Воспоминания 2

20. БОРЯ ГОРДОН

Летом 1969 в Коктебеле я познакомился с другом моих родителей. Это был молодой человек 24 лет, высокого роста, со слегка вьющимися каштановыми волосами и густой рыжеватой бородой. Его звали Борис Гордон. Позднее обнаружилось, что «дядя Боря» (так я тогда называл его) был увлеченным библиофилом. Кроме этого, он дружил с настоящими диссидентами, т.е. людьми, у которых производились обыски, которых вызывали на допросы в КГБ. Спустя примерно год после нашего совместного отдыха в Коктебеле, Боря и его жена Наташа приобрели квартиру неподалеку от нас, на Щелковском шоссе, и мы стали часто заходить к ним в гости. «Дядя Боря» произвел на меня большое впечатление. В шестом классе на уроке литературы я даже написал о нем сочинение, которое назвал «Портрет знакомого». У Бори в его квартире на журнальном столике можно было увидеть (и полистать!) книги, изданные на Западе, например, роскошный том Собрания сочинений О. Мандельштама, изданного в США. В этом томе содержались прозаические произведения, в том числе повесть «Египетская марка», под влиянием которой я захотел посетить Ленинград (эта моя мечта реализовалась в январе 1977 года).
Боря Гордон информировал моих родителей о "дефицитных" книгах, которые невозможно было достать в Москве, так как их сразу же раскупали интеллигенты. Он же предложил идею поискать эти книги в далекой провинции. В числе дефицитных "дядя Боря" упомянул книгу немецкого писателя Германа Гессе "Игра в бисер", которая вышла в 1969 году. В Москве эту книгу достать было невозможно. И вот весной 1971 (?) года мы с папой поехали навестить бабушку Александру Григорьевну в станицу Марьянская. В поисках книг из "списка Бори Гордона" мы совершили вылазки в книжные магазины соседних станиц и, о чудо! в книжном магазине в станице Новомышастовской обнаружили "Игру в бисер" (там она спросом, по понятным причинам, не пользовалась). От радости мы купили целых два экземпляра. В то время я, конечно, не обратил внимания на фамилию и инициалы человека, составившего комментарии к роману, - С.С. Аверинцева - ибо мне не могло быть известно, какую роль этот человек сыграет в моей жизни.

21. СЕМЁН КАПЛАН

С киевским художником Семеном Капланом мама познакомилась на пляже, когда мы с ней отдыхали в Гурзуфе летом 1970 года. С тех пор «Сеня» (так мы звали его в нашей семье, хотя ему было тогда уже за сорок) часто приезжал в Москву и заходил к нам в гости. В марте 1973 на весенние каникулы родители отправили меня в Киев «к Сене». Семен Каплан был женат (имя его жены было София, но мы ее звали «Софа»). Детей у них не было, зато была сиамская кошка, с моей точки зрения, злая. С Сеней мы поехали на станцию «Дарница», где он рисовал сосны. Вообще, Сеня был специалист по городским пейзажам (художник-урбанист). Софа была интеллектуалкой (работала в Киевской научной библиотеке). Благодаря Софе в доме у них было много интересных книг. Обороняясь от сиамской кошки, я читал книгу А. Моруа «Байрон».
Спустя два года, когда я приехал в Киев уже не один, а с друзьями, Сеня повел нас в квартиру писателя М.А. Булгакова на Андреевском спуске (тогда это еще не был музей): без его протекции хозяйка квартиры (дочь «Василисы») нас бы, наверное, не пустила.

22. "ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС"

Существенную часть нашей домашней библиотеки составляли книги, привезенные бабушкой Рахилью из Одессы. Одной из этих книг был «Дневник Анны Франк». За время учебы в школе я приступал к чтению «Дневника…» дважды: первый раз – примерно в 1971 г., а второй раз – весной 1973 г. Во время второго чтения «Дневник…» произвел на меня особенно сильное впечатление, может быть, потому, что он был написан девочкой-подростком, т.е. информация транслировалась от сверстника к сверстнику (хотя и через временной интервал в 30 лет). Еще один момент, облегчавший восприятие «Дневника…» – это факт моей причастности к еврейскому народу. Судьба Анны Франк, как известно, была трагической – она погибла в немецком концлагере Берген-Бельзен в конце марта 1945 г., в возрасте 15 лет. Солидаризируясь с Анной и осудив тех, кто послужил причиной ее смерти, я сделал первый в своей жизни сознательный нравственный выбор в пользу добра.
В июле 1973 г. я отдыхал с мамой в Гурзуфе – курортном местечке в Крыму, неподалеку от Ялты. Знакомые художники устроили нас в Дом творчества, где мы питались, хотя жить должны были на частной квартире. Мы также могли пользоваться библиотекой Дома творчества, и, скорее всего, именно там я взял почитать роман Л. Фейхтвангера «Семья Опперман». Не буду подробно пересказывать содержание этого романа, скажу лишь, что он написан в сентябре 1933 г. и посвящен жизни немецких евреев во времена Гитлера. Поскольку я воспринимал прочитанное глазами подростка, мое внимание прежде всего привлекла трагическая судьба еврейского юноши Бертольда Оппермана, доведенного до самоубийства бессмысленными придирками учителя-нациста. «Семья Опперман» и «Дневник Анны Франк» способствовали выработке мною четкой мировоззренческой позиции, которая не изменилась и после принятия мною крещения в Русской Православной Церкви. Суть этой позиции – сочувствие к слабым и угнетенным, будь то евреи в эпоху Гитлера или русские крестьяне в эпоху раскулачивания.
Мне было пятнадцать лет, "Дневник Анны Франк" был издан в 1960 (в переводе Райт-Ковалевой при участии Константина Богатырева) с предисловием Ильи Эренбурга.

23. «БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ»

Может быть, после экскурсии в Старый Крым я ощутил некоторое духовное родство с Александром Грином; впрочем, его наиболее известная книга «Алые паруса», включенная в школьную программу в качестве дополнительного чтения, была мне непонятна и казалась скучной. Видимо, к каждому писателю надо подойти через то его произведение, которое созвучно нашей душе. Таким произведением был роман «Бегущая по волнам». Эффект от него усилился благодаря тому, что в то время, когда я читал его, я был влюблен. Хорошо помню свое тогдашнее душевное состояние. Это был один из августовских дней 1973 г. Утром я был на свидании с Е. в Измайловском парке. Я обещал покатать ее на велосипеде, но это не удалось из-за того, что сломалось седло. После бестолково окончившейся встречи я приехал домой на сломанном велосипеде и стал читать «Бегущую по волнам». И вот во время чтения случилось чудо: я проник в мир Грина, мне передалось его настроение, его миросозерцание, его любовь к загадочному, таинственному, прекрасному. Конечно, мне было далеко еще до отчетливого понимания того, что хотел сказать писатель «между строк» (а если бы вдруг понял отчетливо, то испугался бы, что схожу с ума); но я понял смутно, на полусознательном уровне, что существует иной мир, что реальность не исчерпывается тем, что «дано нам в ощущениях», что есть такие вещи, как знаки, предчувствия, целевые причины, наконец, чудеса. Душа моя ощутила веяние чего-то сверхъестественного. И хотя это ощущение было всего лишь мимолетным, оно не забылось.

24. ВОЙНА СУДНОГО ДНЯ

Находясь под впечатлением таких книг, как «Дневник Анны Франк» и «Семья Опперман», я особенно остро воспринял известия о сентябрьской (1973 г.) войне между Израилем и арабскими странами (впоследствии названной «Война Судного дня», ибо ее начало совпало с еврейским праздником Йом Киппур – Судный день). Арабы напали первыми, и поэтому Израиль казался мне невинной жертвой. В то время я не мог представить себе всю сложность т.н. «еврейского вопроса» и воспринимал его упрощенно, считая евреев невинными жертвами, а арабов, гитлеровцев и русских погромщиков – порождением большого зла по имени «антисемитизм». В чем истинные причины антисемитизма, я не знал, мне казалось, что всему виной элементарная зависть. Боря Гордон дал показавшееся мне тогда убедительным объяснение причины «еврейского превосходства»: евреи были всегда гонимы, а потому выживали лишь наиболее приспособленные; в результате естественного отбора в евреях получили развитие такие качества, как ясный ум, цепкая память, находчивость, чувство юмора и т.п. Окружающая действительность, казалось, подтверждала правоту Бори Гордона. По переписи 1969 г. число лиц с высшим образованием среди евреев было в 10 раз выше, чем среди русских. Опыт учебы в школе также показывал, что дети из еврейских семей учатся лучше.
В этой главе уместно вспомнить о моем первом визите в синагогу. Это было осенью 1973 на праздник Торы, именуемый Симхас-Тора, т.е. радость [обретения] Торы. Религиозный смысл этого праздника был для меня абсолютно непонятен и неинтересен, но от кого-то (может быть, от Бори Гордона) я узнал, что этот праздник очень веселый, еврейская молодежь собирается возле синагоги, люди поют и пляшут прямо на улице. Я решил посмотреть на это своими глазами. Тайком от родителей (не помню, под каким предлогом) я отправился в центр Москвы, доехал до станции метро «Площадь Ногина» (ныне "Китай-город"), с трудом нашел улицу Архипова и синагогу. Было уже темно, погода была плохая, синагога показалась мне мрачной. Рядом с синагогой находилось отделение милиции, возле которого царило оживление. Милиционеры патрулировали улицу Архипова, на которой находилась синагога, и периодически забирали в отделение наиболее активных молодых людей, действительно пытавшихся петь и танцевать. Я, несколько напуганный, смотрел на все это со стороны; поскольку я пришел по собственной инициативе, никого не знал и никто не мог за меня поручиться, то меня, по-видимому, принимали либо за сумасшедшего, либо за осведомителя КГБ. Постояв молча около часа, я, разочарованный, поехал домой.

25. РИТА САМОЙЛОВНА

В конце августа 1973 г. я прочел книгу Д.С. Мережковского «Вечные спутники». В этой книге развитие цивилизации рассматривалось под иным углом зрения, нежели в тогдашних школьных учебниках. Вскоре последовали политические и культурные события, которые не могли не заставить меня задуматься о справедливости марксистского понимания истории: военный переворот в Чили, арабо-израильская война, опубликование на Западе романа А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Моя вера в марксизм пошатнулась до такой степени, что я стал задавать «провокационные» вопросы учительнице истории и обществоведения Рите Самойловне Раппопорт. Невысокого роста, склонная к полноте интеллигентная еврейка лет пятидесяти (ее дочь Юля, на год старше меня, училась в нашей школе), Рита Самойловна сама догадывалась о том, что не все так гладко в предмете, который она преподавала, но страх, посеянный сталинскими репрессиями, был настолько силен в ней, что не позволял ей вступить со мною в открытый и честный спор. Впрочем, хотя честного спора и не получилось, все кончилось для меня относительно благополучно: после нескольких бесплодных попыток переубедить меня Рита Самойловна пожаловалась моему классному руководителю – Татьяне Эдуардовне, а та, в свою очередь, вызвала моих родителей. Я понял, что разумные аргументы старшего поколения исчерпаны и оно прибегает к "грубой силе". Для меня это был знак, что правда на моей стороне. Но какая правда? В этом мне пришлось разбираться самостоятельно.

26. Я ИГРАЮ ХЛЕСТАКОВА

С седьмого класса занятия по русскому языку и литературе начала вести у нас Галина Николаевна Слепнева. Первое произведение, которое мы изучали с Галиной Николаевной, была повесть Пушкина «Капитанская дочка». Мой отец решил помочь мне написать итоговое сочинение по этой повести. Поклонник Льва Толстого, он и в «Капитанской дочке» усмотрел мотивы «непротивления злу насилием» и «нравственного самоусовершенствования». Он помог мне выискать в повести соответствующие цитаты, одну из которых («Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений») я вынес в качестве эпиграфа к своему сочинению. За представленное сочинение я получил выговор от Галины Николаевны, усмотревшей в нем «толстовство» и другие отступления от марксистских канонов. Надо сказать, что Галина Николаевна была не злой, и ко мне относилась, в общем, хорошо. Вот, например, такой эпизод. Когда мы проходили пьесу Гоголя «Ревизор», Галина Николаевна попросила нас читать отдельные сцены по ролям. Мне досталась роль Хлестакова; почему-то Галине Николаевна понравилось мое исполнение этой роли, и она даже приглашала меня читать за Хлестакова в параллельном классе.
К сожалению, в дальнейшем мои отношения с Галиной Николаевной испортились окончательно. Виной всему послужил… Сталин! Вот как было дело. В десятом классе мы изучали повесть Александра Фадеева «Разгром». Честно говоря, этой повести я не читал, и мои познания о ней ограничивались тем, что я слышал на уроках от самой Галины Николаевны или от товарищей по классу. В какой-то момент, когда на очередном уроке разбирали «образ Левинсона», я решился выступить с репликой. Поскольку я живо интересовался в то время «еврейским вопросом», я сказал, что Левинсон был евреем, и это в какой-то мере предопределило его позицию во время Гражданской войны в России. Это достаточно банальное замечание имело в брежневскую эпоху «всю ценность новизны» (выражаясь словами Чаадаева). Галина Николаевна с этим моим «ценным» замечанием согласилась. Тут бы мне замолчать и сесть на место, но я решил продолжить, и выступил со вторым замечанием – о жестокости Левинсона и вообще красноармейцев. На эти мои слова Галина Николаевна отреагировала, сославшись на поговорку: «В семье не без урода», - на что я возразил: «Но если этот урод тридцать лет стоит у власти…». Галина Николаевна испугалась и рассердилась одновременно: «Вы кого имеете в виду?» И тут в притихшем классе я отчетливо произнес: «Я имею в виду Иосифа Виссарионовича Сталина». Конечно, в других обстоятельствах мне пришлось бы дорого заплатить за эти слова, но и по прошествии двадцати лет после смерти «вождя» они казались достаточно страшными тем, кто еще застал его у кормила власти. Короче, Галина Николаевна не на шутку испугалась и даже обиделась. Что касается меня, то это "диссидентское" выступление не доставило мне никакого удовольствия, так как я сам понял, что зашел слишком далеко. К чести Галины Николаевны, она не стала мне мстить, и за выпускное экзаменационное сочинение по литературе поставила мне «отлично».

27. ГРИГОРИЙ БОРИСОВИЧ МИНКИН

Когда я учился в девятом классе, родители нашли мне репетитора по русскому языку и литературе. Им оказался еврей лет сорока, директор одной из московских школ – Григорий Борисович Минкин. В течение полутора лет – с декабря 1972 по май 1974 я раз в неделю приходил к нему в его квартиру на Большой Коммунистической улице, неподалеку от храма Св. Мартина Исповедника, в то время не действовавшего, заниматься русским языком и литературой. Я хорошо запомнил одно из занятий, то, которое было посвящено разбору моего сочинения на тему «Общество будущего у Чернышевского». Находясь под влиянием литературоведческих эссе Мережковского, я обрушился с яростной критикой на прекрасную картину общества будущего, предстающую в четвертом сне Веры Павловны –героини романа Чернышевского «Что делать?». В своем сочинении я написал примерно следующее: «Картина счастливого будущего, которую рисует нам Чернышевский, более подходит для овец, чем для людей, ибо свободный человек не может не считать себя униженным, когда вся его жизнь – и труд, и развлечения – регламентирована приказами свыше». Прочитав мое сочинение, Григорий Борисович поначалу удивился, затем повел со мной откровенную беседу, главная мысль которой состояла в том, что многое из того, чему нас учат в школе, никуда не годится. В результате это занятие длилось не положенные два, а целых четыре часа, при этом никакой платы за дополнительное время Григорий Борисович не потребовал.
Почему-то вспомнилось также, как Григорий Борисович Минкин рассказывал про Маяковского и Лилю Брик. Все-таки была какая-то «советская [+еврейская] цивилизация». В ней не было того альпийского холода, что был у Аверинцева, но, напротив, какое-то почти животное тепло.

28 Читая Драйзера.

Затем мое пребывание с отцом в доме отдыха под Москвой. Это было в январе 1974 года. Находясь в доме отдыха, я читал Теодора Драйзера ("Американскую трагедию") и некоторые эссе Виктора Шкловского. Вспоминаю посещавшие меня тогда неясные фантазии о том, как я буду служить Богу (и даже молиться) в еврейской синагоге. К тому времени я уже однажды посетил синагогу в Москве. Также этот опыт был как-то связан с Е., в которую я был влюблен. Я думаю, что чтение "Американской трагедии" было очень важным для меня в то время. Я как раз начал дружить с моей одноклассницей И., так что ситуация рисковала перейти в ту, которая описана в романе Драйзера. Можно сказать, это было для меня своего рода предупреждением. Что больше всего произвело на меня впечатление в романе Драйзера - это эпилог: неизбежность справедливости и наказания.

29. ЗАГОРСК

На уроках истории, которые вела Рита Самойловна, я поначалу сидел рядом с Андреем Семеновым, но поскольку мы много болтали, нас рассадили. После "рассаживания" я оказался за одной партой с И., как позднее выяснилось, родственницей православного епископа. Как-то И. предложила мне съездить с ней в Загорск (так тогда назывался Сергиев Посад). Я согласился, но факт поездки утаил от родителей, сказав им, что иду на олимпиаду по физике.
Поездка состоялась в начале марта 1974 г. Надо сказать, Загорск мне не понравился. Это был в то время удивительно грязный город, где, к тому же, нельзя было ничего купить поесть. Смутно вспоминаю плохо одетых богомольцев, "прикладывавшихся" к раке с мощами преподобного Сергия. Получше оказалось в небольшом сквере возле здания семинарии. Поразила своей величественностью и мелодичным ("малиновым" - как сказала И.) звоном лаврская колокольня.
Никакого веяния благодати я не ощутил. В то время я был еще полностью недоступен действию сверхъестественного. 
Бог, всеведущий и милосердный, все еще терпеливо ждал моего обращения.

Что представляла собой РПЦ в марте 1974? Моя первая реакция тогда была стандартной – Сталин, КГБ. И, тем не менее, там были мощи преподобного Сергия, который, по понятным причинам, никакого отношения к Сталину и КГБ не имел. Там окончил свои дни философ Константин Леонтьев. Там разворачивалась жизненная драма о. Павла Флоренского. Ни о Флоренском, ни о Леонтьеве я тогда еще ничего не знал. 

30. ДОМ-МУЗЕЙ М.А. БУЛГАКОВА

Дружба с И., начавшаяся на уроках истории в десятом классе, привела к охлаждению моих и без того непростых отношений с Е. Впрочем, в сентябре 1974 (накануне открытия выставки художников-нонконформистов в Измайловском парке) я постарался всех своих друзей собрать и объединить. Полного объединения не вышло, но удалось познакомить Е. и ее подругу Люду Фроловскую с Олей Бондаревой, студенткой 1 курса Московской консерватории. С тех пор Е. и Люда органично влились в компанию Оли, в которую входил студент МИФИ Женя Русанов и другие ребята. На майские праздники 1975 Оля Бондарева организовала поездку в Киев: поехали четверо – Е., Оля, Женя Русанов и я. В Киеве мы, помимо прочего, посетили Дом-музей М.А. Булгакова. Смотрителем музея была в то время дочь домовладельца, выведенного в романе «Белая гвардия» под именем Василия Лисовича.
Именно "дочь Лисовича" рассказала нам о том, что отец писателя - Афанасий Иванович Булгаков - был известным богословом, профессором Киевской духовной академии. Тогда я еще не знал, что мне делать с этой информацией, но на всякий случай запечатлел ее в своей памяти.

Там же, в Киеве, 3 мая 1975, Оля, Евгений, Е. и я вошли во Владимирский собор. Это была Великая Суббота, служба еще не началась. Это было чудо, что нам разрешили войти, потому что сразу после того, как мы вышли из собора, его оцепили дружинники, которые не разрешали молодым людям попасть на Пасхальную службу. Я купил крест (миниатюрное пластмассовое распятие на черном пластмассовом кресте) для Е. и маленький алюминиевый крестик для себя, чтобы носить на шее, и я надел его и позднее носил в Университете, так что мой приятель Толя Никулин сказал: "Зачем ты носишь крест, если ты некрещеный?" Из этой его реакции я понял, что в этом символе есть некая сила. Вот каким образом идея принять крещение впервые пришла мне в голову. Также во Владимирском соборе, когда я покупал крестики, женщина, продававшая их, предложила мне подать записку о здравии тех людей, за которых я хотел бы помолиться. Я тотчас вспомнил И., с которой разорвал отношения в марте того же года. Но когда мне сказали, что за записку надо заплатить, я передумал.

31. "ИЩУ МОЮ СУДЬБУ".

Оля, ее лучшая подружка Таня и еще кто-то (я не помню) собрались на Олиной квартире на Чусовской улице. Был сентябрь 1975. Кто-то предложил сходить в кино. Я пошел со всеми. Мы поехали на метро до кинотеатра "Зарядье" (в здании гостиницы "Россия", ныне не существующем). Там показывали фильм "Ищу мою судьбу". Этот фильм был снят в 1974 году. Он не произвел сенсации. На самом деле, это был дебют Елены Сафоновой, молодой актрисы, которая была лишь на год старше меня. Фильм был об одном православном священнике, который испытывал кризис призвания. Может быть, фильм изначально был запланирован как атеистический, но актеры и режиссер сумели сделать его более глубоким и философским. Елена Сафонова играла очень хорошо. Мне ярко запомнился эпизод с участием Елены Сафоновой: она играла роль девушки, которая "увлеклась религией" и перед всем классом сказала учительнице, что ее любимый герой - Иисус Христос. Этот фильм произвел на меня большое впечатление.

32. КОСТЯ ГЛАГОЛЕВ

К осени 1975 я стал задумываться о религии. С одной стороны, я не мог принять тезис о существовании всемогущего Бога, так как это делало бы Его ответственным за все зло, совершающееся в мире, но с другой – рассуждая честно, вынужден был признать, что наука не может предоставить в мое распоряжение убедительного доказательства несуществования Бога. Пытаясь найти выход из создавшегося положения, я начал посещать кружок атеизма при философском факультете МГУ вместе со своими сокурсниками Олей Чернавской, Алешей Хлебалиным и Костей Глаголевым. Оля Чернавская была дочерью известного физика, который проявлял интерес к проблемам науки и религии. Алеша Хлебалин впоследствии увлекся антропософией (он давал мне читать книги Николая Рериха, его жены Елены Рерих и немецкого философа Рудольфа Штайнера). Чаще всего я, однако, общался с Костей Глаголевым. Судя по фамилии и наличии в его доме старинной Библии, его родители происходили из какого-то священнического рода. Сам Костя, впрочем, не был крещен.
Что касается самого кружка, то возглавляла его сотрудник кафедры научного атеизма философского факультета МГУ доктор философских наук Зульфия Абдулхаковна Тажуризина. Занятия кружка проходили в кабинете атеизма, располагавшемся на 11 этаже здания гуманитарных факультетов. Вопреки своей исходной задаче – борьбе с религией – кружок атеизма в действительности превратился в место общения людей, интересующихся религией. Именно там я впервые услышал об отце Дмитрии Дудко, а также узнал, где находится единственная легально действующая в Москве община евангельских христиан-баптистов (их молитвенный дом в Малом Вузовском переулке я разыскал «по горячим следам» уже зимой 1975-76 г.). Весной 1976 мы с Костей Глаголевым часто посещали библиотеку кабинета атеизма, где имели возможность ознакомиться с трудами русских религиозных философов и богословов, в частности К. Леонтьева. Заведовал кабинетом атеизма некто Лебедев, интересовавшийся русской поэзией «серебряного века», в частности, Андреем Белым и Максимилианом Волошиным. Как-то раз Лебедев пригласил меня с собой в читальный зал Библиотеки МГУ им. Горького и дал мне почитать книги, заказанные на его читательский билет (сами мы могли записаться в библиотеку лишь начиная с 4 курса).
Именно в кабинете атеизма у нас с Костей зародилась идея совершить «этнографическо-религиоведческую экскурсию» и посетить один из немногих действовавших в то время мужских монастырей, а именно, Псково-Печерский монастырь. С целью навести необходимые справки, уже в начале апреля 1976 г. мы с Костей разыскали И., двоюродный дедушка которой был православным епископом и жил на покое в этом монастыре. И. была обижена на меня за то, что я разыскал ее не ради нее самой, но ради каких-то своих дел, и о монастыре сообщила лишь очень скупую информацию, немногим большую, чем простое подтверждение самого факта его существования. Тем не менее, на Костю и это немногое произвело большое впечатление. Мы решили ехать сразу после окончания летней экзаменационной сессии. Выехав из Москвы в Псков 30 июня 1976 г., мы 2 июля уже оказались в монастыре. Там одна из пожилых благочестивых паломниц («бабушка Елена») обратила на нас внимание и, узнав, что мы некрещеные, предложила нам «покреститься». Мы согласились и в тот же день были крещены в церкви Сорока мучеников Севастийских, расположенной в городе Печоры неподалеку от монастыря (в самом монастыре, согласно требованиям устава, крещения не совершались).
Когда я стоял в Печорах на службе [в 1976], у меня была полная уверенность, что это та самая служба, на которой стояли владимирцы из фильма "Андрей Рублев". Но это оказалось не так. Службу изменили в XVII веке, а старообрядцев прокляли. Произошел разрыв традиции. И ничего не предпринимается для того, чтобы уврачевать его. Примерно тогда же я обманулся второй раз. "Духовные основы жизни" и "Три разговора" - произведения, автора которых - философа Владимира Соловьева - я считал православным, - в действительности были написаны тем же человеком, который написал "Россию и Вселенскую Церковь". Никто не обманывал меня нарочно, просто так получилось. И еще. Конфликт: наместник отец Гавриил Стеблюченко - еп. Текучев. Я тоже об этом ничего не знал.


33. МАРИЯ ДМИТРИЕВНА

Крестившись в Печорах, мы с Костей Глаголевым в тот же день вернулись в Псков, в гостиничный номер, забронированный для нас по протекции местного психиатра, грузина по национальности, знакомого моих родителей. Костя уехал на экскурсию в Пушкинские Горы, а я остался в Пскове. 5 июля мы вновь отправились в монастырь, чтобы пожить там несколько дней. Днем мы поработали в монастырской оранжерее под руководством монаха Александра. Когда подошло время задуматься о ночлеге, нам предложили переночевать у кого-то из местных жителей. Первую ночь мы провели в каком-то помещении, похожем на коридор, где рядом с нами спал на диванчике пожилой мужчина и сильно храпел. Впоследствии выяснилось, что это был инвалид войны и храпел из-за ранения, полученного на фронте. Он и его жена также приехали в Печоры в качестве паломников. На следующую ночь нас с Костей перевели на просторный чердак, на другом конце которого ночевали две девочки лет 15 – Ира и Люда. Они приехали в Печоры из подмосковного дачного поселка Малаховка. С ними была мать Иры – Мария Дмитриевна, учительница математики. Узнав, что мы из Москвы, она усердно приглашала нас в гости. Вскоре мы расстались, так как обстоятельства потребовали моего возвращения в Москву, да и Косте тоже захотелось домой.
Адреса Марии Дмитриевны я не запомнил, но, тем не менее, в начале сентября решил разыскать своих новых знакомых. Костя отказался ехать со мной, и поэтому я поехал один. Школу, находившуюся неподалеку от железнодорожной станции, я нашел очень быстро. Первым знакомым лицом, которое я встретил, была библиотекарь школы Надежда Константиновна, которая, поскольку была в Печорах вместе с Марией Дмитриевной, сразу меня узнала и дала все необходимые адреса. Марию Дмитриевну я в тот приезд застал уже в дверях: она уезжала за город вместе с мужем. Впрочем, я не потерял даром времени и отправился к Люде. Люда была дочерью священника, о. Николая Ширина, служившего в одной из подмосковных церквей неподалеку от города Клин. В семье о. Николая было пятеро детей. Я впервые в своей жизни увидел многодетную семью, и притом семью православного священника.
Люда записала мой телефон и обещала звонить. Вскоре она действительно позвонила и предложила съездить вместе в Загорск. В этой поездке участвовали только трое: я, Люда и Ира (дочь Марии Дмитриевны). Костя ехать отказался. Спустя месяц Люда организовала еще одну поездку в Загорск. И на этот раз нас было трое, только вместо Иры с нами поехала Людина соседка и ровесница Лена Мещерякова. Любопытно, что моя мама с некоторым раздражением реагировала на звонки Люды и вообще была не в восторге от моих новых знакомых.
Более тесно познакомиться и подружиться с Марией Дмитриевной мне удалось лишь весной 1977 г. Тогда ей было 44 года. Духовная дочь схиигумена Саввы, проживавшего в Псково-Печерском монастыре, она была глубоко и искренне верующим человеком, покаявшимся и пережившим обращение к Богу. Однако я понимал, что в разговоре на некоторые темы мы не сможем найти взаимопонимания, и эти темы лучше не обсуждать: например, я так и не смог рассказать Марии Дмитриевне про Анну Франк.

34. СУХУМИ

В августе 1976 мы с мамой отдыхали в Сухуми у наших грузинских друзей. К своей недавно обретенной вере я относился двояко. Прогуливаясь как-то вечером с Макой – очень милой, но психически больной девочкой, пациенткой моих родителей – по сухумской набережной, я очень четко ощутил радость веры и благодарность судьбе за дар крещения. С другой стороны, я желал проверить справедливость хода мыслей, приведшего меня к вере, т.к., будучи студентом-физиком, опасался ошибки. Ценность нетривиального результата – утверждения о существовании Бога – была колоссальной, ибо результат этот приводил к очень важным практическим следствиям. Например, если Бога нет, то кафедральный собор города Сухуми интересен лишь с архитектурной точки зрения; но если Бог есть, то этот же собор можно рассматривать как единственное место в городе, где воздается честь Богу. Между тем было очевидно, что большинство людей думает иначе и по утрам идет не в собор, а на сухумские пляжи, где «режутся» в карты, купаются, загорают, завязывают знакомства и т.п. То, что я явно шел против мнения подавляющего большинства людей, не будучи при этом признанным гением или вундеркиндом, настораживало меня; я честно пытался подвергнуть сомнению свою «идею» и с этой целью даже посещал Сухумскую публичную библиотеку, где читал многочисленные выпуски журнала «Наука и религия». Поскольку этот журнал критиковал религию, то именно в нем я рассчитывал отыскать убедительные аргументы, долженствующие доказать несуществование Бога. Однако мне удалось найти лишь один аргумент, который мог показаться стоящим. В одной из статей приводился конкретный факт: православный священник не оказал помощь больному ребенку, которого надо было доставить в больницу, а проехал мимо на своей автомашине. Но и этот аргумент – плохой поступок священника – не был «абсолютно» убедительным. Ведь, рассуждал я, Бог либо есть, либо Его нет: если священник проехал мимо больного ребенка и не остановился, чтобы оказать помощь, это само по себе не может привести ни к возникновению Бога, если Его объективно нет, ни к уничтожению Бога, если Он объективно есть. Таким образом, моя вера выдержала первый натиск искушений, и я вернулся в сентябре в Москву со своими новыми убеждениями.

35. РИГА

В Риге, тогда столице Латвийской ССР, жила школьная подруга моей мамы – Елена Израилевна Берзина. Уехав после войны из родной Одессы вместе с мужем Яковом Гомбергом в Латвию, она купила небольшой дом неподалеку от станции Иманта. Поселок Иманта формально находился в черте Риги, но в 1970-е годы представлял собой по существу деревню. Дорога к домику "тети Лели" шла от станции через большое поле. В середине июля 1976 г. я провел там несколько дней. Елена Израилевна преподавала английский язык в Рижском университете. У нее в то время занимались английским языком две девочки, готовившиеся к поступлению в университет: Оля М. и Лена П. Я познакомился с ними, так как Елена Израилевна просила меня провожать их до станции. Лена понравилась мне, и осенью, уже вернувшись в Москву, я часто вспоминал о ней. Для того чтобы еще раз встретиться с Леной, я решил на ноябрьские праздники поехать в Ригу и пожить «у тети Лели». С собой в дорогу я взял две книги. О них надо сказать особо и для этого я должен упомянуть имя Аиды Сергеевны Кохреидзе, искусствоведа, сотрудника Музея часов и шпалер при Московском Кремле. С Аидой Сергеевной я познакомился, когда, обучаясь в седьмом классе, посещал в Кремле исторический кружок. Именно тогда благодаря Аиде Сергеевне и ее коллегам я впервые узнал о Сретении Владимирской иконы Божией Матери, о подвиге князя-мученика Михаила Черниговского и о многих других вещах, о которых ни слова не говорилось в школьных учебниках. Конечно, она никогда не говорила с нами напрямую о религии, но все же мне захотелось именно с ней поделиться новостью о моем крещении. Аида Сергеевна была рада тому, что я ее разыскал (это произошло в сентябре 1976 г.), и дала мне почитать книги, которые она сама очень высоко ценила: «Записки врача» В. Вересаева и «Письма из Ламбарене» А. Швейцера. Тогда, однако, мой ум был прочно занят мыслями о предстоящем свидании с Леной, и книги меня интересовали мало. Уже на обратном пути в Москву я попытался вникнуть в них, но они тогда показались мне скучными.

36. «ПО СЛЕДАМ АННЫ ФРАНК»

Когда я читал «Дневник Анны Франк», я обратил внимание на упомянутый в предисловии (написанном, кстати, знаменитым публицистом Ильей Эренбургом) факт: немецкий журналист Эрнст Шнабель разыскал всех тех, кто знал семью Франк и помогал ей скрываться в убежище в Амстердаме во время немецкой оккупации, и опубликовал книгу «По следам Анны Франк». 7 февраля 1977 г. я решил отправиться во Всесоюзную Государственную библиотеку иностранной литературы на поиски этой книги. Как ни странно, она там оказалась (естественно, на немецком языке); ее точное название было «Anne Frank: Spur eines Kindes» («Анна Франк: след ребенка»). Возможно, это был тот же экземпляр, которым пользовался сам Эренбург. Плохое знание немецкого языка (я изучал его в рамках университетской программы) составляло, разумеется, для меня немалое препятствие; тем не менее, с помощью словаря я пробивался к смыслу и новым, неожиданным фактам (например, о встрече Анны Франк в Освенциме с печально знаменитым доктором Менгеле, проводившим медицинские эксперименты над заключенными). Я также узнал о том, что Анна за время пребывания в концлагерях стала очень религиозной (что никак не следовало из ее «Дневника»). Для меня пример Анны Франк был существенной поддержкой в той "духовной брани", которую мне, отстаивавшему свою веру, пришлось, как ни странно, вести с собственными родителями.

37. САВВА ВАРЯЖЦЕВ

В начале марта 1977 г. я решил отправиться в Ригу, чтобы, наконец, разобраться в своих отношениях с Леной П. Все оказалось сложнее, чем я ожидал. Лена была серьезно увлечена своим одноклассником - Саввой Сафоновым (позднее он стал писать стихи, и публиковал их под псевдонимом "Варяжцев"). В один из мартовских дней (не исключено, что 8 марта) мы втроем отправились в Сигулду. Из этой поездки я запомнил лишь серебристые блики солнца (была прекрасная весенняя погода) на реке Гауе, которую мы переходили по живописному мосту, идя от железнодорожной станции по направлению к знаменитому замку.
Когда мы возвращались обратно в Ригу, между мной и Саввой состоялся любопытный разговор о религии. Оказывается, Савва (по его словам) в пятнадцать лет был очень верующим и регулярно слушал религиозные программы БиБиСи. Но затем он утратил веру из-за того, что не смог соединить в своем уме реальность мирового зла и благость всемогущего Бога.

38. ФОМА БЕКЕТ

После 7 февраля 1977 г. мои посещения Библиотеки иностранной литературы сделались регулярными. Разыскивая в алфавитном каталоге Генри Стенли, исследователя Африки, я случайно обнаружил книгу Артура Стенли, называвшуюся «Historical Memorials of Canterbury»
(«Исторические воспоминания, связанные с Кентербери»). В этой книге я нашел любопытные рассказы о Папе Григории I, а также об архиепископе Фоме Бекете. До этого я слышал о Бекете лишь один раз, когда 25 декабря 1976 г., в католическое Рождество, по БиБиСи транслировались фрагменты пьесы Жана Ануя «Бекет». Что касается книги Артура Стенли, то она отчетливо всплыла в моем сознании 17 августа 1977 г., во время моего уже третьего визита в Псково-Печерский монастырь, когда я задал сам себе вопрос, в чем именно состоит мое призвание.

39. СТАРЕЦ ИОАНН КРЕСТЬЯНКИН

Во время нашего посещения Псково-Печерского монастыря мы (я и Костя Глаголев) познакомились со многими старцами, жившими там: иеромонахом Феодоритом, принявшим у меня первую исповедь, архимандритом Адрианом, рассказавшим нам о кознях бесов, о. Александром, руководившим нашей работой в монастырской теплице. Среди этих старцев особой любовью к паломникам отличался архимандрит Иоанн Крестьянкин. Ему было тогда 62 года, но из-за седины и следов перенесенных в тюрьме страданий он выглядел старше своих лет. Накануне отъезда из Печор (7 июля 1976) я услышал одну из его проповедей. Она представляла собой толкование на фрагмент (42 зачало) из Евангелия от Матфея: «Тогда начал Иисус упрекать города, в которых были явлены Его силы…». Старец Иоанн истолковывал этот текст применительно к России, где было явлено Богом много чудес, а потому, говорил он, на Страшном суде с русских людей много спросится. Эта проповедь произвела на меня большое впечатление: я увидел ту глубину понимания евангельского текста, к которой стремился сам, но не мог ее достичь. 

40. ОТЕЦ КОНСТАНТИН

Одним из следствий гонений на Православную церковь явилась пропасть, образовавшаяся между теми, которые пострадали, и теми, которых «не коснулось». Отец Константин, священник из храма Св. пророка Илии, расположенного неподалеку от станции метро «Преображенская площадь», был из числа детей и внуков «пострадавших». Дед его – священник – погиб на Соловках еще в 1930-е годы. Впрочем, сам о. Константин стал священником в сравнительно благополучное время, после того как между коммунистическими властями и Церковью уже был заключен своеобразный «конкордат», впрочем, неоднократно властями нарушавшийся, например, во время т.н. «хрущевских гонений». Как бы то ни было, травма, нанесенная всей его семье мученической смертью деда, оказалась столь глубокой, что о. Константин не увидел, что родилось и устремилось в Церковь новое поколение, пребывающее в полном и искреннем неведении о Боге и жестоких гонениях на верующих. Неведение это объяснялось вовсе не одной лишь глупостью и черствостью, но, в первую очередь, планомерным атеистическим воспитанием. Мне еще относительно повезло в смысле духовного просвещения. У меня было Евангелие и доступ к самиздатской литературе, в которую попадали и глубоко религиозные по духу произведения. В качестве примера могу привести статью "Русские судьбы" православного писателя-диссидента Феликса Светова в сборнике «Из-под глыб», которую я прочел вскоре после своего крещения, в октябре 1976 г. В этой статье содержался призыв к интеллигенции вернуться в Церковь. Сам Феликс Светов был сыном известного советского историка Фридлянда, репрессированного в 1937 году. Именно под влиянием этой статьи я и направил свои стопы в храм Св. пророка Илии в Черкизово и наивно (как сейчас понимаю) попросил незнакомого мне священника (о. Константина), который лишь чисто внешне понравился мне, стать моим духовным наставником. Скорее всего о. Константин вовсе не обрадовался такому обороту событий, даже, быть может, заподозрил неладное, а именно, что я специально заслан к нему в качестве провокатора или осведомителя. Будучи обременен семейством, он не имел права рисковать. Трудным моментом для него было мое признание, что в моих жилах течет еврейская кровь: в евреях о. Константин привык видеть наиболее жестоких и непримиримых гонителей Православной Церкви.

41. ПЕРМЬ

Я уже упоминал о том, что во вторую поездку в Загорск, состоявшуюся в октябре 1976, Люда Ширина пригласила свою соседку, девушку лет 17, по имени Лена. Выяснилось в дальнейшем, что мать и старший брат Лены живут в городе Пермь. В мае 1977 года я несколько раз приезжал в Малаховку, встречался с Марией Дмитриевной, но заходил также и к Шириным и виделся с Леной. Не знаю, каким образом, но у меня возникла идея напроситься в гости к Лене в Пермь. Лена жила в Малаховке у бабушки и училась в библиотечном техникуме, но каждое лето ездила к маме и брату в Пермь. Она в то лето собиралась быть в Перми в первые дни июля, и я решил так спланировать свой отдых, чтобы приехать в Пермь в это время.
Сдав летнюю сессию, я сначала отправился в Ригу. Из Риги я поехал в Спасо-Преображенскую пустынь под Еглавой, где в то время старчествовал схиархимандрит Таврион (о нем подробнее я расскажу в дальнейшем). В "пустыньке" (так ее называли паломники) я познакомился с тремя интеллигентными женщинами (одна из них, Галина Александровна П., в прошлом балерина, в то время жила в Риге). Эти женщины собирались в Эстонию, в Пюхтицкий женский монастырь и пригласили меня приехать туда погостить и помолиться. Из Риги я отбыл в Таллинн (кажется, это было в ночь с 30 июня на 1 июля). В Таллинне я первым делом отправился в Александро-Невский собор, а затем на автобусную станцию. В Пюхтицы я прибыл уже поздно вечером. На следующий день у источника я встретил паломника из Ленинграда. Его звали Леонид. Это был молодой человек чуть старше меня. Он пригласил меня погостить у него пару дней в Ленинграде, и я, не дожидаясь своих новых знакомых, уехал с Леонидом в Ленинград. Сначала мы добрались на автобусе до города Йыхви, а оттуда на поезде прибыли на Балтийский вокзал Ленинграда. Переночевав у Леонида, я с утра отправился за авиабилетом в Пермь, а затем мы с Леонидом отправились по его инициативе на Смоленское кладбище к "могилке" блаженной Ксении Петербургской.
В итоге в Пермь я прилетел 5 июля вечером из Ленинграда. На следующий день я отправился к Лене, но застал лишь ее маму, которая сообщила мне, что Лены еще нет. Так я «застрял» в Перми на целую неделю (Лена приехала лишь 10 июля вечером, а 13 июля я должен был уже вернуться в Москву).
Сам по себе город вовсе не оказался скучным. К тому времени я уже был верующим. Я регулярно посещал кафедральный собор Перми, где исповедался у немолодого, очень почтенного священника, ветерана войны, которого звали о. Владимир. Одна из прихожанок рассказала мне, что о. Владимир перенес тяжелую операцию по поводу злокачественной опухоли. Да и без этих рассказов я понимал, что о. Владимир тяжело больной, немощный телом, но по духу подлинно Божий человек. Во время исповеди он сказал мне: «Будь скромнее, и станешь примером для всех».
Прошло много времени, и я решил разузнать о дальнейшей судьбе о. Владимира. Используя скупые сведения, сообщавшиеся о жизни Пермской епархии в «Журнале Московской Патриархии», я установил, что о. Владимир (Владимир Платонович Жохов) умер 23 сентября 1988 г. Вечная ему память!

20. BORIS GORDON

In the summer of 1969 in Koktebel I met a friend of my parents. He was a young man of 24 years, tall, with slightly curly brown hair and a dense reddish beard. His name was Boris Gordon. Later it was discovered that "Uncle Borya" (as I then called him) was an enthusiastic bibliophile. In addition, he was in friendly relations with the dissidents, i.e. people whose apartments were searched by the KGB, who were summoned for interrogations, put to prison or compelled to emigrate. About a year after we met in Koktebel, Borya and his wife Natasha bought an apartment near us on the Shchelkovskoye highway, and we often went to visit them. "Uncle Borya" made a great impression on me. In the sixth grade at the lesson of literature, I even wrote an essay about him, which I called "A Portrait of an Acquaintance". In his apartment on the coffee table one could see (and leaf through!) books published in the West, for example, the sumptuous volume of the Collected Works of O. Mandelstam, published in the United States. This volume contained prose works, including the novel "The Egyptian Stamp", which was of great influence on me and evoked in me a desire to visit Leningrad (this my dream came true in January 1976).
Boris Gordon informed my parents about the "scarce" books that could not be obtained in Moscow, because they were immediately got hold of by intellectuals. He also suggested the idea of looking for these books in a remote province. Among the “scarce” books "uncle Borya" mentioned the book of the German writer Hermann Hesse "The Glass Bead Game", which was published in Russian translation in 1969. In Moscow, this book was impossible to get. In the spring of 1971 (?), my father and I went to visit my grandmother Alexandra Grigorievna in the Maryanskaya stanitsa. In search of books from the "list of Boris Gordon" we made sorties to the bookstores of neighboring stanitsas and, oh, a miracle! in the bookshop in the Novomyshastovskaya stanitsa we found "The Glass Bead Game", which, for obvious reasons, did not create a sensation there and was quietly standing on shelves. Overwhelmed with joy, we bought two copies. At that time, of course, I did not pay attention to the name and initials of the person who made comments on the novel – S.S. Averintsev - for I could not know what role this person will play in my life.

21. SEMYON KAPLAN

With the artist, Semyon Kaplan, my mother met on the beach, when we rested with her in Gurzuf in the summer of 1970. Since then, "Senya" (as we called him in our family, although he was at that time already over forty) often came to Moscow and visited us. In March 1973 for the spring holidays parents sent me to Kiev "to Senya". Semyon Kaplan was married (his wife's name was Sophia, but we called her "Sofa"). They were childless, but there was a Siamese cat, from my point of view, an evil creature. With Senya we went to the metro station "Darnitsa", where he drew pines. In general, Senya was an expert in urban landscapes (an urbanist). Sofa was an intellectual (she worked in the Kiev Scientific Library). Thanks to Sofa they had many interesting books in their home library. Defending myself from the Siamese cat, I read Andre Maurois' biography of Byron in Russian translation.
Two years later, when I came to Kiev not alone, but with friends, Senya took us to the apartment of the writer M.A. Bulgakov at the Andreevsky Descent (at that time it was not yet a museum): without his patronage the landlady of the apartment Inna Konchakovskaya (“Vasilisa”'s daughter) would probably not let us go (“Vasilisa” is a personage of the Bulgakov’s novel “The White Guard”).

22. THE JEWISH QUESTION

A substantial part of our home library was made up of books brought by grandmother Rachel from Odessa. One of these books was Anne Frank's “Diary”. During my time at school I started reading the "Diary" twice: the first time - approximately in 1971, and the second time - in the spring of 1973. During the second reading, the "Diary " made a particularly strong impression on me, because it was written by a teenage girl, i.e. information was broadcast from peer to peer (albeit through a time interval of 30 years). Another point that facilitated the perception of the “Diary” was that my grandmother was Jewish. The fate of Anna Frank, as is known, was tragic - she died in the German concentration camp Bergen-Belsen in late March 1945, at the age of 15 years. By associating with Anna and condemning those who caused her death, I made the first conscious choice in my life in favor of good.
In July 1973, I rested with my mother in Gurzuf, a resort in the Crimea, not far from Yalta. Familiar artists arranged us vouchers to the “House of Creativity”, where we ate, although we lived in a private apartment. We also could use the library of the “House of Creativity”, and most likely, it was there that I took to read the novel of L. Feuchtwanger "The Oppermanns". It is unnecessary to give a detailed account of the content of this novel, I will only remind that it was written in 1933 and is devoted to the life of the German Jews during the first year of Hitler's regime. Since I perceived the eyes of a teenager, my attention was first of all drawn to the tragic fate of the Jewish youth Berthold Oppermann, who was brought to suicide by senseless nagging of a Nazi teacher. "The Oppermanns" and "The Diary of Anne Frank" contributed to the development of my clear worldview position, which has not changed even after my acceptance of baptism in the Russian Orthodox Church. The essence of this position is sympathy for the weak and oppressed, whether Jews in the era of Hitler or Russian peasants in the era of dekulakization.
"The Diary of Anne Frank" was published in Russian in 1960; the translation was made by Rait-Kovaleva with the participation of Konstantin Bogatyrev. The famous Russian writer and journalist Ilya Ehrenburg wrote an introduction.

23. "SHE WHO RUNS ON THE WAVES"

Perhaps, after an excursion to the Old Crimea, I felt a certain spiritual kinship with Alexander Grin; However, his most famous book "Scarlet Sails", included in the school program as an additional reading, was incomprehensible to me and seemed boring. Apparently, every writer must be approached through the book, which is consonant with our soul. For me this proved to be the novel "She Who Runs on the Waves." The effect of it increased due to the fact that at the time when I read it, I was in love. I well remember my then spiritual state. It was one of the August days of 1973. In the morning I was on a date with E. in Izmaylovsky Park. I promised to ride it on a bicycle, but it was not possible because the saddle broke. After a stupidly ended meeting, I arrived home on a broken bicycle and began reading "She Who Runs on the Waves." And during the reading a miracle happened: I penetrated into the world of Grin, I understood his mood, his world outlook, his love for the beautiful and mysterious. Of course, I was far away from a clear understanding of what the writer meant "between the lines" (and if I suddenly understood clearly, I would be afraid that I was going crazy). But I understood vaguely, at the subconscious level, that there is another world, that reality is not exhausted by what is "given to us in sensations," that there are such things as signs, forebodings, final causes, and miracles. My soul felt the twitch of something supernatural. And although this feeling was just fleeting, it was not forgotten by me.

24. YOM KIPPUR WAR

Being impressed by such books as "The Diary of Anne Frank" and "The Oppermanns", I was especially keenly aware of the news about the September 1973 war between Israel and the Arab countries (later called "The Judgment Day War", for its beginning coincided with the Jewish holiday Yom Kippur – the Judgment Day). The Arabs attacked first, and therefore Israel seemed to me an innocent victim. At that time, I could not imagine the whole complexity of the so-called "Jewish question" and perceived it in a simplistic way, considering Jews as innocent victims, and Arabs, Hitlerites and Russian pogromists - the product of a great evil called "anti-Semitism." What was the real cause of anti-Semitism, I did not know, it seemed to me that it was caused by elementary envy. Boris Gordon gave a convincing explanation for "Jewish superiority" that seemed convincing to me at that time: the Jews were always persecuted, and therefore only the fittest survived; as a result of natural selection, such qualities as clear mind, tenacious memory, resourcefulness, sense of humor, etc. developed in the Jews. The surrounding reality seemed to confirm the trustworthiness of Boris Gordon’s explanation. According to the 1969 census, the number of people with higher education among Jews was 10 times higher than among Russians. The experience of studying at school also showed that children from Jewish families learn better.
In this chapter it is appropriate to recall my first visit to the Moscow synagogue (there was only one synagogue in Moscow at that time). It was in the fall of 1973 on the feast of the Torah, called Simchat Torah, i.e. the joy of receiving the Torah. The religious meaning of this holiday was absolutely incomprehensible and uninteresting for me, but from someone (maybe from Boris Gordon) I learned that this holiday is very cheerful, the Jewish youth gather near the synagogue, people sing and dance right on the street. I decided to look at it with my own eyes. Secretly from my parents (I do not remember under what pretext) I reached the metro station "Nogin Square" (now "Kitai Gorod"), and eventually found Arkhipova Street and the synagogue. It was already dark, the weather was bad, the synagogue seemed gloomy. Near the synagogue there was a police station. The policemen patrolled Arkhipova Street, where the synagogue was located, and from time to time they arrested the most active young people who really tried to sing and dance. I, somewhat frightened, looked at it all from the raised platform at the entrance, while I stood in the shadow of the columns decorating the facade. Since I came on my own initiative, knew no one and no one could vouch for me, then I was apparently taken either for a madman or for a KGB informer. After standing for about an hour in silence, I, disappointed, went home.

25. RITA SAMOILOVNA

At the end of August, 1973, I read a book by D.S. Merezhkovsky "The Eternal Companions." In this book, the development of civilization was viewed from a different point of view, than in the then school textbooks. Soon political and cultural events followed, which could not but make me think about the fairness of the Marxist understanding of history: the military coup in Chile, the Arab-Israeli war, the publication in the West of A.I. Solzhenitsyn "The Gulag Archipelago". My faith in Marxism was shaken to such an extent that I began to ask "provocative" questions to the teacher of history and social science Rita Samoilovna Rappoport. A small, intelligent Jewish woman of about fifty (her daughter Julia, who was a year older than me, studied at our school), Rita Samoilovna herself guessed that not everything was as smooth in the subject she taught, but the fear sown by Stalin's repressions, was so strong in her that she did not allow herself to join me in an open and impartial discussion. However, although the “honest dispute” did not work out, everything ended for me relatively well: after several fruitless attempts to convince me, Rita Samoilovna complained to my class teacher - Tatyana Eduardovna, and she, in turn, called my parents. I realized that the rational arguments of the older generation are exhausted and it resorts to "brute force." For me it was a sign that the truth is on my side. But what's the truth? In answering this question I had to rely upon myself.

26. I PLAY KHLESTAKOV

From the seventh grade, Galina Nikolaevna Slepneva began teaching Russian language and literature to our class. The first work that we studied with Galina Nikolayevna was Pushkin's story "The Captain's Daughter". My father decided to help me with writing the final essay on this story. A fan of Leo Tolstoy, he saw in the "Captain's daughter" the motives of "non-resistance to evil by violence" and "moral self-improvement." He helped me to find the relevant quotations in the story, one of which ("Young man! If my notes should fall into your hands, remember that the best and most enduring changes are those which stem from an improvement in moral behavior, without any violent upheaval"), I chose as an epigraph to my essay. For the presented work I received a reprimand from Galina Nikolaevna, who saw in it "Tolstoyism" and other deviations from the Marxist canons. I must say that Galina Nikolayevna was not a bad woman, and she treated me, in general, well. When we studied Gogol's play "The Government Inspector", Galina Nikolaevna asked us to read separate scenes by roles. I got the role of Khlestakov; for some reason Galina Nikolayevna liked my performance of this role, and she even invited me to “play” Khlestakov in a parallel “A” class.
Unfortunately, in future my relationships with Galina Nikolaevna were spoiled. In the tenth grade, we studied Alexander Fadeyev's story "The Rout." To tell the truth, I did not read this story, and my knowledge of it was limited to what I heard in the lessons from Galina Nikolaevna herself or from my classmates. At some point, when in the next lesson the "Levinson image" was being discussed, I decided to ask for the floor. Since I was keenly interested in the Jewish question at that time, I said that Levinson was a Jew, and this in some way predetermined his position during the Civil War in Russia. This rather trivial remark had in the Brezhnev era "still had the value of novelty" (using the words of Chaadaev). Galina Nikolayevna agreed with this "valuable" remark. It would be better for me to shut my mouth and sit down, but I decided to continue, and made a second remark, this time about the cruelty of Levinson and the Red Army in general. To these my words Galina Nikolaevna reacted, referring to the saying: "There’s a black sheep in every family" - to which I objected: "But if this black sheep has been in power for thirty years ...". Galina Nikolayevna was frightened and angry at the same time, and she asked me: "What do you mean?" And then, in a quiet class, I distinctly said: "I mean Joseph Vissarionovich Stalin." Of course, in other circumstances I would have had to pay dearly for these words, but even after twenty years after the death of the "leader" these words seemed scary enough to those who still saw him at the helm of power. In short, Galina Nikolayevna was frightened and even offended. As for me, this "dissident" speech did not give me any pleasure, as I realized that I had gone too far. To the credit of Galina Nikolaevna, she did not take revenge for me, and she put me an excellent mark for the final examination essay in Russian literature.

27. GRIGORY BORISOVICH MINKIN

When I was in the ninth grade, my parents found me a tutor in Russian language and literature. He was a Jew of about forty, the director of one of the Moscow schools - Grigory Borisovich Minkin. For a year and a half, from December 1972 to May 1974, I visited him once a week in his apartment on Bolshaya Kommunisticheskaya Street, not far from St. Martin the Confessor Church, at that time not functioning, to study Russian and literature. I well remembered one of the classes, the one that was devoted to the analysis of my work on the theme "The Image of the Future Society according to Chernyshevsky". Being influenced by Merezhkovsky's literary essays, I attacked with fierce criticism the beautiful picture of the future society, which appears in the fourth dream of Vera Pavlovna, the heroine of Chernyshevsky's novel “What Is to Be Done?” In my work I wrote the following: "The picture of a happy future, which Chernyshevsky draws us, is more suitable for sheep than for people, because a free man can’t help considering himself humiliated when his whole life - both work and entertainment - is regulated by orders from above". After reading my composition, Grigory Borisovich was initially surprised, then led a frank conversation with me, the main idea of which was that much of what we are taught in school is not good. As a result, this lesson lasted not two, but four hours, while Grigory Borisovich did not demand any extra pay.
For some reason I remembered also how Grigory Borisovich talked about Mayakovsky and Lilya Brik. Still, there was some kind of "Soviet [+ Jewish] civilization." It did not have that alpine cold that Averintsev had, but, on the contrary, some kind of almost animal heat.

28. READING DREISER

During winter holidays I went with my father to a rest house near Moscow. This was in January 1974. While at the rest house, I read Theodore Dreiser ("American tragedy") and some essays by Viktor Shklovsky. I remember the vague fantasies that visited me at that time, about how I would serve God (and even pray) in the Jewish synagogue. By that time, I had once visited a synagogue in Moscow. Also this experience was somehow connected with E., in which I was in love. I think that reading the "American tragedy" was very important for me at that time. I was just starting friendship with my classmate I., so the situation risked to turn out like the one described in Dreiser's novel. So it was a kind of a foreboding. What impressed me most about Dreiser's novel is the epilogue: the inevitability of justice and punishment.

29. ZAGORSK

At the lessons of history, which led Rita Samoilovna, I first sat next to Andrei Semenov, but since we talked a lot, we were separated. Instead of Andrei I found myself next to I., as it turned out later, a relative of an Orthodox bishop. In March 1974 I. suggested that I go with her to Zagorsk (Sergiev Posad). I agreed, but I concealed the fact of the trip from my parents, telling them that I'm going to the physics Olympiad.
I must say, I did not like Zagorsk then. It was at that time an amazingly dirty city, where you could not buy anything to eat. I vaguely recall the poorly clothed pilgrims who were standing around the tomb of St. Sergius. It turned out to be better in a small garden near the seminary building. I was struck by the majestic and melodic ("Mechelen" - as I. said) ringing of the Laura bell tower.
I did not feel any grace. At that time, I was still completely inaccessible to the action of the supernatural. God, existing objectively, omniscient and merciful, was still waiting patiently for my conversion. My first associations with the Russian Orthodox Church were at that time standard: Stalin, the KGB. And, nevertheless, there were the relics of St. Sergius, which had nothing to do with Stalin and the KGB. There the philosopher Konstantin Leontiev finished his days. There lived Fr. Pavel Florensky. At that time I knew nothing either of Florensky, or of Leontiev.

30. A TRIP TO KIEV
Friendship with I., which began during the lessons of history in the tenth grade, led to the cooling of my already difficult relations with E. However, in September 1974 (on the eve of the opening of the exhibition of nonconformist artists in Izmaylovsky Park) I tried to collect and unite all my friends. Complete unification did not work out, but E. got acquainted with Olya Bondareva, a student of the 1st year of the Moscow Conservatory. Since then, E. and her friend Luda have organically joined the company of Olya, which included the student MEPhI Zhenya Rusanov and some former classmates of Olya from 444 school. On the May holidays 1975 Olya Bondareva organized a trip to Kiev: four went – E., Olya, Zhenya Rusanov and me.
It was in Kiev, May 3, 1975. Olya, Eugene, E. and I entered the St. Vladimir Cathedral. It was the Great Saturday, the service has not started yet. It was a miracle that we were allowed to enter, because immediately after we left the Cathedral, it was cordoned off by the druzhinniki, who did not allow young people to get to the Easter service. I bought a cross (a miniature plastic crucifix on a black plastic cross) for E. and a small aluminum cross for myself to wear around my neck, and I put it on and later wore it at the University, so my friend Tolya Nikulin said: "Why do you wear a cross, if you are not baptized? " From this reaction I realized that there is some power in it. This is how the idea of receiving baptism first occurred to me. Also in the Vladimir Cathedral, when I was buying crosses, the woman selling them suggested that I submit a note about the health of those people for whom I would like to pray. I immediately remembered I., with whom I broke off relations in March of the same year. But when they told me that I have to pay for prayers, I changed my mind.

31. “IN SEARCH OF MY DESTINY”

Olya, her best friend Tanya and someone else (I do not remember) gathered at Olya's apartment on Chusovskaya Street. It was September 1975. Someone suggested going to see a movie. We went by metro to the cinema-theatre "Zaryadye" (in the building of the hotel "Russia", now not existing). They showed the film "In Search of My Destiny". This movie was filmed in 1974. It did not make a sensation. In fact, it was the debut of Elena Safonova, a young actress who was only a year older than me. The film was about an Orthodox priest who was experiencing a crisis of vocation. Maybe the film was originally planned as atheistic, but the actors and the film director managed to make it more profound and philosophical. I clearly remember the episode with Elena Safonova: she played the role of a girl who was "carried away by religion" and before the whole class told the teacher that her favorite hero was Jesus Christ. This film made a great impression on me.

32. KOSTYA GLAGOLEV
By the autumn of 1975, I began to think about religion. On the one hand, I could not accept the thesis of the existence of an almighty God, since this would have made Him responsible for all the evils taking place in the world, but on the other, honestly, I had to admit that science can’t provide me with convincing evidence of the non-existence of God. Trying to find a way out of the situation, I began to attend a circle of atheism at the Philosophical Faculty of Moscow State University along with my fellow students Olya Chernavskaya, Alyosha Khlebalin and Kostya Glagolev. Olya Chernavskaya was the daughter of a famous physicist who showed interest in the problems of science and religion. Alyosha Khlebalin subsequently became interested in anthroposophy (he gave me to read the books of Nicholai Rerikh, his wife Helena Rerikh and the Austrian mystic Rudolf Steiner). Most often I, however, communicated with Kostya Glagolev. Judging by the name and the presence in his house of the ancient Bible, his parents came from the family of priests. Kostya himself, however, was not baptized.
As for the circle itself, it was led by the docent of the department of scientific atheism of the Faculty of Philosophy of Moscow State University Zulfiya Abdulkhakovna Tazhurizina. Classes of the circle were held in the cabinet of atheism, located on the 11th floor of the building of humanitarian faculties. Contrary to its original task - the fight against religion - the circle of atheism actually turned into a place of communication for people who are interested in religion. It was there that I first heard about Fr. Dmitry Dudko, and also found out where is located the community of the Evangelical Christians in Moscow (their prayer house in Maly Vuzovsky Lane I found "hot on the trail" in the winter of 1975-76). In the spring of 1976, Kostya Glagolev and I often visited the cabinet of atheism, which possessed a unique library where we had the opportunity to get acquainted with the works of Russian religious philosophers and theologians, in particular K. Leontiev. The keeper of the cabinet of atheism, Lebedev, was interested in the Russian poetry of the "Silver Age," in particular Andrei Bely and Maximilian Voloshin. One day Lebedev invited me to the reading room of the Moscow State University library and gave me to read books ordered for his library card (we ourselves could enroll in the library only from the 4th year).
It was in the cabinet of atheism that Kostya and I conceived the idea of an "ethnographic and religious study tour" i.e. visiting one of the few monasteries that operated at the time, namely the Pskovo-Pechersky monastery. In order to make the necessary inquiries, already at the beginning of April 1976 Kostya and I found I., whose great-uncle was an Orthodox bishop and lived in this monastery. I. was offended at me for not having sought her out for her own sake, but for some of  my own affairs, and she only reported very meager information about the monastery, a little more than a mere confirmation of the very fact of its existence. Nevertheless, Kostya was great impressed even by this. We decided to go immediately after the end of the summer examination session. After leaving Moscow for Pskov on June 30, 1976, we were already in the monastery on July 2. There, one of the elderly pious pilgrims ("grandmother Elena") noticed us in the monastery church and, having learned that we were unbaptized, offered us her help to receive baptism. We agreed, and she brought us to the priest who served in the Church of the Forty Holy Martyrs of Sebaste, located in the town of Pechory near the monastery (in the monastery, according to the requirements of the statutes, there were no baptisms celebrated).
When I stood in monastery church during the service [in 1976], I had full confidence that this is the same service which was featured in the cult film "Andrei Rublev" by Andrei Tarkovsky. But it was not so. The service was changed in the 17th century during the liturgical reform of Patriarch Nikon. Also at that time I didn’t know that the works "The spiritual foundations of life" and "Three conversations" written by the famous Russian philosopher Vladimir Solovyov, which I considered Orthodox, were actually written by the same person who wrote "Russia and the Universal Church" and secretly converted to Roman Catholicism at the end of his life. Nobody deceived me on purpose, it just happened. And more than that: I didn’t know anything about the retired bishop Feodor Tekuchev being mercilessly bullied by the hegoumenos Gavriil Steblyuchenko in that very monastery.

33. MARIA DMITRIEVNA
Having been baptized in Pechory, Kostya Glagolev and I returned on the same day to Pskov, to a hotel room booked for us by the patronage of a local psychiatrist, a Georgian by nationality, my parents' acquaintance. Kostya went on an excursion to the Pushkin Mountains, and I stayed in Pskov. On July 5, we again went to the monastery to live there for several days. In the afternoon we worked in the monastery greenhouse under the guidance of the monk Alexander. When it came time to reflect on the overnight stay, we were offered to spend the night in one of the houses of the local residents. The first night we spent in a room, resembling a corridor, where an elderly man was sleeping next to us on the couch and snoring very loudly during the whole night. Later it turned out that he was a war invalid and snored because of a wound that was received at the front. He and his wife also came to Pechory as pilgrims. The next night, Kostya and I were transferred to a spacious attic, at the other end of which were sleeping the two girls of approximately 15 years of age - Ira and Lyuda. They came to Pechory from the suburban village of Malakhovka near Moscow. With them was Ira's mother - Maria Dmitrievna, a teacher of mathematics. Having learned that we are from Moscow, she assiduously invited us to visit them. Very soon we parted, as circumstances demanded my return to Moscow, and Kostya also wanted to go home.
The exact address of Maria Dmitrievna I did not remember, but nevertheless, in early September, I decided to find my new acquaintances. Kostya refused to go with me, and so I went alone. The school, which was located near the railway station, I found very quickly. The first familiar person I met was the school librarian Nadezhda Konstantinovna, who, as she was in Pechory along with Maria Dmitrievna, immediately recognized me and gave me all the necessary addresses. Maria Dmitrievna I found already in the doorway: she was leaving the city with her husband. However, I did not lose time and went to Lyuda. Lyuda was the daughter of a priest, Fr. Nikolai Shirin, who served in one of the churches near the town of Klin. Fr. Nicholas had five children. For the first time in my life I saw a large family, and moreover a family of an Orthodox priest.
Lyuda wrote down my phone number and promised to call. Soon she really called and invited me to go to Zagorsk together. In this trip, which took place at the end of September, only three persons participated: me, Lyuda and Ira (daughter of Maria Dmitrievna). Kostya refused to go. A month later Lyuda organized another trip to Zagorsk. This time Lyuda invited her neighbor Lena Meshcheryakova of about her age. Ira didn’t come, because her father was gravely ill (he died of cancer before the end of the year). Curiously, my mother reacted with some irritation to Lyuda's calls and was not at all happy with my new acquaintances.
I managed to become more closely acquainted and make friends with Maria Dmitrievna only in the spring of 1977. She was then 44 years old. The spiritual daughter of Schemahegoumenos Savva, who lived in the Pskovo-Pechersky monastery, she was a deeply and sincerely believing person who repented and underwent a conversion to God. However, I understood that in talking about some topics we couldn’t have found mutual understanding, and these topics were better not to be discussed: for example, I could not tell Maria Dmitrievna about Anna Frank.

34. SUKHUMI

In August 1976, my mother and I rested in Sukhumi with our Georgian friends. I responded to my newly acquired faith in two ways. Walking one evening with Maka - a very sweet but mentally ill girl, a patient of my parents - on the Sukhumi embankment, I very clearly felt the joy of faith and gratitude to fate for the gift of baptism. On the other hand, I wanted to check the fairness of the arguments that led me to faith, because, as a physics student, I was afraid of mistakes. The value of the non-trivial result - the assertion of the existence of God - was colossal, for this result led to very important practical consequences. For example, if there is no God, then the cathedral of the city of Sukhumi is interesting only from an architectural point of view; but if there is a God, then this same cathedral can be regarded as the only place in the city where honor is rendered to God. Meanwhile, it was obvious that most people think differently, and in the morning they do not press on to the cathedral, but hasten to the Sukhumi beaches, where they play cards, bathe, lie on the sun, make new acquaintances, etc. The fact that I clearly went against the opinion of the vast majority of people, while not being a recognized genius or child prodigy, alarmed me; I honestly tried to question my "idea" and for this purpose I even visited the Sukhumi public library, where I read numerous issues of the Soviet periodical “Nauka i religiya” (“Science and Religion”). Since the articles in this periodical criticized religion, it was there that I expected to find convincing arguments that should prove the non-existence of God. However, I managed to find only one argument, which could seem worthwhile. One of the articles cited a specific fact: an Orthodox priest did not help a sick child who had to be taken to a hospital. But this argument - a bad act of the priest - was not "absolutely" convincing. After all, I reasoned, God either exists or does not exist: if the priest has passed by the sick child and has not stopped to help him, this in itself can’t lead to the emergence of God, if God is objectively non-existent, or to the destruction of God, if He objectively exists. Thus, my faith withstood the first onslaught of temptations, and I returned to Moscow in September with my new convictions.

35. RIGA

In Riga, then the capital of the Latvian SSR, my mother's school friend - Elena Izrailevna Berzina lived. After the war "Aunt Lyolya" (as I called her) married Iakov Gomberg ("Uncle Yasha"). Soon after their marriage they left their native Odessa and settled in the suburbs of Riga. They bought a small house near the railway station “Imanta”. In the 1970s Imanta was essentially a village. The road to the house of "aunt Lyolya" went from the station through a large field. In mid-July 1976, I spent several days there. Elena Izrailevna taught English at the University of Riga. At that time two girls were preparing to enter the university: Olya and Lena. I made acquaintance with both of them, since Elena Izrailevna asked me to see them off to the station. Lena produced a certain impression on me, and when I returned to Moscow, I often recalled her. In order to once again meet with Lena, I decided to go to Riga on “November holidays” and live "with aunt Lyolya." With me I took two books. I have to say about them especially and for this I must mention the name of Aida Sergeevna Kokhreidze, an art historian, an employee of the Clock Museum and a tapestry in the Moscow Kremlin. I met Aida Sergeevna when, in the seventh grade, I attended a historical circle in the Kremlin. It was at that time, thanks to Aida Sergeevna and her colleagues, that I first learned about the Meeting of the Vladimir Icon of the Mother of God, about the feat of the prince-martyr Mikhail Chernigov, and about many other things that were not mentioned in school textbooks. Of course, she never spoke directly to us about religion, but still I wanted to share with her the news of my baptism. Aida Sergeevna was glad that I found her (it happened in September 1976), and gave me to read books she herself highly appreciated: "Memoirs of a Physician" by Vikenty Veresaev and "Letters from Lambarene" by Albert Schweitzer. Then, however, my mind was firmly preoccupied with thoughts about the impending date with Lena, and I was not interested in books. Already on the way back to Moscow, I tried to penetrate into them, but they seemed to me boring.

36. "FOLLOWING IN ANNE FRANK FOOTSTEPS"

When I read Anne Frank's Diary, I drew attention to the fact mentioned in the foreword (written, incidentally, by famous journalist Ilya Ehrenburg): German journalist Ernst Schnabel sought out all those who knew the Frank family and helped her to hide in a refuge in Amsterdam during German occupation, and published the book "Following in Anne Frank Footsteps." On February 7, 1977, I decided to go to the All-Union State Library of Foreign Literature in search of this book. Strangely enough, it was there (naturally, in German). Its exact title was "Anne Frank: Spur eines Kindes". Perhaps it was the same copy that Ehrenburg himself used. Poor knowledge of the German language (I studied it in the framework of the university program) was, of course, a considerable obstacle for me. Nevertheless, with the help of the dictionary, I made my way to the meaning and new, unexpected facts (for example, about the meeting of Anne Frank in Auschwitz with the infamous Dr. Mengele, who conducted medical experiments on prisoners). I also learned that during her time in concentration camps Anna became very religious (which did not follow from her "Diary"). For me, the example of Anne Frank was a significant support in the "spiritual warfare" that I, who defended my faith, had, oddly enough, to lead with my own parents.

37. SAVVA VARYAZHTSEV

In early March 1977, I decided to go to Riga, to finally understand my relationship with Lena P. Everything was more complicated than I expected. Lena was seriously carried away by her classmate - Savva Safonov (later he began to write poetry, and published them under the pseudonym "Varyazhtsev"). In one of the March days (it is possible that on March 8) the three of us went to Sigulda. From this trip I remember only the silvery glare of the sun (there was a beautiful spring weather) on the river Gauja, which we crossed the picturesque bridge on our way from the railway station towards the famous castle.
When we returned back to Riga, a curious conversation took place between me and Savva about religion. It turned out that Savva (he said) was very religious at the age of fifteen and regularly listened to BBC's religious programs. But then he lost faith because he could not connect in his mind the reality of world evil and the goodness of almighty God.

38. THOMAS BECKET

After February 7, 1977, my visits to the Library of Foreign Literature became regular. Seeking in the alphabetical catalog the works of Henry Stanley, a researcher of Africa, I accidentally discovered the book of Arthur Stanley, called "Historical Memorials of Canterbury". In this book I found curious stories about Pope Gregory I, and also about Archbishop Thomas Becket. Before that, I heard about Becket only once, on December 25, 1976, when on Catholic Christmas the fragments of Jean Anouilh's play “Becket or The Honour of God” were broadcast on the Russian service of the BBC. As for the book by Arthur Stanley, it clearly surfaced in my mind on August 17, 1977, during my third visit to the Pskovo-Pechersky monastery, when I asked myself the question of what exactly my vocation was. Thus, Thomas Becket stood at the origins of my liberation from physics, parents, Jewry and "purely Russian" Orthodoxy.

39. THE ELDER JOHN KRESTYANKIN

During our visit to the Pskovo-Pechersky monastery, we (I and Kostya Glagolev) met many of the elders who lived there: hieromonk Theodoret, who heard my first confession, Archimandrite Adrian, who told us about the plots of demons, Fr. Alexander, who directed our work in the monastery greenhouse. Among these elders, archimandrite John Krestyankin was particularly fond of pilgrims. He was then 62 years old, but because of the gray hair and traces of sufferings which he underwent in prison, he looked older than his actual age. On the eve of my departure from Pechory (July 7, 1976) I heard one of his sermons. It was an interpretation of the fragment from the Gospel of Matthew: "Then began he to upbraid the cities wherein most of his mighty works were done, because they repented not". The Elder John interpreted this text with reference to Russia, where many miracles were made by God. This sermon made a great impression on me: I saw that depth of understanding of the Gospel text, which I aspired to, but could not achieve.

40. PRIEST CONSTANTINE

One of the consequences of the persecution of the Orthodox Church was the abyss that was formed between those who suffered and those that "were not touched." Father Constantine, a priest from the temple of St. Elijah, located near the metro station "Preobrazhenskaya Ploshchad", was one of the children and grandchildren of the "victims". His grandfather - a priest - died on Solovki in the 1930s. However, he himself became a priest in a relatively prosperous time, when a kind of "Concordat" had already been concluded between the communist authorities and the Church, however, repeatedly violated by the authorities, for example, during the so-called "Khrushchev's persecution". Be that as it may, the trauma inflicted on his entire family by the martyrdom of his grandfather was so profound that Fr. Constantine could not see that while he was trying to adapt and survive, a new generation was born and rushed to the Church, living in complete and sincere ignorance of God and the cruel persecution of the believers. This ignorance was caused not by mere stupidity and callousness, but, first of all, by systematic atheistic upbringing. I was still relatively lucky in terms of spiritual enlightenment. I had the Gospel and access to samizdat literature, which included deeply religious spiritual works. As an example, I can cite the article "Russian Destinies" by the Orthodox writer-dissident Felix Svetov (under the pseudonym “F. Korsakov”) in the collection of essays "From under the Rubble" which I read shortly after my baptism, in October 1976. This article called on the intelligentsia to return to the Church. Felix Svetov himself was the son of the prominent Soviet historian Gregory Fridlyand, who was arrested and executed in 1937. It was under the influence of this article that I sent my footsteps to the church of St. Elijah in Cherkizovo and naively (as I now understand) asked Fr. Constantine to become my “spiritual father”. Now I suspect that Fr. Constantine was not at all happy about this turn of events, maybe even thought that I had been specially sent to him as a provocateur or informer. Unlike the elder monks, he did not possess a gift of clear-sightedness and, being burdened with a family, had no right to take risks. An unpleasant moment for him was perhaps my statement that in my veins there is some Jewish blood: in the Jews Fr. Constantine was accustomed to see the most cruel and irreconcilable persecutors of the Orthodox Church.

41. PERM

I already mentioned that on the second trip to Zagorsk in October 1976, Lyuda Shirina invited her neighbor, a girl of 17, named Lena. It turned out later that her mother and the elder brother live in the city of Perm. In May 1977, I visited Malakhovka several times, met with Maria Dmitrievna, but also went to the Shirins and saw Lena. I do not know how, but I had an idea to visit Lena in Perm. Lena lived in Malakhovka with her grandmother and studied at the Polygraphic Technical School, but every summer she went to Perm to visit her mother and brother. That year she planned to be in Perm in the first days of July, and I decided to organize my vacations in such a way  that I could come to Perm at that time.
Having handed over the summer session, I first went to Riga. From Riga I went to the Transfiguration hermitage near Eglava, where at that time lived schema-archimandrite Tavrion (I'll discuss it in more detail later). In the hermitage I met three intelligent women (one of them, Galina P., a former ballerina, at that time lived in Riga). These women planned to go to Estonia, to the Pyukhtitsky convent and invited me to come there to stay and pray. From Riga I left for Tallinn (it seems that this was the night of June 30 to July 1). In Tallinn, I first went to the Alexander Nevsky Cathedral, and then to the bus station. I came to Piukhtitsy late in the evening. The next day at the spring I met a pilgrim from Leningrad. His name was Leonid. He was a young man a little older than me. He invited me to stay with him for a couple of days in Leningrad, and I, without waiting for my new acquaintances, left with Leonid to Leningrad. First we got on the bus to the city of Johvi, and from there by train we arrived at the Baltiysky Railway station of Leningrad. After spending the night at Leonid's, I bought an air ticket to Perm, and then Leonid and I went on his initiative to the Smolensk cemetery to the "grave" of the blessed Xenia of St. Petersburg.
As a result, I flew to Perm on July 5 in the evening from Leningrad. The next day I went to Lena, but found only her mother, who told me that Lena had not yet come. So I got stuck in Perm for a whole week (Lena arrived only on July 10 in the evening, and on July 13 I had to return to Moscow).
The city itself was not boring at all. By that time, I was already a believer. I regularly visited the cathedral of Perm, where I confessed to Fr. Vladimir, who was a very respected priest, a veteran of the war. One of the parishioners told me that Fr. Vladimir suffered a serious operation for a malignant tumor. But even without these stories I understood that Fr. Vladimir was seriously ill, weak in body, but firm in spirit and truly God's man. During my confession, he told me: "Be more modest, and you will become an example for all."
Later I decided to find out some more information about Fr. Vladimir. Using the short articles about the life of the Perm diocese in the "Journal of the Moscow Patriarchate," I found that Fr. Vladimir (Vladimir Platonovich Zhokhov) died on September 23, 1988. May he rest in peace!