Дядя Сашка-черкес и Коля, который пара-пять

***
Конференц-зал Института инженеров железнодорожного транспорта был переполнен. Отмечали 75-летие заслуженного деятеля науки и техники, заведующего паровозной кафедрой, железнодорожного генерала, профессора Майсурова.

Преуспевшие в путейном деле, ученики мэтра, вперемежку с институтскими коллегами, читали упакованные в добротные кожаные переплёты тексты приветственных адресов, и преподносили подарки.
Ни приветствия, ни подарки особым разнообразием не страдали.
В адресах, как правило, отражались славные вехи генеральской биографии, и пожелания юбиляру отменного здоровья и творческого долголетия, в течение которого, по убеждению поздравителей, дорогой учитель (несомненно, находящийся в расцвете сил), ещё более преуспеет в деле развития любимой паровозной науки.

Подарки были подстать речам. Не сговариваясь, почти все поздравляющие, зачитав адрес, выкладывали в дар профессору настольные письменные агрегаты, изготовленные из металла, дерева, кожи, а то и полудрагоценных уральских самоцветов.
 
Дарители видимо были убеждены, что почтенному юбиляру, который до сих пор никакими письменными принадлежностями, кроме портативной авторучки не пользовался, в его второй, после 75-ти летнего юбилея, жизни, без всей этой старомодной канцелярской дребедени просто не обойтись.

Сам же, немолодой, и неглупый профессор, восседавший на раззолоченном кресле, в парадном генеральском мундире, при правительственных и железнодорожных наградах, сдержанно благодарил за каждый очередной письменный прибор, и с педагогической терпеливостью покорно дожидался окончания утомительной говорильни юбилейного семинара.

Моложавые коллеги профессора в зале, предчувствуя обильный банкет, с неподдельным энтузиазмом аплодировали каждому выступающему, как бы, с радостью фиксируя очередной шаг неминуемого приближения к заветному мероприятию.

На втором часу пытки, наконец, захлопнулась последняя кожаная папка, и на подарочный стол был водружён последний письменный ансамбль.

Однако прежде чем профессор подошёл к микрофону, на сцене появились два молодых человека в сопровождении генерал-директора института, которые вынесли из-за кулис и преподнесли профессору бытовой катушечный магнитофон «Яуза», (большую по тем временам редкость), с записанной на ленту всей юбилейной церемонии. Это был воистину неожиданный и оригинальный сюрприз.
Два убеленных сединами генерала, много лет знавшие друг друга, молча, под гром аплодисментов, расцеловались.
Впервые за вечер с лица юбиляра сошла маска вежливого внимания. Он по- человечески, почти по-детски, благодарно улыбнулся, и пригласил всех к банкету. Сам же, сославшись на режим, с извинениями удалился.

Утешенная приглашением на банкет публика проводила генерала овацией, стоя. Царило приподнятое настроение в предвкушении обильной еды и выпивки.
На особую компенсацию своих амбиций за праздничным столом рассчитывала институтская молодёжь, инициатор затеи с магнитофоном.

Между тем, во всё время юбилейной церемонии, в зале на приставном боковом стуле второго ряда сидел высокий, и крупный в кости, сутуловатый старец, который, почти не слушая речей, сдержанно аплодировал ораторам, но при этом, не спускал восторженных, почти влюблённых, глаз с юбиляра.
Когда генерала проводили, старик, тяжело поднявшись со стула, и шаркая ногами, обутыми в стоптанные расшнурованные башмаки, молча, побрёл прочь.

Это был дядя Саша Габриашвили, 85-летний лаборант кафедры паровозов.
Я был с ним хорошо знаком. Мы работали в соседних комнатах первого этажа. Ежедневно виделись. Часто разговаривали. И я знал с его слов его историю.

Перед первой революцией в лето 1903-го, Александр Габриашвили, в то время авторитетный паровозный машинист Николаевской железной дороги и активист рабочего движения, приобщал к своей профессии, присланного из Питера на практику, худенького смышлёного студента Майсурова. Не подозревая в нём будущего железнодорожного генерала.
Студент-практикант был старателен и уважителен. Избегал политических разговоров. Был одинок и, похоже, бедствовал.

Добрый дядя Саша зазвал его к себе, в свою многодетную семью, на поселение и пансион. Не брал за это никакой платы и делил с ним по братски кров и еду.
На работе наставник старался уберечь тщедушного практиканта от тяжёлого труда, сразу же осадив аппетиты кочегаров, рассчитывавших было, на дармовую подмогу у топки. Сам же, как мог, посвящал будущего инженера в тонкости паровозного дела.

Дядя Саша был всего 10 годами старше своего подопечного, но привязался к нему как к сыну. Искренне сожалел, когда месячный срок практики закончился. Звал его к себе на будущий год. Практикант обещал. Но жизнь распорядилась так, что встретиться им пришлось только спустя много лет.

После известных событий 1905-го, охранка выявила активного дядю Сашу, как зачинщика беспорядков в паровозном депо, и упекла его подальше от столичного Питера на сибирское поселение. Срок высылки вначале был небольшой, однако, его два раза, без видимого повода, продлевали.

Потом грянула первая мировая, а за ней гражданская, и случилось так, что в родное депо дядя Саша попал только в 1920-м.
Никто не мог сказать ему, куда делась его семья. В лихолетье гражданской войны русская жена Настя, и три их дочери, бесследно сгинули и впоследствии так и не нашлись. На территории рабочего посёлка шли бои, и дом их был наполовину разрушен.
Неизвестно, что стало бы с самим дядей Сашей, неприкаянно бродившим по посёлку, и уже начавшему было прикладываться к бутылке, если бы о нём не узнал и не затребовал к себе новый начальник паровозного депо.

Новым начальником депо был дипломированный перед войной молодой инженер Майсуров.

Со следующего дня дядя Саша вышел на работу в качестве паровозного машиниста-инструктора а, придя со смены, домой застал, работающую над восстановлением своего дома, строительную бригаду, присланную его молодым начальником.
Дяде Саше было тогда под 50. На высокого, статного, и красиво седеющего, машиниста-инструктора ещё заглядывались. Однако дядя Саша, не зная, что случилось с его женой и детьми, не мог считать себя вдовцом, и новой семьёй не обзаводился.
Прослужив ещё десяток лет, он в 1930-м ушёл на пенсию, и уехал на родину, в Грузию.

Когда началась новая война, ему было уже за 70. Его пенсии едва хватало, чтобы выкупать по 400 грамм хлебного пайка и несъедобные суррогаты, которыми отоваривали по иждивенческой карточке вместо жиров и сахара. При своём росте 1 м. 90 см. он голодал, слабел и, наверное, не выжил бы, если бы в жизнь его снова не вмешался случай.
В оставленной кем-то на садовой скамейке газете, дядя Саша прочитал о 60-ти летнем юбилее профессора Майсурова. Он пешком через весь город добрался до здания Закавказского института путей сообщения, чтобы поздравить своего бывшего практиканта, теперь уже произведённого в генералы.

Жалеть о визите не пришлось. После короткого препирательства генерала с начальником отдела кадров, дядя Саша, в свои более чем почтенные годы, стал лаборантом институтской кафедры паровозов.
Ему выдали бесплатное суконное обмундирование и прикрепили к системе ведомственного снабжения продуктами по самой высокой рабочей норме.
Когда война кончилась, и в 1947-м хлебные карточки отменили, честный, 75-ти летний, дядя Саша пришёл к своему покровителю с поклоном и благодарностью за помощь в лихое время. Он выразил готовность добровольно освободить свою лаборантскую должность, которую, как ему казалось, удерживать за ним было, видимо, не так просто.

- Я ещё пока жив, - ответил ему немногословный генерал.
И вопрос об отставке послушный дядя Саша больше не поднимал. Не делали этого, побаиваясь сурового генерала, и чиновники отдела кадров.

Лаборантские обязанности дяди Саши были не сложны. Кабинет, уже умирающих к тому времени паровозов, где он служил, был оснащён двумя искусно изготовленными уменьшёнными моделями известных отечественных локомотивов. Да ещё десятком плакатов, иллюстрирующих реализованные в двигателе паровоза основные законы теплотехники.
Металлические модели паровозов с вырезанной четвертушкой, позволяющей в подробности рассмотреть их внутреннее устройство, были громоздки и неподъёмны. Из помещения их никогда не выносили, и глядеть на них студентов приводили в кабинет.

Ломать студентам в макетах было нечего, и дяди Сашина забота о них сводилась в основном к периодическому стиранию c них пыли.
В отличие от макетов, плакаты, предназначенные для определённых лекций, надо было по расписанию доставлять в аудиторию, что была этажом выше, а по окончании лекции забирать обратно.
Не обременительные эти обязанности дядя Саша, старался выполнять с истовой аккуратностью, никогда не забывая, что делает всё это для обожаемого генерала Мансурова, своего выученика и благодетеля.

По соседству с кабинетом паровозов, где работал дядя Саша, располагалась кафедра " Эксплуатации подвижного состава", где я трудился в те времена за чертёжным столом. Виделись мы каждый день.

Ежедневное общение с дядей Сашей начиналось с его утреннего визита, сразу после того, как доценты нашей кафедры расходились по лекциям, а сам дядя Саша благополучно завершал развешивание в генеральской аудитории паровозных плакатов.
Исполнив, не торопясь, свои утренние обязанности, дядя Саша входил в нашу комнату с церемонным пожеланием мне доброго утра и неизменным вопросом, не располагаю ли я случайно сегодняшней газетой.

Газетой, которой всякий раз по пути на работу меня снабжал знакомый киоскер, я, конечно, располагал, и обычно успевал к приходу дяди Саши её просмотреть.
Поэтому, завидев в дверях уважаемого соседа, я с готовностью протягивал ему свежий номер республиканской «Зари Востока».
Дядя Саша всякий раз принимал газету благоговейно. В обе руки, бережно держа её перед собой. И не скрывая нетерпения её прочитать, тут же уходил, шаркая своими расшнурованными башмаками.

Возвращал он газету часа через два, успев за это время изучить её вдоль и поперёк. К этому времени от благоговения, с которым он эту газету принимал, не оставалось и следа.
Приносил он её обратно с брезгливой миной на лице, держа прочитанную газету двумя пальцами за уголок, и всякий раз, сопровождая её возврат одним и тем же убийственным заключением.
- Скажите, уважаемый, - театрально спрашивал меня дядя Саша, - сколько вы заплатили сегодня за эту газету?
- Как всегда, - отвечал я, - две копейки.
- Вас обманули, - уважаемый, говорил он трагическим голосом, - она двух копеек не стоит.
После этого он с презрением, ронял прочитанную газету на мой стол и с благородным достоинством, шаркая расшнурованными башмаками, уходил прочь.

Эта, придуманная дядей Сашей комедия, разыгрывалась каждый день в одних и тех же лицах, с одним и тем же текстом, и была частью ежедневного ритуала, скрашивающего нашу бесцветную службу.
Критика прочитанного не мешала дяде Саше являться на следующее утро, как ни в чём не бывало, за свежим номером чтива, по ознакомлению с которым, ему доставался такой же разнос, как и предыдущему.

К середине дня, после окончания лекций, возвратив в кабинет паровозные плакаты, смахнув пыль с паровозных макетов и раскритиковав ежедневную газету, дядя Саша до конца рабочего дня был свободен и расположен к беседам «за жизнь». Выбирая для них парадоксы, которыми изо всех сил пытался поразить моё воображение.
- Вы представляете, - вопрошал он меня, округлив глаза, - раньше я обращал внимание на каждую встречную красивую женщину. И если даже не знакомился с нею, то обязательно оборачивался и провожал её глазами. А теперь (нет, вы представляете себе?), я иду домой и не замечаю на улице ни одной красивой женщины. Разве это не удивительно?
В другой раз он пытался поразить меня уже другим наблюдением.
- Вы представляете, - посвящал он меня в подробности своего туалета, - раньше (что означало лет 50 тому назад), даже зимой в Сибири, я не носил кальсоны. И мне было не холодно. А теперь (вы можете себе представить?), я покупаю грубые женские чулки и ношу их летом. Нет, вы можете себе это представить? Разве это не удивительно?

Для меня, молодого в то время человека, было вовсе не удивительно, что дядя Саша, в свои 85 уже не замечает на улице красивых женщин, а в летнюю жару у него зябнут ноги.
Но, чтобы не огорчать безобидного старика, я всякий раз кивал ему головой, соглашаясь с тем, что метаморфозы, происходящие с ним, действительно удивительные, которые трудно себе представить.

Удовлетворившись беседой, дядя Саша степенно, шаркая расшнурованными башмаками, удалялся к себе, усаживался за стол, вытянув из-под него свои длинные ноги, и с наслаждением погружался в сладкую дремоту.
Жизнь складывалась не так уж плохо.
 Одинокий старик был одет, обут, имел кусок хлеба и крышу над головой. Господь явно о нём заботился.

Однако там где трудился Бог, не дремал и Дьявол.
И в благостной жизни дяди Саши, кроме ниспосланного Господом возлюбленного генерала Майсурова, объявился, к его ужасу, самый настоящий чёрт.
Наместником беса оказался сорокалетний препаратор нашей кафедры Николай Соломатин, известный всему институту под кличкой «Коля, пара-пять».
Это был одетый, во что попало суетливый человек с узко посаженными кабаньими глазками, и не закрывающейся пастью, утыканной торчащими во все стороны редкими, под стальными коронками, зубами.

В те времена, рядом с нашим красавцем-институтом, на ещё не застроенном пустыре, где теперь возвышается Дворец спорта, кишела известная в городе Сабурталинская толкучка.
Там в одном из закутков издавна обосновался некий предприимчивый поставщик в разлив грузинского самогона (чачи). Сомнительный его товар был низкопробным сивушным пойлом, но, тем не менее, весьма популярным среди немалочисленных городских любителей пропустить на ходу, стаканчик-другой крепкой и недорогой деревенской водочки.

Разливалась эта самая водочка из старомодной 50 граммовой гранёной рюмки по цене 2 рубля 50 копеек. Доза для любителей была явно недостаточной, а цена к тому же неудобной для расчётов, которая провоцировала покупателя опрокинуть в себя для ровного счёта две рюмки самогона разом, за пять рублей ровно.

Поэтому, когда новичок спрашивал хозяина о цене одной рюмки, тот обычно отвечал, подсказывая решение: пара-пять.
Теперь не трудно догадаться, каким именно своим наклонностям препаратор Николай был обязан своему прозвищу.

Нашей кафедрой в те времена заведовал тучный Шалва Георгиевич Джанджгава, похожий на растолстевшегося Наполеона. Препаратор «Коля, пара-пять» был у него на побегушках. И в прямом смысле, когда надо было сбегать в буфет за кефиром, и в переносном, когда, например, надо было отремонтировать домашний унитаз, или мало ещё чего.

Как истый холуй, Коля почитал на кафедре только своего хозяина. Ко всем другим, не считаясь с рангами, он относился с нескрываемым презрением и откровенным хамством. Правда, делал это только за глаза, и только в разговоре с Шалвой Георгиевичем. Угадывая холуйским чутьём похохатывающее одобрение хозяина злословию в адрес своих коллег.

По этой части Коле, как королевскому шуту позволялось многое. В то время как самому ему нужна была самая малость. Основная потребность и цель его существования заключалась в том, чтобы всячески избегать в течение дня состояния трезвости. Но, не превышая при этом лёгкого подшофе, дабы не утратить доверия платежеспособных заказчиков.

Поручения Коля брал любые. Ничем не брезгуя. Условия при этом были просты. Затраты времени на работу не должны были быть более промежутка между очередными возлияниями. А плата должна была быть не менее чем на "пару-пять".
Скидок со столь божеской твёрдой цены, даже в случаях очень мелких поручений, Коля не делал никому, даже почитаемому хозяину.

- Послушай, Колиа, - обращался к нему на грузинский лад Шалва Георгиевич (в грузинском языке нет звука «я»), - сбегай, пожалуйста, за кефиром.
- А как насчёт «пары-пять»? - уточнял Коля.
- Будет тебе и «пара-пять, - легко раскошеливался добрый Шалва Георгиевич, раскормленные телеса которого жаждали любимого напитка.

Схватив деньги, Коля, мигом преодолевал в оба конца два этажа, отделяющие кафедру от буфета, и, выложив на стол шефа запотевшие белые бутылки, тут же исчезал с глаз долой.
Возвращался он минут через пятнадцать в привычном умиротворённом состоянии. И молча склонялся над недоделанным заданием. Отлично понимая, что уже обретённое блаженство не будет длиться вечно, а очередные "пара-пять" светят только в конце взятой работы.

Другое дело, когда то-самое блаженное "подшофе" иссякало, а новой работы не предвиделось. Коля трезвел. Становился агрессивным и, выбрав жертву, начинал задираться.
Было время когда, чувствуя негласную поддержку хозяина, излюбленным объектом его нападок были доценты нашей кафедры. И какое-то время он, забавляя шефа, над ними подшучивал.
Коля доцентов не любил. Ему не нравилось, что они считали себя в праве обращаться к препаратору кафедры со служебными поручениями, совершенно не реагируя на его намёки по поводу «пары-пять».

- Вот жмоты, - жаловался он щедрому Шалве Георгиевичу на прижимистых доцентов, - им бы всё задарма. Нет, чтобы честно заплатить за работу.
Но доценты почему-то считали, что за работу Коля получает заработную плату. А должность препаратора кафедры, в отличие от должности официанта, не предусматривает чаевых.
- Они не жадные, Колиа, - притворно успокаивал Колю Шалва Георгиевич, - они просто любят порядок и, в отличие от меня, не хотят тебя баловать.
- Нет, Шалва Гергиевич, они - жмоты и козлы, - возражал Коля, - я это вам докажу.

И вскоре, как это ему показалось, он такие доказательства добыл.
В институте традиционно всеми сборами взносов на общественные нужды занималась военная кафедра. Там для этой цели, использовался один и тот же человек.
Это был вольнонаёмный пожилой сотрудник по фамилии Вартанов с помятого лица, которого никогда не сходило выражение безысходного уныния. Ходил он по институту в обвисшем неопрятном костюме, с большой залистаной амбарной книгой подмышкой.
От созерцания одного вида его, сводило скулы. Худшей кандидатуры на роль сборщика денег трудно было придумать. И не удивительно, что, завидев издалека его унылую физиономию, всякий старался куда-нибудь улизнуть.

- Послушай, Вартанов, - поучал его бесцеремонный Коля, - если тебя мучает геморрой, это же не обязательно всем знать. Так, что убери его с лица.

 Так вот приходит как-то этот унылый Вартанов на нашу кафедру и застаёт всех в сборе. Заслонив в дверях путь к эвакуации, и открыв свою амбарную книгу, он начинает мямлить, что-то невразумительное по поводу очередных взносов.

У ничем не занятых перед этим доцентов, вдруг оказывается масса неотложных дел. Кто-то начинает деловито копаться в бумагах. Кто-то демонстрирует преувеличенное внимание к содержанию разговора, который перед этим ничуть его не занимал.
При этом все норовят, как бы не замечая унылого Вартанова, повернуться к нему спиной. Незадачливый сборщик, потоптавшись какое-то время за равнодушными спинами, безнадёжно закрывает свою книгу и уходит.

А Коля вслед за ним. Заверив в коридоре Вартанова, что он сам соберёт деньги с кого надо, Коля без труда получает его амбарную книгу.
После чего отправляется прямиком на кафедру иностранных языков, где удачно застаёт жемчужину коллектива молоденькую преподавательницу Юлию Палей.

Очаровательная и сексапильная Юлия давно и безраздельно владеет вниманием всех мужчин института. Она сознаёт это и принимает, как должное. При этом не стесняется этим пользоваться, не встречая ни в чём отказа.
Так, незадолго до этого она единогласно прошла в кандидаты партии и, в связи с тем, что на кафедре языков не было своей ячейки, была к восторгу военной кафедры прикреплена к их первичной организации.

В ожидании партийных поручений контактная Юличка была готова к общественным подвигам. А Коля за тем и пришёл.
 
Диалог Квазимодо с Эсмиральдой был коротким. Коля передал наивной Юлии, якобы от имени партийного секретаря военной кафедры, амбарную книгу, с поручением срочно собрать взносы с доцентов кафедры эксплуатации подвижного состава, которые сейчас как раз все в сборе.
И пошёл впереди, указывая дорогу. Доценты нашей кафедры были ещё на месте, когда в дверном проёме возник, подсвеченный солнцем очаровательный силуэт уверенной в себе институтской дивы, с амбарной книгой в руках.
 
- Мальчики! - возвестил с порога колокольчик её голоса, - вы, что-то мне задолжали. Нехорошо, мальчики. Ну-ка, раскошеливайтесь.
Мигом, повернувшись ликами к красавице и подтянув животы, доценты обступили Юлию плотным кольцом и, норовя прикоснуться невзначай к её прелестной плоти, стали наперебой потрошить свои бумажники.
При этом, не глядя, расписывались в книге и отмахивались от сдачи. Проводив прелестницу, они ещё долго глядели ей вслед, прежде чем, вздыхая, вернулись к своим доцентским делам.
 
Сложив руки на груди и иезуитски усмехаясь, Коля демонстрировал хозяину результаты своей режиссуры.
- А теперь, Шалва Георгиевич, - подбивал он шефа, - спросите у них, за что они заплатили. Небось, понятия не имеют. Козлы. На пару-пять им, видите ли, жалко.

Хотя Шалва Георгиевич на людях Колю не поощрял, но под нос себе, он нет-нет, да усмехался его эпатажным выходкам. Но Коля, не знавший удержу, однажды палку всё-таки перегнул.
Случилось это тогда, когда он, оставив в покое "доцентов вообще", решил сосредоточиться на одном из них персонально. Выбор пал на доцента Попова.
Александр Николаевич Попов был преподавателем старой формации. Одевался в уже не модную к тому времени полотняную толстовку, держал на благообразном лице небольшие квадратные усы и постоянно носил с собой, столь же старомодный, о двух замках и ремнях, кожаный портфель.
 
- Шалва Георгиевич, - обратился как-то Коля в своей развязанной манере к шефу, - когда вы разберётесь с доцентом Поповым?
- Что же, Колиа, в доценте Попове тебя не устраивает? - спросил, как всегда посмеиваясь, Шалва Георгиевич.
- А то, что он морочит Вам голову потому, что носит свой портфель только для фасону. А сам его месяцами не открывает. Как вы думаете, что там внутри? А я вам скажу - кирпич. Это я его туда сегодня положил. Книги его достал, а кирпич положил. И застегнул на два замка и два ремня. Попов сейчас на лекции. Вот жду, когда вернётся и хватится книг. А он не хватится, и будет носить кирпич. Потому что книги ему сроду не нужны. Только фасон один.

К великому удивлению Коли, на этот раз потехи не получилось. Шалва Георгиевич рассвирепел. Потребовал от Коли немедленно вернуть доценту Попову книги и пригрозил, что если Коля не сумеет это сделать незаметно, он тут же выгонит его вон с кафедры.
Коля струсил. Всё поправил. И в бессильной злобе против доцентов, переключился без всякого повода на безобидного дядю Сашу из соседнего кабинета паровозов.

- О, старик! Живой? Пришёл! - стал встречать он почтенного старца по утрам, - а я-то думаю, чего его нет. Думаю, помер, наконец. А он, смотри - живой, и сам пришёл.
- Здравствуй, Коля, - невозмутимо приветствовал хама дядя Саша, - что это ты стал обо мне так беспокоиться?
- Я-то что! Вот генерал тебя с утра обыскался. Куда, говорит, пропал, этот чёртов старик. Помер, что ли?
Коля знал, что любое упоминание всуе имени благодетеля было для дяди Саши ударом "ниже пояса" и старался зацепить уравновешенного соседа наверняка.

В действительности, дядя Саша прекрасно понимал, что генерал не приходит в институт в такую рань. А если и придёт, то не станет расспрашивать о чём-либо Колю или вообще говорить о дяде Саше в таком тоне. Тем более что страшилку эту Коля запускал каждое утро, и всякий раз она оказывалась ложной.
Но изверг знал куда бил. И всё, понимая, добрый дядя Саша, тем не менее, лишался душевного равновесия и тут же расстроенный и озабоченный поспешно удалялся в свою комнату, где бесцельно начинал стирать пыль с паровозных макетов, а потом, подхватив учебные плакаты, относил их раньше времени в аудиторию и караулил их там до прихода первых студентов.

Злорадный Коля ликовал. Однако, когда ему перепадала "пара-пять", он на время добрел и не только оставлял дядю Сашу в покое, но и, пользуясь его старческой словоохотливостью мог подолгу слушать стариковские байки о прежнем житье-бытье.

Трезвея, Коля, полученную в беседах с дядей Сашей информацию обращал во зло.
- Так ты, старик, оказывается каторжник, - уточнял он биографию дяди Саши.
- Нет, Коля, - в который раз объяснял ему дядя Саша, - я никогда не был на каторге. Я был политический ссыльный.
- Так это и есть каторжник, - заключал Коля, - скажи честно, тебя освободили или убёг?
- Меня, Коля, вернула из ссылки революция.
- Значит всё-таки убёг. Я так и думал. Я чуял, что ты беглый каторжник. Скажи, а генерал про это знает?

При упоминании генерала дядя Саша, как всегда начинал беспричинно волноваться.
- Ну ладно, ладно, - успокаивал его великодушно Коля, - я не скажу. Но ты мне тогда, старик, признайся. Какая у тебя была на каторге кличка?
- Коля, я не был на каторге, - в который раз разъяснял дядя Саша, - и клички у меня не было. А прозвище было. В Сибири меня называли "Сашка-черкес".
От сибирского прозвища дяди Саши Коля пришёл в неописуемый восторг.
- Но почему черкес? Ты же грузин, - давился он смехом.
- Я тоже пытался им это объяснить, но до меня у них там жил выходец из Кавказа черкес, и они решили, что мы здесь все на одно лицо.
- Они правы, - заключил Коля, - ты черкес и есть. И я теперь тебя так и буду называть - "Сашка-черкес".

Умиротворённый "парой-пять", Коля мог не вспоминать о дяде Саше несколько дней. Но если оплачиваемой халтурки не перепадало, он, трезвея, начинал донимать беспомощного старика по-новой.
- А где наш "Сашка-черкес"? - как-то спохватился он, в очередной раз, страдая от трезвости.
В поисках жертвы он заглянул в кабинет паровозов и стал свидетелем потрясающего криминала. Дядя Саша, вытянув из-под стола свои длинные ноги, посапывая, пребывал в блаженной послеобеденной дремоте.

Гадливо улыбаясь, Коля легко стащил с ноги спящего дяди Саши расшнурованный башмак и закинул его в дальний угол комнаты. После чего, бесцеремонно растолкав спящего старика, стал истошным голосом нагнетать тревогу.
- Сашка! Черкес! - орал он ему в ухо, - ты, что ж это спишь на посту? Там генерал давно уже закончил лекции и опаздывает домой, потому, что караулит в аудитории твои плакаты. Весь институт поднял на ноги. Где, говорит, этот чёртов черкес? Куда он опять запропастился. Спит опять где-нибудь. А ты сидишь тут. Иди, объясняйся, раз виноват.

При мысли о гневе генерала дядя Саша, потеряв рассудок, в непритворной панике рванулся, было, к двери, но заметив, что на одной его ноге нет башмака медленно осел снова на стул.
- Коля, я тебя очень прошу, - взмолился он, - отдай, пожалуйста, мой башмак.
- Какой такой башмак? У тебя, что нет башмака? Но при чём тут я, - изгалялся он, выворачивая свою безобразную пасть, - может ты сам его, где-то обронил и не заметил. Со стариками это бывает. Вот я что-то не помню, ты сегодня из дому пришёл вообще-то в двух башмаках?
- Коля, что я тебе сделал плохого? За что ты так? Подожди, не уходи! - умолял дядя Саша, стоя разутым на пороге кабинета.

Но бессердечный Коля всё-таки ушёл, бросив старика в беспомощном состоянии. И я бы не узнал об этой его безобразной затее, если бы дядя Саша не приковылял ко мне в одном башмаке, умоляя сходить в аудиторию за плакатами и освободить генерала.

Я отвёл дядю Сашу обратно в его комнату. Дал воды и напомнил, что сегодня у генерала вообще не лекционный день. И что все плакаты висят на своих местах в кабинете. И никуда за ними ходить не нужно. После чего, пошарив по комнате, я легко разыскал и вернул ему злополучный башмак и, как мог, его успокоил.

Дядя Саша сперва кивал благодарно головой и улыбался. А потом вдруг неожиданно сел за стол и заплакал. Он плакал навзрыд, сотрясаясь всем телом так горько и безутешно, как плачут только дети и старики.
Если бы наш Господь видел сверху издевательства над безобидным старцем, то над головой обидчика должен был грянуть гром небесный. И он таки грянул.

История наша умалчивает, каким именно образом генералу стали известны дяди Сашины обстоятельства, но разом в один день состоялся нелицеприятный разговор генерала с Шалвой Георгиевичем, и Шалвы Георгиевича с начальником отдела кадров.

Препаратора Николая Соломатина по прозвищу "Коля, пара-пять" в тот же день уволили с нашей кафедры и института, без выходного пособия, не дав закончить даже начатые работы.
Несколько других кафедр, куда он сунулся, было, предлагая услуги недорогого подсобника, получили в отделе кадров категорический отказ.

Не знаю, как лично Шалва Георгиевич, у которого с уходом Коли возникли проблемы с доставкой кефира, но остальной штат кафедры вздохнул с облегчением.
И дядя Саша, избавленный от изверга, постепенно отошёл. И со временем вновь стал заходить ко мне по утрам за газетой. Правда, теперь уже, прочитав, возвращал её молча, без прежних комментариев.
Когда у него выдавалась свободное время, он, как и раньше, иногда продолжал рассказывать о себе. Но, уже не пытаясь, как бывало, чем-то обязательно поразить слушателя, и в рассказах перестал удивляться своей старости.
Он был очень хороший человек, этот дядя Саша. И когда я перешёл на работу в другое учреждение, мне было жалко с ним расставаться.

А Коля Соломатин, после описанных событий, в институте больше не появлялся. Говорили, что его, при желании, можно было найти на Сабурталинской толкучке, вблизи прилавка, где продавали в разлив деревенскую водку.
Бывший препаратор, в ожидании любой подсобной работы, сидел в одном и том же облюбованном месте на старом овощном ящике.

При затянувшихся промежутках между выпивками, он по-прежнему, бывало, задирался с окружающими. Но незаживающие кровоподтёки на его лице говорили о том, что дело здесь он имел с людьми, гораздо менее терпимыми к его выходкам, чем это было в его бытность препаратором кафедры, у добродушного Шалвы Георгиевича.

Жил он впроголодь и видимо бомжевал. Знакомые заказчики, нанимая его, оговаривали с ним обычно только задание. Новички, как правило, справлялись так же и о цене.
В таких случаях Коля, недоумённо пожимал плечами, удивляясь их неосведомлённости, и называл свою обычную твёрдую таксу: на "пару-пять".

Москва. 2003