Жили-были. Ч2. Гл. десятая. Уход в Болото или по Л

 Уход в Болото или по Лестнице - вверх

Бетон, остановившись на уровне кадыка, затвердевал вкруг шеи шершавой, больно затягивающейся кромкой, а где-то там, в глубине, давно успел превратиться во вполне добротный камень. Жутко зачесалось между лопаток. В силу неких неизбежных случайностей, там и тут, вдоль тела, в потаённых, укромных местечках сохранились незаполненные бетоном, пустоты крохотных кармашков воздуха, и теперь, изыскивая тончайшие трещинки, приятно щекоча, они просачивались наружу.

 Кармусу казалось, что тело, закаменев и обездвижившись, вместе с тем удивительным образом разрослось в ширь и в даль. Закрывая глаза, он ощущал себя горой, нет, гиганским горным массивом, великаном из древних преданий, чей жизненный цикл был столь замедлен, что между вдохом и вдохом пролетали столетья, тело успевало обрости скалами, скалы – деревьями, деревья – мхом, а его, Кармуса-великана, - едва хватало на то, чтоб приподнять отяжелевшее веко, дабы попытаться узреть мгновенно исчезающую вспышку мимолётного столетья, слишком мимолётного и стремительного, чтобы оставить по себе хоть какой-то след на сетчатке, в памяти, в осознании. "Не от того ли, - раздумывал Кармус, - великаны всегда почитались за глупцов и тугодумов, неспособных поспевать за движеньями, мыслями, быстротечным миром людей? Как же нам не быть таковыми и что-то понять, если всё происходит так быстро?! Сменяющие друг друга, никак не связывающиеся одна с другой картины... Как осознать всё это, свести воедино?"...

***

 А в город, уже в третий раз, пришли звери. Сперва – плакатами и рекламными роликами, брелками и игрушками, потешными фигурками из фильмов и детских книжек-говоряшек. Потом – живые, в клетках и вольерах, контейнерах и аквариумах на Параде Живого.

 Теперь они вернулись – песцы и норки, горностаи, бобры и лисы, волки и ондатры, леопарды и пумы, котики и куницы... и белки... Сотни, тысячи белок. Они красовались на обнажённых плечах модниц, на сапогах и запястьях, шарфах и шеях, шапках и кошельках... Точнее, не они, только их шкурки, спешно выделанные, кое-где откровенно подванивающие неуспевшей просохнуть, не вполне умершей ещё кожей, но... какое это, в конце-то концов, имело значение? Ведь город доказал главное: он любит живое. Просто обожает его. Настолько, что некоторые самоотверженно отважились на целые меховые костюмы, шубы! А ведь они требовали настоящей преданности идее, почти подвига: их обладатели обрекали себя на добровольное кипячение, продираясь в собственном соку облюбованных ими мехов сквозь вязкие, липнущие к телу клубы смога, сгустившиеся над городом в болотные испарения. И лишь немногие из них могли позволить себе роскошь мини-кондиционеров. Нет, что ни говори, а обитатели мегаполиса были на редкость преданны своим пристрастьям – никто в целом мире не любил животных больше!

 Со дня Парада и последовавшего за ним катаклизма, получившего в народе имя "Провал", - жизнь в городе изменилась безповоротно. На месте площади Свободы и ближних кварталов разверзлось то, что официальная пресса претенциозно именовала "Оком". Народ же метко окрестил его "бельмом".

 Эпицентр землетрясения был наглухо оцеплен войсками, практически взявшими на себя власть в городе, благо больше руководить им было некому: 70% городской администрации, так или иначе, выбыло из строя в день Парада, остальные делали усиленный вид, что выбыли. Мегаполис был переведен на полуосадное положение: большинство центральных районов обесточилось, враз лишившись всех благ цивилизации: света, канализации, питьевой воды. Армейские грузовики поставляли протухшую жижу в гиганских цистернах, в строго оговоренных местах, по часам и жёсткому лимиту. Другие (или те же?) цистерны собирали нечистоты, свозимые к ним в ночных горшках, вёдрах и пластиковых пакетах. Общественный транспорт прекратил функционирование из-за нехватки горючего и горожанам сполна открылась вся прелесть пешех походов, кои, однако, несколько омрачались ограниченностью во времени: с наступлением сумерек обширные кварталы объявлялись "запретной зоной", а в других был введен нерегламентированный комендантский час. Впрочем, сколько-нибудь кардинального значения это уже не имело, ибо сумерки вошли в день.

 Теперь не требовалось буйства неоновых огней, полу-мрака подворотен, предательских, гасящих шорохи и крики ночных туманов. Нет, нынче всё творилось в открытую, честно, прилюдно, явно. Сексуальные извращения и наркотические оргии, изнасилования, истязания, убийства, - вершились в парках и скверах, магазинах и офисах, базарах и на бывших автостоянках, превратившихся в кладбища металлолома

 Хоть какие-то попытки вмешательства предпринимались в крайне исключительных случаях: до большего руки просто не доходили, к тому же, армия, ответственная за поддержание порядка, смотрела на подобные пустяки сквозь пальцы, видя в них шаловливые, почти безобидные издержки постигшего горожан шока, непривычного перестроя жизни, да и просто специфику местного колорита, а самих граждан воспринимала, как малость ополоумевших, но по природе своей, вполне незлобивых и достойных снисхождения придурков. Горожане же, в свою очередь, считали придурками, как раз, таки, солдат, набиравшихся, как правило, из жителей отдалённых сельских провинций, не блиставших особыми интеллектуальными способностями своих отпрысков. Подобное положение устраивало обе стороны, тем более, что жить стало, и вправду, веселее. Быт, правда, чуток усложнился, но зато – какое разнообразие! какое необъятное поле для вседозволенного и ничем не ограниченного проявления собственных фантазий! И какая неиссякаемая пища для сплетен! Нет, что ни говори, а город был неподражаем!

 Дело близилось к зиме, и в обычное время в воздухе уже повеяло бы неким призрачным, едва угадываемым дуновением настоящести: чуть больше прохлады, чуть яснее подобие небесной просини, чуть живее колыхание марева... Но с появлением "бельма", климат претерпел изменения. Что оно есть на самом деле, - не знал никто, но ощущение было таким, будто город перенёсся на край болота. Воздух стал душнее, приобретя неподражаемый аромат разлагающейся органики, цветовая гамма извечного смога сдвинулась к горчичному и жухло-зелёному, а пот стал маслянистым, едким, с неистребимым привкусом серы, мускуса и желудочных кислот, всё больше напоминая извержения животных, а не человеческих органов секреции.

 Новая метаморфоза была принята с неизменным чувством юмора, и горожане соревновались меж собой в публичных турнирах на тему: что у кого отрастёт скорее – жабры, хвост или плавники? Циники усматривали в том логическое завершение брошенного давеча призыва "Назад, к природе!", - замечая, что любовь к живому, похоже, не прошла бесследно, оказавшись неожиданно и через чур взаимной.

***

 Столица лежала на востоке, стыло зарывшись в горы Срединного массива, и вяло подрёмывала вкруг позабытого всеми имперского дворца. Настоящим же центром страны, её сердцем и мозгом, средоточием экономической, культурной и политической жизни был мегаполис. Большинство государственных структур, включая многие министерста, находились в нём, и теперь прилагались лихорадочные усилия дабы хоть как-то возобновить подобие их функционирования. Практически, вся страна работала сейчас на город, поставляя всё – от шнурков и подгузников до сухого молока, горючего и гиганских бульдозеров. Колонны тяжёлых грузовиков шли нескончаемым потоком, а гуд военных вертолётов не смолкал ни днём, ни ночью. Парламент и кабинет, лишившиеся чуть ли не половины своих членов в достопамятный день Парада, единодушно призвали армию принять на себя временные полномочия по наведению порядка, тем более, что бдительные соседи, не приминув воспользоваться удобным случаем, вновь развязали пограничные конфликты.

 Армию упрашивать не пришлось, она тут же с явным воодушевлением взялась за дело, но... что именно надлежало ей выполнять? - понимала с трудом, не имея ни малейшего опыта ведения гражданской администрации. Посему, если жизнь в городе кое-как и налаживалась, то лишь исключительно ввиду интуитивных усилий самих горожан, а никак не благодаря позывам эфемерно ответственных за то структур.

 Большинство из тягот, выпавших на долю мегаполиса, никак не отразилось на Кармусе. Северные районы, - зоны обитания городской верхушки и наиболее зажиточной прослойки населения, равно как и южные кварталы бедноты, - затронулись катаклизмом в наименьшей степени. Свет и канализация работали исправно, вода подавалась без перебоев, в фешенебельных кафе не смолкали развесёлые пересуды, а заморские деликатесы подавались столь же безупречными, лишь, казалось, прибавя в изысканности. Разве что... пристально вглядевшись в лица, под искуссно наведенной маской всегдашней беззаботности, можно было разглядеть тщательно скрываемую панику: слишком силён был шок, слишком велико количество жертв из числа высшего эшелона власти, слишком очевидно понимание того, что нечто в сытом, беспросветно-радужном существованьи сломалось безвозвратно, сломалось, и прежним уже не станет. А каким – того не знал никто.

 Единственное, о чём мечтали все поголовно – от базарного грузчика до верховного судьи – было обретение стабильности. Но стабильность не шла. Ибо что-то происходило непрестанно. Едва жизнь обретала некое надуманное, исподволь навязываемое ей равновесие, как происходило "что-то" и равновесие рушилось.

 Око, распустившееся бездонном зевом на площади Свободы, ограждённое от любопытствующих, ненасытных до сенсаций толп, - тем не менее не переставало существовать, и, существуя, заявляло о себе, плодя слухи... и не только...

***

 Теперь день Кармуса начинался с того, что он, немного поиграв с Альмой, и оставив её наедине со своими призраками, садился за просматривание скопившейся за ночь корреспонденции, состоявшей из обзора печатной и иной прессы и, - главным образом, - сводок, поставлявшихся в резиденцию герцога неведомыми осведомителями из неизвестных Кармусу источников. Ему же вменялось на основе всего этого составлять компелляцию и к обеду представлять герцогу сводное резюме, присовокупляя к нему собственную краткую рекомендацию. Больше в его обязанности не входило ничего.

 Герцог был задумчив и рассеян, словно пребывая в напряжённом ожидании чего-то. Но чего именно – Кармус не ведал. Более того, по мере накопления сведений, он всё больше понимал, что не понимает ничего. Разрозненные клочки отказывались слагаться в гармоничное целое и, чем более усердно ткал он покрывало своего восприятья происходящего, - тем лоскутнее оно становилось.

 ...говорили, что всё происшедшее на Параде – подстроено, что оно – дело рук изощрённых диверсантов враждебной державы, замысливших враз, одним махом подрубить основы Империи...
 ...что за всем этим кроются козни местных конспираторов, вознамерившихся таким путём захватить власть в стране...
 ...говорили, что город пронизан сетью подземных туннелей и резервуаров, заполняющихся сейчас реликтовым болотом, на котором и был он некогда возведен... что болото проснулось и дни мегаполиса сочтены...
 ...что слоны и титанический кит, провалившиеся в "бельмо", - не погибли, но скитаются и по сейчас живыми, обезумевшими мутантами по бескрайним подземным полостям города, подтачивая его основанье, и что они-то, в конечном итоге, его и погубят...
 ...что кара грядет и спасения нет... что покаянье не искупит, искупление не приидет... что город обречён...

 Слухи плодили слухи... явных подтверждений не было... опровержений – тоже...

 Но были и не только слухи. Время от времени, совершенно необъяснимо, без всяких видимых причин, в городе рушились здания. Они оседали вдруг, крошась истлевшим бетоном, утопая в клубах пыли, словно источенные изнутри песочные замки. Стоявшие рядом монолитные колоссы ничем не проявляли сочувствия к собратьям, не содрогались в солидарности, не пронизывались предупреждающими трещинами, не кренились на бок в потрясении и страхе... Нет, они просто... падали, оседали в себя, крошась истлевшим бетоном, утопая в клубах пыли, словно... источенные изнутри песочные замки...

 Кармус читал сводки, теряясь в догадках, путаясь в противоречиях и, всё чаще, вместо положенного глубокомысленного заключения, приписывал в конце: "Информация фрагментарна. Достоверность сомнительна. Выводов не имею."

 В какой-то момент стало ясно, что ему грозит потонуть вовсе в океане сплетен, фактов и основанных на них полувымыслах, если он сам, собственными силами не попытается восстановить весь ход событий, как тот помнился ему самому, в мельчайших деталях, намёках, обрывках нечаянно оброненных полуфраз. И он стал методично, шаг за шагом прослеживать звенья цепочки, приведшей к губительному катаклизму, начиная с того знаменательного "совещания рептилий", на котором впервые высказалась вслух идея Парада, и дальше, до мига, когда он, стоя за спиною герцога Ульриха в бутоне кабинки, созерцал площадь Свободы.

 Три вещи показались ему странными. Всё началось с взбунтовавшихся слонов. Но окончательно взбунтовались они лишь после взрыва петард, прогремевшего буквально у них под ухом, ослепившего, оглушившего, отнявшего рассудок. Причём, произошло это точнёхонько против главной трибуны, где всё кишело охранниками и агентами органов безопасноти. Упущение? Халатность? Далее. Платформа стала обрушиваться в воронку ДО того, как в неё провалился первый слон. То есть, воронка появилась РАНЬШЕ, загодя, и ПЕРЕД платформой, а не ПОД ней, в совершенно точно расчитанном месте и в единственно верное время. У платформы не было ни малейшего шанса успеть остановиться. И это было первой странностью.

 Вторая заключалась в том, что у тягачей, волочивших аквариум с китом, отказало управление и они не остановились перед разверзшейся воронкой. Почему? Тоже случайность? Но, ведь, управление обеспечивалось дистанционно, через вертолёты связи, а те никак не могли пострадать... Кармус отказывался верить в такие совпаденья.

 И, наконец, третье. Третьим была улыбка герцога. Торжествующая, завороженная улыбка, полная удовлетворения и... гордости...

 И тогда Кармусу вспомнилось кое-что ещё, гораздо более раннее. Он вернулся на "совещание реплитий", да, то самое, и вспомнил острую озабоченность присутствующих на пополам с неприкрытой тревогой. Озабоченность фактом падения "духа мощи" на... 0,58%, с которой и начался лихорадочный поиск идей по поднятию всеобщего настроения. Теперь Кармусу казалось, что тревога эта проистекала из необходимости любой ценой задобрить горожан. Отвлечь, увести в сторону, заставить думать о чём угодно, кроме... Кроме чего? Чего-то, тщательно от них скрываемого...

 И Кармус решил связаться с таксистом.

***

 Ему почудилось, будто он может чуть двигать пальцами ног, вызывая при этом неведомые ему катаклизмы на далёких, затерянных в океане островах. В районе гениталий ощущались прохладные пустоты – вереница подземных полостей, предохраняющих от слишком непосредственного давления бетона, и это воспринималось, как благо. То же самое, но в меньшем масштабе, чувствовалось и под мышками. И это тоже было хорошо. Вот только... эта жуткая чесотка между лопаток! Она сводила его с ума. Кармус попытался потереться спиной об оковавший его бетонный панцырь, и только тут, внезапно, ощутил всю ничтожность своего жалкого, беспомощного, напрочь лишённого свободы существа.

***

 Со дня Провала поведение Жабы претерпело измененья. Сменяющие друг друга охранники, не знавшие монстра с младенчества, могли и не замечать подобных мелочей, но не Кармус. В чисто физическом смысле Жаба чувствовала себя превосходно: она охотно и аппетитно питалась, исправно росла и набирала в весе. Но то была лишь внешность. Внутри происходил невидимый глазу, интенсивный процесс, который Кармус определил, как последовательные стадии осознания мира, себя и своего в нём места. Его телепатический контакт с Жабой креп ото дня ко дню, и теперь он уже мог не только воспринимать простейшие мысленные приказы Жабы, касавшиеся базисных параметров выживания, но и передавать свои телепатемы, а главное – улавливать её собственные, всё усложняющиеся образы и картины сознания.

 Ибо Жаба росла не только телом, - она стремительно развивалась, как личность, выказывая наличие недюжинного интеллекта. И интеллект этот, по изначальной своей природе, был беспощаден, коварен и зол. Не почитая ничего кроме насилия и собственной самости, он был настроен на покорение, достижение неограниченной власти над всем живым и тотальное уничножение остального. Это был интеллект деспота-маньяка, не терпящего ослушанья. Служение ему предполагало безоговорочную преданность равную беспрекословному повиновенью.

 И Кармус всё больше убеждался в двух вещах: в росте своей зависимости и в своих же способностях зависимость эту ограничивать, избегая расставляемых Жабой ловушек и даже подстраивая ей собственные.

 Сиреневый мальчик, которого, - как выяснил Кармус, - в его собственном мире звали "Детёныш", - проявлял неослабевающий интерес к Жабе. Кармус делился с ним впечатлениями и догадками, но Детёнышу требовалось большего, а чего именно – Кармус не знал. В какую-то из ночей в их прерывистое общение, полное непонимаемых Кармусом намёков и наставлений, вклинился третий – Букашка. Он явился сам, добровольно, и вызвался помочь. Кармус очень ясно ощутил эту его готовность, упрямо отказываясь сообразить: каким же образом возможно всё это устроить. Но вот, его осенило. Он поразился простоте идеи. Она была рискованной, граничила с открытой насмешкой над Жабой и, если бы та уловила подвох... Кармус колебался. Но Детёныш торопил, Букашка изъявлял готовность, и Кармус, наконец, решился.

 Как-то раз, делая вид, что сосредоточенно проверяет датчики, он вызвал трёхмерный фантом Букашки, а сам – невозмутимо покинул комнату с аквариумом, удалился в свой закуток и удивительно спокойно заснул. Как обычно, ему снился мир Детёныша. Он общался с Хамелеоном, обескрыленной женщиной Айей и другими сущностями, но Букашки среди них не было: он был в соседней комнате, с Жабой.

 Что произошло между нею и фантомом, - Кармус не знал, но Букашка вернулся сам не свой, являя смесь потрясения, воодушевления и отчаянья. С тех пор Кармус стал вызывать его всё чаще. Букашка проявлялся, высвечиваясь в пространстве комнаты, вперивался немигающим взором в монстра и заводил ускользающий от Кармуса интенсивный диалог. А затем подолгу уединялся с Детёнышем. И Кармус окрестил его "двойным агентом".

 Отношение Жабы к Кармусу изменилось соответственно: она усвоила, что без него невозможен контакт с Букашкой, общение с которым становилось для неё всё важнее. Но всё, о чём способен был поведать ей этот крот в черепашьем панцыре, - было не более, чем абстрактной, беспредметной теорией, имеющей самое отдалённое отношение к миру, в котором она обитала. Она же жаждала настоящего. А информацию о нём поставлял один лишь Кармус. И в сознании Жабы два образа - Кармуса и Букашки – слились постепенно в одно, странно раздвоенное существо о двух ипостасях, одна из которых обитала в её гипотетическом прошлом, а другая – в теперешнем. Слагаясь воедино, они могли дать ключ к пониманию её настоящего и будущего. Или так ей, по крайней мере, казалось. И она, оставаясь столь же требовательной и нетерпимой, стала выказывать признаки готовности ко вниманью и принятию рекомендаций. Так что Кармус, с горькой усмешкой, констатировал про себя, что и здесь он, исподволь, превращается из слуги в советника, не переставая при этом быть рабом.

***

 Его сильное, здоровое, полное жизни тело взбунтовалось в протесте, напряглось каждым мускулом, каждой клеточкой и жилкой в порыве сбросить нечеловеческую тяжесть, вырваться из тисков неволи... Инстинктивно, забывшись, он попытался глубоко вздохнуть, боль пронзила его до тла, от кончиков нервов до макушки, желудок свело спазмой, он закашлялся, захрипел, страшно, надсадно, и его стошнило. Блевотина вываливалась насилу, мерзкой, вонючей жижей сползая по подбородку, и растекалась зловонной лужей пред самым его носом. Часть её застряла в глотке, не в силах добраться до рта, и он судорожно сглотнул, непроизвольно вдохнув кислятину собственных испражнений. Его вырвало ещё раз, и ещё...

***

 День начался, как и любой другой. Кармус поиграл с утренней Альмой, согласившейся с ним расстаться не раньше, чем он, легчайшим усилием памяти, воплотил ей призраков, её любимых, - рыжего, патиного и серебряного муравьёв. Рыжий и зелёный играли в странные, изысканно-двусмысленные шахматы, фехтую и парируя изменчивостью чувств, рассудочность граня в изгибы правил, - а третий, - самочкой серебряной застыв, - жеманно ожидал исхода, старательно скрывая предпочтенье, дабы пыл поединка не угас...

 В отведенном ему кабинете дожидалась своего разбора почта.

 ... семь зданий обрушились за последнюю ночь... четыре жилых... предположительное число жертв – около ста...

 ... двадцать семь независимых свидетелей клятвенно утверждали, как своими глазами видели слоновий хобот, высунувшийся из канализационного люка на главной базарной площади... армия заявляет, что то вполне могла быть крупная змея, застрявшая в трубах коряга, вообще, что угодно...

 ... за последние сутки обнаружены около трёхсот новых трупов... половина – в их собственных квартирах... в четверти случаев смерть явно была насильственной, в остальных приписывалась "естественным причинам"... но Кармус по опыту знал, что особо верить этому не стоит...

 ... в трёх местах река вышла из берегов, что было странно, т.к. дождей не было... районы разлива спешно эвакуировались, благо пустующих домов становилось всё больше... официальные источники успокаивали, заверяя, что с усилением течения и увеличением водообъёма река будет всё больше терять в ядовитости, и что беспокоиться не о чем... в силу заверений, паника росла непрестанно, особенно - в относительно благополучных северных районах, где река, вот уже несколько десятков лет, как была упрятана под изоляционный стекло-пластиковый колпак, во многих местах вконец обшетшавший, изъеденный кислотами, изгнивший...

 ... а ещё эта болезнь... таинственная, не поддающаяся лечению, названная "серной лихорадкой"... сначала серело лицо... кожа шершавилась, сморщивалась, лущилась... потом появлялся едкий запах серы, исходящий от всего – дыхания, мокроты, истекающей изо рта и ушей желтушной слизи... тело покрывалось плотной, похожей на цементную корку, плёнкой, не дающей доступа воздуху и выхода волнам холода и жара... тепловые перепады росли, и человек, каменея снаружи, выгорал изнутри... случаев выздоровления не наблюдалось... вирус или микроб – не идентифицирован... степень заразности не установлена... исследования продолжаются... на всякий случай, проводится тотальная изоляция больных, а трупы, на вечное погребенье, заливаются бетоном...

***

 Кармус захрипел, забулькал слюной, мокротой, слизью, и почувствовал, как слёзы текут по его щекам, а моча – по бёдрам. Тёплая, она оросила его промежность, но стекать ей было особо некуда, и она, не найдя выхода, заметалась, напряглась, устремилась вспять... Дикая боль пронзила его от паха до почек, он вновь застонал, жалобно, плаксиво, умоляюще... И потерял сознанье.

***

 Обычно, его не тревожили по утрам. Но сегодня было иначе.

 Осторожный стук в дверь предварил появление Таршиша, - личного дворецкого герцога, служившего дому Ульрихов уж более пятидесяти лет кряду. Высокий, худой и прямой, как жердь, с маленькой безволосой головкой, острым лицом и пергаментной кожей, - он разительно походил на аиста, а его манеры лакея старой закваски, нарочитые, отшлифованные до филигранного блеска годами неутоминой практики, при полном отсутствии чувства юмора и гипертрофированном личном достоинстве, придавали его облику карикатурность, доходящую до гротеска.

 Таршиш обладал непогрешимой способностью к интуитивному распознаванью статуса любого из гостей или обитателей дома, улавливая малейшие в них колебанья, для каждого из которых у него имелся свой поведенческий кодекс и набор манер, включавший в себя всё – от интонаций и тембра голоса до степени распахнутости дверей и угла склонённой головы. С возведением Кармуса в чин "внештатного советника", - Таршиш тут же согласовал с этим своё к нему отношение, и теперь видел в нём господина низшего ранга, пользовавшегося, однако, - не ясно почему, - особым расположением своего хозяина, что соответствовало строго отмеренной дозе учтивости с вкрапленным в неё оттенком благожелательности.

 - Прошу меня извинить, - промолвил Таршиш, застыв на полушаге у приоткрытой двери и глядя на Кармуса неподражаемым взглядом самодостаточного лакея, направленным одновременно, вроде бы, в лицо, и в то же время - поверх головы, так что казалось, будто обращаются к тебе, но к тебе-отсутствующему, обезличенному, некоему третьему лицу, лишь номинально и по нечаянному стечению обстоятельств случившемуся иметь место быть здесь и сейчас.

 - Его светлость пожелали вас видеть. Не изволите ли последовать за мной. Я провожу... с вашего позволения.

 Кармус шёл за Таршишем по нескончаемым, тонущим в полутьме коридорам и, по мере продвижения понимал, что они всё больше углубляются в незнакомую, никогда не посещавшуюся им прежде часть дома. Они спустились на один ярус, описали сложную спиралевидную загогулину в западном крыле, и спустились по винтовой лестнице куда-то ещё глубже.

 Таршиш остановился пред резной деревянной дверью, столь узкой, что пройти в неё можно было лишь повернувшись боком. Сперва Кармусу показалось, что он попал в библиотеку, а он-то думал, что знаком уже с обеими библиотеками герцога... Но он ошибался.

 За столом, заваленном манускриптами, свитками кожи и пергамента, в омуте зелёных светильников, - сидели двое: герцог и незнакомый Кармусу седенький человечек в свалявшейся бородке и старомодных очках без дужек.

 - Советник Кармус, ваша светлость, - возгласил Таршиш и исчез. При этих словах человечек поспешно вскочил на ноги и отвесил учтивый поклон. Он оказался ещё меньше, чем предполагалось, настоящий гном, лишь колпака не хватало.

 - Добро пожаловать, Кармус, - сказал герцог. – Вы находитесь в фамильном хранилище дома Ульрихов. Или, если угодно, в архиве. А это и сам архивариус, познакомьтесь – Карпад.

 Гном вновь отвесил поклон, очки соскочили с носа-картошки и заболтались на верёвочке. Кармус ответил поклоном.

 - Располагайтесь, Кармус, разговор нам предстоит долгий.

 Кармус сел. Вокруг, насколько проникал взгляд в тугую темень, громоздились стеллажи, уходя вверх и в даль, теряясь в сумрачных тенях. Ещё один, непомерных размеров шкаф, поделенный на бесчисленные ящички с надписанными на них буковками и номерками, возвышался за спиной архивариуса.

 Герцог позволил Кармусу сполна насладиться атмосферой хранилища, и молвил:

 - Не так давно вы были назначены на должность советника. С тех пор вы её исполняете. Вам ничего не показалось странным? Только честно.

 - Да, показалось, - не задумываясь ответствовал Кармус. – Мои обязанности достаточно неопределённы, но главное – более, чем необременительны. Иными словами, у меня сложилось впечатление, что вы меня сознательно не задействоваете, создавая лишь видимость моей занятости. Что же касается поставляемой мне информации, - то большую часть её я с лёгкостью мог бы почерпнуть из любой завалящей бульварной газетенки. Всё вцелом, на мой взгляд, выглядит... эээ... нецелесообразным.

 - Превосходно! Это как раз то, что я желал бы услышать от необделённого проницательностью... советника. Всё верно, именно так дело и обстоит, точнее, обстояло... до недавнего момента. И сейчас я вам объясню: почему.

 Герцог сложил ладони в подобие грота и пристально уставился вглубь, словно желая разглядеть там нечто невидимое, сокрытое от глаз.

 - Определив вас советником, я руководствовался интуицией, опираясь при этом на собственное чутьё и опыт в знании людей. Но не на факты. С формальной точки зрения мой шаг был не только опрометчивым, но и незаконным. Да, представьте себе, Кармус, незаконным. Я, герцог, глава дома Ульрихов, прямая поросль императорской ветви, - не волен в выборе своих собственных советников. Разумеется, я вправе подбирать достойных, но лишь из числа заранее и не мною отобранных, и, - смею вас заверить, - из весьма ограниченного числа.

 - А всё дело в том, - продолжал герцог, и тень печали послышалась в его голосе, - что чем вы могущественнее – тем менее свободны. Вы задумывались над этим? Да, тем менее свободны... Я стою не только во главе дома Ульрихов, но и руковожу СС. И обязан подчиняться Уставу. Прежде всего – ему. Советник – это не просто ещё одна должность, Кармус. Это статус, позволяющий, кроме всего прочего, ещё и доступ в святая святых. Слуги, охранники, камердинеры, гувернёры, даже архивариусы, - я не говорю о вас, Карпад, - поспешил успокоить герцог, - могут быть и пришлыми, внешними, безродными. Но не советник. Дабы стать советником необходимо быть членом СС, а значит – дворянином. И даже это далеко не всегда оказывается достаточным.

 - Я сделал вас советником в порыве наитья. Ошибись я – вы и тогда бы не потеряли своего номинального поста и моего к вам расположения, и я, разумеется, изыскивал бы способы время от времени выслушивать ваше мнение... по интересующим меня вопросам... Но официального статуса вам бы не получить никогда. Но я не ошибся. Все эти недели, Карпад и ещё несколько человек, раскиданных по свету, самым прилежным образом занимались проверками вашего досье. Очень глубокими, перекрёстными и независимыми проверками. И результаты... впрочем... Скажите-ка, Кармус, что известно вам самому о корнях вашей семьи? Вас когда-нибудь интересовала собственная родословная?

 Кармус задумчиво уставился в сумрак... в тени прошлого...

 - Да, кивнул он медленно, - интересовала... В нашей семье существовали... легенды... Но они были полны недомолвок, а то, что сохранилось - было крупицами какой-то полузабытой истины, а может, и просто вымыслом, да и тот замалчивался: в Заснежье аристократы, - или бывшие аристократы, - не в чести... А доступ к архивам там и вовсе закрыт. Родители либо не знали ничего, либо старательно скрывали то немногое, что, всё же, знали... Лишь один единственный раз... в детстве, удостоился я разговора со своей бабушкой, матерью отца... К тому времени, она была столь плоха, что пребывала на стадии, когда рассудок с трудом и изредка различает грани, пролегающие меж условной явью и страной грёз... Мне было около восьми... Бабушка была при смерти и пожелала меня видеть, наедине...

 И Кармус перенёсся в прошлое...

***

 Обложенная дюженой подушек, погружённая в извечный сумрак годами не проветриваемых покоев, обросших старинными комодами, светильниками, кушетками, салфетками и совсем уж непонятными, столетия назад вышедшими из потребления предметами обихода; утопающая в волнах густых, пряных запахов прогорклой лаванды, мускуса, камфоры, каких-то едких настоек; отёкшая, грузная, в жутких пегментных пятнах потерявшей срам старости, - она виделась мне живым трупом, внушающим омерзение и ужас.

 Бабушка, - её звали Изельта, - подманила меня опухшим, подагрическим пальцем, и когда я, полумёртвый от страха и брезгливости, склонился над ней так, что ощутил тлетворное, смрадное дыхание, - просипела мне на ухо, с шипеньем и присвистом умирающих лёгких:

 - Слушай меня, Кармус, мой мальчик. Я скажу тебе то, что ты должен знать, но не услышишь ни от кого больше. Твои, с позволения сказать, родители – этот отщепенец-недоучка и его пришибленная супруга – в жизни не обмолвятся... они боятся собственной тени, а за тебя – тем более... Но ты смышлёный мальчик... и ты не боишься, верно? Ты должен знать... быть может, когда-нибудь... это знание тебе пригодится... и даже, если нет, всё равно... ты обязан знать... ибо ты – наследник. Наследник, понимаешь?

 Наверное, я отрицательно покачал головой, потому что бабушка раздражённо пояснила:

 - Ты – знатного рода, очень знатного. И очень древнего. Ты даже не представляешь себе - насколько. Заснежья и в помине не было, а твой род уже правил царством в наших родных Болотах. И ты – прямой потомок. Теперь понял? Что, не веришь? Думаешь – бредни полоумной старухи? Ладно, подойди вон к тому комоду... да, да, к этому... выдвинь нижний ящик... под синим отрезом... там свёрток... да, в бумаге... принеси сюда...

 Я вытащил продолговатый, небольшой, но тяжёлый свёрток. Упаковочная бумага, перетянутая бечёвкой... Я подал его бабушке.

 - Развяжи, - приказала она.

 Насилу справившись с обёрткой, я развернул её и обнаружил тряпицу, а под ней – истёртый временем, бутылочного цвета бархат, укрывавший нечто округлое, массивное.

 - Разверни...

 Я развернул. В неверном свете притушенного светильника на меня смотрела... жаба. Трёхликая коронованная жаба. Тогда мне показалось, что она оловянная, точь в точь, как мои любимые солдатики. Но теперь я понимаю, что она была, скорее всего, серебряная, из тяжёлого, цельного слитка.

 Думаю, это был герб, из тех, что крепятся над притолокой входа. В две ладошки величиной, плоская металлическая пластина с тусклым, почерневшим от времени барельефом. На чуть выпуклом поле красовалась жаба. Она гордо вздымала величественные головы, повелительно и надменно. Среднюю венчала зазубренная корона с крупным зелёным камнем по центру. Две боковые были некоронованными и смотрели в стороны. Одна держала в лапе трезубец, другая – какой-то острый предмет вроде пики. Под изображением жабы, в нижней части поля был чеканный рисунок хищной птицы, думаю, сокола или ястреба. Между жабой и птицей, по центру поля, вилась ленточка с выгравированной на ней надписью-девизом. Но язык был мне незнаком и буквы нечитаемы.

 - Что это? – спросил я, затаив дыханье.

 - Это наш фамильный герб. Твой герб, Кармус. Будь на то воля твоего папаши, - и он давно бы уж покоился на дне реки, как и все прочие наши реликвии. Но пока я жива – этому не быть! Теперь ты мне веришь?

 Я растерянно кивнул, ничего, на самом деле, не понимая.

 - Я позабочусь, чтобы после моей смерти он перешёл к тебе. Храни его пуще собственной души. Пообещай мне это, Кармус!

 - Д-даа-аа, бабушка, обещаю, - пробормотал я, только лишь, чтоб избавиться поскорее от всей этой жути.

 Вот и всё. Больше я не видел ни бабушки, ни свёртка. Скорее всего, он и вправду упокоился на дне реки...

***

 В ходе рассказа, Кармус настолько ушёл в прошлое, что не сразу заметил, как оба, - Карпад и герцог, - неотрывно, разинув рты, смотрят на него. Герцог оправился первым, медленно кивнул, и сказал, обращаясь к Карпаду:

 - Поразительно. Покажите ему.

 Карпад раскрыл лежащую пред собой книгу или, скорее, альбом, - огромный, в теснёном кожаном переплёте. На каждой странице плотного, гофрированного картона было изображение, а на обороте – текст. Страницы были проложены листами тончайшей папиросной бумаги с водяными знаками имперской короны.

 Он перевернул несколько страниц, и Кармус понял, что видит гербовые эмблемы.

 - Это – "Изумрудная Книга", - пояснил Карпад приглушённым благоговейным шепотом. – Её ещё называют Геральдическим Кодексом. Она содержит в себе гербы всех дворянских домов Империи, начиная с глубочайших, полу-мифических времён трёхтысячелетней давности. Большинство ветвей берут своё начало со времён распада Второго Царства и далее, вплоть до двухсотлетних, когда указом императора был положен конец образованию новых ветвей знати.

 Карпад, едва касаясь, бережно переворачивал листы.

 - Мы могли бы пролистать её всю, так и не найдя того, что ищем... пока не добрались бы до последнего раздела, в котором собраны гербы не просто прекративших своё существование домов, - таких очень много, - но, так называемых, "утерянных династий". Как вам, конечно же, известно, с разгромом Второго Царства, утратой независимости, рассеяньем и угоном в рабство, - многие ветви имперского древа, среди них и наиболее возвышенные, - исчезли бесследно. С тех пор веками предпринимались попытки постичь эту тайну, как правило – безрезультатно. Некоторые, очевидно, и впрямь были уничтожены, все, до последнего отпрыска. Другие смешались с иноверцами, полностью потеряв себя. Однако, и те и другие составляют меньшинство. Большая же часть "утерянных династий" просто исчезла... пропала самым непостижимым образом. Часть из порождённых этим феноменом преданий, вам, несомненно, известна. Добавлю, что в императорском дворце и по сейчас существует специальная канцелярия по их розыску, а также особый фонд, заведующий капиталовложениями и земельными наделами, номинально числящимися за казной и короной, но формально принадлежащими их исчезнувшим владельцам.

 - Должен заметить, у вас просто феноменальная память, учитывая, что с того дня прошло уж лет тридцать, да и были вы тогда всего-то навсего восьмилетним мальчуганом... А теперь – смотрите.

 Карпад повернул альбом к Кармусу и тот увидел.

 Над полем цвета жухлой болотной зелени доминировала трёхликая Жаба-Прародительница, с увенчанной короной средней головой. Лоб её украшала тиара с крупным изумрудом. Левый лик держал в лапе трезубец, правый – скипетр. В нижней трети поля было изображение головы птицы, в которой Кармус безошибочно распознал красного сокола – одного из древнейших символов Империи, практически исчезнувшего в природе. Создавалось впечатление, что птица вдавлена вглубь листа, словно укрывшись в тени потаённой ниши. Но именно поэтому она и обращала на себя внимание. Сокол, повёрнутый в пол-оборота вперивался в смотрящего недремлющим оком, словно говоря: лишь пройдя сквозь меня сумеешь ты вознестись до высот моей Владычицы... и то лишь, если позволю я, страж. По центру поля вилась ленточка с надписью-девизом. Шипастые буквы ритуального шрифта гласили: "В служеньи – вера!"

 Кармуса прошиб холодный пот, руки его задрожали, он судорожно сглотнул.

 - А вот и описание, - Карпад перевернул лист и Кармус прочёл.

 "Герб дома Фолленрухов.
 
 Один из древнейших домов "утерянных династий". Официально ведёт своё начало со Смутного периода Междуцарствий, но легенды относят его основание к мифическим временам Первого Болота.

 Представители дома Фолленрухов, отличаясь доблестью и преданностью, вписали не одну славную страницу в летопись Болотной Державы. Следует особо отметить их роль в Битве при Порогах, в сражении за Горькие Воды и во Второй Подземной Войне, где благодаря их находчивости и была снята "песчаная блокада", что предрешило исход войны и заложило краеугольный камень в основание Второго Царства.

 В эпоху Второго Царства дом был одним из наиболее приближённых к короне, а трижды и сам занимал престол в качестве регентов.

 Просуществовал более двух тысячелетий, доколь не утерялся при неясных обстоятельствах в Пертофалии, при исходе в Загорье.

 За исключением дома самого императора, дома Ульрихов и дома Каллахиров, - считается наиболее возвышенным, как по древности, так и по происхождению и значимости его носителей.

 Герб изображает..."

 Текст расплывался... глаза Кармуса застилали слёзы. Дом Фолленрухов... значит, это правда... всё правда...

 - А вот здесь, - промолвил Карпад и указал на толстую папку в переплёте изумрудного сафьяна, - собранные нами сведения о вашей семье, т.е. о доме Фолленрухов, с сегодняшнего дня и вплоть до момента его исчезновения при исходе в Загорье, это чуть больше пятиста лет. Нам удалось восстановить, практически, все звенья цепочки, двадцать одно поколение. Мы проверяли, перепроверяли и сопоставляли. Уверяю вас, ошибки нет, всё сходится. Вы – последний, прямой и единственный законный наследник. Думаю, позже у нас выдастся не одна возможность посвятить вас в детали вашего генеологического древа и вы сами во всём убедитесь.

 - Вот так, мессир Кармус... Фолленрух, - донёсся издалека голос герцога Ульриха. – Придётся вам привыкать к новому звучанию старой фамилии. Как и ко многому другому, очень многому. Ваша жизнь отныне и далее изменится до неузнаваемости. Не уверен, что всё абсолютно в ней вам понравится, но тут уж ничего не попишешь: в таком деле издержки неизбежны.

 - Вам предстоит весьма утомительная канитель: официальное прошение императору, заявка по предъявлению прав на законное наследование, разбирательства, подтверждения, свидетельствования пред комиссиями, и наконец, крайне утомительные церемонии, ритуалы и присяги, предваряющие вступление в права... Параллельно - и, практически, безотносительно ко всей этой бюрократической волоките, - произойдёт принятие вас в ряды СС. И здесь вас ожидают комиссия, церемонии и клятвоприношение, но, - смею вас уверить, - тут всё будет много проще, хотя бы потому, что я сам выступлю вашим ходотаем и поручителем.

 - Ну, и последнее. Мне жаль вас опечаливать, но вы, очевидно, имеете удивительную способность терять рабочие места. В очень скором времени вам предстоит лишиться и нынешней вашей должности: при всём моём желании, я не смогу держать у себя в советниках наследника дома Фолленрухов, это абсурдно и никак не согласуется с отношениями между, практически, равными по статусу домами. Но, уже сейчас, я предлагаю взамен нечто иное, неизмеримо более ценное: быть моим соратником и другом. Ну как, согласны?

 И герцог Ульрих широко улыбнулся.

***

 Ему снилось, что он стал птицей. Настоящей живой птицей, с лапками, трепетным тельцем в нежных шелковистых перьях, хрупкой изящной головкой с клювом и... крыльями.

 Хотя он был полностью погребён под бетоном, - голова оставалась свободной. И он, привычным, таким естественным для самого себя движением, вывернул её на 180 градусов, как то делают утки, лебеди и другие пернатые собратья, засунул под крыло, и уютно уткнулся в тёплую тишь подпушья.

***

 - Я вновь позволю себе ускорить события, несколько отступив от Устава, - герцог Ульрих вёл машину, а Кармус сидел рядом, на переднем сиденьи, они ехали северными предместьями. – В обычное время я, конечно, дождался бы вашего официального принятия в СС, со всеми сопроводящими это дело ритуалами и т. д. и т. п... Но, согласитесь, времена нынче не вполне обычные, к ожиданиям они не располагают. И мне хотелось бы начать ваше неформальное посвящение уже сейчас. А начинать желательно... с начала, вам не кажется? Вот с него-то мы и начнём или, так сказать, с истоков. В самом буквальном смысле слова. Вам ничего не напоминают эти ворота?

 Лимузин свернул ко входу в высокой каменной ограде, створки распахнулись, и Кармус увидел, что они очутились на... бескрайних лужайках. Дорожка из мелкого, бледно-зелёного гравия полого подымалась вверх, к гребню холма, незаметно перерастая в лестницу. Лестницу в Никуда.

***

 Они неспешно брели по лужайкам. Серенький, неприметный день окутывал ватной тишиной, в которой неумолчное стрекотанье кузнечиков казалось сейчас особенно неуместным, даже нелепым. И это, пожалуй, было первым, на что Кармус обратил внимание в этом месте, с которого, всего несколько месяцев назад, началось восхождение по его собственной лестнице.

 Герцог оглядел косогоры и печально усмехнулся.

 - Пластмассовая трава... резиновые кузнечики... бабочки из синтетического шёлка... механические соловьи... Что вы думали, когда смотрели на всё это... охранником?

 - Я старался абстрагироваться, - отвечал Кармус. – Вы же знаете о моей тоске по живому. А это... это насмешка надо всем, что мне дорого... И в то же время... в то же время это было ... красиво... особенно, когда звучала музыка, так искуссно подобранная под свет, вибрации, атмосферу... И я понял, что если это и насмешка, - то насмешка благая, что тот, кто всё это задумал и претворил, - руководствовался самыми искренними намерениями, желая наполнить гостей спокойствием и миром... И я оценил по достоинству усилия этого неведомого мне творца.

 - Этот неведомый вам творец – барон, - сказал герцог. – Вы не задавались вопросом: как это так, что барон, - барон, Кармус! – заведует какими-то лужайками с лестницей по середине?

 - Да, я думал об этом. И, разумеется, понял, что там, за гребнем холма, происходит нечто крайне важное, ритуальное, сакральное, если угодно... Но...

 - Сакральное..., - наконец-то вы произнесли это слово. Как, по-вашему, расшифровывается абревиатура "СС"?

 - Ну..., - Кармус смутился, - исходя из официальной версии... это - Салон Самоубийц...

 - Ага, - герцог явно повеселел, - и вы этому поверили? Поверили в то, что лучшие сыны отечества, цвет имперской аристократии, изысканнейшие, утончённейшие, храбрейшие, - объединились в элитный, закрытый клуб избранных, с тем лишь, чтобы... по-богемному, со вкусом, кончать счёты с жизнью? И всё, не более того?

 - Если честно, - поразмыслив, ответил Кармус, - то поначалу я был вполне готов удовлетвориться и этой версией... Дух декаденства, насквозь пропитавший Империю... Хоть и чувствовал, что многое в неё не вписывается, ваши высокие технологии, к примеру... да и вообще, больно уж она примитивна... И со временем я получал всё новые тому доказательства... Но что есть СС на самом деле, чем оно занимается и какова, стоящая за всем этим цель, - этого я не знаю и по сейчас.

 - Что и неудивительно, - удовлетворённо кивнул герцог. – Мы достаточно разумны, чтобы напустить где надо тумана и направить ищеек по ложным следам, нам это только на руку. Многово я вам не скажу, просто не вправе: как-никак, вы ещё "не наш" и присяги не приносили... Но кое-что поведаю.

 Они вышли на гравиевую дорожку, и теперь медленно поднимались по ней вверх, к Лестнице.

 - СС – не частный клуб, не сборище исходящих скукою декадентов, придурковатых дворянских отпрысков или просто извращенцев. Но он и не собрание напыщенных лордов, высокопарно витийствующих о славе былых времён, благоговейно оглаживая истлевающие реликвии. Это даже не синдикат, в общепринятом смысле слова. СС – живая, мощная, активная структура, объединяющая в себе всё лучшее, что породили эта страна и нация. На деле, именно она и руководит государством, чем бы там ни тешились депутаты парламента, и что бы ни считали все прочие. И именно поэтому мы и заинтересованы в как можно более превратном представлении о нашем образе и роли. Более того, мы же их и пестуем, старательно и, смею вас уверить, отнюдь не бездарно.

 Герцог улыбнулся.

 - СС расшифровывается, как Сакральный Союз. Сакральный, Кармус. А значит,покоящийся на глубоко духовной основе: вековых традициях, исконно национальных ценностях и мудрости тысячелетий. И вере, искренней вере в будущее этой нации и её величие. Опираясь на прошлое, мы не только смотрим в будущее, - мы его творим, - тщательно планируем и воплощаем. Преданность прошлому и неколебимая вера в будущее – вот два столпа, на которых зиждется всё остальное. Человек, изъявляющий стремление присоединиться к нашим рядам, прежде всего должен проникнуться именно этим.

 - Союз не зря именуется Сакральным, - продолжал герцог. – Это понятие включает в себя духовность и сокровенность, ибо любая истинная духовность – тайная, она не профанируется. Место, к которому мы близимся по этой лестнице – символ, являющий собою разительный контраст всему, что предворяет его внизу – пластмассовой траве, резиновым кузнечикам и прочей буффонаде. И знаете почему? Потому, что оно настоящее. Да, Кармус, настоящее. А настоящее – всегда истинно!

 Они поднимались по Лестнице в Никуда, в полной, тишине, не нарушаемой ничем: ни звуками города, ни аккордами так часто слышанной Кармусом музыки, ни даже оставшимся позади стрёкотом цикад... Только дыханье тишины, трепещущего над ней марева и... чего-то ещё, таящегося за гребнем.

 Они взошли по последним ступеням, взобрались на гребень... и Кармус увидел.

***

 При этом позвонки его разом хрустнули, тонкая шейка нелепо скукожилась, но не было ни боли, ни страха. Он знал, что ему уж никогда не быть человеком, что шея его свёрнута безнадёжно, он даже не вполне был уверен: стал ли он до конца птицей, и если да – то какой именно?

 Но всё это было неважно, потому что... потому, что у него были крылья. И если для того, чтобы стать птицей, человеку требуется свернуть шею... ну что ж, он это сделал. Он засунул головку под крыло, странным образом оказавшееся свободным от бетона, как то делают утки и другие, ... окунулся в нежность и тишь и... уснул.

***

 Впереди, насколько охватывал взор, насилу пробиваясь сквозь млечную дымку, лежало болото. Не муляж, не голографическая картинка, не искусственный, кое-как сработанный водоём. Нет, болото было бескрайним, настоящим, живым. Бугристая, серо-жёлто-зелёная поверхность дыбилась кочками, топорщилась пучками травы и осокой, кустиками, усыпанными горошинами ягод, ещё какими-то растениями. Болото тонуло в собственных испареньях, устилающих его приземистой, как и оно само, сизо-ползущей пеленой, которая, то и дело всколыхиваясь, обнажала пятнистое тело, коричневато-масляное, ржаво-рыжее, охрянное. Средь островков условно устойчивой тверди простирались хляби, - непроглядно чёрные, ждуще-зовущие зевы. Неслышный ветерок шевелил венчики осоки, будоражил надводную дымку и пробегал рябью по ряске проплешин.

 С гребня холма полого спускался ряд ступеней, заканчивающихся площадкой, плавно переходящей в жадное, полужидкое месиво почвы.

 - Сделайте пару шагов вперёд, - послышался голос герцога.

 Кармус сделал. Ему показалось, что на миг его обволокла тонкая, эластичная плёнка. Ещё шаг – и плёнка натянулась, едва слышно чмокнула, и пропустила Кармуса внутрь себя, сомкнувшись позади.

 Он ступил в мир болота, и враз, оба, - он и обступивший его мир, - обрели полноту бытия. Болото было живое. И жизнь, настоящая, всамделишняя, изобильная, - овеяла Кармуса целиком, словно проснувшаяся, давно позабытая память о самом себе.

 Прежде всего – запахи. Десятки разнообразнейших запахов, каждый из которых будил сонмы ассоциаций, предчувствий о былом или возможном грядущем. Будучи ни резкими, ни навязчивыми, вместе они слагались в непередаваемый, сложно-сплетённый букет. Запахи буйного, жизнеутверждающего гниенья, движения, цветения и роста, непрестанно превращающих что-то во что-то иное. Колышимые ветром, они проникали под кожу, впитывались порами естества, преображали...

 Звуки... шелест ветра в стеблях и травах, жуд насекомых, - настоящих, не резиновых букашек и мотыльков, ползающей, плавающей и порхающей живности, с каждым мигом всё больше обнаруживавшей себя, и тут же обильно проэцируемой воображением в пространство вымысла, слихвой дополняющее невидимое... Время от времени, по фону этой внешней, изменчиво-поверхностной гаммы, проходила волна низко-басистого, глубинного. Болото ухало, тяжко вздымало грудь, вздрагивало в унисон потаённому своему биенью, вспучивалось и лопалось натужно набухшей бульбой, и испускало облачко дымного пара, словно было оно гиганской шляпкой одного непомерного гриба, сеющего мириады спор распирающей его сути.

 Цвета пленили мягкостью и богатством полу-оттенков, но, главное, - симфоничной слаженностью целого. Со времён Заснежья не видел Кармус ничего подобного, даже не подозревал, что подобное способно существовать в Империи, не говоря уж о самом городе, - сердце и средоточии всякой нежити.

 Но оно существовало. Болото было живым, живым и... бесконечно прекрасным.

 Кармус обратил к герцогу изумлённый, восторженный взгляд. И встретил ответный, полный обожания и гордости. И без слов было ясно: сейчас, в этот миг, оба они, каждый по-своему, счастливы.

 - Вот оно, настоящее, - промолвил герцог, и Кармус понял, что нет для того ничего в целом мире дороже и ближе.

 - Это невероятно..., - пробормотал Кармус. – как такое возможно?

 - Такое возможно. Вы сами видите. Болото было всегда, задолго до того, как породило нас всех. И будет после нас. А нам... нам лишь удалось его сохранить...

 - Но каким образом? И как могло случиться, что никому не известно о... таком?!

 - А вот это уже часть наших маленьких секретов и относится к тому, о чём мы говорили раньше: о могуществе СС и высоте наших технологий. Вы чувствовали плёнку? Болото полностью изолировано от внешнего мира, за исключением фильтруемого, подающегося внутрь воздуха. Оно достаточно обширно для поддержания собственного эко-балланса. Оно самодостаточно, понимаете, Кармус? Самодостаточно. И то, что видите вы – лишь ничтожная, надземная часть гиганского целого, пролегающего под всем мегаполисом и дальше, много дальше...

 - То есть... вы хотите сказать... значит, все эти слухи в сводках... всё это правда? Под городом, и впрямь – одно бескрайнее реликтовое болото, и оно пробудилось к жизни и...Око...

 - Болото никогда не умирало, ему нет нужды пробуждаться. Да, всё это правда. Я сам подбирал для вас материалы для сводок, дабы постепенно подготовить к идее...

 - Боже мой... но тогда..., - мысли Кармуса путались, слишком много всего и сразу...


 - Погодите, Кармус, вы ещё не видели главного. Плёнка, покрывающая Болото, вместе с испарениями и постоянно висящим над ним туманом, обеспечивают полную его невидимость с воздуха. Оно попросту непроглядно. И сейчас вы поймёте, что это необходимо отнюдь не только для сокрытия самого факта его существования. Посмотрите влево, чуть вдаль.

 Кармус проследил за пальцем герцога. Метрах в пятидесяти от берега, там, где бугристая прозелень кочек соприкасалась со всё ширящимися пятнами темени, он различил нечто рукотворное, но столь гармонично вписывающееся в окружающее, что, не будь подсказки – ни за что не выделил бы его сам.

 Небольшой участок болота был огорожен колышками или рядом тонких столбов, образующих сеть квадратов. К ним от берега вела чуть заметная тропка, прихотливо виляющая кустистыми, в россыпях цветов, полянками.

 - Что это? – спросил Кармус.

 - А как вы думаете? – спросил его герцог. – Чем бы это могло быть, по-вашему?

 - Наблюдательной площадкой? – предположил Кармус. – Опытным участком? Научно-исследовательской станцией... Нет, нет... погодите.... Оно – очень важное, верно? Значит – сакральное... Место проведения обрядов... ритуалов причащения? Принятия обетов? Посвящения в сан?

 - Вы почти угадали. Но – почти. Да, это место – сакральное. И там, действительно, приносятся клятвы, в частности – при принятии в ряды СС, так что, вам и самому вскоре предстоит ступить на священный Настил. Но главное не в этом.

 - Посмотрите вокруг, Кармус. Постарайтесь обозреть необъятное, больше того - вжиться в него. Болото – живое. Вечно живое. Оно – породившее нас лоно, превратившее в нацию, сделавшее теми, кем мы есть. И мы, умирая, возвращаем себя лону. Вот чему служит в первую очередь священный Настил.

 - Вы хотите сказать, что... "гости", поднимавшиеся по Лестнице, все те мужчины и женщины, старики и малые дети, исчезавшие за гребнем... шли туда... умирать?

 - Да, они шли умирать. Мы исто блюдём традиции, Кармус. А согласно им, болотники никогда не погребали своих мёртвых в сухой земле и не сжигали их, "воздавая пеплом небесам", как то делают нынче эти, возведшие самих себя в чин святош, вероотступники! Подумать только: в сердце мегаполиса дымит крематорий! Это ли не надругательство? Не истинное кощунство?! Не оно ли должно возмущать и полнить гневом каждого, кто ещё видит себя сыном своего отечества? Скажите же мне, Кармус, ужель не чувствуете вы высшей правдивости в древнем, освящённом веками обряде возвращения себя болотному чреву, лону Жабы-Прародительницы? Ибо мы, умирая, не становимся мёртвым пеплом, не истлеваем горстью зловонной плоти, оставляя по себе смехотворную груду костей, - насмешку над прошедшим и устрашение грядущему... Нет, мы отдаёмся Живому. Живому, понимаете, Кармус? Мы возвращаем жизнь жизни, преумножая её, питая,обогащая. Мы вскармливаем собою Болото и Болото воздаёт нам... жизнью. Так было и так будет, доколь ещё остаётся капля прозелени в жилах последнего из избранных сынов этой земли!

 - Но... ведь... они, все те, кто восходили по Лестнице... были живыми... Они шли туда... добровольно? Значит, это было самоубийство... всё таки... самоубийство... и они брали с собой даже малых детей...

 - Со временем вы всё поймёте, Кармус. Членами СС руководит кодекс чести. В нём нет места ни жестокости, ни милосердию. Мы гарантируем друг другу коллективную поруку и защиту. Но это же предполагает в себе и коллективную вину. А искупление за поруганную честь может быть лишь одним: возврат себя Болоту. Впрочем, далеко не всегда это – наказание, возмездие или искупление вины. Когда человек чувствует, что час его близок, когда жажда воссоединения с Живым пересиливает в нём жажду пустоты бытия, - он идёт к Болоту, ко извечно ждущему, готовому принять его материнскому лону. И отдаёт себя. Любая иная смерть, - кроме смерти в бою, - испокон веков почиталась у нас, как преждевременная, ущербная, греховная. Блюдущий веру никогда не допустит сего. "Блажен достигший Болота. Блажен вернувший себя".

 Кармус, не в силах оторвать взор, смотрел на Болото, и оно, враз преломившись в сознании, предстало в совершенно ином свете. Да, именно, свете, ибо краски разом стемнились, вычернились хищной ядовостью, ненасытной, адовой алчбой. О, да... Болото было живым... Сейчас Кармусу казалось, что пред ним - тысячекратно увеличенная копия аквариума, в хлябях которого хоронится гиганский, немыслимой величины... монстр, Жаба-Прародительница, миллионолетия пестующая себя в условиях ничем не ограниченной вседозволенности, коя не есть свобода... Кармус похолодел.

 - Как? – спросил он, насилу поборов себя. – Объясните мне, как это происходит, конкретно?

 - Охотно, - ответствовал герцог тоном услужливого экскурсовода. - Настил поделен на квадраты, для каждого человека – свой. Приносящий себя помещается в центре квадрата, Настил оседает под тяжестью и отдаёт своё содержимое Болоту. Нет, возвращает его. В зависимости от груза, передвижений отдающегося по квадрату и многих других, не вполне ясных факторов, скорость погружения варьируется от нескольких минут до нескольких дней. Никогда нельзя знать заранее: что и как произойдёт в том или ином случае. По истечении трёх суток – минута в минуту – Настил поднимают. В подавляющем большинстве – пустой: тела исчезают бесследно. Каким образом? – неведомо, но они исчезают. Лишь крайне редко случается, что Болото не принимает отдавшегося. Тогда тело снимается с Настила и предаётся земле, что само по себе считается столь постыдным, что требует искупления... иной жизнью, как правило – ближайшего родственника... Но пусть это вас не заботит, такое, и впрямь, случается крайне редко. К тому же, у вас, ведь, и близких-то никаких... Придётся уж вам самому постараться..., - и герцог заговорщицки подмигнул. – Пойдёмте, я покажу вам всё вблизи. Только там и можно прочувствовать по-настоящему: что это такое - Конец, коий есть – Начало!

 Герцог, широким, приглашающим жестом обвёл притаившуюся в ожидании трясину, и Кармус, безвольной овцою побрёл во след.

***

 Незадолго до конца он очнулся. Стояла ночь. Луна светила едва ли не ярче затуманенного дневными испарениями солнца, так что казалось, будто бассейн заполнен ею, а не безжизненным, давно застывшим своим содержимым. Раскиданные в разных ракурсах головы чернели в колеблющихся, неверных бликах, словно ведя меж собой неслышный, полный потаённого смысла диалог, странную, так и не разгаданную Кармусом игру, в которой он, ничего не смысля, всё же исправно выполнял свою роль, в точном соответствии с заданным сценарием.

 Он попытался охватить сеть невидимых ниточек, пунктирно связующих головы в совершенно определённом порядке, порождающем узор. Ему казалось - разгадай он его, - и свершится невероятное, придёт избавленье, свобода, покой... Слабость была всеохватной и, если бы не бетон, - он давно бы свалился навзничь... А так, он просто торчал свёрнутой головой, не в силах держать веки приоткрытыми достаточно долго для запечатления целого на краткий, но столь необходимый для осознания, миг.

 Наконец, ему это, вроде бы, удалось. Запоздалая вспышка прозренья осенила его слепящей молнией, выжгла сетчатку, оголив до корней сути, - и высветилась в узор. Он понял, содрогнулся, забыл, вспомнил вновь и, не в силах нести в себе доле это непомерное, нестерпимое, не вмещающееся в нём знание, - издал тихий, на грани скулёжа стон, вновь содрогнулся под волной прошедшей по нему жаркой судороги... и отпустил дух.

 Кармус Волленрок перестал быть.


 Конец второй части.

***