Двоеженец

(романтическая повесть)

В дореволюционном Тифлисе его отец был сапожных дел мастером и, хотя,  владея искусством полномерного пошива обуви, чаще занимался её мелким  ремонтом, он не разрешал называть себя «холодным сапожником», поскольку работал в закрытом помещении. В его понимании холодные сапожники («пиначи»), работавшие на улице, были малоумелыми самоучками, толком не знали ремесла и довольствовались заказами нетребовательных бедняков. Сам же отец прошёл суровую школу выучки у известного мастера (варпета) Гарегина, которому c детства был отдан в учение и у которого, обучившись, несколько лет проработал в подмастерьях.

Когда отцу исполнилось 20 лет, варпет Гарегин приказал ему придти на работу в чистом и, прихватив пошитые им перед этим дамские  башмаки, повел его на сходку членов  городской гильдии мастеров сапожного дела.
Несколько почтенных, под стать варпету Гарегину, городских авторитетов, тихо переговариваясь, с пристрастием ощупали работу молодого ремесленника, выслушали добрые слова учителя в его адрес  и, одобрительно кивнув, велели внести вина, чтобы отметить рождение нового мастера.

 За возлиянием  он узнал, что по заведённому порядку сообщество  предоставит ему на три года небольшую мастерскую на Авлабаре, оснащённую сапожным инструментом и расходными материалами, которые он должен будет в течение этого срока у гильдии  выкупить.
Кроме того, старики сказали, что их сегодняшнее решение будет оформлено в виде официального диплома, который они ему вручат после подписи его неким высокопоставленным лицом.
В маленькой каморке, отведённой под  мастерскую, ему предназначался низкий табурет с сидением, сплетённым из мягких широких ремней, перед столь же низким рабочим столиком, за которым с другой стороны умещался старый венский стул с укороченными ножками, установленный для клиентов.
Спустя некоторое время он действительно получил диплом и, поражаясь себе, долго разглядывал обрамлённый гербовым орнаментом лист за подлинной подписью Попечителя гильдии Великого Князя Михаила, дающий ему - Саркису Каракозову,  право именоваться
 городским  сапожных дел мастером.
 Заключив диплом по совету учителя в рамочку под стекло, он выбрал ему особое место на стене мастерской, позволяющее всякий раз видеть его, поднимая глаза от работы, и где он так же хорошо был виден со стороны стула предназначенного для будущих заказчиков.
Прежний хозяин в своё время приобрёл обширную клиентуру, которая досталась в  наследство молодому преемнику, поэтому очень скоро работы в мастерской стало невпроворот. Памятуя о своих обязательствах перед гильдией,  он трудился, не покладая рук.
Работал молча, зажав между коленями стойку с металлической лапкой, на которую насаживал ремонтируемые башмаки. Молчал отчасти из-за того, что разговаривать было не с кем, отчасти из-за того, что постоянно удерживал в сомкнутых губах сапожные гвозди или нержавеющие дубовые шпильки.
Работа ему нравилась. Он приходил  в свою мастерскую спозаранку, здоровался с дворником Ашотом, который начинал мести улицу ещё раньше, после чего запирался в мастерской на несколько минут, чтобы переодеться. Облачившись в свободную сатиновую одёжду и  длинный кожаный передник,  он откидывал крючок на двери,  распахивал и заклинивал её припасённым обломком кирпича.
Оглядев  пустынную улицу и как бы убедившись в том, что час клиентов ещё не настал, он заимствовал ненадолго дворницкий водопроводный шланг и тщательно промывал тротуар перед входом в мастерскую, после чего усаживался на свой плетеный табурет и выкладывал на стол отложенную с вечера работу, которую следовало закончить до появления первых посетителей.
Его усердие  вскоре начало  сказываться на финансовых результатах, которые позволили ему досрочно рассчитаться с гильдией за помещение и кредиты.
Успехам единственного сына особенно были рады престарелые родители, и, как только он избавился от долгов, они не преминули с помощью многочисленной родни сосватать  завидному жениху, достойную его, красавицу  невесту.
Так,  стараниями близких трудолюбивый отец в 1914 году  стал главой собственного семейства. Ему повезло. Суженная ему спутница жизни оказалась не только красивой, но домовитой и покладистой.  Молодые супруги ладили, и ничего не могло помешать появлению у них  через год замечательного сына.
Маленький Вартан рос живым и любознательным ребёнком. Самосознание пришло к нему лет в  семь, когда, готовясь к поступлению в школу, он узнал, что у него кроме имени есть ещё такая же, как у отца фамилия Каракозов.
К тому времени участие России в  мировой войне успело смениться революцией и отречением царя, а в Грузии к власти пришли  националистски настроенные меньшевики Ноя Жордания. которые обещали установить в республике  демократические свободы и сохранить  товарные отношения.
Какое-то время России, занятой собственной гражданской войной, было не до меньшевистских затей в Грузии, и буржуазное правительство продержалось там вплоть до советизации в 1921 году, когда меньшевики из республики были изгнаны.
В дальнейшем оказалось, что этого можно было не делать, так как уже вскоре после четырёхлетнего гнёта военного коммунизма Ленин пришёл к разумному заключению о необходимости дать российской экономике передышку.
В объявленной им новой экономической политике (НЭП) он призвал коммунистов учиться торговать, и к делу организации народного хозяйства были привлечены именно те самые капиталистические начала, за которые  он сам когда-то  критиковал  меньшевиков. 
Однако продолжался так называемый НЭП недолго, и уже к середине 20 гг., после смерти Ленина, когда юный Вартан пошёл в школу, порядки в стране стали стремительно меняться. Конечно, мальчик в своём возрасте не мог  понять мотивов необходимости в преддверии войны  интенсивной индустриализации, как базового условия развития военно-промышленного комплекса.  Но он видел, как падает с каждым днём достаток в семье, и всё больше и больше становится озабоченным отец, утративший после отката от НЭПа свою мастерскую, и теперь работающий по найму в государственной артели.

В средних классах обучения Вартан впервые услышал слово «лишенец» и с изумлением узнал, что, окончив школу, он вряд ли будет допущен к высшему образованию. Причиной был отец, который, несмотря на то, что всю жизнь добывал пропитание только своим трудом, не мог быть отнесён к числу пролетариев, поскольку до революции и в годы НЭПа  владел собственной мастерской.
Вартан не стал корить отца, которого почитал и любил, и от которого унаследовал трудолюбие и порядочность. Он решил мягко обойти препятствия отторгающего его нового общества и, не искушая судьбу, продолжить учёбу в ремесленном училище, окончание которого позволяло ему не только завершить среднее образование,  но приобщиться, независимо от отца, к рабочему классу.

Чтобы угодить родителю, он подал документы по линии подготовки трудовых резервов обувной промышленности. На вступительном собеседовании директор училища, преподававший историю, спросил, не приходится ли он родственником Дмитрию  Каракозову, покушавшемуся на императора Александра Второго и, выяснив, что однофамилец ничего не знает о цареубийце, утратил к нему интерес.
 
При выборе специальности Вартан попросил записать его на слесаря-ремонтника пошивочных машин. Он видел такие машины полуразобранными в их учебном классе и, покорённый сложностью сотворённых людьми механизмов,  часами их разглядывал, мечтая когда-нибудь научиться в них разбираться.
Государственная артель, в которой теперь трудился отец, расположенная на улице Богдана Хмельницкого, была преобразована в государственную  обувную фабрику, и туда стало поступать оборудование, купленное за рубежом.
Вартану, распределённому на работу именно на эту фабрику, пришлось открыться отцу в том, что в своём училище он выучился не на сапожника, а на механика.
Против его опасений отец его выбор одобрил, поскольку, будучи человеком не глупым,  понимал, что процесс ручного пошива уходит в прошлое и рано или поздно будет поглощён машинной технологией. Мало того, уважая сына за высокие оценки в учёбе, он привёл его к начальнику технического отдела фабрики Вольфгангу Францевичу Коху, очень авторитетному специалисту, которого на правах старого знакомого попросил  взять сына к себе на выучку.
Вольфганг Францевич Кох был фабричной достопримечательностью. Получив в Германии инженерное образование и в совершенстве владея родным немецким языком,  лишённый каких-либо карьерных амбиций он долгое время неплохо зарабатывал случайными техническими переводами, в том числе  сопроводительной документации к пошивочным машинам, поставляемым из Германии для обувной фабрики. И по этой части  вскоре прослыл исключительно компетентным экспертом. 
Со временем к нему присмотрелись и предложили на  фабрике  штатную должность руководителя технического отдела.
Оклады в  лёгкой промышленности, именуемой лёгкой по недоразумению, были далеко не те, на которые переманивают  нужных  специалистов, но перед Вольфгангом Францевичем выложили на стол ключи от двухкомнатной квартиры в новом доме, и он, скитавшийся с хворающей женой по чужим углам, подумал и согласился.

Вскоре его  трудами для всех поставляемых из Германии машин был составлен график плановой замены изношенных деталей. Но к изумлению Вольфганга  Францевича выяснилось, что никакими контрактами на поставку это не было предусмотрено.
На предложенные им дополнительные соглашения с поставщиками валюты у фабрики не нашлось, и техническому отделу, чтобы компенсировать интенсивный износ оборудования, пришлось срочно разрабатывать и осваивать собственную технологию ремонтно-восстановительных работ и организовывать для этого специализированный  механический цех.
Узнав от Вольфганга Францевича, какие именно задачи стоят перед техническим отделом, Вартан понял, что настоящая  учёба для него только начинается.

Программирование работы  механизма пошива в ту пору определялось вращением  кулачкового распредвала, задающего последовательность и характер движения множества самых замысловатых рычагов. Изображение их геометрически неопределённых форм  на чертеже не укладывалось в простейшие три проекции, которым обучали его в училище, и Кох стал посвящать  Вартана в искусство инженерной графики с применением многочисленных сечений и развёрток в прямоугольной и полярной системах координат.
 
Молодой парень впитывал премудрости швейного машиностроения как губка.  С не меньшим упоением он заслушивался рассказами Коха об истории всемирной американской  империи по производству швейных машин, основанной выходцем из Германии изобретательным предпринимателем Исааком Зингером. Молодой механик был поражён гениальностью изобретённой им вертикальной иглы с отверстием у острия, запатентованной ещё в середине Х1Х  столетия и не обойдённой до наших дней  ни одним другим патентом.
Особый восторг Вартана вызывал механизм, реализующий  уникальную функцию челнока, который с размещённой в нём шпулькой при каждом стежке повисал в воздухе без опоры, позволяя в почти неуловимое мгновение обернуть вокруг себя и затянуть нитяную петлю.
 
Разъясняя сложнейшую форму челночного корпуса, Кох рассказывал Вартану про то,  сколько бесконечных проб и ошибок было за плечами изобретателей, пока в результате многолетних экспериментов корпус челнока не обрёл свой теперешний вид.
 
Плоское изображение всех сечений челнока на бумаге и технология, позволяющая воспроизводить его в металле, были в техническом отделе посильны только самому Коху.
Сам Вольфганг Францевич при этом, уверял, что, будь его воля, то за самостоятельный всеобъемлющий чертёж челнока он присуждал бы его автору инженерный диплом без дополнительной защиты.

Руководители фабрики были в большей своей части партийными выдвиженцами и слабо разбирались в тонкостях производства. Однако  все они понимали, что без организованного  Кохом ремонтно-восстановительного цикла, дорогостоящее оборудование фабрики было бы давно загублено, и поэтому руководителя технического отдела  весьма ценили.
Проработав год под руководством Коха, и заручившись его поддержкой, Вартан поступил в институт на заочное отделение механического факультета. Когда были преодолены самые трудные первые два курса, Вольфганг  Францевич, замечая с какой охотой Вартан пропадает в механическом цехе, где по их чертежам  восстанавливались изношенные детали,  предложил молодому механику свою помощь в его переводе  туда на постоянную работу. Вартан охотно согласился и по рекомендации Вольфганга Францевича, не оставляя учёбу в институте, занял должность мастера участка, а, спустя три года, в предвоенный (1940) год, благодаря пытливому уму, исключительной ответственности перед людьми и  порученным делом, дипломированный инженер-механик Вартан Каракозов по праву стал начальником механического цеха.
Этому предшествовали  и другие не менее важные события в его жизни. Отец Вартана, одобряя производственные успехи сына, в первую очередь был верен национальным традициям, считая ремесло всего лишь подспорьем  в заботах о семье и детях.

В 1938 году  родители Вартана посчитали, что положение мастера цеха достаточно солидно, и Вартану следует подумать о женитьбе.
В пристрастных обсуждениях близкими родственниками были рассмотрены кандидатуры множества девиц на выданье, и самая достойная из них была отобрана для предназначения Вартану. Так он впервые узнал о существовании  некоей Амалии, которую до этого никогда не видел.

Её отец Армаис Абрамянц был состоятельным ремесленником. В начале Михайловской  улицы, первые этажи которой изобиловали  мастерскими различного рода предприимчивых умельцев, он руководил (а на самом деле владел) небольшой артелью пошива модной мужской одежды, в которой  сам трудился закройщиком, задавая работу ещё четырём портным, состоявшим с ним в доле.

Бог наградил Армаиса на редкость миролюбивым характером и неистребимой добротой.
Его жена, которая в своё время полюбила его именно за эти качества, тем не менее, постоянно над ним подтрунивала, удивляясь, как при столь неразборчивом добродушии, его артель  всё ещё не разорилась, а он  не пустил свою семью по миру. Армаис в ответ только усмехался и поучал её, цитируя  великого  Шоту: «…то, что спрятал, то пропало, то, что отдал, то твоё…».

На самом деле успеху артели, помимо известного афоризма, способствовала личная заинтересованность работников, которые никогда не спорили о своей доле в общей прибыли, так как хорошо знали профессиональную ценность друг друга. За  годы работы, испытывая взаимную приязнь,  они давно сдружились семьями, сложив между собой фактически родственные отношения.

Каждый конец недели, прежде чем разойтись по домам, мастеровые отмечали небольшим возлиянием  прямо на рабочем месте и в такие дни возвращались домой несколько подшофе. Государственных праздников труженики иглы и напёрстка в своём кругу не отмечали. Зато время от времени, в семейные праздники, а то и просто в одно из воскресений, они поочерёдно в общем застолье без всякого повода собирались к кому-нибудь из них на капитальную попойку и обжираловку. Такова испокон была традиция  у ремесленников. 
На расширенном семейном совете Абрамянцев, где обсуждалось сватовство к их единственной дочери, мнения влиятельных родственников и друзей разделились.
Часть из них, разузнав о Вартане Каракозове от фабричных людей, сообщала Армаису о том, что Вартан образован и работящ, умело руководит сложным делом и пользуется у людей и начальства  заслуженным авторитетом. Эти считали, что сватовство  для Амалии лестно и его следует принять.
Другие обращали внимание родителей девушки на то, что столь авторитетный кандидат в женихи работает, к сожалению, на государственном предприятии, где довольствуется мизерной зарплатой. Они считали, что он не сможет обеспечить  привычный жизненный уровень будущей жене, выросшей в семье зажиточного ремесленника.
Слушая тех и других, Армаис по своему обыкновению посмеивался  и, не беря ничью сторону, только подливал спорящим вина.
Вскоре женщинам, которые постоянно подозревают своих мужей в желании использовать любой повод, чтобы пропустить лишний стаканчик, затянувшиеся разговоры надоели, и они потребовали от мужчин решительности.
Тогда Армаис сказал, что достаток молодой семьи важен, но не является главным, так как всё, что они нажили и наживут ещё с женой, во всех случаях принадлежит их единственной дочери. Главное, чтобы будущий муж не обижал её, а он считает, что, поскольку Вартан умён и образован, он никогда  этого не допустит. Потом, немного помолчав, сказал, посмеиваясь, что его состояние позволяет ему - Армаису завести себе умного и образованного зятя, даже если этот зять работает всего лишь на государственном предприятии.
На самом деле Армаис немного лукавил. Сватовство Вартана с самого начала пришлось ему по сердцу. Он от всей души хотел, чтобы его красивая и неглупая дочь предпочла образованного инженера обществу состоятельных, но ограниченных ремесленников.

Однако по настоящему судьба будущей семьи решилась в другом месте и по другому.
Узнав о заочном сватовстве, решительная Амалия захотела непременно увидеть и познакомиться с Вартаном ещё до смотрин. Она устроила с подружками так, чтобы его зазвали на чей-то день рождения, где Амалия присутствовала под чужим именем.
 
Кампания была весёлой, но засватанный Вартан вёл себя сдержано. Амалии он сразу понравился, но ей стоило большого труда его разговорить. К концу вечера она добилась того, что он явно выделял её из числа других девушек, и ей нестерпимо захотелось узнать, можно ли его склонить к признанию за спиной той, к которой его сватали заочно. Безошибочно почувствовав, что нравится ему, она спросила  напрямую, не собирается ли он в ближайшее  время жениться?

- Знаете, - ответил Вартан, - я ведь сосватан. Родители подобрали мне невесту, и кажется,  уже сговорились с её семьёй.
- И вы собираетесь жениться, даже не взглянув на неё?
- Что же мне остаётся делать? Ведь я традиционный армянин, и желание  родителей для меня не принуждение, а воля Божья. В таком же положении и будущая невеста. Нам остаётся только принять свою судьбу с достоинством и не дать в дальнейшем друг другу повода для горьких сожалений.
- Ну, а если бы вы по зову сердца могли обратиться за советом не к родителям, а к самому Господу Богу, какой судьбы вы попросили  у него в этом случае?
- Я бы умолил его указать на вас, - отвечал он с грустной откровенностью.
Амалия поймала себя на том, что ей очень хотелось услышать от него именно это.
- Что ж, помолитесь, - посоветовала она на прощанье с непонятным ему значением, - может быть, Бог вас и услышит.

Всё открылось во время смотрин. Окружённый родственниками, честный и немного печальный Вартан с большим букетом ожидал в гостиной Абрамянцев выхода суженной. Увидев Амалию, он принял её за подружку невесты и удивился, когда  за ней никто больше не вышел.
- Я вижу, в последние дни вы очень усердно молились, - сказала она с лукавой улыбкой, принимая от него  цветы.
Поражённый  Вартан потерял дар речи.
- Что она тебе сказала? – спросила его мать.
- Она сказала, что предназначена мне Богом, мама.

Через год в строящемся доме фабрика выделила им двухкомнатную квартиру, поскольку  молодая семья ожидала прибавления. Неожиданно для всех Амалия, присутствующая с мужем на заседании месткома, побудила его отказаться от этой квартиры в пользу другой остро нуждавшейся семьи  и предложить перенести их очередь на следующий дом.
Вартан на людях не стал перечить жене, но после заседания он ей заметил, что семья, более нуждающаяся в жилье, найдётся при заселении каждого дома.
- Дело не в этом, - возразила Амалия, - просто нам с двумя детьми полагается трехкомнатная квартира.
- Да, это так. Но где мы с тобой возьмём через год  двоих детей?
- В нужное время они будут.  Можешь не беспокоиться, - улыбнулась она.
Он и на этот раз не стал спорить, но подивился несвойственному жене легкомыслию.
 
На самом деле он просто не знал, что накануне она посетила известную в городе повитуху, которая очень долго прикладывала ухо ко всем частям её живота и, в конце концов, уверенно заявила, что Амалия  носит в себе двойню.
Через год,  к тому времени, когда местком фабрики собрался заселять очередной дом, в семье Каракозовых действительно было уже два очаровательных малыша. Родители, выражая глубокое почтение к дедушкам назвали  близнецов их именами.
      
С появлением сыновей Вартан в полной мере ощутил то, что старики именовали традиционным отношением к семье. Хотя начальник цеха  по-прежнему много работал,  теперь он  старался организовать труд свой и  своих помощников так, чтобы без ущерба для производства все они пораньше уходили домой.

Его самого последние шаги перед своим порогом переполняли  таким восторгом от предчувствия близкой встречи с женой и мальчишками, что порой ему, казалось, что однажды в такую минуту сердце его не выдержит и разорвётся от счастья.

 Каждый день он узнавал свою Амалию всё больше и не уставал поражаться её острому уму и такту. Она никогда не теряла хорошего расположения духа и всегда в точности знала, чего хочет. Если  настаивала на своём, то делала это очень мягко и терпеливо. Случалось при нечаянных его оплошностях она, не раздражаясь, беззлобно над ним посмеивалась, но никогда не позволяла себе этого на людях.

Мальчишки рано пошли ножками и в двухлетнем возрасте, не довольствуясь детской комнатой, уже устраивали беготню по всей квартире. По выходным дням, когда родители залёживались в постели, они прибегали к ним в спальню и с визгом залезали под общее одеяло. Амалия им притворно выговаривала, но Вартан видел, каким бесконечным счастьем лучатся при этом её глаза.


Не менее счастлив в эти минуты был и он сам. Но с некоторых пор именно после пронзительных минут  умиротворения его стали  посещать беспричинные страхи перед возможностью всё это потерять. Ему стало казаться, что его  жизнь складывается слишком хорошо  для того, чтобы это продолжалось долго, и он мучился дурными предчувствиями, не зная, откуда ждать опасности.
Наверное, чувствовал это не он один, потому что нагрянувшая беда накрыла своим  чёрным крылом всех разом.

В воскресное утро 22 июня 1941 года они долго не вставали с постели, по обыкновению смеясь и потакая шалостям малышей, когда услышали на лестнице возбуждённые людские голоса и отрывочное: "Германия", "война", "митинг".

На фабрике замершая толпа слушала по радио правительственное сообщение. А когда стало известно, какие возрасты подлежат объявленной общей мобилизации, Вартан, ни о чём, не думая, вместе с обозначившимся потоком мужчин стал в очередь к столу, за которым озабоченный подполковник, поплёвывая на чернильный карандаш, записывал первых мобилизуемых.
Процедура записи была ускоренной.
- Здоровье? Возраст? Воинское звание? Через четыре часа со сменой белья, кружкой, ложкой и едой (дня на три) на призывной пункт к зданию Военкомата. Следующий!

Тогда, вначале, никто ещё не думал ни о мобплане, по которому фабрике придётся в предельно сжатые сроки осваивать выпуск военной продукции, ни о тех специалистах, которых следовало забронировать для этой цели.
Военпред, прибывший вскоре на фабрику  для организации на базе механического цеха производства ротных миномётов, первым долгом потребовал отозвать с фронта начальника этого цеха, но следы Вартана Каракозова в неразберихе первых месяцев войны  затерялись,  и разыскать его, несмотря на повторные запросы, не удалось.

На призывном пункте в военкомате, куда он прибыл в тот первый день, шла ускоренная сортировка мобилизованных. У Вартана Каракозова, наконец, спросили о профессии и занимаемой должности. Через час он получил документы о присвоении ему звания техника-лейтенанта и назначении в танковую бригаду в качестве  начальника полевой ремонтной мастерской.
На оборонном заводе «Арсенал» ему впервые показали серийный танк Т-34 и дали сутки для определения перечня оборудования полевой ремонтной базы для её размещения в трех выделенных ему автофургонах.
Задавать какие-либо вопросы было некому и незачем. Время было дороже. Вместе с назначенными к нему тремя механиками из МТС, знакомыми с  ремонтом тракторов, он как мог,  обосновал к назначенному сроку техническую  начинку своего передвижного хозяйства.
Стремительное развитие событий не давало Вартану Каракозову толком осмыслить происходящее. Он стал немного приходить  в себя уже в пути, сидя в компании приданных ему автомехаников, с чьей помощью пригнал и погрузил на железнодорожные платформы свои автофургоны.
Эшелон набитый военной техникой спешил к линии фронта, но он всё же успел перед отправкой отослать Амалии короткую  без обратного адреса, весточку.

Командир танковой бригады, в которую Вартан был назначен, не стал вникать в  технические подробности (это твои проблемы, лейтенант).  Однако, ознакомившись с составом ремонтников, он всё же велел придать мастерской дополнительно два тягача со своими водителями.
Вартан очень скоро оценил это командирское решение.   Как только ему  стало  известно, что эвакуация подбитых танков с поля боя входит в обязанности ремонтной мастерской.
Если в бою у танка была повреждена только гусеница, не позволявшая буксировать его в мастерскую,  эту поломку ремонтники устраняли на месте, в том числе и под огнём противника. В таких случаях Каракозов с товарищами отправлялись туда на бронированном  буксире, который был тем же танком, только лишённым башни.
 
Вартан быстро усвоил, что любые непосильные обязанности на фронте выполняются безоговорочно. Поэтому самое правильное было сразу же настроиться  на их исполнение, не позволяя себе бесполезных сомнений. Он понял так же, что сам должен обладать непоколебимой решительностью, если хочет, чтобы она была воспринята его подчинёнными.
Перебитые  гусеницы приходилось восстанавливать чаще всего. Для этого их тягач разворачивал покалеченный танк таким образом, чтобы тот своим корпусом прикрывал от огня ремонтников, которые заменяли  у него поврежденные траки. Если всё ограничивалось этим, то бывало, что  удавалось вернуть в строй танк ещё до окончания боя.
В сгоревших танках ремонтировать было нечего, и ремонтники ограничивались тем, что снимали с них остатки гусениц, используя их для ремонта других танков, поскольку запасные траки всегда были  дефицитом. Если же  у танка  при целых гусеницах отказывал двигатель или заклинивало башню, они брали его на буксир и разбирались с ним уже в условиях своей  мастерской.
Когда атака не удавалась, и свои танки уступали в бою противнику, вместе с танкистами приходилось уносить ноги с поля боя и ремонтникам.

В такие минуты никому мало не казалось, но чтобы успокоить Амалию Вартан писал ей, что работает по специальности вдалеке от линии фронта и что это,  в общем, не опасно.
Она в ответ писала, что поступила на работу в технический отдел фабрики чертёжницей, но к удивлению Вартана почему-то, ни разу  не упомянула при этом Вольфганга  Францевича, которому он регулярно передавал в своих письмах приветы. Когда он стал настаивать, чтобы она о нём обязательно  написала, то получил от неё письмо, в котором несколько строк были вымараны  военной цензурой.

Зато в следующем письме была фотография Амалии и сыновей,  которую он сперва носил в кармане, а потом  наклеил на внутреннюю сторону крышки самодельной плексигласовой  табакерки, с тем, чтобы всякий раз, приступая к куреву и заворачивая самокрутку, иметь возможность лишний раз  полюбоваться ликами  жены и детей.
В распоряжении Вартана, не считая его самого, было пять человек. Против объёма работы, которая на них свалилась, это было ничтожно мало. Ребята, выбиваясь из сил,  падали с ног. Не говоря уже о том, что были и боевые потери, когда работать приходилось ещё и за раненных.

Танковая бригада, в которой воевал техник–лейтенант Вартан Каракозов, несла значительные потери и отходила с войсками на восток.  Пополнения техники не предвиделось, и командир бригады все свои надежды возлагал на добросовестных ребят из ремонтной команды Каракозова, возвращающих побитые танки в строй.
 
Он знал, что самоотверженной работой ремонтников в тяжёлых условиях отступления  во многом обязан их руководителю, который не только умел в боевой обстановке быстро находить правильные технические решения, но и  разделял на равных участь своих товарищей на поле боя и марше, где каждая пара рук была на вес золота.
В штабе не без основания  считали, что с техником-лейтенантом  бригаде явно повезло.

Именно поэтому, когда в самые жаркие дни по почте пришло указание откомандировать с фронта Вартана Каракозова, бронь на которого от Наркомата вооружений нашла их по адресу, подсказанному его женой, командир бригады слукавил, и факт получения директивы скрыл, сославшись на то, что его затеряла почта. Вместо этого он поторопил комиссара бригады отправить на ремонтников по инстанции очередной наградной лист.
Перед этим Вартана Каракозова ранило дважды и оба раза легко. Русская девушка Надя Морозова, медсестра бригадного лазарета,  наложила ему на раны тугие бинты и отпустила обратно под обещание, что он будет приходить к ней на перевязки, если не хочет занести в раны инфекцию и тогда уже надолго выйти из строя.  Глядя на её  белокурые кудри и тонкую перетянутую солдатским ремнём талию, он  подумал, что на войне всё не так. Разве она должна упрашивать его использовать любую возможность, чтобы  лишний раз повидать такую девушку.

Какое-то время самоотверженных ремонтников, работавших со своим руководителем под огнём, Бог миловал, и они после каждой вылазки, измотанные и побитые, возвращались в своё хозяйство в полном составе. Но в тот злополучный день, когда они ещё только собирались развернуть очередной подбитый танк против огня, чтобы на время работы, как всегда, укрыться за его толщей, немец стал бить из пушки прямой наводкой и угодил одним из снарядов в их гущу. Двоих убило сразу, а другие двое, уцелевшие, втащили своего изрешеченного осколками командира на броню тягача и погнали его что было силы на свои позиции.

- Каракозова спасти! – распорядился командир танковой бригады и, узнав, что случай крайне тяжёлый, с которым в полевых условиях не справиться, прислал в распоряжение лазарета свой штабной «виллис».
Старший врач лазарета, который не первый день домогался транспорта, чтобы заполучить в дивизионном госпитале перевязочные материалы и медикаменты, теперь решил воспользоваться оказией и отправить за ними на «виллисе» медсестру  Морозову, с первоначальным заданием  сопроводить в госпиталь тяжело раненного начальника полевой ремонтной мастерской.

Лейтенант Каракозов был плох. У него были перебиты ноги, и, кроме того, многочисленные осколки прошили брюшную полость и задели череп. В сознание он не приходил и, что особенно беспокоило Морозову, почти не стонал.  Лейтенанту требовались неотложные операции, и медсестра надеялась, что командирский «виллис» те 100 километров фронтовой дороги, что отделяли танковую бригаду от дивизионного госпиталя, покроет за день.
На деле это оказалось не просто. Все дороги на восток были плотно забиты опережающими отступающую армию беженцами. Измученные люди всех возрастов, преимущественно женщины и дети, тащились с убогим скарбом, не отличая  обочины от проезжей части, и, сколько бы водитель не сигналил, машина с тяжелораненым двигалась не намного быстрее идущих рядом пешеходов.

Повязки, наспех наложенные на лейтенанта, стали сочиться и Надя, не разрешая водителю останавливаться, как могла, употребляла на их обновление индивидуальные пакеты из своей санитарной сумки.
Но самое страшное ожидало их впереди. На открытой части дороги в промежутке между перелесками на движущую толпу измученных людей налетели немецкие штурмовики, которые на бреющем полёте стали поливать их из пулемётов.

Пользуясь тем, что люди на какое-то время сбежали с дороги, водитель прибавил ходу, чтобы продвинуться дальше. С воздуха его заметили, и немцы на одном из повторных заходов  стали сбрасывать  небольшие фугасы, явно целя в единственную автомашину с раненным, пока не добились почти прямого попадания.  Разорвавшаяся у левого борта бомба смяла открытый «виллис» и, перевернув, отбросила его в сторону. Выброшенная взрывной волной Надя, склонившаяся перед этим над лейтенантом, оказалась вместе с ним на земле.
Водитель в догорающей машине был мёртв.

Придя  в себя, она огляделась, плохо  соображая, что ей следует делать.  Невдалеке от себя она   увидела перевёрнутую колёсами вверх довольно большую ручную тележку. Узлы, которыми та была раньше нагружена, валялись тут же, а пожилая владелица тележки, судя по её позе, скорее всего, была убита.

Убедившись в этом, Надя с трудом перевернула нелёгкую тележку на колёса и подкатила её к раненному. Позаимствовав из  разбросанных узлов стёганые одеяла, она постаралась по возможности смягчить жёсткую подложку своему подопечному. Самое трудное было, оберегая раны лейтенанта от дополнительных травм, втащить его с земли на высокое ложе. Когда с этим было покончено, Надя попыталась сдвинуть тележку с места, и усомнилась, хватит ли у неё сил толкать её перед собой оставшуюся  большую часть  пути.
С наступлением темноты  последними усилиями она докатила свою ношу до развесистого дерева и рухнула рядом. Надо было хоть немного подкрепиться и отдохнуть. За остаток дня, толкая тележку, она прошла ничтожную часть оставшегося расстояния. Раненный был всё ещё без сознания.
Разведя костерок, Надя вскрыла консерву с армейской тушёнкой и съела больше половины её содержимого. После чего залив, опустевшую часть банки водой из своей фляжки, она сварила на костерке мясной бульон, и, растерев в нём остатки тушёнки, собиралась накормить  им раненного. Для этого, добыв из санитарной сумки чистую резиновую грушу, она засосала в неё мясной бульон-пюре, который затем  с громадным трудом за несколько приёмов выдавила  в рот лейтенанта. После этого ей удалось часа два-три поспать.
С рассветом они вновь двинулись в путь.
Надя понимала, что без должного ухода и еды раненный сможет продержаться в живых ещё не более суток. Добраться за это время своими силами до госпиталя было невозможно, а ждать подмоги со стороны было неоткуда.  Но в то время, когда она, продолжая из последних сил толкать тележку,  была уже близка к отчаянию, Бог послал ей неожиданную помощь.
Оглянувшись на шум приближающейся машины, Надя не поверила глазам. Их обгонял крытый армейский автофургон с красными крестами на бортах.
Это была полевая карета неотложной помощи, приписанная к дивизионному госпиталю, куда она направлялась. Срочную помощь вызывали на передовую к тяжелораненому полковнику, к которому врачи не поспели. Сопровождающий машину капитан медслужбы уступил ей место в кабине, переместившись в кузов, куда санитары по его указанию загрузили раненного лейтенанта. Избавившись от нечеловеческого напряжения последних дней, Надя забылась и очнулась только тогда, когда машина остановилась перед порогом  госпиталя.
Дивизионный госпиталь готовил к отправке  санитарный поезд с очередной партией раненных, которых при стремительном  наступлении немцев едва удалось вынести с поля боя.
От них, спасённых, поползло по госпиталю страшное слово: «окружение». Видимо это было не просто слухом, потому что, как только санитарный поезд подали на разъезд, начальник госпиталя отдал команду о немедленной погрузке не только раненных,  но  и всего госпитального персонала с архивом.

Операционная палата  работала до последней минуты, и в то время как загружали  поезд, Надя, наскоро стерилизовавшись, ассистировала хирургу, который оперировал Каракозова. После первой неотложной операции,  в  серии предстоящих,   раненного с обновлёнными повязками погрузили в вагон с «тяжёлыми», а Надю потребовал к себе начальник госпиталя, предполагая  зачислить её в штат, поскольку младшего медперсонала госпиталю катастрофически не хватало.
 
Верная долгу фронтовая медсестра Надежда Морозова доложила о том, что по приказу своего руководства она должна вернуться в часть с запасом бинтов и медикаментов. Тогда начальник госпиталя признался ей, что располагает официальными сведениями об окружении немцами группы наших войск, в число которых в полном составе попала дивизия, в которую  входила и её, Надина, танковая бригада.
 
Возвращаться было некуда, и Надя осталась служить в санитарном поезде. Сменяясь с двумя другими сёстрами, она ухаживала за «тяжёлыми», из которых лейтенант Каракозов был почти безнадёжен. Глядя на его беспомощное состояние, Наде трудно было поверить в то, что совсем недавно на её глазах под  руководством этого неутомимого  парня фронтовые ремонтники трудились день и ночь, не покладая рук, пытаясь, во что бы то ни стало вернуть в строй каждый подбитый танк.

В её ушах стоял наказ командира: «Каракозова спасти!» и его решение отдать для эвакуации раненного единственную штабную машину, на которой он сам возможно мог бы вырваться из кольца. Надя про себя решила, что Всевышний спас её, предназначая выходить порученного ей лейтенанта, и старалась это делать безропотно, каждый день, с беспримерным терпением русской женщины.

В связи с потерей дивизии, приписанный к ней госпиталь было решено вывести за Урал для эвакуации раненых и переформирования. Однако Главный врач посчитал, что так далеко они Каракозова не довезут, и решил ссадить его в Казани, передав фронтовика на попечение местному окружному госпиталю. Медсестра Морозова, снабжённая врачебными выписками  и личными документами раненного, была назначена его сопровождающей.
В предписании, выданном ей на руки, окружному госпиталю было рекомендовано использовать её для дальнейшего ухода за тяжело раненным лейтенантом Каракозовым, которого она патронирует с линии фронта. В конце предписания была сноска о том, что при необходимости её перезачисления в свой штат со стороны полевого госпиталя возражений не будет.
Так в течение нескольких, казалось бы, безнадёжных дней Надя переместилась из убогой землянки бригадного прифронтового лазарета в сияющие чистотой и светом лечебные хоромы окружного тылового госпиталя. Своего многострадального подопечного она бережно обмыла,  обновила ему бинты, уложила на чистые простыни и приспособила к нему питательные капельницы.  Квалифицированную, с фронтовым опытом медсестру Морозову с готовностью зачислили в госпитальный штат и приставили к «тяжёлому» лейтенанту, которого она привезла.
 
Интенсивным лечением на третьи сутки  врачи вывели Каракозова из комы, и, как только он стал,  вменяем,  и способным питаться самостоятельно,  поручили срочно готовить его к очередной операции, которую уже нельзя было откладывать.

Лейтенант ещё не разговаривал. Он лежал неподвижно на спине, глядя безучастно в потолок и, как казалось Наде, не реагировал на её присутствие. Тем не менее, он был в полном сознании, но, не помня того, как и когда он попал в госпиталь, воспринимал и белоснежную палату, и Надю Морозову как собственный бред, вызванный ранением. Надя не раз пыталась с ним заговорить, но он упорно молчал и смотрел сквозь неё, не допуская того, что та, которую он помнил только хозяйкой прифронтового лазарета, присутствует рядом с ним наяву.
Не зная как его вернуть к действительности, она положила перед ним его табакерку с откинутой крышкой, на которой была наклеена фотография  дорогих ему людей. Увидя их, он встрепенулся и впервые попытался самостоятельно приподняться на кровати. Когда он перевёл на Надю прояснившийся, но всё ещё недоумённый взгляд, она поняла, что ему просто надо рассказать то, чего он, находясь без сознания, не мог помнить.

Слушая её и представив себе, как эта девушка, которой он всегда любовался, надрываясь, затаскивала его бесчувственное тело на высокую тележку, он благодарно взял её тёплую руку и до самого конца рассказа уже не выпускал её из своей. В последующие дни он заметно ожил и стал переносить боли в животе, уже не сдерживая стонов.  Строгая диета требовала гораздо большего времени на полное восстановление сил, но врачи, не откладывая, назначали следующие операции, и ему  приходилось, чуть ли не подряд переживать многократное беспамятство анестезии и мучительные восстановления  послеоперационных реанимаций. Надя всё это время  была при нём неотлучно, и теперь всякий раз до того, как окончательно отойти от наркоза, он бессознательно искал её руку и подолгу не выпускал её из своей.
 
Врачи сказали ей доверительно, что лейтенант в принципе операбелен, но достичь конечного результата можно только каскадом последовательных операций.   Больного нужно к этому готовить, не давая ему расслабляться  потому, что сроки между операциями будут минимальными. Для того чтобы всё это вынести, он должен очень хотеть жить.
Она рассказала главврачу, что сохранила для Каракозова фотографию его семьи, по которой он очень тоскует, и теперь  помогает ему разработать правую кисть, чтобы он мог собственноручно написать домой письмо. Профессор посмотрел на неё поверх очков и сказал, что у тяжелораненых в отношении их любимых семей зачастую наблюдается комплекс собственной неполноценности и бывает, что такие больные думают о перспективе встречи с семьёй с некоторой долей опаски. Это как раз не способствует повышению тонуса.- Он должен хотеть жить не в перспективе, а здесь и сейчас. Вы меня поняли, девушка? Если да, то идите и действуйте.

Вартан действительно решил пока воздержаться от письма домой.
- Пусть сперва точно скажут, что я выживу, - поставил он условие, - чтобы дома не хоронили меня дважды.
В его состоянии была ещё одна забота – его ноги. Явных переломов не было. Однако, в мягких тканях было много мелких осколков, а на костях обеих голеней ещё и несколько сколов. Всё это требовало болезненного хирургического вмешательства, хотя и под местным наркозом. В промежутке между очередными полостными операциями он вытерпел это вмешательство, и заметно приободрился, как только стал кое-как передвигаться по палате и пользоваться туалетом без посторонней помощи.
Всё же ходить до процедурной было  ещё не под силу, и все перевязки на его теле Надя делала  в палате.
Помогая ему  переворачиваться с боку на бок, она заметила, что он льнёт к её рукам и, помня наказ профессора, не только не отнимала рук, но и слегка отвечала ему как бы нечаянной лаской.  Под её прикосновениями Вартан трепетал и забывал о нестерпимых болях, возникающих после каждой смены бинтов, против которых не помогали никакие болеутоляющие таблетки.
 
Он просил её оставаться подольше, говорить с  ним и, затихая, подолгу её слушал, не сводя с неё глаз и не выпуская её руки из своей.

Надя внушала себе, что отвечает на позывы Вартана исключительно ради лечебного воздействия и по наущению профессора.  Однако она должна была себе признаться, что прибегать к этим самовнушениям ей приходится всё чаще,  по мере того как её всё больше покидает уверенность, что ей самой эти молчаливые игры безразличны.

С тех пор, как врачи в связи с частым вскрытием у Вартана брюшной полости, пуще всего опасались возможной инфекции, для более тщательного ухода и стерилизации его поместили в одноместную палату с отдельным санузлом.
Надя стала пропадать в его боксе часами, не дожидаясь его просьб, и если в это время  была кому-то нужна, то сёстры и нянечки всегда знали, где её искать.
Перед следующей операцией профессор похвалил состояние пациента, а Наде отдельно сказал, что если Каракозов выкарабкается, то он будет Наде во второй раз обязан своей жизнью.
- Чем же люди  платят за спасённую жизнь? – спросила она.
- Только этой же спасённой жизнью, моя дорогая. Если только они не захотят оставаться до конца своих дней в неоплатном долгу.

Проницательную Амалию прямодушному Вартану провести было не просто. С первых его писем, написанных карандашом и наспех сложенных треугольником, она поняла, что пишет он свои успокоительные тексты вовсе не в тылу, как он её уверял, а в самых, что ни на есть полевых условиях, возможно примостив случайный листок на согнутой коленке. То есть на передовой. Что именно представляет собой передовая отступающих войск, она видела в кадрах кинохроники и  всякий раз  содрогалась, представляя его в этой обстановке.

Амалия не могла не знать о множестве женщин, которые получали в казённых конвертах «похоронки», и истово благодарила Бога, когда почтальон вручал ей надписанный карандашом солдатский треугольник. Глядя на своих малышей, она гнала от себя дурные мысли о том, что беспощадная война может сделать её вдовой, а её сыновей сиротами. В такие минуты она готова была писать письма Вартану каждый день, с тем, чтобы  каждый день получать от него ответы, и только доводы разума  удерживали её от этого шага. Она послала ему общую с сыновьями фотографию и знала из его ответа, что это фото наклеено им на крышку табакерки и является оберегающим его амулетом.

"Проговорился дважды", - отметила про себя Амалия, читая его письма. Во-первых, он раньше умалчивал про то, что начал курить, а, во-вторых, зачем ему оберегающий амулет, если он служит в тылу?
Узнав про то, что она поступила работать в технический отдел фабрики, Вартан в каждом  письме  передавал приветы Коху и просил написать о нём подробнее. Вначале она воздерживалась от сообщения о депортации в Казахстан этнических немцев а, когда всё же решилась написать, что Вольфганг Францевич на общих основаниях выслан в среднюю Азию, то удивилась тому, что Вартан на это никак не отреагировал. Ей было невдомёк, что  строки её письма, где говорилось о депортации, вымарала военная цензура.
Она уже получила от Вартана несколько писем, когда ей стало известно, что военный представитель оборонного завода «Арсенал»  для организации в механическом цехе фабрики производства ротных миномётов  потребовал отозвать с фронта по брони начальника цеха. Она тут же сообщила руководству адрес полевой почты Вартана и стояла у директора над головой, пока нужное письмо не было  отправлено.

Но прошло много времени, а ответа на запрос не было. Потом перестали приходить письма и от самого Вартана. Обеспокоенная его необъяснимым молчанием она написала на имя командира и комиссара части, но никто из них ей также не ответил.

Потянулись месяцы мучительной неизвестности. Она пыталась обратиться в военкомат. Там ей  умные люди разъяснили, что своими хлопотами она добьётся того, что её мужа-офицера признают без вести пропавшим, и тогда у неё отберут аттестат, по которому она получает его денежное довольствие,  так, что лучше пусть помалкивает.

Больше обращаться было не к кому и, как она поняла незачем.  Оставалось ждать самого страшного. Но как бы она себя ни готовила к худшему, ноги её подкосились, и она оказалась близко к обмороку, когда из почтовой сумки  достали  для неё  казённый конверт, надписанный на её имя аккуратным чернильным почерком. Под сочувственными взглядами почтальона и соседей она забрала конверт домой и два дня не решалась его вскрыть, понимая, что содержимое письма не оставит ей никакой надежды, и желая бессознательно продлить последние дни перед неминуемым несчастьем. Только на третий день у неё достало мужества его распечатать.

Письмо оказалось из тылового госпиталя от Нади Морозовой.

Полостные операции над Вартаном Каракозовым, которые врачи учиняли с минимальными интервалами, по их словам проходили удачно, но заметных облегчений раненому не приносили.  Причину непрекращающихся болей врачи объясняли по-разному, и Наде не удавалось уяснить для себя, чем на самом деле они вызваны. Она стала подозревать, что врачи чего-то не договаривают и не только больному, но и ей, как лицу заинтересованному. Последний раз из обрывка их разговора она впервые услышала упоминание о позвоночном нерве, и ей показалось это  чреватым.

Впервые, после отказа Вартана сообщать о себе домой до полного своего выздоровления, она усомнилась в правильности такого решения. Пройдя горнило передовой с десятками на своих глазах смертей от тяжёлых ранений, она не могла не допускать любого исхода и в случае с Вартаном, хотя  всякий раз от этой  мысли у неё невыносимо щемило сердце. В то же время именно потому, что всякое могло случиться, она, как женщина, считала несправедливым лишать семью и самого Вартана может быть последней возможности общения и в один из дней, когда его состояние  было особенно тяжёлым,  решилась написать письмо Амалии.

Из рассказов Вартана и её писем, которые она взяла на себя смелость прочитать, Надя, как ей казалось, хорошо представила характер его жены. Она пришла к выводу, что такая женщина как Амалия заслуживает того, чтобы знать о случившимся без  недомолвок, и решила рассказать ей обо всём в самых мельчайших подробностях.
Она постаралась восстановить в памяти  и рассказать ей про то, каково приходилось на передовой ремонтёрам танков, как она исцеляла легкие ранения Вартана, как его вынесли из пекла после тяжёлого множественного ранения  и как, выполняя приказ командира: «Каракозова спасти!», она очутилась с ним в одной машине на фронтовой дороге к госпиталю.

Глотая слёзы, Амалия читала о том, как погиб водитель, и Надя, ни на что, не надеясь, толкала подобранную тележку с не приходящим в сознание раненным.  Как кормила его бульоном через резиновую грушу, чтобы поддержать и довести живым. Про похожую на чудо нечаянную помощь в дороге и мучительные операции в госпитале. Сначала в полевом, а потом и в Казанском.
 
Надя в своём письме, открываясь Амалии во всём, не  скрывала, что, будучи свидетелем того,  с каким мужеством  Вартан переносил свои страдания, не могла остаться к нему равнодушной и давно уже любит этого человека, открывшись в этом себе, но не ему. Амалии она признавалась, что питает чувства к Вартану, покорённая его любовью к своей семье, щадя которую он не захотел объявляться   раньше срока, чтобы лишний раз её не травмировать. Надя признавалась, что, ухаживая за Вартаном в его тяжёлом положении, не могла по-женски отказать ему в участии и утешении и делала это уже потому, что без этого ему просто трудно было бы выжить.
Вместе с этим, она заверяла Амалию, что никогда не позволит себе смутить покой в семье любимого человека,  наоборот, будет счастлива, когда они воссоединятся, и будет немного горда тем, что по мере сил способствовала этому.  А сейчас она просит Амалию верить ей и прислать на её имя свою фотографию с подросшими мальчиками, чтобы в благоприятный момент показать это фото Вартану, страдающему не только от ран, но и от неведения.

Дочитав со слезами пополам  письмо, Амалия не удержалась и рухнула на колени перед святым ликом в благодарной  молитве Всевышнему за спасение мужа и пуще того, что выбрал он для этого  исполнителем своей воли на земле  беспримерной души и благородства русскую женщину Надю Морозову.
Самой Наде в коротком ответе, приложенном к фото, Амалия сообщала, что всё поняла и приняла и, что пока сама жива, будет за Надю молиться, а если Бог даст  свидеться, станет целовать ей руки.

Из внутренних органов  Вартана Каракозова несколькими сложными операциями были извлечены все обнаруженные рентгеном осколки. По части асептики все операции были безупречны. Многократные обследования позвоночника не обнаруживали патологий. Тем не менее, больного не оставлял непонятный источник мучительной боли, которая отдавалась в  заживающих ранах и, кроме того, врачей тревожило сохраняющееся онемение правых конечностей.
Было решено пригласить для консультации практикующего в Центральной городской больнице академика, эвакуированного из Москвы.
Накануне консилиума Надя, зайдя в палату к Вартану, застала его лежащим на спине и  бездумно уставившимся на потолок. В последнее время он не мог не замечать некоторую неопределённость в поведении врачей и стал, было подозревать  свою обречённость. Он почти не отреагировал на её новость о завтрашнем академике. Она спросила его, не хочет ли он получить из её рук амулет, который обеспечит ему завтра успех? Он безучастно пожал плечами. Тогда она показала ему обратную сторону принесённой фотографии.

Не совсем понимая происходящее, Вартан прочитал: «Любимому папочке от сыновей и мамы»  с обозначенной внизу совершенно свежей датой. И прежде, чем он успел, что-то сообразить, она повернула фотографию лицевой частью и Вартан увидел свою Амалию и улыбающихся с ней в обнимку двух пятилетних мальчишек. Забыв о боли, он счастливо рассмеялся и, схватив фотографию, приблизил её к себе, целуя и пытаясь разглядеть мельчайшие подробности, связанные с дорогими ему людьми.

Приглашённый академик для начала уединился и в течение часа изучал пухлую историю болезни Каракозова. Потом он вышел  к коллегам и сказал, что, скорее всего у позвоночника застрял очень маленький осколок, который тревожит нерв и который трудно заметить на грубом рентгеновском снимке. Однако он не станет беспокоить больного  прежде, чем   не переговорит с физиками одного оборонного  института, которому недавно оказывал некую услугу.

Не будем подробно описывать дальнейшие события. Нам просто не хватит компетенции рассказать достаточно грамотно, как военные физики с помощью электроиндукции  подтвердили наличие микроосколка и указали его точное местоположение. Какой ещё более изощрённой была технология  его вывода посредством мощной электромагнитной установки из зоны опасного соседства с позвоночным нервом и дальнейшего, уже штатного, удаления из организма. Так или иначе,  источник болетворного состояния был ликвидирован, и здоровье Каракозова быстро пошло на поправку. Теперь он охотно ел. Свободно двигал руками и ногами. Был весел и не сводил глаз с выставленной на прикроватной тумбочке фотографии своей жены и улыбающихся пацанов.

Он попросил у Нади бумагу и написал рапорт с просьбой перевести его для долечивания в Закавказский окружной госпиталь. Однако рассмотрение рапорта не понадобилось. Его опередил повторный запрос на отзыв из вооружённых сил техника-лейтенанта Каракозова по броне Наркомата вооружений.
Военпред с завода «Арсенал»  постарался и на этот раз не без помощи Амалии.

Казанский госпиталь, выполняя директиву о броне, решил откомандировать Каракозова по месту назначения, однако с условием, что первичной причиной  снятия с воинского учёта будет указано перенесённое им тяжёлое ранение. Врачи считали себя обязанными заблаговременно побеспокоиться о его будущей пенсии, для чего технику-лейтенанту Каракозову надлежало  первоначально явиться в окружной госпиталь ЗакВО для  прохождения медкомиссии.
Шёл 1942 год. Гитлеровские войска ещё осаждали Сталинград, и добираться из Казани до Тбилиси надо было через Среднюю Азию. Сначала поездами до Красноводска, потом морем до Баку, оттуда вновь поездами до Тбилиси

Отпускать Каракозова одного после длительного и изнурительного лечения в столь сложный переезд госпиталь не решился, и недавно оправившемуся от тяжёлого ранения лейтенанту для  сопровождения назначили старшину медслужбы Надежду Морозову. Накануне отъезда профессор вручил ей пакет на имя дружного с ним коллеги из Тбилисского госпиталя, наказав, чтобы тот прочитал послание при ней. Прощаясь, он со значением пожелал молодым людям с честью справиться с испытаниями, выпавшими на их долю, и, как он понимает, ещё далеко не последними.

Ехать до Красноводска надо было с многочисленными пересадками, на каждой из которых, пропуская вне очереди встречные фронтовые эшелоны,  приходилось по несколько суток ожидать попутного состава. Гостиниц на перевалочных станциях не было, и для ночлега с трудом удавалось раздобыть постой, где их, принимая за супругов, размещали на одной кровати.
 
Вартан, кроме привычной заботливости Нади, теперь познал ещё и всю глубину её теплоты и нежности. После долгого воздержания, вызванного непосильным трудом на фронте и невыносимыми страданиями на госпитальной койке, терпеливо выхоженный любимой женщиной, Вартан переживал  с ней по настоящему  медовый месяц.

Только, когда они попадали, наконец, в попутный поезд, он с замиранием сердца вспоминал, куда и зачем они едут. Однако радость приближения предстоящей встречи с не менее любимыми им людьми отравляло горькое сознание того, что прежде, чем  с ними встретиться, он должен будет  расстаться со своей Надей, от которой срочная служба требовала возвращения в Казань. У неё не выходило из головы то же самое.

В тесноте битком набитого вагона военных лет они сидели, прижавшись, друг к другу, почти в обнимку, и, помалкивая на людях, думали каждый о своём.
Наконец, пришло время, когда после многодневных скитаний неминуемый день приезда всё-таки настал, и в окнах сбавляющего скорость поезда стали проплывать пригороды Тбилиси. Он заторопил Надю, чтобы сойти, не доезжая города, на платформе Навтлуги, откуда до окружного госпиталя было подать рукой.
   
Коллега Казанского профессора оказался тоже главным врачом госпиталя в чине полковника медицинской службы. Вначале из привезённого Надей пакета он просмотрел историю болезни Каракозова и остался весьма доволен обстоятельностью, с которой было исследовано его состояние перед выпиской.  Сказал, что этого для снятия с воинского учёта вполне достаточно, и лейтенант, оставив в регистратуре свой адрес, может быть свободным до того дня, когда его вызовут на медкомиссию.

- Можете идти, лейтенант, - уже с военной интонацией повторил полковник, когда ему показалось, что тот  замешкался с уходом, - а вы, старшина, останьтесь.
Наде вдруг показалось, что Вартан вот сейчас уйдёт навсегда, а её, не дав его больше увидеть, отправят обратно. Она обмерла от этой мысли, но зажатая воинской дисциплиной не посмела вмешаться в действия Главного военврача, который уже углубился в чтение письма от своего казанского друга.

Дочитав его послание до конца, он улыбнулся Наде и сказал ей, что с удовольствием выполнит просьбу своего старого товарища. Казанский профессор, продолжая принимать участие в её жизни, просил коллегу зачислить старшину медслужбы Морозову в штат своего госпиталя и прилагал к письму все необходимые для этого документы, в числе которых был послужной список и очень лестная, подписанная лично профессором, её деловая характеристика.
Обращаясь к Наде, главврач сказал, что она появилась, кстати, и он готов предложить  фронтовику должность старшей медсестры госпиталя. Причём ей не придётся жить в казарме, так как по устоявшейся здешней традиции старшая медсестра, даже будучи на срочной службе, занимает в госпитале отдельный одноместный бокс. Полковник старался быть сдержанным, однако на самом деле был весьма доволен стечением обстоятельств, так как  вопрос  с зависшей вакансией  старшей медсестры очень его беспокоил. На душе у Нади отлегло, и она заверила полковника, что постарается оправдать оказанное ей доверие.
Направленная к коменданту госпиталя за ключом от бокса она почти выбежала из главного корпуса и не обманулась, увидя ожидающего её Вартана.
 
Она живо представляла, как не терпится ему увидеть родных, и хотя была тронута тем, что он её дождался, рассказала ему о разговоре с полковником наскоро и заторопилась с прощанием, чтобы поскорее его отпустить.

А он уже и так  стоял на своей улице Богдана Хмельницкого, где в пяти трамвайных остановках от госпиталя была расположена обувная фабрика и примыкающий к ней жилой квартал.
Не зная, сколько у него по военному времени займёт дорога из Казани, он не стал заранее предупреждать о своём приезде и теперь с волнением подходил к своему дому, где его сегодня не ждали.

- Открыто! – услышал он на свой звонок голос Амалии из квартиры.
- Открыто! – повторили оттуда ещё раз.
А он всё стоял перед дверью не в состоянии к ней прикоснуться. Тогда её открыли изнутри, и он увидел Амалию лицом к лицу.
- Вартан! – почти шепотом сказала она, замерев в его объятиях. И чуть громче: мальчики, папа!
В коридор выскочили два одинаковых черноглазых мальчугана и повисли на его шее.

Он много раз пытался представить, как это произойдёт. Ему казалось, что он будет смеяться, захлёбываясь от счастья, а когда это, наконец, случилось, он оказавшись  в объятиях жены и сыновей,  плакал. Плакал, не стесняясь и не утирая слёз, только сейчас, переступив порог дома, впервые позволив себе расслабиться после многих месяцев кровавой бойни на передовой и хирургических истязаний в госпитальных операционных.

Амалия, успокаивая его, тоже плакала. Потом ей стало нехорошо, и теперь уже ему пришлось приводить её в чувство. Пятилетние близнецы с удивлением смотрели на родителей, не понимая, почему они плачут, если никто никого не обидел.

Когда он вышел распаренный из ванной, стол был уже накрыт. Он улыбнулся, вспомнив чьи-то слова о том, что никаким самым неожиданным гостям невозможно застать кавказскую жену врасплох. Он был голоден, но Амалии пришлось кормить его «с ложечки» потому что обе руки его удерживали усевшихся на коленях сыновей, не желающих покидать отца.

 Когда детей уложили, они с Амалией разлили себе по бокалам вино, и он почти до утра рассказывал ей день за днём о своих злоключениях, в том числе и тех, о которых, будучи в беспамятстве, знал со слов Нади.
Как мы знаем, Амалии всё это было знакомо из Надиного письма, но она не стала перебивать Вартана и, не выдавая Надю, выслушала подробную историю его ранения в его собственном изложении.
Ещё до ужина  на ходу  она успела сообщить ему  о том, что все родители, слава Богу, живы, а вот Вольфган Франциевич выслан в Казахстан и о нём никто ничего не знает.
В своём цехе он впервые увидел  ценой,  какого напряжения изнурённые люди гонят в три смены вооружение, качество которого неумолимый  военпред  придирчиво вымеряет с микронной точностью.
За станками в цеху работали большей частью женщины  и, что его особенно поразило, подростки, которые с трудом дотягивались до рабочих органов станка, стоя на подставленных  ящиках.
Многие рабочие, которые жили от фабрики в отдалении, оставались ночевать тут же в цехе, валясь после изнурительной смены на примитивные нары, не раздеваясь и, как правило, не обедая. 
Ошалевший от переутомления, работающий один на три смены военпред потребовал от Каракозова, чтобы тот в первую очередь занялся технологической дисциплиной и обеспечил сокращение брака, без чего невозможно устойчивое выполнение плана, не говоря уже о постоянном наращивании производства, которое из месяца в месяц требовал  Наркомат вооружений.
 
К его удивлению Вартан начал с другого. Он решил, что не станет вмешиваться в технические вопросы пока не организует рабочим нормальный ночлег и сносное питание. По его требованию  один из пошивочных цехов, который простаивал из-за сокращения производства обуви, был освобождён от оборудования, и туда после спешного ремонта из законсервированного фабричного профилактория были в избытке завезены  кровати и комплекты постельного белья.
Он потребовал восстановления разорённого в военное время санитарного оборудования и установил порядок, при котором, перед тем как лечь в постель, рабочие обязаны были принимать душ. Потом он взялся за заброшенную фабричную столовую.

К этому времени  в Военкомате ему вручили запоздавшие к нему на фронт  орден «Красного знамени» и медаль «За отвагу», к которым его успел представить командир танковой бригады. Омыв награды в поднесённом военкомом стакане водки, Вартан нацепил их на гимнастёрку и пошёл знакомиться с заказчиками и потребителями военной продукции. В результате  хлопот фронтовика  фабрике из особых фондов оборонного завода «Арсенал» и резервов штаба тыла ЗакВО был выделен дополнительный лимит продуктов, который позволил ему организовать горячее питание для рабочих, ночующих на фабрике. Теперь они могли уже не отрывать от  семей  свою долю  и без того скудного пайка.
 
На недоумение военпреда он ответил, что воевать предстоит ещё долго, а если люди выдохнуться, никакая технологическая дисциплина не поможет. В подтверждение его слов доля брака в продукции цеха стала сокращаться.
Из дома  Вартан уходил спозаранку  и возвращался за полночь.
Амалии, продолжавшей работать в техническом отделе, иногда случалось с ним пересекаться на работе, но дети  не видели отца по несколько дней.

Супруги по молчаливому согласию никогда не заводили разговора о Наде.
Вартан с неимоверным трудом выкраивал минутки, чтобы заехать к ней в госпиталь. Она, отложив дела, принимала его в своём служебном боксе, который очень напоминал им тот, в Казани, где он с истерзанным телом подолгу глядел на неё влюблёнными глазами, не выпуская её руки из своей.
Чем дальше, тем  всё больше прикипал он к этой женщине, не помышляя освобождаться от этих пут. Но в то же время пуще всего боялся, что сведения о его визитах в госпиталь от каких-нибудь доброхотов дойдут до Амалии и причинят ей с мальчиками  хотя бы малейшую боль.

Он не представлял себе, сколько всё это может продолжаться, но  после того, что с ним случилось в жизни,  понимал, что иначе жить не может. Здесь, в госпитале, у него была искренне любимая им женщина, которой он был обязан не только спасением, но и глубоким чувством,  которое она с ним разделяла.  Там, дома,  куда он приходил к ночи, его встречала, дожидавшаяся любого часа его возвращения та, с которой они разделили свою первую любовь и нажили двух замечательных мальчишек. Она имела на него все права, которые могла бы и не делить ни с кем. Но  делить было бы нечего, если бы та, другая, не спасла бы  и не выходила его в беспощадной мясорубке, именуемой войной. Он считал себя одинаково обязанным и той, и другой, и сердце его разрывалось на части.

Возможно, отмечать новый год в военное лихолетье было бы и не обязательно, но им очень не хотелось оставлять малышей без этого праздника, и, когда Амалия в канун новогодия привела их из детского сада, они обнаружили дома настоящую ёлку с приготовленными в картонных коробках довоенными ёлочными игрушками, которые им впервые  доверили  развесить самостоятельно.

Надёжно заняв делом детей, Амалия хлопотала на кухне, и, когда Вартан, постаравшийся не опоздать к новогоднему столу, переступил порог, в доме царил аромат свежей выпечки.
Принарядившаяся Амалия, подпоясанная кокетливым фартучком,  выложила из духовки замечательный яблочный пирог и тут же со второй жаровни достала ещё один, такой же.
- Куда столько? – удивился Вартан.
- А разве ты не собираешься, поздравить Надю с новым годом? – подняла она на него глаза.
Вартан оцепенел.
- Этот второй я спекла  для неё, - продолжала она, как ни в чём не бывало.
- Но, Амалия! – попытался он  что-то сказать.
- Что, Амалия? - мягко возразила она, - ты решил, что у тебя отдельно от нас есть своя Надя? Неужели ты мог подумать, что мы уже не помним, из чьих рук получили любимого мужа и отца? Этого с нами никогда не случится, и ты не забывай, что  Надя не только твоя, но и наша.
- Ты не захочешь, чтобы я ушёл к ней?
- Нет.
- И не захочешь, чтобы я забыл  её?
- Нет.
- Кого же я, по-твоему, должен выбрать?
- В любом случае, той,  которую ты выберешь, придётся, кроме своей, присвоить себе  и чужую долю.
- Что же мне делать?
- Оставь каждой своё.
- Но как с этим жить?
Если  мы на самом деле все любим друг друга, с этим только и нужно жить. Жить именно так потому, что каждая из нас в любое время готова ради тебя отказаться в пользу другой. Надя не соперница мне. Её права на тебя не меньше моих.

Понять женщин до конца, не дано никому.
 
 В который  раз Вартан дивился  независимому уму и сокрушающей мудрости своей жены,  думая о том, когда же Бог по настоящему  его вознаградил? Тогда, когда послал на его гибельном пути спасительницу  Надю Морозову, которая вытащила его из пекла, или  раньше, когда надоумил Амалию Абрамянц взять его себе в мужья?
Он эти дни малодушно таился от неё, а она всё знала и не уронила достоинства ни своего,  ни Надиного. 

- Иди к мальчикам, - прервала Амалия его размышления, - а я заверну Надин пирог в полотенце, чтобы он оставался свежим. С этими словами она безобидно улыбнулась Вартану и, поцеловав,  ласково выпроводила его из кухни.
Он поразился тому, что и Надя, ничуть не удивилась пирогу, и приняла его как знак внимания близкого человека. Она радушно угощала им Вартана за их новогодним столом и  просила от себя передать Амалии похвалу её кулинарии и небольшое рукоделие собственного исполнения.

Новогодний пирог был только началом, и ему с этого дня пришлось привыкать слышать от Амалии что-нибудь вроде:
- Знаешь, Вартан, мне тут по случаю предложили пару тонких чулок. Теперь это такая редкость. Я решила прихватить парочку и для Нади. Когда соберёшься к ней, отвези, пожалуйста.
Она сделала ненужной ложь и постепенно  приучила его к тому, чтобы он перестал удивляться её вниманию к той, второй женщине, ничуть не сомневаясь в её искренности. 
В доме была выделена полочка, куда Амалия складывала то, что предназначалось для передачи в госпиталь. Если на полке знаки её внимания начинали накапливаться, она мягко корила мужа за то, что он давно не был у Нади и что у него, несмотря на занятость, для неё всегда должно находиться время.
 
Супружеские отношения у неё с мужем были самыми сердечными, но она при этом совершенно спокойно могла сказать ему:
- Вижу, ты собрался к Наде. Если тебе захочется там задержаться, обязательно позвони, чтобы я не волновалась.
Вартан обещал, зная, что «задержаться» в её понимании могло означать, в том числе и остаться до утра.

На фабрике повсеместно были развешаны чёрные «тарелки» радиорепродукторов, из которых рабочие, не отрываясь от станков, слушали радио с не очень радостными сообщениями Советского информбюро.
Но когда к февралю 1943 года под Сталинградом была окружена и капитулировала огромная группировка гитлеровских войск, а  командующий ею фельдмаршал Паулюс пленён, усталых рабочих собрали на 15 минутный митинг, на котором рассказали о значении этой победы и поздравили с наступившим великим переломом в войне.
Разрешив в цехе неотложные социальные проблемы, Вартан вплотную занялся непосредственно производством. Строгая технологическая дисциплина, предусмотренная в чертежах завода «Арсенал», оставляла у  не очень квалифицированных рабочих фабрики желать лучшего. Тут военпред был прав, и Вартан, урывая драгоценные минутки личного времени рабочих, организовал подобие технической учёбы, убедив их, что эти затраты времени окупятся тем, что меньше придётся переделывать брака (за который вычитали из зарплаты).
 
Обучая рабочих правильному чтению сложных чертежей, он постоянно вспоминал своего учителя в этом деле Вольфганга Францевича Коха, от которого всё ещё не было вестей. Но однажды появился просвет и в этом деле.
Вартана разыскал некий человек, который назвался учётчиком земляных работ особой стройки в Казахстане, где в числе землекопов работал и сосланный немец Кох. Собираясь в отпуск навестить тбилисских родичей, этот человек обещал ему разыскать Вартана Каракозова и на словах  передать  самую малость сведений, на которую сможет решиться.

Вартан понял, что его свидание с пришельцем из Казахстана единственное, так как он упорно не желал называть своей фамилии и адреса родственников, у которых остановился. Тогда Вартан затащил его к себе домой на обед и уже в застольной беседе узнал о том, что приезжий учётчик с начальником их строительной конторы женаты на сёстрах. То есть попросту свояки. У Вартана тут же возникла идея написать этому свояку письмо. Учётчик согласился, но сказал, что оно должно быть без обращения и без подписи. В письме преданный ученик Коха расписывал начальнику конторы  деловые и человеческие качества его дипломированного землекопа, убеждая использовать его с выгодой для конторы  на более квалифицированной работе.
 
Только 10 лет спустя, станет возможным по запросу предприятий возвращать из ссылки депортированных в войну этнических немцев.  Хлопотами своего ученика, теперь уже Главного механика  Каракозова Вольфганг Францевич Кох  вернётся на фабрику и получит освобождённую к его приезду довоенную квартиру. Вспоминая о своих  мытарствах в ссылке, он будет утверждать, что ни за что не выжил бы на тяжёлых работах, если бы его чудесным образом  10 лет тому назад вдруг не перевели из землекопов в счетоводы.

1 сентября 1945 года близнецы Каракозовы пошли в первый класс. На школьном дворе педагоги в торжественной обстановке принимали новое пополнение. Сопровождаемые родителями и возбуждённые предстоящей переменой в их жизни первоклашки держали цветы, которые собирались преподнести своим первым учителям.
Несколько в стороне группировались другие, сопутствующие торжеству родственники.

 Среди них была заметна молодая белокурая женщина, которая с особым вниманием высматривала в толпе семью Каракозовых. Амалия это заметила и догадалась, кто это.

Когда по знаку организаторов дети понесли свои цветы учителям, к удивлению присутствовавших счастливая мама близнецов Каракозовых забрала у них приготовленный большой букет и поднесла его от имени сыновей стоящей в стороне  белокурой женщине.  Но прежде, чем его вручить, Амалия наклонилась и, как давно собиралась это сделать, поцеловала её руки.

Москва. 2005