Белая броня

БЕЛАЯ БРОНЯ

От распахнутой настежь двери веяло остывшим домашним теплом, несмазанные оконные петли чуть скрипели на сквозняке, из хлева доносился жалобный стон некормленой коровы, и все это вместе чего-то требовало от него, как и от человека вообще,– его хозяйской руки, его заботы и ласки. Но он знал, что обманываться не стоит, что помочь тут нечем, и все-таки хотелось сделать что-нибудь, как для умирающего. Он оставил за спиной такую же деревню, умирающую и пустую, всего из десятка домов, точно вросших в землю своими низкими, нетесаного камня стенами. Еще недавно он знал, зачем он здесь. Но сейчас мысль о мести за свою испуганную, разоренную и брошенную деревню казалась ему нелепой. Мстить было некому и незачем. Здесь тоже был страх, который сочился отовсюду, следы спешки и легкая, различимая лишь в непосредственной близости тень запустения. Ему казалось, что он пришел туда же, откуда вышел, и что продолжать путь бессмысленно, потому что впереди его ждут те же испуганно распахнутые глазницы окон и заваленные, как беззубые старческие рты, дверные проемы. Он себя чувствовал частицей всеобщего страха, витавшего над этим остовом нехитрой, когда-то налаженной и размеренной жизни. А ярость его, желтая и широкая, как пыльная и знойная дорога, не дававшая ему глотнуть свежего воздуха, заставившая его схватить оружие и стрелять в пустое необитаемое небо у своего залитого кровью порога, как-то незаметно впиталась в песок и пыль, смешавшись с бурой дорожной глиной и застыв ужасной маской боли и отчаяния. Он со страхом вглядывался себе в душу и не находил более в ней уверенности в своем праве вершить судьбы человеческие, пытался раздуть в себе, как пламя, злой дух, но от всей его прежней решимости осталась лишь обида, по-детски беспомощная, со старчески дрожащим подбородком, и именно это обстоятельство, что он больше не мог возбудить в себе ни ненависти, ни непримиримости, казалось ему чем-то непростительным и страшным, как предательство. В нем воскресали свежие образы, значение которых он еще не в силах был до конца постичь умом. Он вспоминал, как трясущимися руками вырыл в каменистой, сухой земле четыре могилы, как опустил в них четыре родных изуродованных тела и завалил землей. А потом он поставил камень с вырезанными на нем крестом и датой. Один на всех. И когда все-таки оглянулся, камень был цвета сгустка крови. И такой же солоноватый сгусток застыл где-то глубоко в горле, наглухо перекрыв путь слезам и стенаниям.
С тех пор он молчал, хотя с ним много и подолгу говорил такой же, как и он, человек, пропитанный насквозь горем и потом, гарью и пылью. Но все равно заросшее лицо этого человека оставалось чужим и далеким. А тот не обижался, не требовал ответа, говорил и говорил. И тогда в душе его что-то вдруг оживало, стонало и жаловалось, искало выхода и не находило.
Потом их делалось все больше, они скрывались в горах, и никто из них не говорил о прошлом – только о настоящем. Потому что прошлое каждого из них превратилось в плохо заживающую рану, которая слишком, слишком медленно зарастала новой кожей.
Вновь призывно и тягуче промычала корова. И от одинокого звука этого зло, которое он пытался настичь в этой деревушке, приобретало размытые черты, а в памяти его воскресало что-то, что, казалось, уснуло, умерло и рассыпалось в прах. Он страшился своих чувств, потому что спутник его их не понял бы, хуже того, мог бы заподозрить его в малодушии или трусости.
Они осматривали дом за домом, и те безропотно сносили стук чужих кирзовых ботинок, отворяя пришельцам свое незапертое сиротливое нутро.
Последний дом стоял несколько поодаль. Он вошел во двор. Медленно поднялся по каменному крыльцу. Вошел внутрь. Постоял. Снова промычала корова, совсем рядом. Он толкнул дверь в комнату и остановился. Посреди ее стояла девушка. Он даже не понял сразу, что это человек. Она была как поток света откуда-то сверху. Она была вся в белом. Холод шел ото всей этой картины. Она не двигалась. На мгновение ему показалось, что это Мариам. Занавески тоже были белыми. И от них тоже шел полуденный дневной холод, словно была зима. Он не двигался, чтобы не ошибиться и не вспугнуть видение, краем сознания чувствуя, как сходит с ума. И он готов был отдаться помешательству, лишь бы его греза не растворилась от неловкого движения. И все-таки он медленно шагнул вперед и понял, что ошибся. Она издала возглас чужой и резкий, сделала шаг назад и снова застыла. А от чужой речи в нем проснулась другая память. Память вековой давности, память крови. Его кровь кричала ему, что ее жгли, терзали и проливали люди с этой невыносимой на слух речью. Речи этой он не понимал, но узнал ее, вспомнил каждой своей клеткой, и ярость, так долго дремавшая, вдруг взвилась, как почувствовавший нечисть конь. Щелчок предохранителя вернул мгновению остроту. Палец дрогнул на спусковом крючке, но вернулся с какого-то далекого последнего рубежа, после которого все бывает слишком поздно. Он не стрелял, потому что между ним и ею была тонкая белая ткань, белый сумеречный свет и холодный, липкий, почти осязаемый страх, которые нельзя было заливать кровью. Не мог он сделать этого, потому что принял ее на мгновение за Мариам и не мог теперь осквернить этого мимолетного воспоминания. Он знал, что если останется жить, то мгновение это, холодное и белое, ему будет сниться до последнего его вздоха. Самообладание возвращалось к нему. Он вытер ладонью пот, посмотрел в окно с белыми занавесками, увидел кусок знойной желтой дороги, повернулся, сделал шаг через порог и медленно закрыл дверь.
Когда он снова увидел заросшее до самых глаз лицо своего спутника, то вздохнул с облегчением. Комок, сдавивший ему горло, рассасывался. И он, не веря своим ушам, сказал, что в доме никого нет. Собственный голос, молчавший столько времени, показался ему чужим, и, чувствуя, что спутник ему не верит, он стал в чем-то его убеждать – но было поздно. Прямо из провала маленького окна, сквозь белую занавесь его ослепительно ярко поцеловала свинцовыми устами смерть. В живот, в грудь, в губы. И вдруг он не выдержал ее морозного дыхания и закричал.