Наваждение

НАВАЖДЕНИЕ

Точно призрак отшумевшей осени, на ночном стекле появился палый лист, и алмазным огнем его поджег мороз. Ледяной, лишенный живой силы свет проникал в комнату, не освещая, но заставляя все тускло мерцать, и лишь пылинки в этом серебристом сиянии обозначались явственно, они жили своей непостижимой мертвенной жизнью. Вдруг они вздрогнули и засверкали ярче, часы гулко известили о наступлении полночи, и вместе с новыми сутками в полумраке родилось еще нечто такое, от чего мраморный лик луны стал еще более отрешенным и далеким. Эхо долго плутало среди темных стен и громоздкой мебели, путалось в недвижных портьерах, тугой волной отражалось от одного предмета и спешно устремлялось к другому. Смешавшись с лунным светом, оно медленно оседало в сумраке, и лишь неимоверно напряженный слух еще мог уловить его отзвук.
Я был погружен в мир вещей, моя власть над которыми когда-то была безраздельной. Я был некогда здесь всему мерилом и точкою отсчета. Теперь же все хранило царственную печать небытия и казалось перемещенным в иную систему координат. Хрустальные, точно высеченные изо льда пепельницы слали к далеким стенам еле заметные блики и были безукоризненно прозрачны. Тусклые эбонитовые трубки выстроились в строгий ряд, утратив навсегда аромат крепкого яванского табака. Бронзовые, хорошо начищенные подсвечники и канделябры давно уже не хранили тепла моих рук. С тяжелого письменного прибора стерлись отпечатки моих пальцев. Все было остывшим и потухшим, как давнее воспоминание, покрыто изморозью и, казалось, не поддается тлену только потому, что кто-то еще отчаянно хранит память обо мне.
Моему взору рисовался образ человеческого существа, которое во всех этих предметах старалось поддержать дух моего присутствия. Но я не смел более считать эти вещи своими. Все в этом доме приобрело тяжесть мраморной плиты и в то же время было эфемерно. Мне грезилась женщина – уже не молодая, но еще прекрасная, мне чудился стук живого человеческого сердца, я чувствовал беспредельную муку, и в сумерках шевельнулось что-то похожее на нежность.
Я проходил сквозь снопы лунного света, не возмущая спокойствия искрящейся в них пыли, не ускоряя бега времени, и мгновение таяло за мгновением с хрустальным звоном в полутьме. Мимо проплывали большие, не отражавшие ничего, кроме подслеповатого света, зеркала, бесстрастные лица в тяжеловесных рамах, объемистые стеклянные шкафы, забитые атрибутами давно минувшей жизни. Я стремился туда, где оставил все это при ярком солнечном свете.
Я стоял в спальне, внешне не нарушая ее молчаливого спокойствия. Но с моим появлением здесь все изменилось, напряглось и теперь источало смутную угрозу. Все, казалось, должно вот-вот взвыть протяжным нечеловеческим воем: и лишенная тени мебель, и лунные блики, дрожащие на белом покрывале; даже мой собственный портрет смотрел на меня из черной рамы с затаенным страхом. Я чувствовал, что та, другая половина постели холодна как могильная яма, я видел, как белоснежное покрывало откидывается, как в темноту вперился потухший взор, как нежные черты искажаются все более. Во тьме блеснул ряд хищных зубов, и только когда минуло несколько долгих мгновений, я понял, что это крик ужаса.