Всё и ещё половина

ВСЕ И ЕЩЕ ПОЛОВИНА

«Все приходит с опозданием, – сетовал Иннокентий Шляпонтох, - женщина - когда уже не нужна, счастье – в дом, из которого выбыл…» «Тебя послушать, - смеялись над ним, - так в семейных делах понимают одни разведенные, а в житейских – покойники…» Но Шляпонтох не чувствовал иронии. «Вот именно, - простодушно кивал он, - когда в жизни найден смысл, незачем жить…»
Целыми днями он сидел перед зеркалом, разглядывая собственные зрачки, и гадал, почему бросил семью и работу. «Ездили, кому не лень», - вспоминал он жену, считавшую его неудачником, и строгое, вечно недовольное начальство. Жизнь проходила стороной, а Шляпонтох, засыпая на стуле, в который раз убеждал себя, что жить нужно жадно. Шли месяцы, мечты так и оставались несбыточными, а он, раскачиваясь на стуле, по-прежнему сверлил глазами запылившееся зеркало.
«Дырку просмотришь, - однажды взмолилось оно. – Лучше проси, чего хочешь…» Шляпонтох пожал плечами. «Хочу, чтобы все изменилось…» «Все не получится: человек может изменять либо себя, либо мир…» «Изменять себя, значит, изменить себе…» - подумал Шляпонтох, выбирая «мир».
И все перевернулось.
«Мудрый живет своей мудростью, а глупый - чужой глупостью», - вертелся он перед зеркалом. Но теперь над ним не смеялись, а внимательно слушали, ведь его отражали экраны телевизоров. И Шляпонтох лил потоки банальностей, мстя за годы молчания.
Но вскоре ему надоело глумиться над миром. И он решил изменить его.
Изменить мир значило для Шляпонтоха спасти его. Но, как все спасители, начал он с обличения. «Это ли не уродливое мироздание? - разводил он руками. – Чтобы построить новое, надо разрушить старое, чтобы стать архитектором, надо побыть бульдозеристом…» Шляпонтох был убедителен, как молоток, и изворотлив, как уж. Но все шло своим чередом, привычная инерция была сильнее его слов. «Чтобы пройти все, нужно пройти половину, - подгонял Шляпонтох, - нельзя понять, что такое черное, не видя белого…»
И опять никто не трогался.
«Вам все равно, куда вас ведут, - разочаровано махнул Иннокентий. – Вам безразлично, какой поклоняться иконе, и нет разницы, чью картину повесить – Рембранта или Шляпонтоха…»
В зеркале, как во сне, умещался весь мир. Шляпонтох видел утопающие в смоге города, сожженные войной деревни, видел миллионы глаз, прикованных к экранам, видел силу сильных и немощь слабых, видел супругов, у которых были общие дети, но разные кошельки, видел ложь, предательство, измену, видел себя, сидящего перед зеркалом, эпидемии, голод, багровую, как кровь, луну, видел горящие ненавистью глаза убийцы и другие глаза – тигра, раздирающего оленя. «Распятие на Голгофе, - думал Шляпонтох, - это извинение. Создателю сделалось стыдно за причиненные Им страдания, и Он пришел разделить их…»
А теперь мир принадлежал Богу-Шляпонтоху, и он начал кроить его на свой манер. Будто следы на песке, в его Вселенной исчезали империи и тирании, в ней прекращались войны, гибли дряхлые, изверившиеся цивилизации вместе с их кумирами, богами, представлениями о счастье, крикливыми апологетами и беспощадными критиками, на их месте расцветали новые цивилизации, в которых, однако, все повторялось, будто в калейдоскопе. Первый век Потребления сменялся вторым веком Распятия, снующие всюду автомобили - экипажами с лошадьми, а те – парящими над головой звездолетами, бойких девушек в джинсах сменяли дамы под вуалью, но мировое древо по-прежнему поливалось слезами и коренилось на страдании. Тогда Шляпонтох предоставил миру абсолютную свободу. Но и на этом пути не заслужил любви. «Говорят, Создатель – наш отец, а, похоже, Он – отчим, – роптали недовольные. – Почему Всемогущий не даровал нам счастья?» «На то и свобода воли», - возражали им. «А если свобода в том, чтобы отказаться от свободы? - настаивали первые. - Нужна не свобода – нужно счастье…» «Несвободный не может быть счастлив…» «А ослепленный счастьем разве свободен?» Глаза, которыми мы смотрим на Бога, это те же глаза, которыми Бог смотрит на нас. И Шляпонтох со скукой слушал эти пустые споры о себе. «Мир - это белый экран, на котором показывают дурное кино», - подумал он.
И ограничился тем, что переделал мир под себя.
В этом новом удобном мире его желания мгновенно исполнялись. Он имел деньги, власть, и, если раньше женщины обходили его за версту, то теперь от них не было отбоя. «Мы эгоисты, - разглядывал он очередную избранницу, – вот ты задумываешься о том, кто я?» «А ты? – возвращали ему вопрос. – Ты думаешь о том, кто рядом с тобой?» «Нет, - эхом откликался Шляпонтох, - я думаю о том, кто рядом с тобой…»
Однако его желания быстро иссякали, а осуществившиеся не приносили радости. И Шляпонтох, уже раскаиваясь в своем выборе, снова уселся перед зеркалом.
«Все не существует без половины, - скривилось оно, - а половина – безо всего…» «Да, да, - по-своему перевел его слова Шляпонтох, - весь мир – в голове, изменить его, значит, изменить себя». Теперь он все больше понимал Бога, разделившего причиненные Им страдания, и думал, что единственная возможность для человека встать над собой, это повторить Его жертву. Только Шляпонтох решил пойти дальше - не ограничить свои мучения одним днем, а растянуть их на всю оставшуюся жизнь.
«На земле все искупители», - ударом кулака разбил он зеркало.
И медленно слизнул сочившуюся кровь.
Шляпонтох вернулся на работу, протирает штаны и считает дни до зарплаты. А его жена, с которой он снова сошелся, потихоньку вздыхает: «Эх, Шляпонтох, Шляпонтох, все кругом гомо сапиенсы, а ты - гомо шляпиенс…»

Янис Кубрайтис. «Красная зелень цвета морской волны» (2002)