Королева Марго

*
 В середине пятидесятых мои обстоятельства сложились так, что мне срочно понадобилось переселиться на частную квартиру.
Илья Иосифович Флейшер, который был моим неизменным советчиком в жизненных передрягах, выкурил по этому поводу в глубокой задумчивости три папиросы, прикуренные друг от друга, и сообщил, что дело это сложное, и у него на этот случай есть только один единственный вариант. Шикарный сам по себе, но...
 - В чём же, но? - Спрашиваю.
Вместо ответа, он предложил проехать на место.

 В центре города, справа от городской «ратуши» (как старожилы в шутку именовали здание Тбилисского исполкома) мы углубились в тихую, утопающую в платанах  улочку Гановскую, застроенную с былых времён богатыми особняками армянского купечества, и остановились перед одним из них.

 Это было четырёхэтажное палаццо под чешуйчатой, в мавританском стиле, выпуклой крышей, с фасадом, украшенным античной лепкой и массивными дубовыми дверьми входного подъезда.
 - Пожалуй, это дороговато для меня, - пытался я, глядя на это великолепие, остановить моего покровителя.
 - Проблема, как раз, не в этом, - как-то неопределённо ответил он, увлекая меня через приоткрытую дверь в прохладную сень особняка, куда я охотно за ним последовал.

 Кто из наших горожан не знает, какое блаженство из полуденного пекла городской улицы перешагнуть порог каменной утробы старинного тифлисского подъезда, где уже после второго вздоха чувствуешь, как в его спасительной прохладе твои расплавленные на летней жаре мозги обретают форму и вновь складываются в извилины, возвращая тебе способность соображения.

Благоговейно переступив на полу инкрустацию по камню, изображающую дореволюционную дату постройки дома, я огляделся.
 Кроме небольшого холла со стороны входа, подъезд умещал роскошные лестничные марши из белого полированного камня вокруг просторного, не менее 5 на 5 метров, пролёта и потому очень пологие и необременительные для человека любого возраста. Наше восхождение на верхний четвёртый этаж по этой лестнице мне показалось прогулкой. А вот на двери, перед которой мы остановились, никаких следов буржуазной роскоши уже не было. Это была узнаваемая для нашего времени обшарпанная дверь перенаселённой коммунальной квартиры, много раз перекрашенная поверх старой облупившейся окраски.
 
 То ли нищета, то ли безразличие к быту проживающих за ней людей угадывались уже по тому, что снаружи у двери не было ни одного электрического звонка. Сигнализация, которой пользовались жильцы, представляла собой множество выведенных наружу через отверстия в дверной коробке верёвочных концов, за которые нужно было дёргать, чтобы пошевелить одну из удалённых сигнальных склянок. Сделать это было не просто потому, что верёвки заедали на многочисленных поворотах, вытягивались и стопорили усилия.
 Илье Иосифовичу пришлось изрядно потрудиться, дёргая за все концы подряд, пока, наконец, вдалеке какой-то колокольчик не звякнул, и старушка в замызганном халате не отворила нам дверь.
Моего спутника здесь знали и нас беспрепятственно пропустили вовнутрь.
 
 В полумраке коридора Илья Иосифович у одной из дверей, пошарив в карманах, достал ключ, которым её отворил, и мы вошли в обжитую меблированную комнату. По книгам, тесно уставленным на обширном стеллаже, большую часть которых составляли технические справочники, и чертёжному станку можно было предположить, что комната ещё недавно служила не только жилищем, но и домашним кабинетом инженера-проектировщика.

 На самом деле, так оно и было. Илья Иосифович сказал, что в комнате когда-то проживал с женой и дочкой его приятель – главный конструктор механического завода, подрабатывавший разработкой проектов на дому. Его семья, в которой супруги растили дочку, какое-то время была вполне благополучной, но со временем разладилась. Главный конструктор из семьи ушёл и переехал в другой город. Брошенная им жена, не имея специальности, с трудом перебивалась тяжёлой подсобной работой и много лет поднимала, как могла, дочку.
 Проводив её, наконец, на выпускной школьный бал, сама в тот же вечер свалилась с тяжёлым инсультом.

Вернувшаяся с праздника дочка отвезла парализованную мать к бабушке с дедушкой и, не желая возвращаться в опустевшую квартиру, как и отец, уехала из города и поступила в Казанский университет, предлагавший иногородним общежитие.Некогда жилая комната в особняке на Гановской опустела. Чтобы поддержать материально беспомощную жену своего приятеля, Илья Иосифович несколько раз по просьбе её родителей находил для покинутого жилья поселенцев, но все они через короткое время, расторгнув договора, съезжали с неё досрочно.
 
Почему они так делали, поначалу было не понятно. Лично мне, наоборот, показалось весьма заманчивым поселиться именно здесь.
 Каждый день возвращаться после вечерних лекций, специально не доезжая на троллейбусе пару остановок до центра, для того, чтобы по пути к дому профланировать по проспекту Руставели, а потом выйти на свою Гановскую кружным путём, через параллельную ей Вельяминовскую. Здесь поужинать в её знаменитой хинкальной. И только уже после этого, покинув её гостеприимный подвал, проникнуть через прохладный подъезд в квартиру, снять которую появился шанс в купе с кучей технических справочников и чертёжным кульманом, столь полезными при выполнении левых заказов на проектные работы, которыми и меня снабжал всё тот же Илья Иосифович.

 Сам он, тем временем, сидел передо мной и молча дымил папиросами, прикуривая их, по своему обыкновению, одну от другой.
 - Неужели был кто-то сторонний, кто разорил семью трудолюбивого инженера, а потом специально расстраивал ваши договора с квартирантами? - предположил я.
 - Был, - отвечал Илья Иосифович.
 - Кто же это?
 - Марго.
Так я впервые услышал это имя.

*
Дом на Гановской в начале прошлого века был построен её дедом, почтенным и преуспевающим в городе торговцем персидскими коврами. Он слыл человеком состоятельным и не прижимистым, имел в городе несколько крупных магазинов и доходных домов, часто жертвовал храму, казне и сиротам, за что несколько лет кряду избирался старшиной городской гильдии.

 Единственную дочь, которая обучалась не без успеха игре на арфе, он выдал замуж за доцента, преподававшего ей музыку, принял его в свою семью и был очень им доволен. Лучший свой дом - особняк на Гановской, купец отдал за дочерью в приданное, но, когда овдовел, по её просьбе переехал жить к ней.
 В почтенном возрасте солидный некогда негоциант от дел отошёл и полностью передоверил управление домами и магазинами своему зятю. Себя же он отдал заботам о внучке Марго, до которой по счастью дожил и в которой не чаял души.
 
 Родители рано обнаружили у девочки музыкальные способности на том основании, что она охотно и удивительно правильно воспроизводила любые услышанные мелодии. Любящего деда это только забавляло, зато размечтавшийся отец, предрекая дочери музыкальную карьеру с профессиональным вниманием, ощупывал дочкины пальчики и без конца пробовал гибкость её запястий.
 
 Весной 1921-го, в год советизации Грузии, маленькая Марго сидела на коленях у любимого дедушки, когда в гостиную вошёл смущённый привратник Самсон в сопровождении вооружённых людей в чёрных кожанках и с красными звёздами на картузах.
Они объявили деду, что отныне его дом, как буржуазная собственность, реквизирован революционной властью и будет заселен трудовым элементом. Бывшим владельцам жить здесь позволят, но значительно уплотнят их по занимаемой площади.
 Поначалу им оставили весь верхний этаж, где раньше были детские комнаты, а потом переселили на этом же этаже в одну единственную комнату, разместив в остальных одиноких работниц швейной фабрики.

 Новые жильцы, которые родились и выросли в фабричных казармах, не испытывали никакой необходимости в буржуазной роскоши нового для них жилища. Первым делом они загадили туалет, не считая нужным содержать в чистоте отхожее место, которое, по их представлению, не нуждалось в чистоте по определению.
 Ослепительная некогда ванна была превращена в корыто для стирки и от употребляемого грубого хозяйственного мыла вскоре покрылась несмываемым бурым налётом. Швеи посещали по субботам городскую баню и считали, что домашняя ванна им ни к чему. Всё пространство так называемых общих мест было перетянуто верёвками, на которых сушилось, распространяя кислый запах, плохо отстиранное бельё.

 Возмущённый дед после попытки мягко вразумить соседок получил от них краткое разъяснение, что если он, недорезанный буржуй, ещё раз возникнет, они потребуют  его выселения со всем его подлым выводком.
 Оскорбившись, дед предложил дочери собраться и переехать всем вместе в какой-либо другой их дом. После чего дочери с мужем пришлось признаться в том, чего они, щадя деда, не говорили ему до этого. А именно, что революция лишила его всех видов собственности, включая все его магазины и дома, и, что зять уже давно не пользуется упразднённой властью его доверенностью на управление реквизированным имуществом.

 До сознания почтенного старца это просто не доходило. Он не понимал, почему новая власть вместо того, чтобы обложить разумным налогом владельцев доходных предприятий, расстраивает налаженное дело.
 - Что они сделали с домами? - расспрашивал он зятя.
 - Заселили новых жильцов, уплотнив нетрудовой элемент, и заменили прежнюю плату копеечными сборами.
 - Где же они возьмут денег на содержание домов? – недоумевал он.
 - А их никто и не собирается содержать. Они считают, что, поскольку дома уже построены, ими следует пользоваться, а не тратить на них деньги.
 - Но ведь с годами дома обветшают, и для их восстановления придётся взимать гораздо больше, чем это делал я.
 - Люди, которые сегодня распоряжаются, - объяснял зять, - займут к тому времени другие должности, и сегодня будущие проблемы с жильём их не волнуют.
 - Ну, а магазины? Что они сделали с магазинами? - Не унимался дед.
 - Ковры, те, что были в наличии, раздали по начальству, - отвечал удручённый зять, - а магазины прикрыли. Они считают, что заморские ковры пролетариату ни к чему. А иностранцы при необходимости могут покупать себе персидские ковры в самой Персии.

 Дед не разбирался в политике. Но, даже когда рухнул царизм, он утешился тем, что меньшевистское правительство не собиралось разрушать товарные отношения, которые, по его убеждению, гарантировали людям безбедную жизнь при любой власти. Но то, что стали делать с экономикой большевики, ввергло его в недоумение и глубокую тревогу за судьбу детей и внучки, которым суждено будет дожить до неминуемого общего краха.

 В отдельно взятой квартире, на проживание в которой они теперь были обречены, крах этот для самого деда уже наступил, и сил его хватило ненадолго. Когда Марго в пятилетнем возрасте впервые увидела купленный для неё диковинный инструмент, именуемый скрипкой, любимого дедушки рядом уже не было. Вместо него появился добрый старичок, когда-то обучавший её отца, который перед её поступлением в музыкальное училище взялся поставить ей кисть и пальцы. Чтобы приобщить ребёнка к будущей профессии, родители стали водить её на скрипичные концерты, а дома музицировать для неё на рояле и арфе.

*
По поводу музыкальных способностей Марго можно было не сомневаться, но преподавателей в большей степени обнадёживало наличие у неё явных задатков сильного целеустремлённого характера. Серьёзная не по годам черноглазая девочка своим, пристальным проникающим в душу взглядом могла смутить даже взрослого собеседника. Родители обратили на это внимание ещё в тот злополучный день, когда в дом нагрянули люди в кожанках.
 Маленькая Марго, почуяв тогда недоброе, не сводила глаз с их вооружённого руководителя, который под её пронзительным взглядом смешался и стал путать речь.

 Сама Марго тогда была слишком мала, чтобы понимать по настоящему, что её родители в чём-то серьёзно ущемлены. В бесхитростном представлении о случившемся она по детски обрадовалась тому, что будет жить с ними в одной комнате и значит видеть их постоянно.

 Комната, в которую их переселили, была не очень просторной, но в ней по-прежнему нашлось место папиному роялю и маминой арфе. Матушка и отец усаживались играть для дочери, по возможности, в дневное время, когда соседствующие швеи были заняты на фабрике.
Девочка очень любила эти счастливые минуты музыки, которая разглаживала лица любимых родителей, доставляя им короткую передышку в изнуряющем противостоянии недоброжелательным соседям.

Однако силы в этом противостоянии были неравны. Как-то вечером одна из соседок, которая открывала наружную дверь, постучала к ним в комнату и сообщила, кривляясь, что к уплотнённым жильцам вновь пожаловала комиссия из домоуправления.
 Должностных лиц на этот раз интересовали не сами хозяева, а их музыкальные инструменты. Суровые управленцы несколько раз обошли вокруг концертного рояля, потрогали струны диковинной арфы и заявили, что агрегаты таких размеров содержать на жилой площади незаконно. Если они действительно необходимы для полезной производственной деятельности, то эти инструменты следует размещать по месту службы. А на площадь, которую они теперь занимают, необходимо заселить людей.

 Швеи, без спроса набившиеся в комнату, подобострастно поддакивали членам комиссии и не скрывали, что это именно они сигнализировали домоуправлению про буржуйских соседей, которые используют жилплощадь не по назначению.
 Так в комнате появилась фанерная перегородка, которая разгородила пополам их прежнее жизненное пространство. А в ту половину, где раньше стояли рояль и арфа, был поселён со своей женой и новорожденной дочерью нужный властям специалист с механического завода. Он приволок домой мудрённый чертёжный станок (правда, размером поменьше рояля) и долго сколачивал обширный книжный стеллаж, который заставил техническими справочниками.

Маленькая Марго несколько раз заглядывала в не притворенную комнату соседей, недоумевая, куда новые жильцы подевали родительские рояль и арфу. Инженер пытался с ней заговорить и даже её задобрить, но Марго, уверенная, что это именно он лишил их семью любимых инструментов, люто его возненавидела, как, впрочем, и соседских швей, справедливо предполагая их непосредственную причастность к случившемуся.

 Надо сказать, что швеи хоть и работали вместе на одной фабрике, дружны меж собой не были. В домашней обстановке на общей кухне они, не зная, чем себя занять, постоянно склочничали друг с другом по самым пустым поводам. Тётки они были недобрые на язык, неопрятные и рано оплывшие. Может быть, поэтому у них не складывались семьи и не заводились дружки. Объединялись товарки только в том случае, когда на общей кухне появлялась музыкантша.

 Фабричные пролетарии, помешивая своё варево на керосинках, начинали наперебой в лицо высмеивать интеллигентную соседку.
 Их смешило в ней всё. И как она одета, и как причёсана, и какую варит себе пищу. Бывало, что проезжались они при ней и по адресу её мужа с дочкой. Работниц забавляла её уязвимость неумение постоять за себя и безнаказанность собственного воинствующего хамства. Маленькая Марго нередко видела, как её мама, не умея защититься, в слезах возвращалась в комнату не окончив своих дел на кухне.

 Отличаясь от родительницы большей решимостью, Марго однажды, в разгар словесной разборки, неожиданно появилась среди её участников. Она встала перед матерью и, не проронив ни звука, стала переводить свои чёрные очи с одной тётки на другую, пытаясь встретиться с ними взглядом. К этому времени она уже догадывалась о своей силе и не ошиблась. Склочницы, обладая злыми языками, были существами безвольными и под испепеляющим взором молчаливой черноглазой девочки стали сникать одна за другой.

 Известно, что любое хамство питается безнаказанностью. И то, что царило на общей кухне особняка на Гановской, не было исключением. Но Марго не собиралась хамить в ответ обидчицам. Она в свои годы и не умела этого делать. Дар, который был заложен в её характере и руководил ею, заключался в первую очередь в выдержке. И, решившись на дуэль с соседками, она не позволила злым тёткам навязать ей оружие, в котором они были заведомо сильнее. Наблюдая за ними, она посчитала, что люди они слабые и, мало того, агрессивные именно от сознания своей слабости. Маленькая девочка с тёмными, как смоль, прямыми волосами и чёрными антрацитовыми глазами, однажды бесстрашно заслонившая мать, благодаря своей выдержке без труда и слов внушила примитивным бабкам суеверный ужас. Одна из них, осмелев, как-то попыталась наехать на чертову малышку, но к собственному удивлению не получила поддержки трусливых товарок и тут
же сникла.

 Зато Марго с того раза почувствовала, что в состоянии не только усмирить скандалисток, но, если понадобится, то и управлять ими. Нападки на её мать прекратились. Музыкантшу перестали задирать и молча стали уступать место для её керосинки. Рецидив злословия на кухне если ещё и возникал, то исключительно между самими товарками. Когда они особенно шумели, Марго входила на кухню и, как правило, одно только её появление погашало беспричинную склоку.
 Молчаливые и зловещие визиты Марго постепенно отучили соседок от привычного зубоскальства, и обстановка в коммуналке стала почти терпимой.
 Далёкие от бога тётки на языческий манер стали на полном серьёзе воспринимать поистине дьявольскую власть Марго над собой как чертовщину и смирились.

*
На самом деле Марго жила вовсе не борьбой с вздорными соседями, а в зачарованном мире музыки, воспринятом от родителей. Но с тех пор, как в доме не стало их любимых инструментов, она наотрез отказалась от домашних занятий и истязала себя, упражняя технику только в училищном классе, где и хранилась её скрипка.
Играть она могла без принуждения часами, и техническому персоналу зачастую доводилось прерывать занятия и выпроваживать её домой по причине позднего времени. Педагоги не уставали дивиться её целеустремлённости и порой даже несколько сдерживали её рвение.

 Для выпускников музыкального училища первым независимым испытанием был вступительный экзамен в консерваторию.
Незаурядное отличие Марго от других абитуриентов в приёмной комиссии заметили и приняли её сразу на второй курс, а со следующего года стали уже выдвигать на конкурсы одарённых молодых исполнителей.
 В состязаниях она первых премий поначалу не добивалась, но критики всегда отмечали её игру, поражаясь высокой энергетике и отточенной технике исполнения этой, совсем ещё юной, скрипачки.

Говорят, что сильным характером Всевышний награждает того, кому собирается послать столь же сильные испытания. В отношении Марго за этим дело не стало.
 Несчастье, которое, казалось, невозможно было пережить, настигло её на четвёртом курсе. Перегруженный автобус, в котором её родители возвращались с деревенских похорон армянского родственника, на одном из серпантинов Семёновского перевала сорвался в пропасть, расплющился от падения и в огне взорвавшегося бензобака не оставил ни одному из пассажиров никаких шансов на спасение.

Вспоминая впоследствии это время, Марго никак не могла понять, откуда у неё взялись силы, чтобы вынести ужас случившегося. Оглушённая горем она почти не отдавала себе отчёта в происходящем вокруг неё.
 Наехали деревенские родственники, приписывающие себе вину за гибель её родителей, изуродованные останки которых никому не показали. Окружавшие её в дни похорон женщины в чёрном много плакали и причитали. Окаменевшая Марго не проронила ни слезинки.
Многочисленные родичи после погребения за богатым столом городского ресторана помянули безвременно погибших и разъехались.
 
 А обострённый слух оставшейся в одиночестве Марго долго ещё не мог отделаться от  поминального плача раздирающего сердце армянского дудука и печальных армянских песнопений, которыми деревенские люди на свой манер выражали скорбь по безвременно почившим городским музыкантам, игравшим при жизни на не совсем понятном для них концертном рояле и совсем уж непонятной причудливой арфе.

 В эти горестные дни ещё больше замкнувшаяся в себе Марго пристрастилась к табакокурению. Перед сном она стала выходить на лестничную площадку, чтобы в тиши прохладного подъезда выкурить длинную дамскую папиросу, стряхивая с неё пепел в темноту зияющей шахты лестничного пролёта. В причудливых очертаниях папиросного дыма, плавающего в полумраке, иногда ей явственно чудились безмолвные образы погибших родителей, с которыми так хотелось заговорить.
 Со временем ей стали совершенно необходимы эти минуты уединения со своими, не всегда радостными, мыслями.

*
А девичьи годы, тем временем, брали своё. И Марго с некоторых пор стала чувствовать, что в её размеренную и расписанную по минутам жизнь, в которой, казалось, кроме музыки ничему не могло быть места, стали вторгаться новые, ранее не знакомые ей, ощущения. У неё почти не было опыта общения со сверстниками, так как она все последние годы занималась по индивидуальной программе. Поглощённая музыкой, она как-то не задумывалась о своей внешности. За собственным телом она ухаживала только из гигиенических соображений, не подозревая, что в нём могут таиться какие-то самостоятельные желания.

 Признаки незнакомого ей ранее томления, которые она впервые обнаружила как-то у себя, натягивая утром на пополневшую грудь лифчик, смутили её, и весь день не давали покоя. Потом она не могла отделаться от этих томительных ощущений уже ежедневно. Они мешали уснуть и, как ей казалось, не покидали её и во сне. Она обнаружила, что приятная ей чувственность обостряется от её собственных дотрагиваний к своему телу и совершенно кружит голову от случайных прикосновений к ней в толкучке общественного транспорта.

 Избегая этого, Марго стала ходить в консерваторию пешком. Однако, идя по улице, она стала ловить себя на том, что с некоторых пор обращает внимание на встречных мужчин, чего с ней ранее никогда не бывало. Ей вообще стало казаться, что её судьба неотвратимо приближает момент какой-то очень значительной для неё встречи, к которой она совсем не была готова и не знала из-за отсутствия рядом матери, нужно ли было вообще к этому готовиться.

 Произошло это случайно, когда, будучи твёрдо уверенная в том, что единственный в квартире мужчина, соседский инженер, давно на работе, она, ни от кого не таясь, обмывала свою грудь у кухонного крана, по обыкновению оголив себя до пояса.
 Почувствовав внезапно на себе посторонний взгляд, она резко обернулась и увидала припозднившегося в тот день соседа, который завороженным изваянием стоял на пороге. Возмущённая Марго, прикрывшись полотенцем, гордо прошагала мимо него в свою комнату, но, оставшись одна, почему-то долго не могла унять сердца, колотившегося, как ей показалось, отнюдь не от возмущения. Потом воспоминания о происшедшем не давали ей покоя, а разыгравшаяся фантазия рисовала многочисленные новые нечаянные встречи с соседом, при которых она ненароком оказывалась перед ним обнажённой.

 Инженер много работал на дому, и теперь Марго, проходя мимо приоткрытой соседской двери, часто видела его корпевшим за своим кульманом. Будучи и сама трудоголиком, она почувствовала уважение к его неотрывным занятиям, и ей захотелось, чтобы он также в свою очередь заметил и оценил её незаурядность.
 По воскресеньям инженер работал в одиночестве. Его жена с дочерью в эти дни обычно навещали бабушку с дедушкой. В хорошую погоду уходили гулять «на природу» и соседские швеи.
 В один из таких дней Марго, против обыкновения, принесла из консерватории свою скрипку домой. Оставив свою дверь приоткрытой и, отвернувшись к окну, она в упоении заиграла знакомую Моцартовскую пьесу, наделяя её в своём воображении эротическими видениями.

Марго так забылась за этим занятием, терзая инструмент, что, только обернувшись, увидела его, давно стоящего на пороге, как и в тот раз, застывшего в немом удивлении и восхищении.
 Когда она перестала играть он, завороженный ею сделал несмелый шаг навстречу, и она, ещё секунду тому назад не намереваясь этого делать, отбросила на кровать скрипку и пошла к нему, расстёгивая на ходу пуговицы своей блузки.

*
 С этого дня ей стало совершенно невыносимо видеть его жену, женщину, с её точки зрения, бесцветную и слабую. Марго никогда с ней не заговаривала, но умела так, молча третировать всякое её появление на кухне, что бедная женщина старалась побыстрее покончить там с делами и укрыться в своей комнате.
 А ночью Марго не могла уснуть. Её чуткий слух различал любые звуки за фанерной перегородкой, не дающие ей покоя. Она не находила себе места, улавливая малейший скрип супружеской кровати соседей. А, когда те отослали взрослеющую дочку жить у бабушки с дедушкой, ей стало казаться, что такие звуки усилились, и покой покинул Марго окончательно.

 Она стала требовать к себе инженера, используя любую самую малую отлучку его жены из дома, и при этом старалась так его утомить, чтобы ничего после неё не доставалось на долю законной супруги. Ей пришла в голову дикая мысль добиться того, чтобы ночью за перегородкой соседская кровать не скрипела вообще. И она тешила себя мыслью, что видимо в этом преуспела.
 Инженер, чью светлую голову высоко ценили на производстве, окончательно потерял её с Марго. Он уже не в состоянии был толком сосредоточиться на работе ни в заводской, ни в домашней обстановке.

 Супруга, которой он теперь пренебрегал, всё больше раздражала его беспричинными слезами, и он не находил способа, как переломить обстановку. Кончилось тем, что жена, которая вернулась однажды в неурочное время, увидела инженера выходившим от Марго в выпущенной расстегнутой рубашке и, наконец, всё поняла. Сгоряча она, не объяснившись с мужем, уехала к родителям и дочери. А, когда через некоторое время вернулась за необходимыми вещами, нашла их общее некогда жилище покинутым.

 На столе лежало адресованное ей письмо, в котором муж, принимая всю вину на себя, просил у неё и дочери прощения, но полностью исключал возможность возврата к былому. Он сообщал, что навсегда уходит из семьи и от Марго и, что с этой целью уже уволился с работы и договорился о своём переезде на постоянное жительство в другой неблизкий город. Ничего, кроме своих носильных вещей, инженер из дому не взял.

 Соседка, покинутая мужем, вернулась с дочерью на свою жилплощадь и несколько последующих лет, пока дочь обучалась в школе, надрывалась на подсобных работах, чтобы изнурительным трудом обеспечить её безбедное содержание.
 Она собственноручно нарядила дочь на выпускной вечер в бальное платье, на которое не пожалела больших денег и, едва проводив счастливую девочку за порог, свалилась с тяжёлым инсультом.

 Мы уже писали о том, что вернувшаяся с бала дочь, отправила парализованную мать к бабушке с дедушкой, и, не желая оставаться ни в опостылевшей квартире, ни в городе, собралась и уехала учиться в Казань. Комната за фанерной перегородкой вновь опустела и перестала источать звуки, так нервирующие Марго. Однако, усилиями Ильи Иосифовича, который много лет был дружен с уехавшим инженером и теперь хотел как-то поддержать материально его беспомощную жену, в квартиру несколько раз пытались вселиться постояльцы. Но из раза в раз из этой затеи ничего не выходило.

 Как только из-за фанерной перегородки начинали доноситься звуки обитания, особенно ночное поскрипывание кровати, Марго приходила в неистовство и заряжала атмосферу коммуналки не без помощи послушных ей бабок таким негативом, что ничего не понимающие новые жильцы, убедившись, что чёрт попутал их ненароком с нехорошей квартирой, съезжали с неё досрочно.
 Зато Марго, в очередной раз, избавившись от посторонних звуков, с наслаждением выкуривала на лестничной площадке свою вечернюю папиросу и в умиротворении отправлялась спать.

 Конечно, она тяжело переживала то, что случилось. И неизвестно, каким потрясением стало бы для неё бегство инженера, если бы нагрянувшие неожиданные перемены в собственной музыкальной карьере не оттеснили её неурядицы в личной жизни на второй план.

 Именно в те дни, когда коммунальную квартиру в особняке на Гановской сотрясали описываемые события, консерваторию, где Марго была уже на пятом курсе, почтил визитом и изъявил желание послушать молодых исполнителей главный дирижёр оперного театра Одиссей Дмитриади.
 Маэстро, был отмечен к тому времени уже несколькими Сталинскими премиями за постановки национальных опер Захария Палиашвили и снискал себе известность за дирижёрским пультом известных на западе симфонических оркестров.

 Значительно опережавшая однокурсников по репертуару и технике исполнения Марго была достопримечательностью консерватории, и её представили мэтру одной из первых. Прослушав безукоризненно отшлифованную для дипломного концерта пьесу, великий дирижёр сдержано похвалил талантливую студентку и, неожиданно для неё, попросил ещё раз повторить исполнение этой же пьесы, но на этот раз постараться посредством скрипки не сыграть, а как бы «рассказать» ему от себя её содержание. Просьба мэтра была не случайной. Целеустремлённая Марго, действительно многочасовым самоистязанием достигала безупречной техники исполнения, чем тешила самолюбие педагогов, но, как-то незаметно для себя в последнее время стала превращать эту технику в самоцель, вытравливая отточенным ремеслом вдохновение. И опытный музыкант это сразу заметил.

 А ведь это была та самая пьеса, которую она играла в тот день у окна, угадывая за своей спиной немой восторг восхищённого ею мужчины. И тогда она играла, думая о чём угодно, но, уж во всяком случае, не о партитуре и технике исполнения.
 Забыв на какое-то время о слушателях, Марго отдалась сладостной боли воспоминаний, пытаясь пережить заново те мгновения истории своего влечения к человеку, играя для которого в незабываемый день, была целиком во власти душевного подъёма.
 - Спасибо,- произнёс маэстро, когда она закончила.
 - Спасибо,- повторил он,- это именно то, что я хотел услышать.
А на следующий день консерватория узнала, что Марго, их выпускница по классу скрипки, досрочно зачислена Одиссеем Дмитриади в штат театрального симфонического оркестра, которым он руководил.

Теперь часы, что раньше тратились на подготовку учебных заданий, стали уходить у Марго на изнурительные репетиции музыкального сопровождения оперных и балетных спектаклей, часть которых готовилась к постановке, а ранее приготовленные ежевечерне выносились на суд публики.

Моё первое появление в особняке на Гановской состоялось в то время, когда Марго, чей возраст перевалил за тридцать, была очень плотно занята дневными репетициями и вечерними спектаклями.
 
Неугомонный Илья Иосифович, по-видимому, собирался предпринять ещё одну отчаянную попытку задействовать простаивающее жильё. И на этот раз трудно было определить, руководствовался ли он только благими намерениями, или, в силу своего неукротимого характера, просто не желал мириться с неодолимыми обстоятельствами.
 - Теперь ты, знаешь всё, - объявил он мне, - вижу, комната тебе понравилась. Что скажешь?
Он испытывающе посмотрел на меня, стараясь определить достаточно ли во мне авантюризма для его затеи.
 Я попросил его на случай неудачи заранее приискать мне что-нибудь про запас и согласился.

 Марго после вечерних спектаклей появлялась дома за полночь, когда я уже спал, а в то время, когда я утром уходил на работу, она, по праву творческих людей, всё ещё отсыпалась. Поэтому какое-то время мы не попадались друг другу на глаза.
 Соседские бабули, ещё не получив от Марго относительно меня конкретных указаний, отмалчивались и, на всякий случай, поджимали губы при моём появлении. Зная от Ильи Иосифовича о повадках их повелительницы, я решил события упредить и представиться ей заочно.

 В качестве заявки о своих добрых намерениях я в отсутствии Марго установил для неё и себя вместо уродливых верёвок электрические звонки с изящными кнопками на входной двери.
Корпуса этих кнопок были снабжены окошечками, где на белых картонках, под прозрачной целлулоидной плёнкой каллиграфическим шрифтом были указаны наши фамилии.

 Марго приняла мой дар с королевской благосклонностью, не выражая вслух никакой признательности, позволив снисходительно себе услужить. Тем не менее, чтобы я не возомнил о себе лишнего, решила меня одёрнуть. Выйдя как-то на кухню, я обнаружил на видном месте плакат, на котором стараниями малограмотных бабок корявыми аршинными буквами был изображён список жильцов с заголовком «очеред убиратса в тувалете».
 Моя фамилия особенно бросалась в глаза, так как (видимо по алфавиту) значилась в списке первой. Я пытался объяснить бабкам, что уборщица подъезда подряжена прибираться раз в неделю в моей комнате, и с нею договорено, что в эти дни она же будет прибирать в общем туалете и, что в плакате нет никакой необходимости.
 Какое там! Бабки были непреклонны и сказали, что, как Марго велела, так и будет. Последствия выпада королевы не преминули сказаться.

 Случилось так, что в самое неподходящее контрольное время сдачи рабочего проекта нашего очередного конвейера я свалился с гриппом. Желая побыстрее поднять себя на ноги, я заглотал такое количество антибиотика, что сбил температуру до 35,9 и пребывал на койке в полуобморочном состоянии. Прознав про это и опасаясь утраты квартальной премии, ко мне домой пожаловал весь мой сектор нашего КБ в полном составе энергичных молодых женщин, которые, учитывая моё бездыханное состояние, быстро взяли управление ситуацией в свои руки.

 Одна группа цепляла поочерёдно на свинченную с кульмана чертёжную доску чертежи и подсовывала их мне в постель для проверки, чтобы я перед смертью успел их подписать.
Вторая группа, пристроившись за столом, исправляла в чертежах обнаруженные мной ошибки. А тем временем третья группа разделывала на кухне принесённые продукты и, заняв бесцеремонно соседские керосинки, собиралась нас всех кормить.
 Вот эта третья группа, ознакомившись в коридоре с плакатом, и стала изгаляться надо мной по поводу моей очереди чистить «тувалет». Острые язычки наших дам, не могли отказать себе в удовольствии проехаться в адрес своего придиры-начальничка по поводу своевременной уборки им «тувалета».
Они ехидно расспрашивали при этом, строго ли соблюдается очередь при уборке? Какими моющими средствами я пользуюсь? И, вообще, собираясь ко мне в гости, в дни моего дежурства по туалету, могут ли они рассчитывать на должное состояние в этот день, порученного моим заботам этого важного учреждения?

Квартирным бабкам, которых они оттеснили от их керосинок, мои сотрудницы, наоборот, наплели про то, что я – «секретный физик», и, если упоминание моей фамилии на незасекреченном плакате дойдёт до КГБ, бабкам несдобровать. Бабули струсили, но страх перед Марго был сильней, и плакат они до поры оставили на месте.
 В отместку за прикушенные на целый день языки бабки после ухода моих коллег, оттянулись на кухне по полной программе.

Они затеяли разборку на беспроигрышную для любой коммуналки тему: кто именно не выключает после себя свет в туалете, оплата которого идёт, между прочим, от общего счётчика? Остерегаясь того, что они, чего доброго додумаются вывесить список злостных «невыключателей» туалетного освещения, который (по алфавиту) будет начинаться с моей фамилии, я решил перехватить у них инициативу.

 Оправившись от гриппа, я раздобыл на работе миниатюрный конечный выключатель и вмонтировал его в туалете за наличником, против запирающего изнутри шпингалета, после чего замкнул через него питание лампочки, провода от которой спрятал за тем же наличником, а затем ликвидировал обычный выключатель.
 Теперь, как только клиент запирался в туалете и задвигал шпингалет, лампочка автоматически загоралась, а стоило ему шпингалет отодвинуть перед тем, как из туалета выйти, она соответственно тухла.

 Внедрение моего изобретения повергло бабок в суеверный трепет перед лицом сотворённого чуда. Они пожаловались Марго на то, что теперь им боязно запираться в туалете, где сама по себе, когда надо зажигается и тухнет лампочка.
 Марго, ознакомившись с нововведением, одобрительно усмехнулась и приказала бабкам убрать с глаз долой их дурацкий плакат.

 Это был первый успех. Но путь к сердцу Марго был тернист, и прошло ещё некоторое время, пока она соизволила со мной заговорить. Перед этим я, в порядке подхалимажа, всякий раз прибавлял громкость своего радиоприёмника, если передавали скрипичный концерт, желая показать ей, что и я не чужд близкому ей искусству. Так вот, первое обращение ко мне Марго заключалось в просьбе приглушать, по возможности, мой приёмник, если по радио звучит скрипка.
 - Я по восемь часов в день репетирую с ней, и не в состоянии слушать её ещё и дома, - заявила она.

 В те времена я ещё не знал, что профессионалы, как правило, относятся к своей профессии цинично, и по наивности думал, что выдающейся скрипачкой Марго движет только вдохновение.
 Во второй раз она заметила мне, что я накануне вечером, пересыпая у себя в комнате сахарный песок из пакета в сахарницу, смахнул сахарные крошки на пол. На вопрос, откуда ей могут быть известны такие подробности, она ответила:
 - Что ж тут удивительного? Вы разгуливали по комнате, и сахар скрипел у вас под ногами.
 Бабки на кухне всё это слышали и сообщили мне доверительно, что это только цветочки.
 - Вот, когда она дойдёт до скрипящей по ночам кровати, тут тебе, милый, и каюк.

 Предупреждённый соседками я решил события опередить. Осмотрев внимательно расшатанную деревянную кровать, я запалил свечу и пролил все кроватные стыки горячим воском, после чего, попрыгав на ней, убедился в её абсолютной бесшумности.
 И всё же вряд ли моего миролюбия было бы достаточно, чтобы угомонить Марго. Тому благоденствию, которое вскорости всё же сошло на нашу коммуналку, всех примирило и сделало нашу жизнь приятной, мы были обязаны отнюдь не моим усилиям, а новому лицу в наших палестинах. Был им незабвенный Яков Семенович Бергман
И привела его к нам Марго.
*
 У этого события была своя предыстория.
 В тот день, когда Одиссей Дмитриади представлял своему оркестру Марго, зачисленную в штат, рабочее место первой скрипки оркестра пустовало. Первая скрипка оркестра - Яков Семенович Бергман, разделявший с мэтром его Сталинские премии и звание Народного артиста республики, болел.
 Маститый дирижёр не любил репетиций без первой скрипки, и поэтому после нескольких рабочих прогонов музыкантов отпустили.

 Марго была представлена новому шефу только в следующий раз. Она немного робела перед этой первой встречей, но прославленный виртуоз улыбнулся ей так ободряюще, что она только после этого поняла по-настоящему, какой счастливый поворот произошёл в её судьбе. Он с первого дня мягко и властно подчинил её себе, и все последующие дни её жизни в оркестре были отмечены обаянием этого человека, всякий раз расставаясь с которым, она не знала, куда себя девать до следующей встречи.

 С виду он был неказист и годами много её старше, обременён живущей с ним под общей крышей большой семьёй с обширным выводком непоседливых внуков от нескольких взрослых детей, которые не давали ему дома ни минуты покоя. Трудно было себе вообразить, когда он отдыхал и отдыхал ли вообще. Если его об этом спрашивали, он только разводил руками и отвечал:
 - Вы думаете, что можете себе это представить?
Но сам говорил за глаза о своих домашних и других людях только с улыбкой, и всегда доброжелательно.

 В короткое время этот мягкий вкрадчивый человек сумел приручить нелюдимую Марго именно своим разговором, хотя на репетициях им удавалось обменяться разве что парой слов.
 Но зато всякий раз, когда Одиссей работал с другими группами, и скрипки были свободны, они уединялись в маленькой закулисной кофейне, которую театр держал специально для дирижёра – батумского грека, и подолгу там разговаривали. А, когда возвращались, благодарная Марго не забывала прихватить чашечку с горячим кофе, которую подкладывала дирижёру, работавшему без пауз.

Она не могла объяснить себе, чем так беспрекословно подчиняет её Яков Семёнович. Этот невзрачный на вид мужчина, которого вряд ли можно было отличить на улице в череде прохожих. Всякий раз, когда он с ней заговаривал, она чувствовала, что он без труда проникает в самую её суть и нежно играет там на самых сокровенных струнах её души. Когда же он прикасался к своему инструменту, было ясно, что слушатели имели дело вовсе не с виртуозной техникой исполнения, а с прямым Божьим промыслом.

 Поначалу, оставаясь одна, она пыталась критически расценить своё неестественное влечение к пожилому человеку, и намеревалась, было, выкинуть из головы эту блажь. Но, стоило ей вновь оказаться около него, как всё её существо начинало трепетать от заволакивающей и подчиняющей себе его ауры.
 Свои партии в оркестре он играл настолько выразительно и интимно, что Марго всякий раз казалось, что его музыка предназначается ей лично, и она ловила себя на том, что ревнует его к многочисленным зрителям, для которых он тратит то, что принадлежит только ей.

Исключение, по её мнению, заслуживал разве что сам Одиссей Дмитриади, и только благодаря своей многолетней преданности Якову Семёновичу, без которого он никогда не выезжал в зарубежные турне и с которым неизменно разделял свои успехи и награды.
 Марго не раз слышала сама, как, выкупавшись в привычной овации публики и подняв несколько раз на поклон состав своего оркестра, великий дирижёр, прежде чем уйти за кулисы, не только традиционно пожимал руку первой скрипке, но и всякий раз шептал ему на ухо:
 - Спасибо, Яша.

В группе скрипок Марго была единственной представительницей слабого пола, что для неё было спасением, так как она не смогла бы перенести присутствие вблизи него другой женщины. В день её рождения Яков Семёнович принёс на репетицию цветы и первым из её окружения вслух назвал её королевой. Он и вправду так думал, любуясь её испанским профилем и выразительными глазами.
 Служба в оркестре ежедневно награждала её необходимостью не только слушать его игру, но следовать ей в унисон. И она делала это, полностью млея и растворяясь в могучем мужском позыве, исходящем от этого человека. Однако прошло несколько лет её службы в оркестре, прежде чем, всегда уверенная в себе, Марго решилась открыться своему кумиру.
 
 Однажды случилось так, что после спектакля на улицу они вышли вместе и, тихо разговаривая, оказались почему-то на набережной, прогуливаясь по которой забыли, куда им следует идти, и пересекли почти весь город, уйдя совершенно в сторону от своих домов. Потом это случалось ещё не раз.
 А ещё позже, Яков Семёнович появился на Гановской.
*
Населению коммунальной квартиры предстояло принять в свою среду новое лицо. Ну, как вы думаете, могли ли быть трудности у человека, покорившего неукротимую Марго, в том, чтобы расположить к себе любую публику? Для начала Яков Семёнович без помощи Марго появился на кухне и перезнакомился с нашими бабулями. И не просто перезнакомился, а через четверть часа, в отличие от нас, узнал и запомнил их имена и отчества, откуда кто родом, на какой фабрике они выслужили свою пенсию, хватает ли её на жизнь, и что они сегодня готовят на обед.

 Нашими бабками всю жизнь помыкали все кому не лень: от фабричного начальства и домоуправления до непреклонной Марго, никогда, при этом, не интересуясь сколько-нибудь их житьём-бытьём. Надо ли было удивляться, что они без труда были очарованы тем неподдельным вниманием, которого впервые удостоились.

 Наблюдая за мной, заваленным чертежами, Яков Семёнович тут же поинтересовался, чего я такое проектирую. Узнав, что мы собираемся установить конвейер на фабрике детской обуви, он посетовал на своих внуков, которые стаптывают свои сандалии так скоро, что без специального конвейера для их производства, конечно, не обойтись. А сейчас фабрика видимо за его внуками не поспевает, поэтому в продаже детской обуви не найти, и ему приходится без конца таскать их башмаки на ремонт к холодному сапожнику.

 Он бы ещё долго развивал тему о проблемах обувной промышленности, если бы Марго не напомнила ему о стынущем на столе кофе.
 Интерес Якова Семёновича к людям был неиссякаем. Расспрашивая наших старушек, он выяснил, что их родители родом с украинской Подолии. Что сами старушки, хоть и родились уже в Грузии, должны помнить украинские песни, которые наверняка пели дома их родители. И стал напевать, чтобы пробудить их память:
 - Ой, ты Галю, Галю молодая,
 Пидманули Галю, повели до дому...
Старушки смущались и уверяли, что всё перезабыли.
 
 Когда Яков Семёнович и Марго уединялись в её комнате, передвижения по квартире прекращались, а общие разговоры снижались до шёпота. Потом, через некоторое время двери комнаты открывались. Яков Семёнович, по обыкновению, улыбался нам с порога, и лицо его излучало доброжелание.
 Всякий раз, как только он собирался уходить, Марго задерживала его словами:
 - Подожди, Яша. Я с тобой.
После чего в накинутой наспех шали провожала его до такси.

 Микроклимат в нашей квартире с появлением Якова Семёновича менялся на глазах. Мы уже не спорили по пустякам. По его примеру стали величать наших старушек по имени отчеству и перестали трепетать всякий раз, когда Марго хмурила брови. Если она, по старой памяти, позволяла себе резкое замечание, он ласково гладил её по плечу, а старушек успокаивал тем, что она вовсе не сердится, а просто высказывается на правах королевы. Он называл себя и нас её поданными, которым выпало в этой жизни счастье служить лучшей из королев. Наши собственные нравы от общения с Яковом Семёновичем мягчели, и мы стали замечать, что становимся, день ото дня лучше, чем были до этого.

 У нас на глазах становилась другой и Марго. С её красивого лица сошли следы внутреннего напряжения и невесёлых размышлений.
Она радовалась тому, как воспринимается нами Яков Семёнович, как ему самому интересны разговоры с нами, и только время от времени, с самой малой толикой ревности, смущаясь, напоминала ему, что на столе уже давно стынет кофе. Тогда он с извинениями нас покидал, и они уединялись в её комнате.

 Он очень благотворно влиял на наше народонаселение. Мы не могли не заметить, что бабушки с некоторых пор привели в порядок свои халаты и, ожидая его, стали аккуратнее причёсывать свои волосы.
 А однажды Яков Семёнович, разговаривая в коридоре со мной, вдруг приложил палец к губам, приглашая меня прислушаться. Из кухни в разнобой доносилось несмелое пение старушек:
 - Ой, ты Галю, Галю молодая. Пидманули Галю, повели до дому...
Они с Марго были очень заняты на репетициях и спектаклях, но его прихода на Гановской всегда ждали. Иногда заговорившись с нами, и засидевшись с Марго, он, глянув на часы, торопился с уходом. Но всегда при этом дожидался пока Марго со словами:
- Подожди, Яша. Я с тобой,- накинет шаль и проводит его до такси.
*
 К несчастью, моё пребывание в особняке на Гановской неожиданно закончилось. Это было несчастьем в прямом смысле, так как, не преодолев последствий инсульта, скончалась хозяйка моей комнаты.
Её дочь, прописанная на этой жилплощади, приехавшая на похороны, объявила о своём решении меняться на Казань, где намеревалась выйти замуж. Комнату без промедления пришлось освободить.
 Однако, уже проживая в другом месте, я узнал, что, то ли с обменом то ли с замужеством у новой хозяйки не заладилось, и она жалела, что поторопилась отказать надёжному (с поручительством Ильи Иосифовича) квартиранту.

 Время шло. Я теперь жил в отдалённом от Гановской районе, и занятость никак не позволяла мне выбрать денёк, чтобы навестить моих бывших соседей.
 Но, как-то открыв случайно трёхдневной давности вечернюю газету, я увидел некролог по случаю скоропостижной кончины выдающегося музыканта, Народного артиста республики и лауреата Сталинских премий Якова Семёновича Бергмана.
 Первой под некрологом стояла подпись Одиссея Дмитриади. За ней известных деятелей искусств и членов правительства.

 Отложив все дела, я поехал к Илье Иосифовичу. Он только что вернулся из командировки и тоже не был на похоронах. От него я узнал, что они с Яковом Семёновичем и Одиссеем Дмитриади оказывается, земляки, и многие годы, со времён батумского босоногого детства, до сих пор были связаны узами юношеской дружбы.
 Мы поехали с ним на кладбище, и положили цветы на свежую могилу Якова Семёновича.

 На обратном пути у ворот Илья Иосифович в цветочном ларьке отобрал десять крупных гвоздик и сказал, что нам предстоит ещё один визит.
 Дождавшееся нас такси по возвращении в город остановилось по его указанию перед особняком на Гановской. В прохладе знакомого подъезда по-прежнему царил полумрак. Мы, не подымаясь наверх, миновали холл и вошли внутрь лестничного пролёта, на каменном дне которого Илья Иосифович разложил наши цветы.
 - Светлой памяти Марго, - тихо произнёс он,- она не захотела без него жить.

 В накинутой на плечи шали она в тот день долго курила на лестнице, вглядываясь в плавающие разводы дыма, в которых ей чудился образ Якова Семёновича. Какое-то время она тщетно пыталась удержать в воздухе этот исчезающий образ, а потом после слов: «Подожди, Яша, я с тобой», - огонёк не потухшей папиросы, падая вместе с ней, сперва прочертил, а потом, рассыпавшись, оборвал последнее мгновение её жизни.
 
 Москва.2004