Про половинку

Половинке моей-половиночке. Тридцать девять лет, как мы женаты. Серёж, я тебя люблю очень...

Сегодня я прыгала на диване, а по радио пела тётя очень грустную песню про половинку. Такую грустную, мне даже прыгать расхотелось, а я так люблю: выше, выше, выше! Это очень весело. Дед мне всегда разрешает. Говорит, хоть наш диван и старый, зато крепкий. Я знаю, почему дед называет его крепким – он меня крепко держит, я с него ни разика не упала, даже, когда совсем высоко распрыгиваюсь.

Тётя пела про то, как долго она ищет половинку-половиночку. Мне стало её очень жалко. Всегда же жалко, когда что-нибудь теряешь. Потом приходится искать.
 
Я недавно потеряла маленький карандашик. Он рисовал с одной стороны синим, а с другой – красным цветом. Мне его в конторе подарили, куда мы с дедом ходили про уголь спрашивать. В конторе было тихо, как в церкви в Мишкино, когда мы приехали в неурочный час. Дед так и сказал – в неурочный.
– Дед, а здесь почему так тихо? Тоже что ли неурочный час?
– Оленька, здесь все делом заняты, шуметь некогда.
– А говорить тоже некогда?
– Ну, если кто с бумагами работает, то некогда. А если кто людей принимает, то говорит.
– А если кто-то всегда только с бумагами работает, то целый день не говорит? – мне стало страшно. – Деда, а он не забудет, как слова говорить?
– Не забудет, Оленька, – дед погладил меня по макушке. – Эх, мы с тобой в люди вышли, а бантик-то забыли завязать!
– Дед, я же хорошо причесалась. Смотри, совсем-совсем волосы не разлохматились!

Я люблю бантики, что такие красивые! Только мне всегда мешает, когда бант завязан на макушке. То есть моей макушке мешает. Как корона – королевне, она её все время поправляет, я в сказке видела. И я бант всё время поправляю. Одна забота с ним. Нет, хорошо, что мы про него забыли.

В конторе оказались добрые люди. Мне подарили красивый карандаш. Я такого ещё не видела, чтобы с двух концов рисовал. Этот карандаш стал мой любимый. Я его берегу. Много им не рисую, чтобы надольше хватило.
И вдруг он потерялся. И больше не лежал в коробочке возле зеркала. Я везде искала. Даже под кроватью. Сначала звала его, чтобы услышал и нашёлся. Потом заплакала – жалко его, потерялся ведь.

А дед увидел, что я плачу, и сказал:
– Слёзы тут не помогут, Оленька.
– А где помогут?
– Там, где болезнь-хвороба. Поплачешь, и легче станет.
– А здесь что поможет?
– Память. Она у тебя молоденькая, всё хорошо в себе держит.
– Память молоденькая? – я уже не плачу.
– Конечно. Ей же ещё мало годков.
– И у неё ручки крепкие?
– Ручки? Нет. У памяти нет рук. Она в головушке живёт.
– А ты говоришь, она хорошо всё держит.
– Ох, умница моя-разумница. Всё-то ты за правду принимаешь. Держит – значит, не забудешь. Потому и говорю тебе, не слёзы помогут, а память. Посиди тихонько, подумай и вспомни, куда спрятала свой карандашик.

Я села рядом с дедом. Сложила руки на коленках, как он.
– Дед, только ты вместе со мной думай, ладно? Мне так быстрее вспомнится... Деда!!! Вспомнила! Он в кармашке в другом халатике! – бегу в маленькую комнату, сдёргиваю со стула мою одёжку и вытряхиваю карандаш из кармашка. Возвращаюсь к деду, а карандашик крепко держу, чтобы опять не потерялся.
– Ну, нашлась твоя потеря? Вот и слава Богу!

Вот бы сказать грустной тёте, которая ищет половинку, что ей надо посидеть рядом с моим дедом, подумать и тогда она сразу вспомнит, где её половинка-половиночка!

– Деда, одна тётя половинку-половиночку потеряла. Жалко, что она не в нашей деревне живёт, правда? Пришла бы к нам с тобой, мы бы ей помогли найти. И что это за такая половинка-половиночка? Если от пирожка, то высохла уже. А если...

Я не успеваю договорить, потому что дед начинает смеяться. Смеётся и не может остановиться.

– Дед, ты чего? Чего ты смеёшься-то? Да деда же! – я трясу его за руку, а потом, сама не знаю почему, тоже начинаю смеяться. Деду смешно – и мне смешно.

– Ох, не могу! Ну, насмешила, внученька! Насмешила, так насмешила. Дай-ка, сяду, – дед садится, я – рядом с ним. – Не ищет та тётя пирожок. Она другое ищет, Оленька.
– А что – другое? Почему ты знаешь?
– Знаю, потому что годков мне немало. А другое – это любимый её, суженый, его она половинкой называет.
– Деда, – я начинаю шептать, – а разве может быть суженый половинкой? Он же человек...
– Может, может, Оленька. Он потому половинка, что она всё с ним на двоих разделить хочет. А без него ей худо.
– Хочет разделить? Как я – с тобой, да? – вспоминаю, как всегда ломаю напополам наши с дедом любимые конфеты-батончики.– Значит, я твоя половинка?
 
Дед опять смеётся. Да что же такое сегодня с моим дедом!

– Нет, Оленька. Ты – моё сердечко, оно всегда о тебе стучит. А половинка – это, когда по-другому любят, так, чтобы женой и мужем называться и детей народить.

Я задумываюсь.
– Ну, чего притихла, птичка моя-невеличка?
– Деда, а мне тоже надо будет такую грустную песню петь, чтобы половинку найти?
– Бог даст, не надо будет.
– А как Бог даст?
– Как? Приведёт к тебе твоего суженого. И встретитесь вы на одной дороженьке, а дальше вместе пойдёте.
– На доброй дорожке, деда? – вспоминаю, как мы всегда сидим на дорожку, чтобы она была доброй.
– На доброй, на доброй...

Я знаю, всё будет, как сказал дед. Он никогда не обманывает. А тётя, которая грустно пела, наверное, забыла на дорожку посидеть, вот и пришла не на ту. Вон их сколько, разных – и в город, и в лес, и в поле... Плохо ей теперь без половинки, ищет её.
Я изо всех сил зажмуриваюсь и быстро говорю:
– Найдись-найдись, половинка.
Дед мне рассказывал, когда хочешь людям доброго, говори об этом. Вот я и говорю для тёти, чтобы она поскорее нашла свою половинку-половиночку.