Художник и осёл

 
Памяти Гали Лордкипанидзе
***
Выпускница университетского журфака, худенькая русская девушка Галя, с беспомощными близорукими глазами за толстыми линзами очков, носящая по мужу княжескую фамилию Лордкипанидзе, была в нашей институтской многотиражке «Кадры транспорту» ответственным секретарём и единственным штатным сотрудником.

Не совсем понимая значение титула «ответственный», и не без основания полагая, что намекает он на некую безответственность других членов редколлегии, мы, тем не менее, Галю уважали и даже любили за её неутомимое участие в наших делах и искренние восторги нашими, более чем сомнительными талантами.

Главный редактор многотиражки, демократичный доцент Готошия тоже ценил своего ответственного секретаря. За высокий профессионализм университетской выучки, и, главное, за исключительную её дотошность в ведении делопроизводства редакции, избавляющую его самого от какого-либо беспокойства за состояние редакционных бумаг.

Галю и впрямь не надо было упрашивать заниматься бумажными делами. Распахнув в любое время двери нашей редакционной комнатки, её всегда можно было застать за непременным занятием считывания, систематизации, учёта, подшивки и прочей, не терпящей неразберихи, любовной возни с редакционными залежами.

При этом официальных обязанностей ей было мало, и она добровольно взяла на себя дополнительные хлопоты по учёту и архивизации, не только принятых, но и всех отвергнутых редакцией материалов.
Если в какой-нибудь другой редакции приговор: «в корзину» означал вечное забвение, то у Гали «зарезанные» материалы составляли, чуть ли не самую интересную часть редакционного архива, именуемого «Красной папкой».

Название папки самостоятельного значения не имело и «красной» она именовалась по той простой причине, что папки другого цвета достаточно объёмистой, требуемой для такого дела, в нужный момент просто не нашлось. И знаменита она была не верноподданническим цветом, а своим крамольным содержанием.

В «Красную папку» в исторической последовательности подшивались из отвергнутых редакцией материалов те, которые дисциплинированная Галя в номер хоть и не пропускала, но по которым, будучи не согласной, с приговором редакции, считала необходимым сохранить для потомков их содержание и имена авторов.

Эта Галина инициатива для нашей нештатной редакции была весьма полезна, так как не давала разбредаться наш, и без того немногочисленный, самодеятельный корреспондентский актив, который легко травмировали любые отказы в публикации добытых ими сенсаций.

В то же время, авторы не принятых материалов, которые,миновав «корзину» удостаивались попадания в Галину «Красную папку» чувствовали себя не совсем уж отвергнутыми неудачниками, а, по крайней мере, кем-то вроде временно непонятых в своём отечестве пророков, что, как известно, бывает уделом многих гениев, получающих заслуженное признание только впоследствии.
Посему, к Галиной радости, отвергнутые официозом таланты, не падали духом, оставались в активе газеты, продолжая снабжать редакцию своими графоманскими попытками и впредь.

Поверх подшитых материалов в вожделенной папке хранилась ещё и алфавитная книжка, куда усердная Галя убористым подчерком, экономя короткие строчки узких страничек, вписывала фамилии авторов и названия их бессмертных произведений.
Книжка эта велась весьма аккуратно и хранилась бережно, так как была официальным каталогом истории нашего редакционного диссидентства, не позволяющим изъять бесследно какой-либо из подшитых в папке материал.
Что ни говори, Галя своё дело знала.

А между тем редакцию нашей многотиражки раздирали нешуточные страсти.
Текущие обсуждения предлагаемых статей всё больше превращались в раздражительные перепалки, в которые, к вящему неудовольствию нашего демократического редактора, всё больше и больше стали вовлекаться прямые телефонные указания со стороны институтского партийного комитета.

Дело объяснялось просто. В нашей среде был стукач. Им был ортодоксальный коммунист, доцент Нерсесов, систематически вылавливающий в редакционной почте содержание, сколь нибудь критических сигналов, и упреждающий их обсуждение в редакции соответствующим «мнением» партийного комитета, которое сообщалось по телефону нашему редактору непререкаемым тоном прямых указаний.

Поводы для партийной критики действий редактора были зачастую самые ерундовые. Так, однажды, типографской ночью наш метранпаж, верстая вручную отлитые на линотипе строчки нудной, и длинной цитатной статьи заведующего кафедрой политэкономии профессора Пацулия, по ошибке переставил местами два соседних абзаца.
Перестановку абзацев не засёкли, ни корректор, обеспокоенный только правописанием отдельных слов, ни цензор, не усмотревший в набранном тексте какой-либо крамолы.
Несанкционированную рокировку заметил дежуривший в ту ночь в типографии, ответственный за выпуск, сам главный редактор Готошия.
Заметил и промолчал.
Редактор на общественных началах, доцент от теплотехники Готошия искренне считал, что смысл статьи профессора от политэкономии товарища Пацулия, состоящей, по его мнению, целиком из механического набора предписанных постулатов, от перестановки их местами ничуть не пострадает.

Да и дело в арендованной на ночь типографии шло к утру. Пора было давать добро на тираж, а перепуганные даже безобидной, но обнаруженной после их подписей, ошибкой, корректор и цензор, чего доброго, могли начать вычитывать весь номер заново. Ну и спать, честно говоря, к утру, пожилому редактору хотелось неимоверно.

На следующий день, как и предполагал редактор, ошибку в растиражированной газете никто не обнаружил, даже сам автор, профессор политэкономии товарищ Пацулия.
Однако, проинформированный разнюхавшим этот факт редакционным стукачом, доцентом Нерсесовым, разгневанный профессор уже через час распинался в партийном комитете института, требуя немедленно возбудить персональное дело против главного редактора, допустившего в доверенном ему печатном органе преднамеренное искажение политического содержания исключительно важной теоретической статьи.

Дошло, чуть ли не до того, что главный редактор Готошия, не видя иного способа избавиться от вздорных склок, готов был уже отказаться от любимого редакционного детища и сосредоточиться исключительно на преподавании основ теплотехники. В редакции царило уныние.

Дело поправила всё та же Галя. Покорпев над текстом ночь, она на утро торжественно выложила на стол любимому редактору, сброшюрованный наспех, пространный проект Устава многотиражной газеты «Кадры транспорту» – органа администрации, партийной, профсоюзной и комсомольской организаций института.
На обложке Устава были заготовлены места для утверждающих подписей всех поименованных учредителей газеты.

- Ну, это ещё, зачем нам? - устало и обречённо спросил её Готошия.
- А вот затем, - ткнула Галя пальчиком в, затерявшийся в канцелярском многословии, некий пункт, который гласил, что члены редакционной коллегии, помимо прочих своих неимоверных обязанностей, должны также свято соблюдать редакционную тайну. И что, нарушивший эту заповедь может быть решением редакции …вплоть до исключения из состава.
- Ну и что? - спросил Готошия.
- Как это, что? - удивилась его непонятливости Галя, - а то, что до первого случая. Затем из редакции должен будет уйти он, а не вы.
- Что же ты от меня хочешь?
- Очень немногого. Идите по всем обозначенным инстанциям и, не привлекая внимания к тексту, объяснив, что это сущая формальность, просите, чтобы утвердили прямо при вас.
 
- И что дальше?
- А дальше – дело техники.

И техника, надо сказать, сработала безукоризненно. При первом же проявлении со стороны партийного комитета опережающей осведомлённости о содержании очередного критического материала, главный редактор, включив в присутствии членов редколлегии громкоговорящую связь, обвинил секретаря парткома в вымысле.

Лишив его, таким образом, душевного равновесия, заставил, в порядке самооправдания, назвать источник. Услышав громогласно произнесённую фамилию доцента Нерсесова, редактор покорно признал факт, имевшим место и извинился перед секретарём парткома в самых изысканных выражениях.

Тут же, вторым вопросом повестки дня, редакция единодушно исключила из своих рядов доцента Нерсесова за нарушение им редакционной тайны. В полном соответствии с Уставом газеты, неосмотрительно утверждённым накануне партийным комитетом.

Работа редакции, после акции изгнания стукача, снова заладилась.
Однако незадолго до этих событий мне, однажды, пришлось в чистую проиграть единоборство с одиозным доцентом-осведомителем.
Было это так.
Я в те времена состоял в редакции Главным художником и, кроме этого ещё и вёл отдел сатиры и юмора, периодически публикуя всяческие карикатуры и злободневные стишки.
Не удивительно, что значительная часть острокритических материалов, поступающих в редакцию, выносилась на заседание редколлегии через мой отдел и именно мной.

Не надо пояснять, что это обстоятельство, отнюдь мои личные отношения с воинствующим доцентом Нерсесовым не укрепляло.
Он принимал в штыки любой, предлагаемый мной, критический материал. А уж когда случалось на заседаниях обсуждать мои авторские опусы, тут он просто плясал на моих костях.

Как-то раз, мой приятель Марк Штаерман, смешливый и остроумный студент мостового факультета, стал случайным свидетелем очередного «разбора полётов».

- Мы снимаем по причине политической бдительности больше статей, чем получаем,- гремел главный редактор Готошия, - скоро нам вообще нечего будет печатать, и останется только одно: из номера в номер, на все четыре полосы давать с продолжением, единственно благонадёжные, материалы неиссякаемого профессора политэкономии товарища Пацулия.
При этом по лицу стукача доцента Нерсесова было видно, что профессор Пацулия об этом очередном выпаде безыдейного редактора узнает сегодня же.

- В чём же моя вина? - пожал я плечами в сторону Марка, и тут же получил от него записочку: «ты виноват уж тем, что нет в газете тем!».

Фраза мне понравилась, и на улице я попросил Марка подарить мне её для достойного использования в печати.
- Бери, ответил Марк с беззаботной расточительностью не пишущего человека.

В творческих потугах я решил эту фразу сделать эффектной концовкой стихотворного подражания известной крыловской басни, откуда она и была Марком перефразирована. Получилось так:

 Художник и осёл.

У сильного всегда бессильный виноват,
 Про то мы в стенгазетах слышим,
 Но мы заметок тех не пишем,
 А вот о том, как в баснях говорят
 
 Один художник-жрец халтуры,
 В напрасных поисках натуры
 Для небольшой карикатуры,
 В раздумье и тоске зашёл к ручью напиться.
 Тут, (надобно ж беде случиться),
 В тени осла он увидал.
 Несчастный там траву щипал.
 
 Осёл! Да это сущий клад!
 О нём так много говорят.
 Он, может быть, не сделал ничего дурного,
 Мне незачем сейчас искать другого.
 Ведь за разборчивости дар,
 У нас не платят гонорар.
 
 Осла же кто не поносил…
 Но тут художник прерван был,
 И на художественный пыл
 Осёл тихонько возразил:
 - Ты посмотри, мозоли вот,
 Ведь я осёл, рабочий скот.
 Ведь жизнь свою недаром трачу,
 На человека я ишачу…

 - Всё это может быть и так, -
 Ответил жрец, но ты ишак.
 И о тебе везде твердят,
 Что ты ужасный бюрократ.
 - Позволь, но видишь ты воочию,
 Что я простой чернорабочий!

 - Молчи, тебя, я вижу, не пронять ничем,
 Не хочешь послужить натурой!
 Ты виноват уж тем,
 Что нет в газете тем!
 Сказал. И тут же, сдуру,
 С осла нарисовал карикатуру…
 
На заседании редакции я прочитал свой опус с выражением, и в лицах, чем вызвал одобрительные улыбки у всех членов редколлегии, за исключением доцента Нерсесова.

- Безыдейщина, идеологически не выдержанная и политически безграмотная, - изрёк он свой вердикт.
- Упаси, Боже! В чём же?
- Да во всём. Что стоит фраза: «…я осёл, рабочий скот…». Что, по-вашему, рабочие у нас скоты?
- Но я же здесь про осла, а не про гегемона революции.
- Я вижу про кого вы здесь. Написано чёрным по белому: я осёл, рабочий скот. И понимать это следует однозначно: рабочие, по-вашему, ослы и скоты. Да, что спорить, когда дальше ваш осёл открытым текстом сам заявляет, что он не кто иной, как чернорабочий.
- Позвольте, - в отчаянии оправдывался я, - а вот у Маяковского в детском стихотворении есть – я верблюд, рабочий скот. Это как же?
- Ну, сравнили! Во-первых, там стихотворение детское, что с него взять. Во-вторых, там всё-таки верблюд, а не осёл. И потом это, всё-таки, Маяковский, а не Аристакесян.

У него была железобетонная логика борца за идейную чистоту наших рядов.
Сам я плохо помню, что было потом.
Потеряв хладнокровие, я излишне горячился пытаясь доказать этому истукану, кто между нами не верблюд, а кто именно осёл.
Кажется, я наговорил лишнего, за что пришлось на следующий день извиняться перед главным редактором.
 
Я уже знал от Гали, что он только что, по моей милости, выслушал очередную нотацию партийного секретаря по поводу угрожающей безыдейщины, которая, если с ней не бороться, может захлестнуть печатный орган.
- Понимаешь,- объяснял мне редактор, почему-то отводя глаза,- вот сейчас именно, вот буквально сию минуту, мы это напечатать, не можем. Но мы к этому обязательно вернёмся. Ты слышишь, Галя, далеко эти материалы не прячь.

А Галя и сама давно всё поняла и уже аккуратно подшивала мои «свежезарезанные» строки в заветную «Красную папку».
Потом она, довершая дело, открыла на букву «А» свой узкий алфавитный каталог и убористо, экономя на знаках препинания, вписала для истории:
"Аристакесян художник и осёл", что, по сути дела, не так уж было далеко от истины.
 
Москва.2002