Любовь купейная. Моей жене - к профессиональному празднику

Весна 2002-го года ознаменовалась рядом важных геополитических событий. Путин ездил по стране, с кем-то встречался. Российская дипломатия триумфально кралась по планете. Американская военщина триумфально рыскала по Афгану. Масяня триумфально скакала по Сети, мелодичностью своего смеха посрамляя Вудди Вудпеккера. Но главное, чем запомнится человечеству та весна, – цвет и сливки 10 «Б» класса московского Лицея … вознамерились скататься на каникулы в Болгарию.

Почему именно в Болгарию? Там тепло, там яблоки… Там радостно и солнечно, там радушные и солнечные люди. Говорят, их русский, который они зовут «болгарским», даже больше похож на наш русский, чем тот, который хохлы кличут «украинским». Да и вообще – зачем-то же мы освобождали их сначала от турок, а потом от немцев?

Компания подобралась не шибко массовая, но душевная. Никого лишнего, никого левого. Мужского пола – 4 шт., женского – 3 шт., учительского – 1 шт., литераторша Кэт, наша классная. Дама строгих правил, но при понятии. «Ребят, умоляю: не курите анашу в тамбуре! Не надо шокировать народ. Только – в купе, и проветривайте как следует!»

Мы заняли два купе. Рассредоточились по сексуальному признаку. На что мой дружок Колян, лютый враг сегрегации, предложил не церемониться, а смешаться, как загадочное «всё» в доме Облонских, и не мешкая слиться в экстазе разнузданной оргии. Благовоспитанные барышни возразили в том плане, что сначала надо нажраться, хотя бы для приличия. Чем мы и занялись.

Мы сосали пиво, девчонки – красное чилийское вино. Кэт – потягивала то же вино и непрестанно напоминала: «Ребята, следите, чтобы я не уквасилась и не уронила гордое достоинство педагога!»

Мы обещались, в случае чего, поднять ее гордое достоинство педагога и закинуть на верхнюю полку.

Нам было тепло и хорошо. И чем дальше на юг – тем теплее и «хорошее». Танюха, самая тонкорунная из всей отары моих достойнейших одноклассниц и моя как бы жена (тогда – еще «как бы»; в смысле, неокольцованная) со всей своей упругой грацией восседала у меня на коленях. То есть, это говорится так – «на коленях», а в действительности – на бедрах. Что, согласитесь, гораздо… провокационнее.

Не знаю, быть может, мне надо показаться сексопатологу, но когда на моих бедрах покоится знойная мякоть любимой девичьей жопы, а наши «стыковочные элементы» разделены лишь пятком дюймов воздуха да парой слоев джинсовой материи, не считая трикотажа – в голову лезут всякие скоромные мысли, а руки лезут под блузку, а *** (простите, что без эвфемизмов) лезет из ширинки, норовя дотянуться до вожделенной катакомбины (простите, что с эвфемизмом), столь маняще близкой. Уфф!

Как-то я читал в одной статье, что это расхожая фигня, что в поездах у многих обостряется либидо, припирает не по-детски. Типа, бежит вагон, качается - и ритм этой качки попадает в унисон с тонкими душевными струнами. Или просто яйца взбалтываются и сперма пенится-пузырится, наружу просится. Чего-то вроде. Ну да я не доктор. Я просто вынужден констатировать эмпирический факт: в поездах ****ься хочется, как волку.

Причем – только в российских поездах. В буржуйских – там по-другому ****ься хочется. Скажу честно, там даже не столько ебаться хочется, а вальяжно развалиться в кресле, запрокинуть голову, зажмуриться – и чтоб тебе неторопливо отсосали с европейским уровнем сервиса. А вот в российских – впрямь подмывает наброситься и хищнически терзать свою половую добычу, подвывая и порыкивая…
 
 Наверно, дело в колее. Известный исторический факт. Барон Клейнмихель (душечка) спросил Николая Первого: «Вашскобродь, а как нам чугунку класть? Как в Европах – или ширше?» Император пожал плечами и ответствовал: «Ну *** шире?».

Вопрос, поскольку исходил от императора, был принят за императиву. И с тех пор российская колея шире на пятнадцать сантиметров. Таким образом в российскую железную дорогу был внедрён дополнительный эротический элемент.

Я думал об этом, изнывая под нестерпимо аппетитной Танькиной задницей. Краснел, пыхтел, мысленно матерился и корил свою неуместную похоть. «Потерпи ж ты сутки, маньяк! Или – поди вздрочни…». Однако ж, занятие онанизмом в тамбуре могло бы шокировать почтенную публику, пожалуй, похлеще, чем курение анаши. А думать о рукоблудии в каких-то более уединённых местах вагона – вовсе вульгарно. Фи!

Вот я и томился плотью, безропотно и безысходно. Танька – тоже томилась. Мы были вместе уже год, и научились понимать друг друга. Я чувствовал, когда она млеет и тает, когда без лишних слов можно ее наклонить, стянуть джинсы, содрать трусики – и утопить своего алчного звереныша в талых водах ее гостеприимства, утолить пышущий жаром реактор ее неги своим графитовым стержнем… в общем, выебать мощно и самозабвенно. Но не на глазах же у троих дружков, стольких же подружек и классной руководительницы строгих правил, которая так печется о своем педагогическом достоинстве?

Да, это было бы неприлично и возмутительно – отодрать Таньку прямо тут, при всех, «и пусть видит пастух». Черт! Вот стоило мне такое подумать, стоило мне такое представить – и тотчас явственно захрустели медные зубчики зиппера. Извращенец я, извращенец.

Мои терзания и метания не укрылись от чуткого взгляда Коли.

- Санёк, пойдем покурим! - предложил он.

А в тамбуре как бы невзначай сказал:
- У нас тут идея возникла - пульку помусолить… двадцаточку, а может и тридцаточку… Катюху поучим…

«Ну, бля, вот мне сейчас только до префа!» - подумал я.

Коля посмотрел мне в глаза, весьма выразительно:
- Я к тому, что наше купе как бы свободное. И если вы с Танюхой… исчезните – на вас, как бы, никто не обидится.

В моей разгоряченной голове загарцевали мысли и цифры: «Двадцатка – это часа полтора… А тридцатка – и все два с половиной… Это ж мы с пацанами фишки мечем на автопилоте – «пас – вист – ложись – своя» - а Катюхе объяснять надо, как счастливые марьяжи разбиваются о толстые козырные обстоятельства».

Я с чувством пожал заботливую Колину руку.

***

- Ну что? – сказала Танюха, когда мы уединились в нашем, пацанском купе.

- Что, что! – проворчал я. – Сядем, будем книжки читать.

Танька невозмутимо взяла со столика роман с интригующим названием «Маслина дочь волына», или что-то вроде – понятия не имею, чо за хрень и кто из наших ее читал – и столь же невозмутимо огрела меня шедевром по голове. Да, бывают моменты, когда ценишь мягкие обложки печатной продукции.

- Начитался? – осведомилась Танюха. – Или ещё почитать?

Я не ответил – моя голова потонула в алчно разверстых Танюхиных губах. Это был не поцелуй – это был минет всего моего организма, обратившегося в единый напряженный ***. Мозги залупились, оба полушария свело томной судорогой. Но я не сопротивлялся. Что говорить – уступчив и покладист я. И с легкостью позволил возложить себя на Танюху, растянувшуюся на моей полке (нижней). Я внедрился, нырнул в Танюхину обильную жаркую влагу, готовый в любую секунду излиться своей влагой, ещё более жаркой и обильной.

Но решил притормозить. Со сладострастным садомазохизмом я мучил промедлением свои набухшие, как две грозовые тучи, яйца, придерживал неотвратимый гром и ливень. Я думал: «Это поезд меня распалил, своей качкой в унисон – вот пусть поезд и **** мной Танюху!».

И поезд делал это. Чем вообще хороша ебля в поездах? Когда вы лежите поперек вагона – работать практически не надо. Оно само болтает туда-сюда, накатывает, прокатывает и отваливает, ритмично, мерно, мягко. Остается только притираться лобком, раззадоривая девчоночий клитор. Полезное открытие цивилизации – железная дорога.

Через минуту Танька запыхтела, как паровая машина Уатта, а еще через минуту – застонала голосисто и протяжно, как гудок электрички. Быстрый прогресс. Бывают девчонки – километр фрикций им вколотишь и язык намозолишь до полного ороговения, пока у ней вокал прорежется. Но Танька сознательная. Заводится на раз, кончает на раз-два.

Я, конечно, не мог не выразить солидарность – и тоже кончил. Натура такая сочувственная. Когда затихли громовые раскаты торжественного салюта, когда унялся звон в ушах – я обнаружил, что Танюха по-прежнему постанывает, а у меня по-прежнему стоит. Стабильно и гордо, как Дункан Маклауд, бессмертием смерть попирающий.

Что ж, в половые гиганты я не мечу. На самом деле, это не всегда у меня бывает – чтобы несколько раз не вынимая кончить. А когда бывает – надо пользоваться случаем и зарабатывать призовые очки для дешевого самоутверждения…
 
Все было чудесно, все было восхитительно. Все было так ровно и гладко – что меня вдруг разобрали смутные сомнения…
Меж тем, водится за мной такое свойство: от ебли меня тянет на высокую поэзию. С этим - уж точно к сексопатологу. Но, так или иначе, я терзался смутными сомнениями не как-нибудь прозаически, а в ритме «Ворона» (поезд малость сбавил ход перед каким-то городом, и теперь колеса чеканили нечто подобающее).

Что-то добрый слишком Коля, подозрительна до колик
Столь внезапная забота, столь благая доброта.
Он и вправду, значит, что ли, приютил нас в сей юдоли
И сказав «ебитесь вволю…», и сваливши до виста, -
Не имел своей корысти ни хрена и ни черта?
Ну да впрочем - ***та.

Да, определенно, ***та – все мои сомнения и тревоги, и не стоит скатываться в паранойю, а лучше просто признать, что вот такие бескорыстные и заботливые у меня друзья…

Я поднял голову и ненавязчиво огляделся. Ничего необычного. На столике – упомянутая «Маслина-дочь» в безопасно мягкой обложке да недогрызенная курица в фольге. На другой нижней полке, Колькиной, – его сумка. Выше – болтается белый обвислый выкидыш полотенца, придушенного сетчатой держалкой до плоской капитуляции. Ничего подозрительного… Впрочем, стоп!

Да, я знал, что искал: молния на Колькиной сумке чуть разошлась с краю, и из прорехи торчал объектив его хэндикамки. Этого и следовало ожидать. Я был уверен: черное нутро сумки, такое же черное, как и нутро ее хозяина, озаряется похотливым красным глазком лампочки REC… Что ж, Коля, конечно, рубаха парень. Но и гандон впридачу!

Я замер, приподнявшись над Танькой на распрямленных руках. Спросил:
- Хочешь сверху?

Она усмехнулась. Пережив первый оргазм, теперь она просто кайфовала в истомном забытьи, этакой блаженной амебиной, уютно обволакивающей мою мужественность.

- Что, притомился?

- Да нет, но… так… для разнообразия. Тебе ж, вроде, нравится?

Мы произвели реорганизацию, и теперь Танька покачивалась на мне в такт железнодорожному маршу, а я растекался блаженной амебиной, нашедшей теплое местечко для своей ложноножки.

Таньку действительно прикалывают жаркие половецкие пляски верхом на копье, и скоро она кончила снова. А я – не спешил, хотя копье деревенело сто-эросово, а наконечник плавился багрово.

«Что ж, смотри, Коля! – мысленно комментировал я. – Смотри, как это делают реально продвинутые камрады! Учись, мотай на ус… не покладая рук…»

Странное, щемяще порочное и нестерпимо приятное чувство обуяло меня при мысли, что наши с Танькой интимные развлечения сделаются достоянием этих подлых уродов (Колька – первый из всех!). Вернее, не сделаются. Никто ж не мешает мне потом достать камеру и стереть запись? А пока – нехай себе пишет. Есть-пить не просит.

Было ощущение, как будто за нами подглядывают здесь и сейчас – и это чертовски заводило меня. Еще же больше заводило – ехидное предвкушение того, как я их обломлю… Нетривиальная, на зависть Мебиусу выкрученная логика. Я всегда знал, что не просто ****утый, а ебанутый на оба полушария, причем каждое – по-своему ебанутое.

Танька слезла с меня, отползла назад и, объявши ладонью мой Першинг, склонилась над термоядерной боеголовкой (как же я заебался с этими уродскими метафорами!).

Я поднял брови в приятном удивлении. Не то, чтобы Танюха была принципиальной противницей орала и никогда не делала мне минет – но она считала это некой наградой за особые заслуги. Избегала девальвации, так сказать. Всуе – не баловала, чтоб не воспитывать у меня «потребительского отношения», и «чтоб не разленился». Во всяком случае, она не из тех барышень, которых можно в любое время суток ухватить за волосы, прижать личиком к ширинке – и остаться в живых. Танюха – девица благородного достоинства: не захочет – не отсосет.

 Но сейчас она явно этого хотела. И сосала. И очень, я бы сказал, запальчиво и вдохновенно. То язычком дразнила едва-едва, то заглатывала по-акульи; то вдруг отстранится малость и подует на мое лиловеющее либидо, словно унимая жар, то ручкой шкурку погоняет, то снова как набросится, да как вцепится губами… Очень динамично!

- Готовность номер раз… – хрипловато предупредил я.

Танька кивнула, выпустила головку изо рта и принялась дрочить в ультимативной форме. Я удивился: обычно она, при всем своем сдержанном отношении к минету, испивает, так сказать, чашу до конца. Говорит – даже вкусно. Не знаю. Есть вещи, где я готов полагаться на чужой вкус.

«Ну ладно, - подумал я, - пусть эти козлы видят во всех подробностях, как героически кончают продвинутые камрады!»

Подумал – и запустил процесс эякуляции…

Когда я отстрелялся, Танька снова пригнулась, облизала теперь уж поникший howitzer, а потом – по-кошачьи дотошно, едва не мурлыкая, вылизала мой живот, подвергшийся гаубичной бомбардировке.

Я взял ее за плечи, потянул на себя и накрылся ее упругим телом, как надувным матрасом на пляже. Прошептал на ушко: «Сейчас я тебе одну вещь скажу… Обещаешь не дергаться, не кричать и не вертеться?»

Танька хихикнула и прошептала в ответ:
«Ты про камеру? Да я как вошла – сразу ее срисовала. Ничего, пусть… потешатся».

Я фыркнул и подумал почти благоговейно: «Ну ты и ****ина!»

Больше всего меня поразило, что моя скромница, кажется, и не настаивает на стирании записи. Вообще не думает об этом!

С другой стороны, а чего такого? Все знают, что мы трахаемся. Уже год как. Поначалу – дружки томились завистливым неверием. Я отвечал на все свинячьи вопросы уклончиво: «Да нет, ничего серьезного. Мы занимаемся дружбой и товариществом». От этого они распалялись пуще. «Ты так говоришь, чтобы мы подумали, будто между вами что-то есть, хотя на самом деле – сто пудов ничего у вас нету!» - - «Да я и говорю, что нету. Встречаемся – политику обсуждаем, погоду». – «Сука ты, Саша! Все равно между вами ничего нету!».

Но с тех пор все они, слава богу, сами причастились к таинству разврата, убедились, что секс – не миф, придуманный порноиндустрией, и отвяли от меня со своими дурацкими приставаниями.

В общем, все знают, что мы с Танькой трахаемся. Знают – но не видели? Да какая, нафиг, разница? Ну теперь - увидят… что не жвалами и не щупальцами мы это делаем, сбросив земные личины, а по-простецки, по-гомосапски. От нас убудет, что ли, если однокласснички увидят то, о чем и так знают? Или - еще кто-то увидит? Братец Лёша? Ну, устроит разбор полетов, отметит сильные и слабые стороны, присоветует, где поработать над техникой. Матушка моя увидит? Или Танюхины родаки? Эти – смотреть не станут. А станут – виду не покажут. Люди, чай, деликатные…

Мы с Танюхой повалялись немного, понежились. Но залеживаться было неприлично: кому интересны такие статичные сцены? И мы принялись резвиться дальше, наглядно и красочно, уже не похоти ради, а эстетики для.

Потом я опустил окно, мы закурили, подорвали косячок. На душе повеселело. И раньше было негрустно – а тут такая веселость разобрала, что жуть…

Я прикинул: если Колька окажется не единственным зрителем, остальным будет занятно узнать кое-что и про него.

- Колян – все-таки классный пацан! – громко объявил я. – Просто поражаюсь, какой он добрый, блин… при его-то несчастье.

- Каком несчастье? – удивилась Танюха.

- Ну как… Типа, интимное, конечно, дело… Но тебе расскажу – чтобы ты оценила широту его жеста. Понимаешь, сам-то он… ведь не может.

- Что, совсем не может? – ужаснулась добрая Танюша.

- Нет, не то, чтобы совсем «совсем»… Но у него диковинная такая причуда: не может кончить без ослика.

- Как?

- Ослик у него есть, плюшевый такой. С детства. Колька с ним спал, сколько себя помнит. Засунет тряпичное ухо в рот – только так и засыпает. Вот. А как дозрел до… сама понимаешь, чего – только так кончать у него и задавалось. С ослиным ухом во рту. Иначе – вилы. Беда. Тут ведь не всякая барышня поймет. Обещаешь никому не рассказывать?

Танька вздохнула:

- Да я давно в курсе… Только не знала, что ты тоже знаешь...

- Ну, если Колька тебе открылся – то мне-то тем более?

- Мне не Колька открылся.

- А кто?

- Снупи.

Комментарий: Снупи – Колькина псина, архетип похухоли в обличии американской кокерши.

- Чего, он теперь ее ухо во рту держит, когда дрочит? – поразился я.

- Не, ухо-то – ослика. Да он и не дрочит. Снупи говорит, что он... Нет, она не жалуется, но… в недоумении.

Тут мы не выдержали и скомкались на полке вибрирующим клубком голого смеха, который был круче, чем секс. Отдышавшись, я показал камере сначала язык, потом фак.

Вскоре нам захотелось снова курить – и тут выяснилось, что моя пачка пуста. У Таньки не было вовсе. Как-то вот не заморочились мы куревом – и так чуть не опоздали на поезд.

Я достал из пакета пляжное полотенце, обернул вокруг талии и вышел в коридор. Время было позднее, если кто и шлялся по вагону – то лишь такие же аморальные личности, как я, и едва ли их смутил бы мой вид.

Дошел до бабского купе. Из-за двери доносились отзвуки культурного молодежного отдыха: музыка, невнятные реплики, пацанский гогот, девичьи визги – всё в умеренных децибелах. Я постучался.

Шум как-то разом посунулся, установилась тревожная тишина.

- Кто? – спросил напряженный голос. Кажется, это был Кирилл.

- Свои, - буркнул я.

Кирилл отодвинул дверь сантиметров на двадцать, настороженно выглянул. На его длинном прямом носу были очки в тонкой оправе. Больше на нем не было ничего. В смысле, не на носу, а на всем Кирилле. Я покашлял.

- Чего надо? – спросил Киря.

Я начал излагать суть проблемы, извиняясь за беспокойство. Донесся Колькин голос, звучавший как-то сдавлено:
- Да впусти ты его уже! И дверь закрой, нах!

Я вошел – и покашлял снова. Зрелище открылось небанальное, нуждавшееся в осмыслении. Во-первых, Кирилл оказался, пожалуй, самым одетым из всех обитателей купе: на нем, по крайней мере, были очки. Во-вторых, нигде не было видно Кэт. Зато – взгляд сразу упирался в Колькину задницу, гордо левитировавшую строго по центру помещения. Вернее, он висел меж двух верхних полок, упершись в них руками. Висел он, наверно, долго, оттого его голос и был сдавленным. А за его фигурой, болтающейся, как колокольный язык без колокола, как гиацинт в полынье, - просматривался силуэт Леночки П., круглой отличницы и любительницы классической музыки. Она восседала на столике, и ее ангельское личико находилось аккурат на уровне Колькиной срамоты. Мне сзади было не различить всех деталей, но видимо, такая композиция имела под собой основания...

- Вы куда Кэт подевали, демоны? – спросил я.

- Хватанула пяток на мизере, с горя усосалась, - принялся объяснять Кирилл.

- Да Кэт по полной отожгла! – подхватил рыжий Тоха, ухмыляясь гнусно, как только рыжие умеют. – Такое тут, блин, заколобродила. Типа, «Тела живых зверюшек исчезли во прахе, а души слились. И вот, дивитесь: во мне слияние человеческих мозгов с животными инстинктами!»

Я нахмурился и выдал:
- Это из Чехова, «Чайка».

Тоха виртуально сплюнул:
- Пушистый, ты заебал уже эрудицией плющить! Кэт очухается – с ней перетрешь, с какого сугроба эта пурга!

- Она спит?
 
 - Ага. Колян с ней на брудершафт ёбнул – она и срубилась. Спатеньки мы ее пристроили, - Тоха кивнув наверх. Я ухватился за края полок, подпрыгнул и завис на Колькин манер. Действительно, чуть ниже подрагивавших Колькиных локтей мирно посапывала, отвернувшись к стене, наша непреклонная блюстительница гордого достоинства педагога. Ее просветленное личико хранило печать большой заботы о нравственном воспитании подрастающего поколения. А может, просто мой Братец Леша ей снился – они давние друзья…

- Вы ее хоть – не… того, кобели? – обеспокоился я, вспомнив, как Леха наказывал мне перед поездкой: «Катюху не забижайте! Если через вас, охламонов, у нее хоть единый волосок поседеет – реально сдам в клинику «Трансхаер», чтоб вам все мудя там пообщипали!»

Возмутились девчонки:

- Скажешь тоже! Да кто б им позволил? Без нее, что ли, некого?

Извернувшись, я заглянул через Колькино плечо. Да, определенно, Леночка была занята устным творчеством, работала, не покладая губ.

Я соскочил вниз, поправил полотенце. Обратился к Кольке:

- А чего так… вычурно?

- Проигрался! – ответил он довольно зло. – А эти суки загадали… вот такое… Висеть – пока не кончу… Санек, не отвлекай!

Я пожелал удачи и собрался было уходить, но тут вспомнил о цели визита:

- Э, а сигареты?

- У меня в сумке блок, - порывисто, «подёргисто», ответил Колька.

- Тханкс!

Тут Колька вдруг что-то вспомнил, с натугой повернул голову и окликнул меня:

- Слышь, ты одетый?

Я опустил задумчивый взгляд на свое полотенце. Ну, сравнительно – да, одетый.

- Санек, будь другом. У меня там еще камера, «Сонька», – притащи сюда. А то с мобилы снимать – не рулит. А хотелось бы… запечатлеть.

Когда я достал камеру, оказалось, что она всю дорогу была выключена. Нда, а мы с Танюхой так старались, так старались.

- Требую возврата моей спермы! – предъявил я Танюхе.

- Придется поиграть в муравьеда и термитник! - отозвалась Танька.

- Ага. Только вот камеру закину.

Когда я вернулся в тот вертеп – Ленка все еще сосала, а Колька все еще висел. И судя по его страдальчески искореженным дельтам, он был расположен скорее сдохнуть, чем кончить. Но стоило мне включить запись – и чудо свершилось в какие-то полминуты.

- Волшебная сила искусства! – бодренько прокомментировал Колька, пружинисто спрыгнув на пол.

- Саш, а ты не хочешь попробовать? – с млечно-невинной улыбкой предложила Ленка.

- Что, у Кольки пососать?

- Иди нахуй! – Колька воспротивился локтем в мои ребра. – Я второй раз так не выдержу!

- А что, первый раз у вас уже был? – интеллигентно поинтересовался Кирилл.

- Иди тоже нахуй! – Колька изящно пнул Кирю цыплячье-табаковым моваши, выдрал из-под Ленкиной жопы пачку сигарет и закурил.

- Спасибо, Лен, но там, как бы, Танюша затоскует, - вежливо отказался я.

- Так зови ее сюда. Тут не соскучится.

- Да нам, в общем, и так не скучно. Вдвоем.

Это было верно, однако все же я вдруг почувствовал себя невероятно старомодным и закомплексованным «женатиком» на фоне этой разудалой компашки. Мне сделалось смешно с того, что я подозревал этих ребят в детском желании заснять украдкой наши с Танюхой игры и упиваться ими тайком. Нет, все было по-другому: нас попросту сбагрили из купе, чтоб не путались под ногами со своей моногамной щепетильностью. Катюху – спать уложили, и понеслась…

Еще я убедился в том, что деградация морали идет полным ходом, а падение нравов неотвратимо. Ужоснах… С этой глубокой мыслью я погрузился в глубокий сон.

А когда проснулся, где-то в сердце Хохляндии, – с эрекцией был полный порядок. Танюха лежала частично на мне, частично рядом. Она не спала. Нам было комфортно. Чем купе – не рай, чем полка – не ложе?

Колька дрых напротив, без задних ног, отгрызенных гидрой экстремального сластолюбия. Верхние полки пустовали.

- Мы Колю не застесняем? – прошептала Танюха, когда я обнял ее с недвусмысленным намерением употребить свою эрекцию по назначению.

Я только хмыкнул. Но толком поразвратничать нам не дали. Обломили. Минут через десять в купе ворвалась Ленка:

- Слышь, Саш, там с Катюхой плохо!

- Чего такое?

- Да депресняк нахлынул. Плачет сильно. Пошел бы, поговорил бы с ней!

Катерина Николаева обратила на меня свое, с позволения сказать, лицо. Нет, она очень симпатичная барышня, эффектная даже – но сейчас она… была сама не собой. Близорукие люди без очков всегда имеют жалостливый, трогательный вид, а уж когда глаза на мокром месте, и это место красное, как креветочный бульон… нет, сейчас Катерине точно не стоило делать фотографии для важных удостоверений личности.

- Вот ты, Саша, скажешь: «Вот плачет глупая уездная старуха!» - всхлипнула Кэт, когда мы остались в купе одни. – Да, я старуха. Двадцать три года, как-никак!

- Я не скажу такой ***ни, Катерина Николаевна! – стараясь говорить очень серьезно и проникновенно, заверил я. – Потому что Бунина ваще не читал…

- Да иди ты в ****у, умник! Всё ты понял! Это ваще не твое… Это мое… Это моя, ****ь, трагедия! Потому что… фуфло я, а не педагог. Вот скажи, какой из меня, нахуй, учитель, а? Ужралась до отключки, а…

Я уселся напротив. И принялся химичить со своим тоном. Высыпал в кастрюлю своей утешительной риторики перечную щепотку праведной обиды и горсть триумфальной лаврушки:

- И что-то случилось, Катерина Николаевна? По-моему, нихуя ничего плохого не случилось! Поезд с рельсов не сошёл, милицию никто не вызвал!

- Во-во! Что я есть – что нету меня…
 
Я нарочито сердито хмыкнул и подернул плечами, как пушечным затвором:

- Ну дык, ****ыть! Вот это – и есть самый охуенный и неебательский педагогический, так сказать, авторитет! Что бдите вы, что спите вы – а по-любому всё ровно, гладко и цивильно. Потому что, Катерина Николаевна, вы сумели реально снискать… ПЕРМАНЕНТНОЕ уважение и любовь коллектива. И ни одна сука вас не подставит. Уж будьте покойны!

Кэт рассмеялась сквозь слёзы – теперь уж то были радостные слёзы. Попросту – алкогольная интоксикация выходила через глаза.

- Ладно, Саш. Это накатило на меня чего-то… Да нет, все нормально… Казалось бы, выпила не так уж много…

Мне хотелось обнять ее, приласкать, сказать «Катюха – ты классная!» – но это, наверно, было бы нарушением педагогической этики. К тому ж, она замужем, а у меня – Танька…

Кэт, кое-как протерев глаза и собрав их в кучку, подняла их:
- Но всё-таки, вы, безответственные козлы, не уследили за тем, чтобы я не уквасилась!
Мы прыснули синхронно.

Выйдя в коридор, я обратился ко всем столпившимся там кристальным подонкам и алмазным подоньям:
- Кто-нибудь Катюху вчера снимал? Когда она бухая была?

Мы проверили записи на мобильниках, и лишнее потерли.
 
Позже мы все снова собрались в девичьем купе. Кэт, кое-как пристроив очки на своем одухотворенном, а ныне и опухшем лице, всё же поинтересовалась:

- Ребят, я вчера… не слишком чудила?

- Чудаков вчера – и без вас хватало, Катерина Николаевна, - чистосердечно успокоил Колька.

Мы стремились к солнцу, мы стремились к югу. Перед нами лежала Болгария. Наши пращуры освободили ее от жестокого турецкого ига – мы собирались продолжить их славное дело. Избавить братских болгар и особенно болгарок от оков ригоризма, учинить сексуальную революцию. Но оказалось, что это лишнее. Оказалось, это примерно то же, что свергать в современной Франции монархию…

А месяца через два в культурной жизни России и человечества произошло важное событие: подлец и распутник Колька подбил меня на съемки в порнухе. Но это уж совсем другая повесть, эпическая и масштабная.