Приобщение к рампе

 1. ТЮЗ.
 В 30-е годы, не в пример теперешним временам, родителей Тбилисских учеников ни к каким материальным затратам в школах не привлекали. Никому не приходило в голову собирать для школы в шапку деньги на недостающий инвентарь, уборку, охрану и, чего доброго, на подарки учителям.
 Случалось, конечно, что в преддверии общих праздников кто-то из девчонок приносил цветы, но это было вовсе не обязательно.
С днём рождения было принято поздравлять только классную руководительницу. Это делалось просто. Перед началом её урока староста писала мелом на доске:
«Дорогая Ольга Константиновна, поздравляем вас с днём рождения».
 Ольга Константиновна, проверив бегло, нет ли ошибок в надписи, улыбалась и благодарила, после чего просила дежурного подготовить доску к уроку. На всю процедуру уходило не больше минуты.
 В школе была только одна статья, по которой взимались родительские взносы, причём в обязательном порядке. Это были сборы на приобретение для детей абонементов в Театр юного зрителя (ТЮЗ). В любой семье эти затраты считались неизбежными, и абонементами на постановки ТЮЗа в классе были охвачены все поголовно. Репертуар театра, на который распространялся абонемент, определялся его номером, а конкретный спектакль - отрывным талоном. Абонементы на родительские деньги закупались школой, на тот набор спектаклей, который для каждого класса лучшим образом дополнял учебную программу.
 Располагался Русский ТЮЗ в середине Плехановского проспекта в уютном старинном особняке, который делили поровну его драматическая сцена для подростков и кукольный театр для малышей.
Класс ходил в театр на свои пьесы коллективно совместно с педагогом по литературе, которая следила за посещаемостью, а на следующем уроке устраивала разбор увиденного спектакля.
 Впервые я попал в ТЮЗ, будучи учеником 2-го класса на сектакль «Финист, ясный сокол».
За три года, которые я туда ходил, запомнились три артиста. Юдин и Энгельгарт, которые очень выразительно играли злодеев и шпионов, а также молодой Евгений Лебедев (будущий Народный артист и ведущий актёр Ленинградского БДТ), который неподражаемо изображал бабу Ягу и лешего.

 2. Цирк.
 Кроме ТЮЗа, в Тбилиси тех лет в круге наших интересов был ещё замечательный цирк. Его обнесённое колоннами круглое здание вершило живописный холм на набережной Куры, по склону, которого поднималась широкая каменная лестница, похожая на Потёмкинскую лестницу в Одессе.
В начале 40-х тбилисский цирк переживал глубокий кризис жанра, так как из-за военной изоляции Закавказья был лишён возможностей гастрольного конвейера, благодаря которому все цирки страны обычно обновляют свой репертуар.
 Цирковая труппа, которую война застала в Тбилиси, за короткий срок успела показать свою программу чуть ли не всему городу, и сборы от вечерних представлений стали катастрофически падать. Для привлечения публики дирекция придумала дополнить ежедневную программу третьим, спортивным отделением с демонстрацией классической французской борьбы.
 После традиционных первых двух отделений с изрядно поднадоевшими клоунами и дрессированными животными каждый вечер в третьем отделении в пяти показательных схватках стали состязаться профессиональные борцы.
Гвоздём программы был более чем двухметровый тяжеловес (2,10 м/150 кг.) Осман Абдурахманов.
 Человек двадцать профессиональных спортсменов попеременно боролись в схватках каждого с каждым, и разнообразие пар с якобы непредсказуемыми результатами, обеспечило цирку на какое-то время утраченные аншлаги.
В те дни французской борьбой заболело поголовно всё мужское население города. У борцов в короткий срок среди горожан появились азартные фанаты, и представления с участием полюбившихся кумиров не пропускали, ни стар, ни млад.
Не говоря уже о том, что ежедневные посещения цирка для населения были более чем доступны. Это последнее обстоятельство было возможно потому, что в голодные военные годы в Тбилиси рыночные цены возросли на всё, что угодно, кроме зрелищ. При ста рублях за буханку чёрного хлеба на рынке, билет в кино продолжал стоить те же довоенные 50 копеек.
 А за один рубль (стоимость одной самодельной папироски, которыми поштучно торговали на улицах раненые) можно было по-прежнему попасть в оперу, в драматический театр или в тот же цирк.
 Что же касалось нас, дворовых мальчишек, то наши походы в цирк неожиданно оказались вообще даровыми. Их через своего отца обеспечивал 10-ти летний Джудико, который жил с родителями на первом этаже нашего дома.
 Его отец, дядя Гриша Татишвили был очень скромный и молчаливый человек. Мы видели его только издалека, всякий раз пересекающим двор по пути на работу или с работы, когда, чуть наклонив голову набок и ни с кем не разговаривая, он быстро и молча проходил мимо нас. Оказалось, что этот добрый и немногословный человек преподаёт «Основы марксизма-ленинизма» в театральном институте.
 От Джудико мы впервые услышали магическое слово «контрамарка». Он уверял, что его отец может принести с работы бесплатный пропуск в цирк хоть на десять человек. И вскоре мы убедились, что всё это так и было. В один прекрасный день Джудико явился к нам с листком из служебного блокнота директора театрального института, на котором, без всякого обращения, было просто написано:
«пропустить четыре человека».
 До последнего мгновения я в эту записку не верил. Но администратор цирка, которому Джудико её вручил, тут же выписал нам пропуск (контрамарку) на четырех человек. И не куда-нибудь, а в директорскую ложу.
 Это повторялось всякий раз, потому, что добрейший дядя Гриша носил нам такие записки без всяких ограничений. Не удивительно, что мы всей нашей компанией зачастили в цирк, и, как правило, делали это к самому началу третьего отделения, чтобы перед борьбой не пропустить парад-алле, с которого она начиналась.
 Под бравурный марш характерной походкой с растопыренными от распирающей мускулатуры руками на арену выходили в спортивных трико борцы в полном своём составе. Они выстраивались по окружности арены, и напыщенный шпрехшталмейстер цирка вякий вечер представлял их публике.
 Каждого борца он наделял громким титулом, всякий раз требуя от зрителей персональных для него аплодисментов:
- Непревзойдённый Николай Быков!!- шаг вперёд, поклон, аплодисменты.!
- Гений французской борьбы Виктор Плясуля! - шаг вперёд, поклон, аплодисменты.!
- Богоподобный Всеволод Херц! – пауза, улыбка, поклон, бурные аплодисменты.!
 И так далее, пока очередь, наконец, не доходила до непобедимого тяжеловеса-гиганта Османа Абдурахманова, которому хлопали громче и дольше всех.
 После представления всего состава из публики приглашали одного понятого, и с его участием разыгрывалась жеребьёвка, отбиравшая пять пар для сегодняшних схваток.
В мальчишеских разборках мы зачастую тоже мерились между собой силой, поэтому нужно ли говорить, с какой жадностью мы пожирали глазами цирковое состязание, стараясь с пользой для себя запомнить каждый приём мастеров. Профессиональные спортсмены не забывали, что их выступления на арене показательные и поэтому боролись обстоятельно, не спеша, позволяя публике любоваться филигранной техникой и получать удовольствие сполна.
 Общим любимцем был самый молодой Всеволод Херц. Он был хорош лицом и безупречным атлетическим сложением. На ковре этот Аполлон был поистине непобедим. В какие только замысловатые замки и захваты не заключал его противник.
 Как бы он не был при этом близок к окончательной победе, Всеволод в последний момент вывёртывался из любых мёртвых объятий и, провернувшись стоя на голове волчком, вскакивал на ноги готовый к продолжению схватки, в которой, в конце концов, всегда побеждал.

 Несколько отвлекаясь от хронологии, хочу рассказать о том, что спустя несколько лет после описываемых событий в 1949-м судьба забросила меня в небольшой, умытый дождями черноморский город Батуми, где в разгар летнего курортного сезона я наткнулся на афишу циркового представления с участием Всеволода Херца.
 Конечно, в тот же вечер я был в цирке. По-прежнему богоподобный красавец на этот раз выступал с сольной силовой программой. Покидав на потеху публике двухпудовые гири и чугунные шары, он, в лучших традициях Ивана Поддубного, всякий раз бросал вызов любому желающему схватиться с ним на ковре по правилам французской борьбы.

 Надо сказать, что в Грузии единоборство (чидаоба) - одно из популярных народных игрищ, и желающий помериться силой с заезжим борцом находился каждый вечер. Всеволод Херц обходился со смельчаком очень деликатно. Какое-то время он наглядно демонстрировал несостоятельность народных приёмов противника, потом, наигравшись, эффектно укладывал его на обе лопатки.

 Возбуждённая публика неиствовала и на следующий вечер выдвигала новую кандидатуру. Столичный борец, не повторяясь, демонстрировал множество разнообразных приёмов, после чего неизменно укладывал противника на ковёр. За короткий срок авторитет и популярность Всеволода Херца в городе стали недосягаемы.
 Стоило ему выйти на улицу, как за ним тут же увязывалась толпа, в которой в том числе было и немало восхищавшихся им женщин.
Когда гастроли Херца стали подходить к концу, становилось очевидным, что ему предстоит уезжать из гостеприимного Батуми абсолютным победителем, в то время как боготворивший его город оставался побеждённым.
 Национальное чувство населения было уязвлено своим беспросветным проигрышем. Стало ясно, что в отношениях с кумиром в чём-то допущен перебор, и недавнее восхищение неуязвимостью борца грозит у горожан перед расставанием, перерасти в раздражение. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы этот спор не разрешила прекрасная женщина.
 В последние дни гастролей жители Батуми стали видеть любимого борца в обществе молодой аджарской девы такой неописуемой красоты, что рядом с ней меркло его собственное богоподобное совершенство.
 
 Неизвестно, было ли их знакомство кем-то преднамеренно организовано, но очарованный победитель так увлёкся черноморской красавицей, что сделал в своих выступлениях недельный перерыв, который, не расставаясь, проводил с возлюбленной, заслужив неофициальный титул «аджарского зятя».

 А батумские мужчины, тем временем, раздобыли в горах какого-то трехжильного победителя деревенской «чидаобы», который принял прощальный вызов Херца, обессиленного амурными удовольствиями, и без видимых усилий уложил его на лопатки.
 Батуми ликовал всю ночь. Наутро воспрявшие духом горожане на радостях завалили Всеволода подарками и отнесли его на вокзал на своих плечах.

 3. Театр.
 Но вернёмся в 42-й военный год. Когда французские борцы, переборовшись по нескольку раз друг с другом, в конце концов, покинули наш город, мы утратили интерес к цирку и впервые обратили взоры на взрослый Русский драматический театр.
 В этот театр имени А. Грибоедова, одним из режиссёров которого в то время был Георгий Товстоногов, привела меня впервые мама и с того раза стала отпускать туда самостоятельно.
 Провожая первый раз одного, мама завернула мне с собой небольшой бутерброд, дабы я съел его в антракте. Раздевшись в театре, я оставил бутерброд в пальто, чтобы не занимать себе рук. А в антракте постеснялся спросить его у гардеробщика и принёс не тронутым домой. После этого мне стали давать с собой в театр специально не отоваренную в этот день частичку дневного талона от хлебной карточки достоинством в сто грамм.
 По такому неполному талончику в театральном буфете по госцене можно было полакомиться небольшим коржиком. Если коржик был с повидлом, то, кроме хлебного талончика, надо было ещё пожертвовать частью талончика на сахар. Второго талончика можно было не предъявлять, если повидло на коржике было мандариновым.
 Это обстоятельство требует пояснения.
Дело в том, что неимоверное количество мандаринов, которое до войны выращивалось на черноморском побережье в расчёте на весь Советский союз, из-за военных действий, закупоривших в середине войны Грузию, хлынуло в Тбилиси и переполнило все пустовавшие до этого продуктовые склады.
 Поначалу скоропортящиеся мандарины пробовали перерабатывать на повидло и выдавать его по талонам взамен сахара. Для их срочной очистки стали привлекать свободное население и подростков, с которыми рассчитывались натурой (теми же мандаринами).
 Однако это не помогло, так как кислые мандарины на голодные желудки быстро приелись и перестали пользоваться спросом. Их стало опять некуда девать. В детских и школьных учреждениях стали ежедневно выдавать каждому по одному килограмму мандаринов бесплатно, но в городе их не становилось меньше.
 Все городские улицы были завалены мандариновыми очистками. Плехановский проспект, дворники которого в войну самоустранились от своих обязанностей, был завален таким количеством мандариновой кожуры, что на ней не только скользили прохожие, но и заносило автомобили.
Вот почему в театральном буфете ничего не взимали за положенную на коржик ложку кислого, без признаков сахара повидла, если оно было мандариновым.
 Я уже говорил, что в годы войны билеты на все зрелища у нас были очень дёшевы. Но самое удивительное заключалось в том, что за эти незначительные деньги мы смотрели спектакли в исполнении всесоюзных звёзд из ведущих театров страны, которые в те годы были к нам эвакуированы.
 На афишах театра оперы и балета никого не удивляли фамилии легендарных танцовщиков Вахтанга Чабукиани и Дудинской или же певицы Давыдовой. Публика принимала как должное оперетту «Цыганский барон»» в постановке и с участием самого Владимира Канделаки.
 А на Дворцовой улице (так старожилы по привычке именовали начало проспекта Руставели) вечером можно было встретить с бульдогом на коротком поводке живьём самого Константина Мюфке, игравшего Владимира Ильича Ленина в кинофильме «Великое зарево».
 В труппе Грибоедовского театра блистали так же супруги Брагин и Ковальская из московского «Ленкома. Драматический репертуар в войну строился, в основном, на патриотической тематике.
 Первым спектаклем, на который я попал в театр, был «Полководец Суворов», где по роли будущий генералиссимус самолично кричал петухом, чтобы ускорить начало штурма Измаила и не дать поспеть царскому на это дело запрету.
 На меня это произвело сильное впечатление. Я тогда удивился тому, что даже облечённые властью и милостью великие деятели не были избавлены от необходимости поступать иногда не благодаря, а вопреки обстоятельствам.
 Из советских авторов на сцене царил Николай Погодин.В его «Кремлёвских курантах»» В.И. Ленин в исполнении К. Мюфке договаривался со старым евреем-часовщиком о том, чтобы тот перестроил бой кремлевских курантов с мелодии «Боже, царя храни» на «Интернационал».
 Старый часовщик отвечал Ленину, что комендант кремля уже пытался поручить ему эту работу, на которую, по мнению мастера, необходимо не меньше месяца.
 - И что же комендант?
 - Комендант посчитал, что месяц - это саботаж против революции, и поручение нужно выполнить за сутки.
 - И что же Вы? - спрашивал лукаво Ленин, заложив большой палец за проём жилетки.
 - Я привёл ему одну из поучительных басен Эзопа, написанную за 600 лет до нашей эры.
 - А комендант? – не унимался Владимир Ильич.
 - А комендант сказал, что Эзоп - агент Антанты.

 Тексты пьес Н. Погодина и Н. Тренёва по тем временам были смелыми и запоминались, благодаря известным артистам их исполнявшим. Замечательна была сцена в «Любови Яровой», где всё тот же К. Мюфке, который на этот раз играл профессора, попавшего по милости революции в ночные сторожа, умолял большевистского матроса Швандю (Брагина из «Ленкома) пустить в Европу раскормленную торговку Дуньку (Сатину), которая достала его своими претензиями.

 Позже появились пьесы Константина Симонова. Талантливые и одобренные властью, но, как всякий у нас официоз, насаждавшиеся безмерно, как картошка при Екатерине. Например, пьеса Симонова «Так и будет» шла на подмостках страны в таком количестве, что на обложке журнала «Крокодил» появилась карикатура с изображением в зрительном зале одинокого, спящего зрителя и подписью:
«Если ещё раз будет «Так и будет», то будет так».

 И вместе с тем, наряду с обилием советских пьес уже в те годы, задолго до блистательной Маргариты Тереховой в кино, мы увидели в театре «Собаку на сене»» Лопе де Вега с Белецкой, откуда почему-то без конца повторяли запомнившуюся начальную фразу дворецкого:
 «Я, ваша светлость, слышал вас. Но мне не верилось, простите, что ваша светлость так кричите в такой неподходящий час».…
 Или слова дядюшки-инкогнито из «Школы злословия»» Р.Шеридана по поводу своего портрета: «А всё-таки он эту обезьяну не продал!»!
 Все эти постановки нравились, и долгое время были на слуху.
Но совершенно иное впечатление произвели на меня «Дни Турбиных». Потрясённый спектаклем, я - воспитанный в лучших традициях советской страны и Ленинского комсомола, с удивлением обнаружил в себе желание подняться из зала на сцену и хоть немного пожить среди белогвардейцев М. Булгакова.
 Конечно, многим мы были обязаны блестящей постановке Г. Товстоногова и исполнению незаурядных артистов. Достаточно сказать, что Лариосика в «Днях Турбиных» играл начинающий Павел Луспекаев, будущий таможенник Верещагин в легендарном вестерне Мотыля «Белое солнце пустыни», а Елену - очень эффектная прима Врублевская.
 В роли штабс-капитана Мышлаевского был неподражаемый М. Пясецкий.
Долговязый Мавр Пясецкий был в этой роли настолько артистичен, что всякий раз произнося совершенно банальную фразу: «Вы, что, мерзавцы, водкой полы моете?» - срывал неизменные аплодисменты зала.
 Он вообще умел манипулировать публикой. Обладая очень выразительным, но столь же неправильным (практически уродливым) лицом, он как-то заявил со сцены, что недавно участвовал в конкурсе красоты, где занял первое место.
Публика, ясное дело, разразилась смехом. Пясецкий дал ей отсмеяться, после чего спросил:
- А что вы, собственно, смеётесь? Вы же остальных не видели.…
И заставил зал смеяться заново.

 Я тщательно отслеживал анонсы Грибоедовского театра, не пропускал ни одной премьеры, и всегда находил для этого нужные рубли.
Источник моих доходов был прост. В мои семейные обязанности входила доставка домой свежего утреннего хлеба. Для этого меня будили спозаранку, в половине шестого, и отправляли к хлебной лавке. С тем, чтобы занять до её открытия недалёкую очередь и поспеть с хлебом к общему завтраку, для которого с вечера хлеба, конечно, не оставалось. У продавщицы при расчётах часто недоставало подходящих денег для сдачи.
 Деньги, как я уже говорил, были дёшевы и такую мелочь, как один-два рубля, никто, кроме меня, не спрашивал, и моя бабушка верила, что если бы я стал её дожидаться, то опоздал бы с хлебом к завтраку, и легко прощала мне эту мнимую недостачу.
 Присвоенные таким образом из бюджета бабушки небольшие рубли шли на театральные билеты.

 4. Самодеятельность.
 С 1943 года я стал учиться в спецшколе ВВС, задавшись целью, во что бы то ни стало стать военным лётчиком. Раньше со стороны мне казалось, что все курсанты, поступившие в эту школу, так же одержимы только этим одним стремлением.
 На деле оказалось, что жизнь закрытого военно-учебного заведения гораздо разнообразнее и сверх учебной программы можно, кроме спорта, заниматься ещё и в творческих кружках. Главными из них были драматическая студия и духовой оркестр.
 Я попытался это сделать, но потерпел неудачу в попытке приобщиться и к одному, и к другому. Драмкружком, в спецшколе в то время руководил будущая звезда Товстоноговского БДТ, а тогда ещё молодой ТЮЗовский актёр Евгений Лебедев. Занятие его студии, которое я застал, было посвящено искусству этюда на заданную тему.
 Лебедев демонстрировал свой коронный номер с незадачливым рыбаком, у которого закинутый крючок якобы зацепился за корягу, и ему приходилось, раздевшись донага очень неохотно лезть в холодную воду, Разумеется, и вода и раздевание были условны. Однако всё это было показано так талантливо, что я, почувствовав недосягаемое для себя превосходство Евгения Лебедева, и усомнился в возможности собственного успеха в этой области.
 Поэтому во второй раз на занятия драмкружка уже не пошёл.
Оставалось не погашенное любопытство  относительно самодеятельного духового оркестра, который наспех сколотил у нас в школе городской лабух, некто Оганезов.
Суетливый маэстро (как он требовал себя величать) сам звёзд с неба не хватал и не позволял это делать другим.
 Без лишних слов он распределил между ребятами медные трубы и лихо обучил их нескольким несложным военным маршам, с которыми оркестр неизменно выступал во главе школьного строя при наших выходах в город. Ходили слухи, что, кроме военных маршей, предприимчивый маэстро обучил оркестрантов ещё и маршу похоронному, используя, при случае, ребят для своих левых заработков.
 Мне, как новичку, пришлось пройти с ним собеседование. Суетясь от распирающей его энергии, маэстро вытаращил на меня полубезумные глаза и потребовал повторить ритм, который он отбил на столе костяшками пальцев. Потом осмотрел склад моих губ и предложил мне обучиться у него игре на кларнете. Замысловатый инструмент в выложенном бархатом чёрном футляре выгодно отличался от примитивных медных труб, и я решил попробовать.
 После чего получил кларнет в своё распоряжение с наказом хранить его дома и приносить всякий раз на занятия. Не откладывая дела в долгий ящик, маэстро изобразил на нотной строке семь нот основной октавы, показал, как следует извлекать звук из зажатой в мундштуке тростинки, и написал на клочке бумаги, какие рычаги связаны с проигрыванием гамм.
- Поначалу будешь себя «ломать», - объяснял маэстро.
 То есть, добиваться от своих пальцев и языка совершенно автоматического извлечения нужных звуков. Для этого надо будет без конца играть гаммы.
Начинать играть, как только проснёшься. И не останавливаться до тех пор, пока не придёт время, ложиться спать. Когда станет получаться, придёшь, и я скажу, что тебе делать дальше.
Мне хотелось напомнить ему, что я всё-таки поступил в школу авиационную, а не музыкальную, но он меня уже не слушал.

 Дома я достал инструмент, расправил бумажку, полученную от маэстро, и извлёк из кларнета первый звук «до». Это был безобразный визг, напоминающий скрежет железа по стеклу. Следуя указаниям на бумажке и меняя положения неподатливых  пальцев на рычагах, я попытался взять другие ноты.
 Звуки, которые при этом производил мой инструмент, безусловно, чем-то друг от друга отличались, но были одинаково безобразны. Памятуя о наставлениях маэстро, я стал терпеливо повторять свои попытки, приготовившись заниматься этим часами и днями до тех пор, пока взамен «поломанных»» пальцев и языка не появится благозвучие.
 Вскоре, благодаря распахнутым по-летнему окнам, наш двор был оповещён о моём вступлении в мир инструментальной музыки. Надо сказать, что музыка в нашем дворе отнюдь не была в диковинку и никогда до этого никого не раздражала. Кларнет наши соседи в своей жизни, конечно, слышали не раз, но никто из них до этого ничего не знал о кларнетной музыке в утробный период её развития, и не подозревал, как это ужасно.
 Больше других страдала наша соседка по коммунальной квартире добрая тётя Ася. Её нервная система оказалась особенно чувствительной к звукам моего кларнета.
 Вынужденная проходить мимо меня в места общего пользования, несчастная женщина всякий раз зажимала уши и ускоряла шаг.
- Слушай, - как-то сказала она с упрёком, - ты так стараешься, будто тебе за это платят.
- А как вы думали, конечно, платят, - подтвердил я, - стал бы я играть бесплатно.
 Она ушла удрученная. А через некоторое время вышла ко мне с заложенными ватой ушами и холодным компрессом на голове.
- А сколько тебе платят? – спросила меня измученная женщина.
- Десять рублей в день, - назвал я первую пришедшую в голову сумму.
Тётя Ася ушла и вскоре вернулась с червонцем в руках.
 - Сделай, пожалуйста, перерыв, - попросила она, чуть не плача, предлагая мне деньги.
 Я признался ей, что пошутил. Но играть перестал и на следующий день отнёс кларнет в школу. Навсегда.

 Москва.2004