Жизнь без прикрас. Гл. 3-4. Юность

3

  Но вот кончилось это счастливое лето, и мы с Володей 1 сентября уехали в город. На этот раз отец определил нас на жительство в оранжерею бывшего губернаторского сада к садоводу эстонцу Веске. Комната при оранжерее была светлая теплая, и мы чувствовали себя в ней неплохо.
  Володя учился на курсах телеграфистов, а я - в шестом классе трудовой школы. Одновременно я поступил на полуторогодичные сельскохозяйственные курсы, которые помещались рядом с садом в здании бывшей семинарии.
  Занятия на курсах были вечерние, преподаватели неплохие, я интересовался агрономией и курсам уделял больше времени, чем школе. Здесь я нашел новых приятелей: Борю Езовитова, Шуру Корчагина, с удовольствием поглядывал на хорошенькую блондинку Верочку Таберко.
  Я очень любил театр. Еще до революции я часто ходил на галерку городского театра на дневные спектакли. Неизгладимое впечатление произвела на меня "Власть тьмы" Толстого и "Потонувший колокол" Гауптмана. Я и сам участвовал в любительских спектаклях, которые ставились в школе, играл Простакова в "Недоросле" Фонвизина, с успехом с ученицей Стерниной мы сыграли инсценировку рассказа Чехова "Канитель", но особенно большим успехом я пользовался в роли Любима Торцова в пьесе Островского "Бедность не порок". Готовили постановку "Ревизора", в которой я должен был играть роль городничего.
  Несмотря на занятость, учебой я находил время читать и был усердным читателем городской библиотеки, не взирая на ограниченность в средствах начал приобретать книги, и у нас в деревне на этажерке уже имелось не менее сотни книг, купленных мною. Жизнь была полной, и жить было интересно. Но нас подстерегало большое горе.
  Рождественские праздники мы провели как обычно в деревне, они прошли скучно. Отец болел сыпным тифом, и у него был большой, глубокий гнойник на ноге, да и с сердцем было не благополучно. День 24 января 1920 года был обычным серым днем. Уже вечерело, когда в город за нами приехал брат Яська и сказал: "Папа умер", и жизнь сразу как бы надломилась. Было так хорошо, светло, радостно жить! И, вдруг, все померкло, меня охватила безысходная тоска, отчаяние. Подавленные и убитые горем, мы быстро собрались и уехали в деревню. Умер отец от сыпного тифа, не выдержало сердце.
   Ехали молча, заехали на мельницу в Соломенку, где взяли после помола два мешка муки. Поздно вечером добрались домой. Шестилетняя сестренка Аделя, видимо, не понимая степени нашего горя с какой-то, как мне показалось, улыбкой сказала, встретив нас в кухне: "А у нас папка умер".
  Отец лежал на столе в углу под образами. Черты исхудавшего бледного лица его изменились, глаза запали, заострился нос, только такой же оставалась его огненно рыжая борода. Не помню, как провели мы эту бессонную ночь.
  Утром я пошел в сарай за кормом для коров, натаскал железным крючком сена, смешал его с соломой. До этого у меня не было слез, а только какая-то оглушенность, отупение; но тут меня прорвало, я упал на солому и долго горько плакал.
 Сосед Дмитрок Басёнок сделал гроб, и покойника в него уложили. День 26 января был солнечный, морозный. Проселочной дорогой на санях отвезли мы отца к месту погребения в Кармалиты. Гроб внесли в костел, где ксендз совершил заупокойную мессу. Недалеко от входа в костел чернела вырытая могила. И вот последнее прощание. Застучал молоток, прибивая крышку гроба. Гроб на веревках опустили в яму. Застучали комья мерзлой глины по крышке. Все меньше, меньше ее видно. Вот только один уголок белеет, но и его не стало. Прощай, дорогой, папка... Как же мы без тебя жить будем? Всю свою жизнь ты не знал ни отдыха, ни покоя, хотел быть богатым, носился по окрестностям, покупал, продавал, всюду, где только можно было, наживал копейку. Люди считали тебя богачом, уважали, говорили: "Буевич - умница, министерская голова". И все это пошло прахом. Умер, и осталась, по сути дела, бедная большая семья: мать и девять детей, младшему из которых Тоньке было только два года. Когда покойника обряжали в последний путь, не нашлось никакой обуви надеть ему, и соседка Марфа сказала: "Весь мир обувал, а на тот свет босиком ушел".
   Несмотря на то, что по характеру мы с отцом люди самые разные, и никаких отцовских качеств мною не унаследовано, я очень любил его, да и он относился ко мне лучше, чем к другим детям. Однажды, когда мы ехали с ним в город, он с горечью сказал: "Непутевые мои старшие сыновья, ничего с них не выйдет. Одна надежда, сынок, на тебя".
 На следующий день после похорон сосед - еврей Янкель отвез нас с Володькой в город.

4
 
  После смерти отца я стал серьезнее, угрюмее, молчаливее и, как не просили меня, отказался играть в школьных любительских спектаклях. Учась в двух школах и будучи много занят, я иногда забывался, но еще долго острой горечью пронизывала мысль:  "А отца-то нет, умер наш папа".

  Но шли дни, и острота горя постепенно стиралась.
Весной, когда окончились занятия в школе, я не поехал в деревню, а поступил на службу в Витебске, в городской отдел благоустройства, которым заведовал Захар Адамович Гоголинский.
  Это было первое лето, которое я проводил не в деревне, а в городе. Служил я каким-то писцом или делопроизводителем, записывал бумаги во входящий и исходящий журналы, подшивал их и разносил в другие учреждения. Какую я получал зарплату, не помню; но деньги тогда ничего не стоили, исчислялись они миллионами, и купить на них ничего было нельзя. Зато я имел карточку, по талонам которой выдавалось небольшое количество хлеба, иногда немного крупы, пара коробок спичек или катушка ниток. Это был период так называемого военного коммунизма.
  Жили мы с Володей бедно, голодали. Летом садовник Веске, которому мы ничего не платили, выкурил нас из оранжереи. Здесь же рядом во дворе стоял небольшой домик, где жил бывший чиновник Андреев, который до революции ведал канцелярией витебского губернатора. Он и пустил нас в прихожую, небольшую комнатку, где едва помещалась наша общая с братом кровать.
  Лето 1920 года было жаркое с частыми грозами и ливнями, по ночам сверкали зарницы. В конце лета я провел две хорошие недели в учебном хозяйстве Лужесно на практике сельскохозяйственных курсов, где мы, курсанты выполняли разные полевые работы, и нас бесплатно кормили.
Осенью в Витебске открылся Сельскохозяйственный институт, и я поступил в него на первый курс агрономического факультета. Я стал учиться одновременно в трех учебных заведениях: в последнем 7-ом классе трудовой школы, на полуторогодичных сельскохозяйственных курсах и в институте. Время дня было предельно занято: утром на Успенской Горке слушаешь лекции в институте, оттуда бежишь на Замковую улицу в школу, а вечером в бывшую семинарию на курсы. Поесть было некогда, да надо сказать, и нечего.
  Кроме голода нас еще очень мучил квартирный вопрос. Живя в проходной, мы мешали хозяевам, пользы от нас они никакой не имели и нас начали выживать. Пришлось уйти. Володя служил телеграфистом на почте, и мать его сослуживца пустила нас в свой небольшой домик рядом с железной дорогой, недалеко от Полоцкого базара. С чувством облегчения зимними сумерками перетащили мы свой немудреный скарб на саночках через Западную Двину.
  Но прожили мы там не долго, месяца два или три. Хозяйка надеялась, что мы, как сельские жители, будем платить ей за квартиру картошкой, зерном или другими продуктами; но платить было нечем. Мы, да и семья наша в деревне голодали, и вскоре я услышал, как ворчала хозяйка: "Вот, не было бабе заботы, так пустила поросят". Сперва это было ворчанием, косыми взглядами; но вскоре нам было заявлено, чтобы мы искали себе другую квартиру. Это тяготило, мешало учиться, и я ходил подавленный и угнетенный. Начались поиски жилья.
  Не помню, кто нам помог, но квартира нашлась. На Воробьевой улице, над оврагом у Чертова Мостика в саду стоял старый, кажется, бесхозный дом, где на верху в мезонине жили две старые девы. На первом этаже этого дома мы с братом и нашли себе пристанище.

  Весна 1921 года была особенно голодной. В субботу мы обычно уходили домой в деревню, откуда в понедельник рано утром возвращались в город с буханкой хлеба и картошкой. Однажды я испытывал такой голод, что пробовал варить картофельную кожуру.
  Этой весной я окончил сельскохозяйственные курсы и получил аттестат, в котором было написано, что мне присваивается звание техника-агронома. Об этих курсах у меня остались хорошие воспоминания: учиться и работать было весело и интересно, наш дружный коллектив работал в саду Гуревича по набивке парников, обрезке деревьев. Иногда практические работы проходили в Журжево и Лужесно.