Полёт гордой птицы продолжение 3

В нём счастливо уживались два разных человека. Добрый, мягкий, сострадательный Иона и твёрдый, непреклонный Ховаджа Дауд. Он всегда был таким разным, как и его разного цвета глаза: один - голубой, а другой - тёмно-зелёный, почти серый. Друзья, вспоминая Расина, говорили, что глаза у него были голубые, потому что на друзей он смотрел с любовью и взгляд его светлел, а недругам глаза его казались серыми, холодными и пронзительными.
 После случая с угнанным стадом в одну ночь исчез бедуинский посёлок - шейх увёл семью подальше от места своего позора, а среди бедуинов ещё больше укрепилась слава Ионы Расина как мудрого и знающего их обычаи человека. Мудрецу в то время было только двадцать пять лет.
 Шло время. Отряды Га-Шомер несли охрану поселений по всей округе. Это были уже хорошо обученные и неплохо вооружённые бойцы. Оружием, в основном винтовками, обеспечивал Иона. В его обязанности также входила связь с руководством Хаганы и Еврейским Национальным советом. Командиром отрядов оставался Александр Зайд.
 Ровно на середине пути между Кфар - Егошуа и посёлком Шейх-Абрейк рос огромный старый дуб. Говорили, что ему не менее четырёхсот лет. Этот гигант разделился у корня на два ствола. Большое дупло в одном из них начиналось близко к земле, и внутрь мог пролезть ребёнок или молоденькая девушка.
 Высокий и стройный, похожий на молодой дубок, Иона часто отдыхал в тени старого дуба по дороге из Кфар-Егошуа, где он был охранником. Лёжа на тёплой после дневного зноя земле, он смотрел вверх на ветки дерева, раскинутые узорчатым шатром, и думал, что этот дуб олицетворяет собой еврейскую историю. Также из одного корня - от праотца Авраама - некогда появились два его сына: от законной жены Сарры и рабыни Агари. От одного пошёл народ иудейский, от другого - арабский. Веками грызёт изнутри потомков рабыни, как червь ствол дуба, ненависть и зависть к законным детям Авраама. Их многочисленные ветви дают мелкие листья и жёлуди, потому что иссушает их злоба. От цельного ствола далеко разлетаются крупные жёлуди, сея по земле семена, из которых произрастает еврейский народ. И независимо от того, как далеко улетят листья дуба, они всё равно остаются верными своим корням. Лишь собственные противоречия, междоусобная вражда, борьба за власть разрывала на части еврейский народ. И тогда они, разрозненные, проигрывали битвы за свою землю. Так вражда, разделившая защитников Иерусалима, стоила народу проигранной римлянам войны, падения города в 76-м году до нашей эры. Храм Соломона был разрушен, от него осталась только часть стены, окружавшей храм. Еврейский народ до сих пор проливает слёзы у остатков стены, названной Стеной плача. Верующие сменили традиционно белые одежды на чёрные и поклялись не снимать их, пока Храм не будет восстановлен. 9 Ава - день падения Храма - скорбный день в еврейской истории и в календаре. На месте древнего Храма Соломона стоит мечеть с золотым куполом, еврейская святыня - Храмовая гора - в руках арабов. И вражда между двумя народами бесконечна. Размышления из прошлого перенеслись в настоящее, что они творили совсем недавно на улицах Тверии и Цфата! Врывались в кварталы и жестоко убивали беззащитных религиозных стариков и детей. Особенно пострадали знатоки Каббалы из Цфата. От этих мыслей больно сжалось сердце. Острой иглой кольнуло воспоминание о предсказании приятеля - бывшего ученика ешивы. Тот высчитал по книге Каббалы, что родился Иона Расин в день 9 Ава, а всем рождённым в этот скорбный день выпадает трудная судьба и короткий век.
 Обычно Иона старался не думать об этом, но печальные мысли иногда приходили к нему. Вернувшись в Шейх-Абрейк, Иона ещё долго оставался задумчивым и печальным. С грустью думал он о своей судьбе, оторвавшей его от родных корней, от родительского дома. Щемящее чувство одиночества охватило его.
 Неожиданно, как это часто бывает, в жизни Ионы Расина появилась надежда на согретый любовью собственный дом. Она вошла в его жизнь вместе с Агувой Немировски – застенчивой, зеленоглазой девушкой. Он приметил её в компании других шумных и независимых девушек, приехавших помогать в кибуц Эмэк Исраэль. Иона также добровольно нёс охрану поселения. Удивившись собственной смелости, однажды вечером на глазах у всех он пригласил её на свидание в Тель-Авив, куда ехал по делам. Встретившись в Тель-Авиве, они проговорили всю ночь, после которой Агува навсегда стала необходимой частью его жизни. Её зелёные глаза светились теплотой и любовью, согревали душу Ионы, а улыбка поднимала настроение. Фотографию смеющейся девушки он всегда носил с собой. Вскоре Агува стала его женой.
 
 * * *
 Постепенно распалось идиллическое общество пастухов. Многие выбрали для себя новую, подходящую им дорогу. Иона Расин по-прежнему видел своё будущее в защите поселенцев, в военном деле.
 Еврейское население подмандатной Палестины подчинялось английским законам. Координацию действий и поселенческую политику определяли Национальный совет и Еврейское агентство – Сохнут. Городские жители надеялись на английскую полицию, а сельские – доверяли свой покой охране Га-Шомер.
 В организацию приходили новые молодые ребята. В домике охранников в Шейх-Абрейке постоянно шли занятия с новичками. Александр Зайд вёл занятия эмоционально, напористо, был нетерпелив и иногда просил:
 - Иона, растолкуй им!
 
Иона поднимался и обращался к молодым по-товарищески, разговаривая с ними на равных. Только лёгкая, ироничная улыбка пряталась в уголках его губ. А они смотрели на него преданно, с обожанием, как смотрят десятилетние мальчишки на брата-героя, вернувшегося с войны.
 Переписку с руководителями еврейского ишува вёл Иона. Запросы о положении с безопасностью в сельских районах председатель Национального совета Ицхак Бен-Цви присылал на его имя. Бен-Цви интересовала не только обстановка в ближайших районах, но и положение вцелом. Сколько охранников работает в Га-Шомер, как относятся к ним окружающие? Какие проблемы стоят перед охраной, как она обеспечена оружием? Зарплату охранникам платили жители поселений, в которых они работали. Нужно заметить, что деньги были очень небольшие. Но стражи порядка пользовались безмерным уважением сограждан. Деньги на покупку оружия поступали от Сохнута. Возглавлял Еврейское агентство Зеев Жаботинский. Он и его эмиссары ездили по всему свету, встречались с представителями еврейской диаспоры в Европе и Америке, с руководителями различных организаций, собирая пожертвования.
 Положение в стране было очень тяжёлым. Нападения арабов становились массовыми. Убийства и грабежи не давали покоя жителям поселений. Муфтий Палестины распространял фотографии евреев, молящихся у Стены плача, с подписью: «Евреи готовятся взять штурмом мечеть Омара». Невежественные феллахи, привыкшие во всём подчиняться своим феодалам и настроенные религиозными фанатиками, вступили в настоящую войну с еврейскими соседями.
 Однажды душным летним вечером, когда раскалённое солнце уже садилось за горы, Иона заступал на дежурство в Кфар – Егошуа. Неожиданно со сторожевой вышки раздался крик наблюдателя:
 - Сигнальный дым! На вышке Шейх-Абрейка вьётся сигнальный дым!
 Система оповещающих сигналов, отработанная в Га-Шомер, позволяла подать знак о нападении ближайшему поселению. Смотровые вышки располагались в зоне прямой видимости, на расстоянии около пяти километров, но по пересечённой местности выходило гораздо дальше.
 Через несколько коротких минут маленький отряд из четырёх вооружённых всадников уже спешил на помощь. Впереди всех на своём вороном коне скакал Иона.
 Сердце его готово было вырваться из груди и лететь впереди всадника. Там, в Шейх-Абрейке, был в беде его друг Александр Зайд. Все члены семьи Зайд умеют стрелять и без боя не сдадутся, но сколько они смогут продержаться? – на ходу прикидывал в уме Иона. - Сколько нападающих? Что произошло? - он всё подгонял коня, - быстрее, быстрее!
 Обученный не бояться стрельбы, Хец, умело обходя препятствия, нёсся со скоростью пущенной стрелы. Иона уже слышал звуки выстрелов. Бой шёл нешуточный. Нападавших было не меньше двух десятков, а оборонявшихся пятеро, включая жену и детей Александра. Запертые в доме, они отстреливались из окон. Вокруг горела подожжённая сухая трава.
 Иона вихрем влетел в ворота посёлка и спрыгнул с коня. Бедный Хец настолько выбился из сил от бешеной скачки, что упал на землю. Стреляя на ходу, Иона бесстрашно пробивался ближе к дому. Вслед за ним в посёлок ворвались ещё трое стражей отряда. Не давая напавшим опомниться, они вели прицельную стрельбу. Казалось, что налетел вихрь огня. Несколько арабов пустились бежать, в страхе бросая винтовки. Остальные отчаянно отстреливались.
 - Иона, мы здесь! – доносилось из дома. - Мы живы! - кричали младшие дети Александра. Завидев Иону, они поняли, что спасены. Их голоса несколько охладили голову Ионы, прояснили взгляд. Зазвучали его быстрые, чёткие команды. В течение нескольких минут бой был окончен. Двое бандитов убиты, трое ранены. Они сидели, опустив глаза, и тихо стонали, корчась от боли. На земле валялось их оружие – длинноствольные английские ружья и кинжалы. У всех на лицах были следы копоти от горящей травы. В воздухе висел запах гари, свежей крови и разгоряченных тел.
 - Чьи вы, откуда? – грозно допытывался Иона.
 Нападавшие выглядели, как местные крестьяне, но уж больно хорошо владели огнестрельным оружием.
 Бедуинские шейхи из уважения к Ионе и страха перед вооружённой охраной давно обходили поселения стороной. Крестьяне окрестных арабских деревень в мирное время торговали своими продуктами в Кфар-Егошуа, пользовались услугами врача и даже посылали своих детей в школу. Арабские деревни, конечно, разительно отличались от чистых, ухоженных сельских еврейских поселений, где были ровные улицы, дома с обязательным садиком, фермы и библиотеки. Это вызывало зависть арабов, живущих в грязи и нищете. Им тоже хотелось лучшей жизни.
 Неожиданно в одном из раненых Иона узнал пастуха, позорно изгнанного после угона стада из Шейх-Абрейка.
 - Почему ты здесь? Эти люди не вашего шевета, - указывал он на остальных. - Вы ведь давно ушли вместе с шейхом, неужели забыли мой урок?
 - Прости, Ховаджа Дауд, - заунывно начал раненый, - чужие люди заставили меня…, - он перевёл дух, - вынудили привести сюда.
 - А теперь веди их обратно и скажи, что дорога сюда им заказана. Иначе…, - он не договорил и отвернулся, потеряв интерес к раненому бедуину. Его больше занимало состояние Александра, который в перестрелке был ранен в плечо. Он вышел из дома, уже перевязанный женой. На свежих бинтах расплывалось пятно крови, рука была на перевязи, но он крепко стоял на ногах, превозмогая боль. Убедившись, что с Александром всё в порядке, Иона занялся своим конём. Хец уже поднялся с земли, но едва стоял на ногах, покачиваясь и тяжело дыша.
 Поздно ночью за столом в доме Зайда собрались участвовавшие в бою Александр и Гиор Зайд, Иона, Нисим
Фиш и Арье Кац. Обсуждали сложившуюся ситуацию. Становилось понятно, что нынешнее нападение было провокацией, совершенной чисто по-арабски. Руками наёмников уничтожить ненавистного Зайда, разгромить Шейх–Абрейк, заставить евреев ответным ударом напасть на арабскую деревню. Будут реки крови с обеих сторон, а виновниками окажутся евреи.
 - Английские власти, как всегда, встанут на сторону арабов, - заметил Александр.
 - Может быть, я не прав, но, что ни говори, англичане - законная власть, – сомневался Арье Кац. - Нужно обратиться к ним и в Национальный совет.
 - Ну, да! – возмутился Иона, - англичане спокойно смотрят, как нас режут. Значит, евреи должны играть строго по правилам, а господа из Национального совета направлять им бесконечные ноты протеста.
 - А те бумагу используют по назначению, - зло подметил Зайд, - подотрут ею зад.
 - Мы больше не должны действовать разрозненными отрядами, поддаваться на провокации, а точно находить виновников, выслеживать их и уничтожать. Нужна сильная, сплочённая организация, - твёрдо сказал Расин.
 Широким жестом своей длинной руки он сдвинул посуду, не прибранную после позднего ужина, недолго посидел, глядя в дальний угол комнаты, и, будто прочёл там нужные слова, тут же, на краю стола, начал составлять письмо в Национальный совет Ицхаку Бен-Цви и начальнику штаба Хаганы.
 В 1933 году с одобрения Национального совета было создано военизированное объединение охранников - Агудат-га-шомрим. Александр Зайд руководил объединением. В его боевой костяк вошли некоторые активисты из Га-Шомер. Среди них был Иона Расин, Ирмиягу Рабина, Натан Фиш, Яков Файдберг, Арье Абрамсон и другие. Бойцы объединения уже не только охраняли сельские поселения, но и несли охрану границ, составляя ядро Хаганы - предшественницы Армии Обороны Израиля.
 В это время в Германии пришёл к власти Гитлер. Нацисты занялись решением «еврейского вопроса». Многие жители Германии еврейского происхождения поспешно уезжали из страны. Эти люди не были похожи на выходцев из Восточной Европы начала века. По большей части это были врачи, писатели, адвокаты, музыканты.
 Арабы призвали к всеобщей забастовке в знак протеста против иммиграции в Палестину.
Английское правительство занялось очередными уговорами арабов, введя при этом ограничения на еврейскую иммиграцию. Именно тогда, когда ишув отчаянно нуждался в притоке новых людей и в спасении евреев от нацизма, англичане предпочли забыть о своих обещаниях, изложенных в Декларации Бальфура.
 Национальный совет Эрец Исраэль принял ответные меры, создав организацию – Мосад ле Алия Бет, которая осуществляла нелегальную иммиграцию в страну. Продолжая оставаться в подполье, Хагана стала мощной силой, насчитывающей более двадцати пяти тысяч хорошо обученных бойцов. В основном это были добровольцы, лишь некоторые из офицеров Хаганы получали жалование.
 Когда Иона Расин был офицером Хаганы и вёл курсы по обучению молодых бойцов, ему предложили доплату за эту работу, но он отказался. Иона по-прежнему работал в Агудат-га-шомрим, а в Хагане выполнял обязанности добровольно. Маленькое хозяйство семьи очень экономно вела Агува. Когда в семье Расиных родилась первая дочь – Далия, пришло время подумать о выборе места для своего дома.
 

 Галилейский берег Средиземного моря представляет собой большой, не слишком правильный полумесяц довольно плоской долины. С севера в него вторгается хребет Кармиэля (что означает виноградник Бога) и мыс Рош-а-Никра. Долина между горами и морем зовётся Зевулунской. Здесь, на прежде сильно заболоченной местности, в малярийном краю трудом еврейских поселенцев возник городок Кирьят-Хаим. Ровные, прямые улицы застраивали типовыми домиками. В каждом из них был водопровод и ухоженный приусадебный участок. Километрах в трёх от городка сверкал голубой гладью изогнутый, как кривой рог, морской залив. Отвоевав у болота кусок земли, заложили Расины свой дом на углу последней улицы. Дом был достроен спустя два года, когда в семье появилась вторая дочь - Ципи.
 В редкие дни, когда удавалось побывать дома, Иона любил возиться в садике. Необычные деревья росли в его саду. Он привозил саженцы из разных уголков страны. Таких лимонных деревьев и необычных цветов не было ни у кого. На гуяву - экзотическое дерево с необычными, пряно пахнущими плодами, приходили полюбоваться все соседи.
 
 * * *
 Израиль, 1988 год
 
 В дальнем углу больничной палаты отделения геронтологии за шторкой, имитирующей уединение больного, лежала пожилая женщина. Рядом с её кроватью пикал кардиограф, стояло сложное сооружение из нескольких бутылочек капельницы.
 Женщина лежала с закрытыми глазами, не реагируя на окружающее. На её морщинистое лицо будто набегала тень, сурово сдвигались брови, ходили желваки на щеках и тогда, обычно безучастная, она начинала быстро говорить, будто выговаривала кому-то, продолжая незаконченный спор.

Иногда лицо её освещала улыбка, морщины разглаживались, и она словно молодела. Медленно шевелясь, бескровные губы, казалось, шептали ласковые слова. Она вспоминала своё детство.
 Большим красным яблоком на ветке висело заходящее солнце. Прищурившись, она смотрела сквозь ресницы на закат, и всё вокруг становилось радужным, весёлым. Маленькой Любе очень нравилась эта игра. Она кружилась, подпрыгивая на одной ножке, снова щурилась и снова смотрела на солнце. Оно садилось за крыши домов и становилось всё меньше. Любочка вбежала в дом, когда отец в черном длиннополом сюртуке и чёрной шляпе уже собирался уходить. Был вечер пятницы, и отец шёл в синагогу на вечернюю молитву. В доме вкусно пахло шабатным ужином. На маленьком столике горели зажжённые свечи. Мама, такая красивая и молодая, протягивала к девочке руки и что-то говорила. Силясь дотянуться до матери, Агува открыла глаза, и воспоминание исчезло, будто стёрлось, Вздохнув, она снова опустила тяжёлые веки.
 В палату вошла высокая, интересная женщина в лиловом брючном костюме. В руках она держала пакеты с гостинцами. Стараясь не шуметь, она поставила их на тумбочку и присела на стул рядом с кроватью.
 Это была средняя дочь Агувы – Ципи. Сегодня её удивила палатная медсестра Мира. Она приехала из большого города на Волге. Ципи не помнила его названия. Встретив Ципи в больничном коридоре, Мира приветливо поздоровалась и, высоко вскинув брови, сказала:
 - Знаете, Ципи, ваша мама прекрасно говорит по-русски. И даже читает стихи. Она сегодня читала нам Лермонтова.
 - Неужели? – удивилась Ципи, - я знаю, что моя мама из Одессы, но дома по-русски она никогда не говорила. Она хорошо знает арабский, английский, но русский?
 - Вы можете услышать сами. Во сне она часто говорит по-русски, причём очень правильно, без акцента.
 Ципи хорошо знала, что мать никогда не рассказывала о своём детстве, не любила вспоминать о прошлой жизни. Видимо, она держала воспоминания при себе. Её рассказы, в большинстве своём, всегда были связаны с отцом. О муже она могла говорить долго и с удовольствием. Для неё он оставался непревзойденным во всём. Сейчас, когда она ослабела, картины из далёкого прошлого возникали в её больном мозгу сами собой.
 Теперь лицо Агувы было умиротворённо спокойным, а под закрытыми веками быстро двигались глаза. Она видела себя маленькой девочкой, сидящей с мамой на лавочке под тенистой акацией. Ноги её в высоких ботиночках с длинной шнуровкой не достают до земли. Любочка болтает ножками, разглядывая нарядную публику, гуляющую по Приморскому бульвару теплым летним вечером. Мужчины в светлых узких брюках, клетчатых пиджаках и франтоватых шляпах-канотье, с тросточками в руках держат под руки дамочек в пышных светлых платьях, застегнутых на множество маленьких пуговок. Платья сзади приподняты, как хвостики уточек, спереди ниспадают гладкой тканью, отчего дамы в профиль кажутся похожими на горку, отвесную спереди и покатую сзади. Это очень веселит Любочку, и она со смехом делится своими наблюдениями с мамой.
 - Тс-с-с, не красиво так громко смеяться и показывать пальцем на людей. И не болтай ногами, - говорит мама, мягко улыбаясь и придерживая ножки дочери рукой. Рука у мамы теплая, добрая. Девочка замирает, ей приятно сидеть рядом с мамой, чувствовать её тепло и нежность.
 Вдруг по лицу Агувы словно пробегает тень. Ей видится, как тёмной осенней ночью они с мамой сидят взаперти в своей комнате и слышат выстрелы, крики и топот множества ног за окном. Они одеты и не ложатся спать. Посреди комнаты приготовлены два больших узла и чемодан с вещами. Мама постоянно смотрит на настенные часы, вздыхает и утирает платком мокрые от слёз глаза. Любочке страшно, она молча сидит в уголке, не решаясь что-нибудь спросить.
 Этой зимой её папа, Лев Немировский, часто приходил домой возбуждённый, говорил непонятные слова: революция, свобода, права угнетенного народа…. Он сбрил бороду, надел короткий кожаный пиджак и уходил каждое утро в «совет», который находился недалеко от Оперного театра. Люба не знала, что такоё «совет», но чувствовала, что это очень важное место и её папа там не последний человек.
 Раньше папа любил читать дочери по вечерам книжки, особенно стихи Лермонтова. Рассказывал истории об отважных мореплавателях, открывающих новые земли. Говорил, что скоро наступит время, когда можно будет и евреям жить в больших городах и учить детей в университете. Для этого нужно приложить немало сил.
 В последнее время на улице часто стреляли, и Лев Немировский уже много дней не возвращался домой. Кто-то из новых папиных друзей сказал, что его убили большевики. За что убили её доброго папу, Любочка не знала, а спросить боялась.
 Раздался осторожный стук в дверь. Мама суетливо вскочила и побежала открывать. На пороге стоял дядя Авраам Зальцман, кантор из соседней синагоги. Раньше, до того как папа стал ходить в «совет», Зальцман часто бывал у них в доме.
 - Пора, - сказал он с порога, шагнув в комнату, поднял с пола чемодан и большой узел. – Я договорился с извозчиком, пойдём, пока стало чуть тише.
 Они быстро спустились на улицу, сели в пролетку и поехали по стылым ночным улицам в порт. Любочка в последний раз видела родную Канатную улицу, Большую Арнаутскую, на которой стоял красивый красный дом табачного короля, выпускавшего сигареты «SALVE». Девочка любила заходить в вестибюль этого дома, где на мраморном полу красовалась цветная надпись, такая же, как на пачке сигарет. Покидала Ланжеронскую, Ришельевскую, где она гуляла с мамой, Дерибасовскую, где в маленьком ресторанчике папа угощал её пирожными, оставляла любимый Приморский бульвар.
 Пролётка остановилась у причала, где стоял большой, как дом, корабль.
 - Приехали, - сказал хриплым голосом извозчик, - этот пароход на Палестину.
 Зальцман подхватил их нехитрый скарб и первым пошёл к пароходу. В полном молчании они поднялись по шаткому трапу. Долго стояли на палубе. Пароход закачался на тёмной воде Чёрного моря. За кормой уже начали таять в тумане редкие огни города, отдалялся берег. Только когда раздался прощальный гудок парохода, девочка поняла, что она навсегда уезжает из тёплой и весёлой Одессы в далёкую, неизвестную Палестину. Люба вцепилась в руку матери и истошно закричала:
 - Не хочу в Палестину, мама! Нет, нет! Не хочу в Палестину! А-а-а…
 От собственного крика Агува очнулась. Лицо было залито слезами. У кровати в недоумении сидела Ципи и тихонько гладила её руку.
 - Не плачь, мама, успокойся, это только сон, - говорила Ципи, продолжая с нежностью гладить мать по руке, по волосам. – Всё будет хорошо!
 Глаза больной, омытые слезами, удивительно ясно и осознанно посмотрели на дочь. Уже несколько недель Агува лежала в больнице, часто никого не узнавала или делала вид. Она не задавала вопросов и ни о чём не просила. Самым большим её желанием было лежать с закрытыми глазами и вспоминать прошлое.
 Но сейчас она с удовольствием приняла ласки Ципи, улыбнулась ей, попросила нагнуться и поцеловала дочь в щёку, что не часто делала и в лучшие времена.
 - Ты знаешь? – успокоившись, заговорила Агува, - я сейчас видела себя маленькой, когда мы с мамой в 1917 году бежали из революционной Одессы. Я так ясно это видела, что мне было так же страшно, как тогда. Я помню, как мы плыли третьим классом в душной каюте. Море штормило, меня укачало, я почти не могла оторваться от койки. Из всей поездки я запомнила этот липкий ужас и дурноту. А когда мы, наконец, добрались и я, качаясь, вышла на палубу, светило солнце, море было светло-голубым, не синим, как в Одессе. Вода была такая прозрачная, что с палубы парохода на глубине просматривались рыбки. И город на склоне горы показался ярким, почти игрушечным. У причала нас встречал мамин дядюшка - очень старенький, с белой бородой и пейсами, в чёрной шляпе и чёрном сюртуке. В руке он держал бумажный пакетик с сушеным виноградом. Никогда в жизни я не ела ничего более вкусного. Он сразу подкупил меня, десятилетнюю девочку, этим небогатым угощением, - Агува умолкла, устав от своей длинной речи, откинулась на подушку и закрыла глаза.
 - Мама, поговори со мной ещё, - попросила Ципи. Внимательно слушая мать, впервые так подробно рассказывающую о своём детстве, она не проронила ни слова, боясь отвлечь её. Но мать осталась верна себе. Она не любила никого впускать в свой внутренний мир, а то, что было больно, гнала даже из своих мыслей. Теперь вспоминалось страшное и Агува закрыла глаза, чтобы не продолжать разговор.