachel was surprised a lot.
Nowadays the Germans are attracted to Germans, the Jews to Jews, but at that time everything was easier. In our class there were Russians, Germans, Jews and even one Spaniard. We were all united by a common communist ideology: a badge with a small picture of a four-year-old Volodya Ulyanov (Lenin), a portrait of Khrushchev on the first page of the Reader, a visit to the Mausoleum, holidays on November 7-8 and May 1-2. I think that when Nadezhda Andreyevna (I do not remember on what occasion) read to us excerpts from the "Young Guard" by A. Fadeyev, Vasya Edel, like me, identified himself with the young members of the underground antifascist organisation, and not with the Gestapo. And now it seems to me that in the friendship of people of different nationalities (the corresponding picture adorned the cover of our Reader), there is something touching, some attempt to overcome the consequences of the Babel confusion.
Such idyllic times. But at the same time ... Clearly I remember how right in the class I threw a stub of an apple at Vasya and hit him in the eye. Nadezhda Andreevna, although she loved me (and called her "professor"), put me in a corner.

6. VISITING THE MOSCOW CONSERVATORY
Seeking to introduce their children to the world culture, my parents and the parents of Marina Pakschwer bought us season tickets to the Moscow Conservatory for Sunday children's concerts. Before the concerts the presenter - Svetlana Vinogradova - told the children about the great composers of the past and their works. There I first heard the names of Mozart, Glinka and others. I clearly remembered the story about Mozart, about his equal musical and mathematical giftedness, which was already manifested in early childhood (I myself was then a child and it was interesting for me to hear something about children). Vinogradova also told us, how Johann Christian Bach, the son of J.S. Bach, during the concert in London placed the young Mozart on his lap and accompanied him. I did not understand the beauty of the music itself, however, during the concerts, I tried to behave quietly, for the most part I indulged in some sort of childish reflections or looked at the portraits of composers who decorated the Great Hall of the Conservatory. Since the concerts were on Sundays, they to some extent replaced me the Church that my parents never took me to.
From Valentina Yakovlevna (grandmother of Marina Pakschwer) I heard that Mozart composed a very sad music called “Requiem” (which this Latin word meant, she did not explain to me), and when intelligent people listen to this "thing" of Mozart, they cry.

7. BOGHIMOVO
At the end of the second grade, I had to switch to another school, in accordance with the parents' decision, namely, to the so-called "English school", i.e. a special school with teaching of a certain number of subjects in English (such was the official definition of this kind of special schools, in fact, for lack of appropriate teaching staff, "teaching of a certain number of subjects in English" was not carried out, and what was really given there was only an in-depth study of the English language).
Summer holidays (between the second and the third grade) I spent with my parents and my grandmother Rachel in the village of Bogimovo, Kaluga region. In this village there was at that time a psycho-neurological dispensary, where my parents worked part-time during summer months. This village is famous for the fact that in the summer of 1891 there lived Anton Chekhov and there he wrote the story "Duel" (however, Boghimovo itself, including the landed estates, in which during our stay there was allocated a dispensary, is described by Chekhov in another work - "House with a Mezzanine"). The stay in Boghimovo was remembered by me with trips (together with parents) to neighboring villages. During one of them we visited an old woman in a neighboring village, who gave us an icon of the Kazan Mother of God. Mystically, this meant that the Mother of God somehow settled in our house (before that we did not have icons at all). This icon, which does not represent any interest from an artistic point of view, is still in my mother's apartment.

8. THE ENGLISH SCHOOL

Somewhere in June 1966 I was brought with Marina Pakschwer to English school No. 17 for an interview in connection with the upcoming enlisting of children in an additional 3 "B" class. Before that, Marina, another girl from our yard, and me, were studying English with a private teacher - Evgenia Leonidovna (I forgot her surname, but her name and patronymic were inscribed well in my memory). My successes in the English language were quite modest, nevertheless, given that in 344 school I had excellent marks, I was admitted. This event determined all my later life. Many books would not be read, and with many people I would not have communicated, if I hadn’t known English. This language opened up a new world for me, completely unknown to most of my compatriots.
The director of the English language department at the 17th Special school was Tamara Aleksandrovna Pritykina, one of the coauthors of a famous English textbook for children.

9. JOINING THE YOUNG PIONEERS
When in the first class we were solemnly decorated with the October stars bearing the image of the 4-year-old Volodya Ulianov (Lenin), I felt nothing (maybe because I fell ill soon before the beginning of the so-called autumn vacations on the eve of the "October holidays"). I do not remember how, at the age of seven, I understood the calendar confusion caused by the reform of Pope Gregory XIII: holidays are “October”, but are celebrated for some reason on November 7-8. Perhaps my illness was a kind of unconscious protest against the absurdity of what was happening.
I remember much better my joining the young pioneers. The very word "pioneer", taken from the vocabulary of North American colonists, a pioneer tie, which was a triangular neckerchief of red a la Garibaldi, a Spanish capstone, reminding us of the Republican Spain during the Civil War 1936-1939, an appeal to the name of the famous Russian children's writer Arkady Gaidar (after him our school pioneer detachment was named), a multi-month preparation, a relic of Christian catechism classes, all this created a sense of seriousness of what was happening. And the joining itself took place not somewhere, but in the Lenin Museum, next to the Moscow Kremlin, one can say, in the heart of Russia, and besides on the "memorable date" - April 22, Lenin’s birthday. The culmination of the rite of joining was the solemn utterance of the pioneer's oath: "I, NN, joining the ranks of young pioneers, solemnly promise ... live, learn and fight, as bequeathed by the great Lenin, as taught by the Communist Party of the Soviet Union." I remember that I took my promises very seriously. In details, I certainly did not know what exactly the "cause of the Communist Party" was, for which I was "ready" to fight. In general terms, I imagined Communism as the followers of the medieval abbot Joachim of Fiore imagined the Kingdom of God on earth, which should last for "a thousand years." In short, I (and all of us) was initiated in a certain chiliastic sect. The "Hymn of Young Pioneers" contained the words: "A new era (sic!) Of the coming years / Call of the Pioneers - always be ready."

10. ANDREI SEMYONOV

In the English school I became friends with a boy named Andrei Semyonov. His father was an officer in the rank of lieutenant-colonel, specializing in radio communications, his mother a housewife; there was also an older brother (his name has escaped my memory). Prior to Andrei's arrival in our school (he, like me, came already in the third grade) for several years the Semyonov family lived in India, to which the Soviet Union at that time provided economic and military assistance. The idea to give Andrei to an English school came from his parents in connection with his stay in India, where English is a state language. However, as far as I remember, Andrei did not have any special abilities for languages, on the contrary, he, like his father and elder brother, was a typical "techie".
As for our personal relations, already in the third grade (it seems, in the spring of 1967) Andrei and I concluded a friendship agreement, the text of which was recorded on a sheet of Whatman paper and signed with blood; then it was placed by us in a plastic bag and buried in one of the remote corners of the schoolyard. We always returned home together, and along the way we wrote stories, which were, in the main, some kind of fantastic adventures of our teachers and classmates. If you try to draw a political portrait of Andrei’s father, you’ll have to acknowledge that he was a typical Stalinist nominee: as a radio operator he was the member of the team which provided communication when in 1943 Stalin, Roosevelt and Churchill gathered in Tehran. Communication proved to be successful and lieutenant Semyonov got the Order of the Red Star. A member of the Communist party, at home a quiet and modest person, he did not drink and peacefully lived with his family in a small separate apartment in a five-story "Khrushchev" house without an elevator and a garbage chute. This middle class, brought up by Stalin, had not the slightest inclination for poetry, romance and dissidence. During the events in Czechoslovakia in August 1968 the Semyonov family unanimously justified the Soviet military intervention.
I must say that the English school № 17  in which I studied was a collective member of the Soviet-Czechoslovak friendship society. In 1966-1967, we were told a lot about a Czech antifascist journalist and writer Julius Fucik, who was executed in a Nazi prison in 1943. I have well remembered since then the words heralded by Julius Fucik before his death: "People, I loved you: be vigilant!"

11. THE FIRST DOUBTS

We, the children, were brought up in an ideological society. However, the truth penetrated through the blinkers and cracks, despite all the efforts of our teachers. Characteristic in this regard is one episode. Once in our yard at one of the porches I found a thick pack of magazines "Murzilka" for 1951-1952 thrown out by someone. I must say that at that time I was a happy subscriber and a great admirer of this children's magazine. How surprised I was when I saw stories about the construction of the Karakum Channel, etc.,  and in each of the numbers I found praising of Stalin and Mao Zedong. This was in sharp contrast with the "Murzilka" for 1965-1966. This contrast was striking and clear even to a child.
Another doubt about the wisdom and omnipotence of the adult world visited me in connection with my fascination with the stories about Sherlock Holmes. It was spring of 1967, and I was sick with mumps. It was during my illness that my father brought me three volumes of A. Conan Doyle's writings from the library. There the surname of Sherlock Holmes's friend was transcribed in Russian as “Uotson”. Imagine my surprise when, some time later, I took the collection of stories of Conan Doyle myself in our courtyard library and saw that the friend of Sherlock Holmes was already called “Vatson”. This inability of translators to agree among themselves how to convey the English sound [w] left an unpleasant residue in my child's soul.

12. LIEPAJA

Because my parents were psychiatrists, they were given an extended leave, actually amounting to two months. While on vacations, they always took me with them. In 1967, they had the idea to spend a vacation in the Latvian port city of Liepaja. Then Latvia was part of the USSR, so there were no obstacles with visas, however, since in Liepaja there was a naval base of the Baltic Fleet, the city was considered "closed" and a special invitation was required to enter it. This invitation was sent by a friend of my parents - a psychiatrist Arvids Krievins (1923-1985). He was a man of an interesting fate. His youth fell on the Second World War, and since he was a Lett, the Germans, having occupied Latvia, mobilized him in the Latvian Legion of the SS. After the surrender of Germany, he was taken prisoner by the Soviet Army, and sent to the prisoners’ camp. After serving a ten-year sentence, he returned to Latvia, graduated from the medical institute, married, rose to the deputy chief doctor of the Liepaja psychiatric hospital.
At the beginning of the war, Liepaja and its environs represented an arena of stubborn fighting (three Soviet divisions concentrated in the city got into a “kettle” because of the swift German offensive in the Baltics). On the beach, I met a Russian boy who took me to the former battlefields, where I found several rusty shells and bullets.
The beach of Liepaja was picturesque. Holidaymakers were few, in contrast to the fashionable "open" Baltic resorts - Palanga and Jurmala. After the bad weather, in the seaweed along the shore one could collect amber. I remember that by joint efforts we filled a small glass jar with little pieces of amber.

13. TATIANA EDUARDOVNA

It was September 1968, and I moved into the fifth grade. In the Soviet schools of that time the fifth class marked a certain boundary, namely, the transition from primary to secondary school. Starting from the fifth grade each subject is taught by a separate teacher. Mathematics (in the fifth grade it was called arithmetic) was led by Tatyana Eduardovna Golanjan, a woman of about 30 with a pronounced (as I now understand) Armenian temperament and a corresponding intellect. We, between us, all called her “Tatiana” (she died on April 19, 2005 and was buried in the Armenian cemetery in Moscow). Further experience has shown me that many "ancient" nations: Greeks, Armenians, Jews - have a clear mind combined with strong will. At least, Tatyana Eduardovna was just like that. She knew exactly what she needed from us, and was able to convey to us her reasonable requirements. For example, she promised to ruthlessly tear up copybooks with an incorrectly arranged homework, and indeed a couple of times in front of the whole class she led her threat to execution. Marina Pakshver's father had just brought several dozens of copybooks of a high-quality paper from Finland, and Marina said: “Let “Tatiana” try to tear at least one "Finnish copybook": she will have to deal with my parents”. However, the notebooks of Marina Pakshver did not suffer, nor did mine. We understood what “Tatiana” wanted from us, and since the demands were quite clear, we obeyed them without much difficulty.

14. MY FIRST LOVE

When I moved into the fifth grade, I began to experience in the morning bouts of nausea (most likely, on a nervous basis). It is curious that the thoughts of the new girl E., who from the beginning of September 1968 joined our class, helped me to fight these attacks. One day in September, I was traveling with my father to school in a trolleybus from Elektrozavodskaya metro station to Meyerovsky Proyezd (now Budyonny Prospekt), and my father drew my attention to the fact that a girl was smiling at me from a parallel tram - it was E. So little by little I had a new, hitherto unfamiliar feeling: I fell in love. In the winter of 1968-69, I talked about my feelings to my mother. The reason for frankness was some Soviet film about the love of a boy and a girl (I clearly remember that I identified my experiences with the hero's experiences, it was an act of recognition; the name of the film I do not remember).
Once I secretly took a class journal (although it was officially forbidden, but the pupils often did this, mainly to see their marks) and looked at the last page, which contained information about each student of our class (name, surname, patronymic and place of work of both parents, home address, telephone, etc.). I memorized E.'s address and became interested in seeing, at least from outside, the house in which she lived. Once I actually got on the bus and went in search of her house. It was a kind of pilgrimage, the first in my life, undertaken on my own initiative.

15. TBILISI

About visiting Tbilisi (for the so-called “autumn vacations” in 1968) I have only fragmentary memories, despite the fact that at that time I was already in fifth grade and I was 11 years old. I will try to restore some facts in my memory. As for the trip itself, it was caused by the invitation of a friend and colleague of my parents a phychiatrist Natella Rukhadze. She met us at the Tbilisi airport and in general organized our entire visit with truly oriental hospitality. I recall vaguely the Tbilisi metro and the sharp smell of hydrogen sulfide in the tunnel. Memorization was also made of a visit to the grave of Griboyedov, located somewhere on a high mountain in the center of the city. Another episode from this trip - we enter one of the Orthodox churches (maybe it was a cathedral) and I put a candle in front of the icon of St. Nicholas the Wonderworker. Much later (from the book of archimandrite John Maslov), I learned that in those days in Tbilisi in the cathedral of St. Alexander Nevsky among the clergy there was an elderly priest from the Glinsk hermitage, schema-archimandrite Andronik, a courageous confessor who had passed the GULAG. Of course, I knew nothing of either the GULAG or the confessors, but their prayer "in behalf of all and for all", I believe, invisibly kept me in my childhood.
Joseph Teymurazovich Bzhalava, Natella Rukhadze's husband was a prominent Georgian psychologist, a student of Academician Uznadze, author of the monograph "The Problem of Gestalt in Cybernetics" (1966). He was a very kind and hospitable person. Natella and Joseph had a son Timur.

16. STARY KRYM

My childhood was such that the places I visited during the summer holidays were often associated with the life and work of outstanding writers and poets. One of these places was the village of Stary Krym, located near Feodosia. Children's writer Alexander Greene spent the last years of his life in Stary Krym. When my mother and I were resting in Koktebel, we managed to go on an excursion to Stary Krym and visit the house-museum of a famous writer Alexander Grin. The owner of the house-museum was the writer's widow, by that time (summer 1969) already very old. Later I learned that in 1945 she was arrested and returned to Stary Krym already under Khrushchev, after being released from the camp. According to the established custom, each visitor to the house-museum had to take a small stone with him and take it to the writer's grave, which was nearby on a small hill.

17. SAMATIKHA

The place connected with the work of the great poet was the small village of Samatikha in the Shatura district of the Moscow region. There, in the premises of the former rest house was arranged, apparently already after the war, a psychiatric hospital, where, in the main, were kept the so-called "chronics", i.e. incurable patients. In it, my parents worked for several years on their summer vacations. Me and my grandmother Rachel Samoilovna lived with them in a small house offered by the hospital. For the first time we came to Samatikha in August 1968. Samatikha is famous for the fact that the poet O.E. Mandelstam was arrested there on the night of May 1 to 2, 1938. This event, documented in the “Memoirs” of the poet's widow - N.Ya. Mandelstam, - somehow was recorded in local hearsay.
In August 1969, while I was in Samatikha for the second time, I read Dickens's novel "Great Expectations." Having the experience of unrequited love, I took this novel as something particularly deep.

18. BLACK BEAUTY

In the summer of 1969, my mother and I went to Koktebel, a resort town in the Crimea not far from Feodosia, famous for the fact that the famous poet Maximilian Voloshin lived there. Voloshin's dacha was already in the 1920s a point of attraction for writers who spent their holidays in Koktebel (among them was a poet Fr. Sergius Solovyov, the nephew of the philosopher Vladimir Solovyov). After the death of Voloshin in 1932, his dacha was reorganized into the rest house for Soviet writers. For me, the summer of 1969 was rich in impressions and events. What is, perhaps, most important is that my mother, who was very strong willed, decided to study English with me on a regular basis. Together we read an adapted version of Anna Sewell's novel "The Black Beauty". Black Beauty is the nickname of a horse, and in general the whole book is devoted to the fate of horses. As a child, I came across horses in the stanitsa, where I lived, so I was not afraid of them. However, at that time there were very few horses left. They say that in the 1930s, on the orders of Stalin, they were "liquidated" to radicalize the process of mechanization of collective farms. Meanwhile, horses, like other pets, developed such spiritual qualities in people, and especially in children, as unselfishness, pity, altruism. Being brought up in a city apartment, the child becomes selfish and aggressive. All these thoughts, of course, could not have occurred to me then. And in general, who in those years thought seriously about the consequences of the extermination of horses, when people were not spared either? And the very book by Anna Sewell, in which the animals are depicted with such genuine sympathy, was most likely included in our “summer assignment” accidentally, solely for the purpose of learning English. But such is the power of talent and moral truth, that it breaks through many obstacles into the child's not completely ruined consciousness.
Then, of course, I did not know anything about Fr. Sergius Solovyov. Then, in 1969, everyone remembered the poet and artist Maximilian Voloshin: after all, the tradition of pilgrimage of Russian writers to Koktebel started from him.

19. SERYOZHA S.

One of the most "mystical" episodes related to my school life was the mental illness of one of the pupils of our class that was unfolding before our eyes. It's about Seryozha S. (In the class everyone called him Shish, and he did not take offense at it). It seems that in the fourth grade they told us that Seryozha's mother died. In the fifth grade, we noticed that Seryozha, when he was offended, began to "freak out", i.e. he violated all the tacitly accepted standards of fistfighting. Perhaps, because of this "peculiarity", he did not suffer very much from any systematic mockery. He studied not very well, but was not without abilities and was distinguished by peculiar attentiveness. So, in the Atlas on the history of the USSR for the 4th grade there were maps illustrating the fighting in the Civil War of 1918-1920. On some of these maps, the plans of the leaders of the White movement were indicated (with the help of dotted arrows). So, Seryozha in conversation with me drew attention to the fact that if Denikin and Kolchak, according to these dotted arrows, aimed at taking Moscow, Wrangel's plans were much more modest, and they extended only to Kharkov. Seryozha also showed an interest in etymology: for example, in a conversation with me and Andrei Semyonov suggested a version of the origin of the verb "to bewilder" (in Russian “oshelomit”) from "being hit in the helmet" (“helmet” in Russian is “shlem”).
Seryozha was ill in the eighth grade. It was springtime. The first signs of the disease were noticed by Andrei Semyonov and me (for he was in the friendly relations with us). Once the three of us came back from the subbotnik (we worked for a few hours at a vegetable base near our school) and Seryozha in a conversation with us suddenly started to speak with unusual seriousness about the moral problems of the story of Anatoly Aleksin "Meanwhile, Somewhere". Andrei and I were not struck by what concretely said Seryozha, but what called our attention was the passion, with which he led a dispute with us, during which he said: "You do not understand anything, this is very serious," etc. Realizing that "Shish went mad" (as Andrei Semenov apologistically formulated), we lagged behind him, not giving any special significance to this episode.
Why were we surprised by this sudden "seriousness" of Seryozha? The fact is that before his illness he often parodied with us and made fun of all those ideological cliches that were presented to us by our teachers with pathos. For example, he had nothing against such, for example, a parody of Nekrasov:
Oh, the desk, my cradle,
Did anybody love you as strongly as I do?
 (cf. “Oh, Volga, my cradle! Did anybody love you as strongly as I do?”)
Soon after our dispute about Aleksin's story, other, more obvious deviations in Seryozha's behavior opened up. He, for example, came to the classroom in the middle of the lesson and, as if nothing had happened, sat down at his desk. On the drafting work, he carefully designed in the corner of the sheet a "frame" (which contained information about the student and a brief description of the work) and handed over the sheet without a drawing. At the lesson of literature, when the whole class was writing an essay, he handed over the signed sheet completely empty. He ended up being sent to a psychiatric hospital for treatment. After spending several months there, he received an academic leave and completed his studies one year later. The last time I saw Seryozha was during the "last bell" - on May 25, 1974, when our graduation class officially said goodbye to the school and solemnly descended the school stairs. Seryozha waved to us in a friendly and somewhat embarrassed way.