Лель

Лель.

… Сквозь толщу льда луна смотрелась разбитой в мелкие осколки желтой тарелкой. Он приподнялся, толкнул плечами. Лед, не приобретший еще весеннюю рыхлость, не поддался. «Рановато я встал, - подумал он, - видать наснилось что-то». Он хотел было снова улечься в мягкое гнездо из осоки, которое соорудил себе по осени, но что-то не пускало. Внутри него, как муха в паутине, трепыхалось давнее чувство – пора. «Ну ладно, - согласился он со своим чутьем, - пора, так пора!»
Лед поддавался плохо. Он долго бил в него своими черными кулачищами, потом колодой, что нашел на дне, пока, наконец, над головой не разбежалась искристая трещина. Тогда он покрепче утвердился ногами в иле и приналег плечами и головой. Лед такого напора уже не выдержал и разлетелся острыми неровными обломками. А он сразу вынырнул по пояс над черной курящейся полыньей. После воды, отдающей гнилой тиной и карасями, холодный лесной воздух пьянил. Он вылез, встряхнулся, обкрошил быстро намерзшие на космах сосульки и постоял, прислушиваясь к внутреннему чутью. Определившись, он повернулся спиной к озеру и размашисто зашагал по нетронутой снежной целине в сторону деревни. Снег громким скрипом отзывался на его шаги, однако, позади него оставалось такое же гладкое белое поле, как и впереди…

- Бабусенька, расскажи сказку! – попросила девчушка. Долгий зимний вечер тянулся и тянулся, непослушное веретено коварно выскакивало из рук и норовило упрыгать под лавку.
- Ну, бабусенька! Ну, расскажи! Хоть быль, хоть небывальщину!
Старшая сестрица лукаво подмигнула младшей и спросила:
- Бабусенька, ты ведь из древичей родом?
- Так, Ладушка, из древичей. – качнула старушка седой головой.
- А вот, надысь, как чернявая Ярошка пропала, люди баили про лешака-древича… Может ты про него знаешь?
- Ну, как не знать? Знаю, дитятко. Только не лешак он, а лель.
- Расскажи про леля, бабусенька! – мигом запищала меньшая.
- Ладно, слушайте, боловницы! Только про работу не забывайте! – бабушка призадумалась на минуточку, потерла упрятанные в глубоких морщинках глаза, блеснувшие вдруг молодой зеленью, и начала сказ. – За Воротынским лесом, за малой речкой Быстрицей лежат земли древичей. Есть там деревня Бобрищи, и живет в ней род Дубняков. И вот, годков тому много минуло, был в том роду молодой парень по прозванью Радосвет. Все его любили. И нравом он был добр, и собой хорош на диво. Стать богатырская, волос, ровно лён белёный, очи, аки лазурь небесная. Многие девки на него заглядывались, да только ему одна полюбилась, еще с маличку.
Жила она со старой бабушкой на краю деревни, у самого леса. А люди меж собой баили, что лучше ей и вовсе в лес уйти. Сторонились ту девку в деревне, в след плевали, ребятишкам своим строго-настрого наказывали с ней не водиться.
- Почему, бабуленька? – не удержала любопытства меньшая внучка.
- А про то отдельный сказ. – ответствовала бабуся.

…Он втянул ноздрями воздух. Ясно почуялось смолистое благоуханье поленницы, печной дымок, густой дух березового дегтя из сарая и прочие запахи теплого человечьего жилья, призабытые за долгую зиму.
Уже повернуло на весну, но снег лежал еще крепко, схваченный по верху тонкой ледяной корочкой. Наст звонко хрустел, хоть и не лопался под широкими плоскими ступнями, да только некого ему было сторожиться в этот час. Как Ярило-солнце пряталось за дальний лес, так и деревенские прятались по избам. Никто без крайней нужды носу за порог не высунет. Всем известно, ночь – время всяческой нежити. А гоже ли доброму человеку гулять, коли нечисть яриться?
Так, никого не боронясь, и хрупал он по серебряному насту через пустые дворы, пока не толкнуло его в грудь никогда прежде не подводившее чувство – здесь. Не торопясь, обошел кругом избу, приник к слюдяному оконцу, за которым мигал огонек, и услышал тонкий голос:
Он колупнул черным пальцем слюдяную чешуйку и через маленькую дырочку заглянул в избу. Там, вокруг светца с зажженной лучиной сидели три пряхи. Седая сгорбленная старушка споро сучила узловатыми темными пальцами кудель. Обабичь нее со своими прялками пристроились внучки. Меньшая работала неумело, больше крутила по сторонам льняной головёнкой.
Старшая, весен пятнадцати от роду, усмехнулась сестрице, да, не переставая сучить ловкими пальчиками тонкую нитку, тряхнула головой. Он увидал, как шевельнулись за ее спиной косы, как две черные шелковые змеи, и будто огненная стрела вошла туда, где когда-то было у него сердце…

– За ту гоньбу матушка той девки виновна была. Баили, что дитё она от лешего прижила. Пошла по ягоды в лес, да пропала. Батюшка и брат искать ее отправились, в чащобе сгинули. А сама она через седьмицу воротилась в деревню. Вся грязная, оборванная, да как будто не в себе. А через положенный срок народила девочку. Повитуха, как то дитё приняла, чуть из рук не выронила! У Дубняков спокон веку волос быль льняной да русый, очи голубые, а у младенчика кудельки черные густые, глазенки, что лесная трава. Знамо дело, лешакова дочь! А про то, что в роду Сосняков, которые неподалече от Дубняков селились, такая масть не редкость, никто и не вспомнил.
Роженицу безумную камнями в лес прогнали, а дитёнка хотели мельничному водяному на пожертву кинуть, чтоб жернова не ломал, да бабушка отстояла. Отселили их в старую кривую избенку на краю деревни, и стали они жить как прокаженные. Бабуся внучку Медуницей нарекла, а злые люди Марой прозвали, как навку лесную, русалку поганую.
Однако, росла девочка и, как сравнялось ей шестнадцать весен, расцвела всем на диво. Стройная и белая, аки березка, очи в поллица сияют, косы вороные шелковые ниже колен плещутся.
Вот, в светлую Купальскую ночь, сплела Мара-Медуница венок и, как все девушки, пошла к речке Быстрице. Памятуя родительские наказы, не брали лешакову дочку хороводы водить, и с плёса, где все девки свои венки пускали, ее тоже прогнали. Ушла Мара вверх по течению, подальше от всех. Присела на камешек, сняла с черных кудрей венок из зверобоя, мышиного горошка и мяты и опустила его в прохладные струи Быстрицы. Да не успела она слезы прозрачной с очей смахнуть, как перед ней Радосвет с ее венком стоит.

… Он вспомнил, как крался неслышно вдоль речки и любовался черными кудрями, на которых отблескивало лунное серебро, как тянул носом сладкий дух зверобоя и свежую пряность мяты…

И полюбила Медуница Радосвета с той Купальской ночи на всю свою жизнь.
Однако, из всего рода Дубняков только ее старая бабушка радовалась той любови. А уж родичи Радосвета досадовали пуще всех. Не о такой невестке они Рода и Велеса просили. Стали они думать и гадать, как туге своей зарадить, и надумали лихое дело.
Сестрицы Радосветовы зазвали Мару в лес по грибы, да завели подальше. Тут уж браты подоспели, связали бедную девку по рукам и ногам, на голову мешок вздели, и отнесли в глухую чащобу лешаку на забаву.
К вечеру бабушка хватилась внучки, да никто не захотел ее искать. Один Радосвет рвался, только хитрые родичи опоили его сонным зельем. Свалился парень с ног, и проспал мертвым сном три ночи и три дня. А уж как проснулся, тотчас побежал к Медуницыной избушке, узнать, не воротилась ли любимая. Но в избушке его только старая бабушка ждала. Хотел парень в лес бежать, да отговорила старушка, научила, что делать надо. Принеси, сказала, три листа бересты да уголек из остывшей печи. А как исполнил Радосвет наказ, велела начертать ему на бересте: «Пишу, царю лесному, царице лесной, с малыми детями; царю земляному и царице земляной, с малыми детями; царю водяному и царице водяной, с малыми детями. Уведомляю я вас, что потерялась молодая девица. Лицом белая, волос аки шелк черный, очи, аки изумруд-камень. Ежели найдется у вас, то пошлите, не мешкая ни часу, ни единой минуты. А как по-моему не сделаете, буду молиться на вас великому богу Перуну, и скотьему богу Велесу, и доброй матушке Мокоши, и всеславному Роду". Написал парень все в точности на трех листах, остаток уголька растолок и по ветру развеял. А с грамотами поступил так. Одну привязал к дереву в лесу – для лесного царя. Вторую зарыл в землю – для царя земляного. Третью бросил с камнем в воду – для водяного царя.
И ждали бабушка и ее названый внук три дня и три ночи, за которые потерявшихся человека ли, скотину ли, должно было вывести к родному двору.

… Три дня. Ох и долго же те три дня тянулись! Следующие тридцать лет быстрей для него пролетели, чем те дни. С рассветом выходил за околицу и всматривался в дорогу, в кромку леса, в ракитник на берегу речки. А сердце болело – где ж она, моя драгоценная, в каких чащах плутает? А то вдруг сожмется и затрепещет в груди холодной лягушкой – только бы леший не обидел, с ума-разума не свел, как матушку ее когда-то…

Невдомек им было, что Мара-Медуница не сама потерялась. И не могли им помочь ни лесной царь, ни земляной, ни водяной. Однако, знак они дали. Пошла бабушка на огород, вытянула репу из грядки, глянь - а та паклей, что щели в избах затыкают, обмотана. Зачерпнула воды в колодце – на дне ведра тоже клок пакли. А под вечер третьего дня прилетела из лесу сойка-птица и опять же клочок пакли в клюве принесла. И тут стало ясно, что у домового надо совета спрашивать. Вспомнила она, чему ее еще прабабка научала и подсказала Радосвету, что делать, как с домовым сговориться.
Нелегкое это дело, да заради любимой парень на все готов был. Нашел он плакун-траву, не простую, а с черным корнем, озимь с трех полей, добыл змею-гадюку, и голову ее на черном шнурке на шею повесил. Подобрал, пока никто не видел, клочок кудели, что соседка за забор выбросила. У белой козы шерсти пучок из хвоста выдернул.
И отправился ночью в хлев. Перво-наперво переодел наизнанку рубаху, на шелковый пояс корень плакуна привесил. Озимые в узелок завязал и узелок к змеиной голове прицепил. Козью шерсть в правое ухо положил, кудельку в левое. Тряпку, которой мамка горшки из печи таскала, сложил вчетверо и глаза себе завязал.
Сразу темно стало, жутко. И звуки тихие… Не поймешь – то ли корова в стойле дышит, то ли нечисть крадется. И начал Радосвет повторять слова, которым бабушка научила: «Суседушко, домоседушко, раб к тебе идет, низко голову несет; не томи его напрасно, а заведи с ним приятство, покажись ему в своем облике, заведи с ним дружбу да сослужи ему легку службу».
Сказал и слушает – не идет ли домовой? Не пора ли хвататься одной рукой за корень плакуна, а другой за голову змеиную. А ну как не успеешь? Порвет тогда сердитый домовик черный шнурок и забьет змеиной головой до смерти. Постоял Радосвет в тишине и опять давай слова заветные сказывать: «Суседушко, домоседушко…» Сказал и вновь слушает. Сено шуршит или волосы на голове со страху шевелятся? По спине холодный пот катится, ног уж не чуять, тело колотун трясет, и губы не слушаются. Только парень знай, повторяет: «Суседушко, домоседушко…», в который раз уж и сам не помнит. Неужто не придет домовой? Неужто еще одну ночь такой страх терпеть?
И вдруг за спиной затрещало что-то! Радосвет на полслове остановился и давай корешок на поясе нашаривать, а другой рукой голову змеиную. Едва успел схватиться, как услышал смех скрипучий, нечеловечий. От того смеха все тело мурашками покрылось, и захотелось бежать, куда ноги унесут. Но вспомнил парень ясные очи своей любимой, и на месте остался. А смех прекратился, и голосок тихий, словно шорох, спросил:
- Ну, что, добрый молодец? Какой службы от меня хочешь?
- Хочу узнать, где моя любушка Медуница! – прошептал, весь дрожа, Радосвет, и сам свой голос не признал.
- Эк, чего от дедушки-домового захотел! Это у братцев своих спроси, да и они уж не упомнят места.
- А братьям откуда знать?
- Ну, как же? Сестрицы твои Медуницу в лес завели, братики ее связали и в чащу унесли, а тятенька с матушкой тебя сон-травой опоили, чтоб ты зазнобу свою искать не побёг.
Только хотел Радосвет крикнуть, что быть того не может, как петух вдруг крылами захлопал и заорал своё кукареку во все горло!
Тотчас затрещало что-то, затопотало и стихло. Парень стащил с глаз повязку, да домового уж и след простыл. Только небо в щелях засветлелось. Поднялся Радосвет на сеновал, отыскал припрятанный Медуницын венок, что с Купальской ночи на счастье схоронил. Надел его на буйну голову и вышел за ворота. На избу, где остались подлые родичи, даже не оборотился.

… Роса тогда была студеная, ноги мигом заледенели, но он это и не заметил. Где тут на ноги вниманье обращать, когда душа заледенела? Добрел до леса и напоследок обернулся. Там, где должна была темнеть борозда примятой травы, ничего не было. Луг ровно серебрился росой, похожий на спокойную реку. Но он не стал задумываться над этим и вошел пол кроны деревьев. Словно собака по невидимому следу, вело его что-то вглубь леса. Через прозрачную березовую рощу, через сырой угрюмый ельник, в древнюю дубраву. Здесь было темнее и прохладнее. Чем дальше он шел, тем мрачнее становилось вокруг. Узловатые корни перегораживали дорогу, хватали за ноги. В сплетениях ветвей чудились острые взгляды чужих недобрых глаз. За плотной листвой не было видно неба над головой. Ни единый лучик вставшего солнца не проникал сюда. Из-за этого в чаще царил холодный зеленоватый полумрак.
И тишина… Ни малейшего звука. Ни птичьего гомона, ни звериного шороха… Только его шаги… И так громко трещали сухие веточки, шуршали прошлогодние листья под его ногами, что казалось ему – он не один. Кто-то незримый идет за ним, ступает шаг в шаг, дышит в затылок…

- Бабусенька, так нашел Радосвет в лесу свою Мару-Медуницу, скажи, не томи!
- Нет, дитятко, не нашел. К тому времени она уж смогла веревки распутать и из чащобы выбраться. Не сразу она к жилью человечьему вышла, несколько дней по лесу скиталась. Да улыбнулась ей удача, а может, и названый батюшка леший помог. На четвертый день встретила она девок из рода Ольшичей. Вывели они Медуницу из лесу, в деревне своей приютили. Захворала она после ночей холодных бесприютных, а как одужала, узнала дурные вести от Дубняков. Долго она убивалась по своему Радосвету, а потом выдали ее замуж, и горевать стало ей некогда.

… Ему неудержимо хотелось обернуться, но страх ледяной судорогой сковывал тело. Мимо лица пролетел листок, сорвавшийся с ветки, а он дернулся и чуть не завопил от ужаса. Но вдруг что-то привлекло его внимание. Еле слышный звук… Такой тихий, что он засомневался, не почудилось ли ему. Он остановился, прислушиваясь… И вдруг снова! То ли щебет иволги, то ли звон колокольца... Не разбирая дороги, он ринулся на звук. Сначала, шел, потом побежал. Падал, спотыкаясь, о спрятавшиеся в прелой листве корни, вскакивал и снова бежал.
И невесть как оказался на опушке, малой прогалине, где дубы нехотя расступились и освободили место для маленького круглого, как тарелка озера. Не сразу понял он, что озеро не простое, недоброе. Опустился на колени и захотел напиться, да отражения своего не увидал. Не отражались в той черной водице ни зеленый аир, ни покрученные стволы древних дубов… В ужасе он отпрянул и услыхал за спиной девичий смех, словно серебряные бубенцы кто просыпал. Не веря своим ушам, он обернулся.
На поваленном стволе сидела девушка в белой рубахе с расшитым подолом и расчесывала волосы. Длинные пряди сияли, как расплавленное золото. Девица вновь рассмеялась, и вдруг показалось ему, что не золотые они, а черные, как вороново крыло. Забыв обо всем на свете, стянул с головы Купальский венок и шагнул вперед:
- Медуница, любушка моя, ты ли это?
Девушка вскочила на ноги, тряхнула вороными кудрями. Он потянулся к шелковым косам, но она увернулась, шаловливо шлепнула его по руке, оставив на рубахе мокрый след.
- А что у тебя в руках, добрый молодец? – спросила девица голоском, от которого у него сердце зашлось.
Где-то там, в глубине души, всколыхнулось давнее. Матушка учит его, еще мальца. В лес идешь – бери с собой полынь, пламень-траву, ее сухого горького огня русалки боятся. Зато любят они русалью траву – мяту. Увидит русалка, что у тебя в руках мята, скажет - тут тебе и хата, и оставит в лесу навсегда.
Он поглядел на увядший Купальский венок, вытянул из плетения смятую голубовато-сизую веточку и протянул девице…

- Бабусечка, неужто позабыла Медуница любимого?
- Нет, не забыла. Каждый год, как зима на весну поворачивает, начинает она ждать, что придет за нею ее Радосвет. И парень ищет свою любимую, да найти не может. Не знает он, что пока плутала Медуница в чаще лесной, волосы ее из вороных серебряными стали. Каждый год пропадает одна, а то и две, и три чернокосых девицы. Но Медуница все надеется. Верит, что в конце концов найдет ее Радосвет и заберет с собой.
Бают, что чует он из своих болот лесных, когда промеж людей о нем сказывают, и идет туда тенью незримой, духом бесплотным…
 Внучки вздрогнули и разом оборотились к окошку. В этот момент лучина полыхнула, осыпалась дождем огневых искорок и погасла. В горнице стало темно, только жутким красным глазом помигивал в светце дотлевающий уголёк. Младшенькая взвизгнула и уронила прялку.
- Ой, бабуся, что это? Лешак за нами пришел?
- Не тревожься, дитятко! Просто лучина догорела. Сейчас Ладушка в сенцах новую возьмет, и опять будет у нас свет в избе.
Старшая сестрица встала и на ощупь добралась до сеней. Захлопнула за собой дверь, защищая от настуды горницу, и открыла наружную, чтобы молодой месяц осветил своим сиянием сени. Да только осталось по-прежнему темно. Проем перегородило что-то черное, мохнатое. Девушка охнула и прижалась к притолоке. Чудище двинулось к ней, и Ладушка вся обмерла, ожидая услышать громовой звериный рык, почуять его смрадное дыхание. Она зажмурилась, готовясь принять лютую смерть. Но вместо этого ее окутал сладкий дух лесной травы, и она услышала тихий, ласковый голос:
- Пойдем со мной, моя любушка! Тебе у нас понравится. Навсегда молодая, красивая, будешь резвиться с подруженьками.
- Ты Радосвет?
- Был я Радосвет, а теперь я – Лель.
Словно во сне вложила девушка свою ладонь в черную косматую лапищу и шагнула за порог…

Долго сидели бабушка и внучка без света в горнице, а потом насмелились и выглянули за порог. В сенях было темно и пусто, а от крыльца в сторону леса тянулись следы маленьких босых ножек.
- Опять не ту ты увел, любимый мой! – прошептала старуха, утирая затерявшуюся в морщинах слезу…