отход на север

Прежде чем лечь спать, я выхожу на террасу, чтобы пожелать спокойной ночи монахам в белых одеяниях. Монахи собираются на глинистых берегах зеленой реки, спускаются плоты и лодки к воде и плавают на них всю ночь, переплывая с мостика до мостика. Всю ночь шепчутся монахи о делах человеческих и божьих, а когда светает, они замолкают и удаляются, освобождая место для ветвей фонтанов, бьющих из труб, проложенных по дну реки. Люди гуляют по набережной и любуются на разбиваемые ветром струи воды. С закатом солнца фонтаны прекращают работать. На берегу появятся монахи, с плотами, лодками и свежими новостями.
Луна, как тесто, ещё не ставшее блином, но уже принявшее форму сковороды. Блин пекут на маленьком огне звездного газа, освещая силуэты мартовских котов, поющих свои серенады единственной дворовой кошке. Ближе к полуночи блин становится поджаристым, с хрустящей корочкой. Пока он остывает, ветер раскачивает деревья, срывая лепестки цветов распустившихся вишен. Потом сворачивает блинчик в трубочку и закрывает небо грозовыми облаками.
 Папа сказал, что вечером возле гаражей видел летучую мышь. Значит, весна наступила окончательно. Из рассуждений взрослых ничего не понятно. То деревья для них поздно зацвели, то мышь рано проснулась.
Часовая стрелка указывает на двойку, минутная начала движение в сторону единицы. Часы обозначили время. А каким смыслом мы наделяем сами часовые механизмы, скрытые в корпусах маленьких будильников и огромных башенных часовен? Часы, которые недавно тикали в маленькой церкви на армянском кладбище, отсчитывая ритм тихой молитвы. Часы, остановившиеся в Марьиной роще, в квартире моего брата, с пустым гнездом для батарейки. Часы в моем родном доме, ведущие отсчет со дня моего появления на свет.
 Была ночь. Время показывало два часа. Весна началась. Март. Фонари освещали дорогу и два пирамидальных тополя напротив моего окна. Дождь барабанил по подоконнику, шумели ветви деревьев. Прежде чем выйти из подъезда, я выставил руку. На ладонь упали теплые капли дождя. Я стоял возле реки на мокром асфальте дороги. За моей спиной спал город. Сон его был неспокойным, ему снились грядущие перемены. И вдруг, скрипя при движении несмазанной цепью, проехал человек на велосипеде. Я не успел разглядеть его лицо. Он налетел на своё отражение в дорожной лужице, обрызгав мои сандалии, и скрылся в свете уличных фонарей. Прошло несколько минут, прежде чем велосипедист попал на страницу моего дневника. Всё-таки скорость у шариковой ручки гораздо медленнее скорости велосипеда. Сейчас любитель ночной велопрогулки подъезжает к своему дому, а дождь давно прекратился.
Слишком маленький для кузнечика, слишком некрасив для богомола. Значит это саранча, проснувшаяся после долгой зимы, ещё вялая и неокрепшая.
Весна, весна! Жаворонки засыпают, совы просыпаются. Слышен редкий любовный птичий пересвист. Соседи под гитару поют песню о последнем троллейбусе. Где-то вдалеке лает собака. Я перевернул кассету, нажал «play», и мощный единый голосовой порыв хора и оркестра Берлинской оперы начинает историю Баховских страстей по Матвею. «Сжалься, Господи!», я засыпаю.
Тебя ждут великие дела – кричит мне в открытое окно Сен-Симоновский будильник. Воробьи каждое утро будят меня своей чечеткой на подоконнике. Так начинается ливень. Я просыпаюсь с улыбкой, радуясь воробьиному дождю, ведь дождь в моем городе такая редкость.
С утра позвонил телефон. Я поднял трубку и услышал, как плакал самый веселый человек на свете, мой школьный товарищ и лучший друг.
– Ты чего ревешь, отец нашелся?
 - Его по зубам узнали…
По каким зубам? Коронкам? Твой отец высокого роста, в синем плаще. Плащ всегда расстегнут. Третья модель «Жигули» возле ворот школы. Открываются двери, выходишь ты и твой отец. Твой отец всегда выходит из машины и здоровается со мной. Протягивает мне свою огромною теплую мягкую ладонь для долгого рукопожатия.
 - Как дела, всё хорошо?
Брат, я ничего не могу тебе сказать, ничем не могу помочь, утешить, я молча обниму тебя, потом сяду с тобой на скамейку, обращу руки к небу и попрошу Господа – сжалься над нами!
Перестройка пришла в мой дом вместе с цветным телевизором. И на первых кадрах, что я увидел в цвете, была запечатлена кровь смертельно раненого человека, журналиста, лежащего на центральной площади Вильнюса. Он умирал под свист пуль и разрывы гранат. Его рука не слушалась, камера упала на землю, её кто-то поднял. «Снимай меня!» - титры. Документалисты. Искусство. «Сволочи! Они попали прямо в сердце» - следующие титры. Страшно, когда показывают лицо умирающего человека. Это всё. Всё. Конец. Нет пути назад. Его больше никогда не будет. Человек убил другого человека. Человек пожелал смерть другому человеку. Господи, что может быть страшнее? Неужели мы, живя безмятежно, в скором времени тоже навсегда? Все-всё!.. Неужели и для нас всех уже нет пути назад? Жалко нас. Живое умирает. Живое…
Последний день в родном городе. Солнце, поют птицы. Ещё рано. Обожаю просыпаться часиков в семь-восемь на своей мягкой тахте, с пружинистым пуфиком в ногах. За дверью кухня, слышно, как бабушка готовит завтрак для меня, - звенят чашки, режутся помидоры, колбаска, разбивается яйцо, крошится хлеб. Когда-то вместо тахты здесь стояла детская кроватка. Я спал на ней до второго класса. Привыкая к вещам, я не спешу с ними расставаться. Стопы 35-ого размера выпирали сквозь решетчатую спинку кроватки, а я не желал переходить на диван. Я заберу с собой эту тахту вместе с пуфиком в ногах. Я покажу сыну, как правильно валяться на тахте, положив пуфик под ноги. Для ребенка нет ничего приятней, чем валяться на кровати своих родителей. Эта подушка пахнет сладким запахом маминых духов, а эта резким запахом папиной «Примы». Когда вырасту, подарю своей жене мамины духи и раскурю папину сигарку.
На прощальный десерт готовятся блины.
Я рос по бабушкиным блинчикам. Сначала съедал три блина, потом четыре. Больше шести блинов я не мог съесть. Ты уже взрослый ребенок - говорила бабуля, - съешь ещё, не может такой большой мальчик так мало есть. Блинчики со сметаной, когда на разгоряченный блин льется жидкая сметана или ложкой размазывается густой каймак, кладется кусочек сливочного масла, и все это посыпается сахаром. Полминуты блинная трубочка остывает, потом осторожно берешь её в руку, наклоняешь вертикально, чтобы теплый сметанный сироп стекал в тарелку, обмакиваешь хрустящим кончиком в сладкую лужицу и целиком отправляешь блинчик в рот, растворяя тесто между языком и деснами.
После школьных занятий я бежал домой. На кухне готовился мой обед. Бабуля нарезала кусочками Юсуповские помидоры. Мякоть томата протыкала тоненькой долькой чеснока. Из супа с клёцками выкладывала на тарелку кусок вареного мяса с костью. Кость особенно ценилась, если она была огромной, и внутри её был костный мозг. Такие кости я называл – умными. И, прежде чем внук убежит на сольфеджио, бабушка успевала запихнуть в мою папку с нотами огромный пакет с ватрушками. Пусть внучек перекусит на перемене, пусть угостит девочку, которая ему так нравится.
 Самолеты частенько пролетают над нашим домом. Спущусь во двор. К качелям без качелей, к горке без ступенек, к дереву с веревкой без тарзанки. Погулять – Мама, я пошел гулять! Венька, Сашка, Женька, Валерка, Димка, Лешка, Андрюха, Бабур! – эхом отвечает двор моему крику.
 Тихо, тихо, они сейчас отдыхают, они устали, дай им немножко поспать.
 Летает муха, светятся крылья на солнце. А вчера я испугался паука. Бледный паук, похожий на скорпиона, не сводя своих черных глаз, смотрел на меня, взобравшись на подоконник. Испугавшись моего движения, он бросился бежать, упал на пол и скрылся в дверном проеме.
 Ну вот, наш рейс задержали. Не хочет меня отпускать родной город. Хотя он и я знаем - нет пути назад. Только вперед, разрезая воздушное пространство ИЛюшинскими крыльями.
 Задержка самолета застала меня уже на летном поле. Нам разрешили не заходить в помещение аэропорта. Утро переходит в день, солнце раскаляет воздух. Пассажиры, оккупировали все скамейки. С нетерпением ждут объявления о начале посадки. О прохладе утра теперь можно будет только вспомнить в самолете, под кондиционерами между кресел с откидными столиками.
Когда редко летаешь на самолетах, каждый новый полет, как событие. Событие, от которого зависит твоя жизнь. Садишься в машину и не думаешь – доедешь или нет. Садишься в поезд, доверяешь стуку колес. Самолет – совсем другое дело. Это сначала он на колесах, потом колеса не нужны. Ощущаю тяжесть крыльев, вибрацию турбин. Пока горит табличка «пристегните ремни» не верю, что крылья не отвалятся, а птица не залетит в двигатель. Чтобы побороть волнение, начинаю мычать себе под нос. Сейчас, когда самолет поджал колеса и прощально наклоняется крылом уходящему из под ног городскому ландшафту, я, как молитву, читаю губами башлачевскую песню – «ведь совсем не важно от чего помрешь, ведь куда важнее для чего родился». Когда наш самолет попадает в зону турбулентности, мне очень важно не помереть от страха. А уж там, на земле, я как-нибудь разберусь – «для чего родился».
У меня уже стало закладывать уши. УЖЕ – УШИ.
Четыре часа полета над взбухшим омлетом из облаков подходит к концу. Над головой зажглись таблички «пристегните ремни» и туалетное «занято». Стюардессы разносят пакетики для желудка – «пожалуйста, приведите ваши кресла в удобное положение» - «а если мне надо» - «вот пакетик» - «а если очень хочется» - «возьмите ещё». Пристегиваюсь, беру тетрадку и карандаш, пишу фразу – самолет идет на снижение. Что я хочу этим сказать? Да ничего! Просто засвидетельствовал факт, что эту фразу я написал именно при снижении самолета, в котором сейчас нахожусь. Не так часто случается со мной пережить это явление.
Белые облака сменяются серыми, соединяются и окончательно заслоняют землю. Самолет ныряет из гоголя в могуль, как моя овчарка с одной кучи снега в другую. С последним прыжком нас выбрасывает в подоблачное небо. Голый мартовский лес кажется шерстью облезлого животного, сорняковыми колючками, рассыпанными спичками.
 Пока писал, мы приземлились, идет узбекский текст. Уже русский, о том, куда мы, собственно говоря, приземлились. Я стал лилипутом. Кто бы мог подумать, что колючки сорняков или облезлая шерсть какого-то животного, возможно собаки, станет во много раз выше меня всего за несколько секунд. Сейчас произойдет потрясающий факт (уже произошел) – мы остановились, с нами простился экипаж. Моросит дождик. Дождь – хорошая примета в начале нового пути.
 Привет, ворона! Ты первая, кто меня встречает. Не улетай, не бойся. Я ещё плохо знаю твой город. Проводи меня. Я попрыгаю вслед за тобой…