Арабская вязь на стали

 
 Брату моему, Ивану

 Строгий приказ по авиагарнизону запрещал комсоставу в день выдачи жалованья ("день авиации") возвращаться после службы в жилой городок вне служебного транспорта. В первые послевоенные годы в славном городе Кировабаде всё ещё пошаливали местные бандиты, которые избирательно охотились за наиболее состоятельной частью населения - военнослужащими лётного училища.
 
Приказ предписывал офицерам, опоздавшим в этот день на последний автобус, не покидать часть и ночевать в казармах. Однако старший лейтенант Гулько, чьи воспитательные обязанности ротного командира, часто задерживали его в подразделении, этой крайней мерой, как правило, пренебрегал.

 Дело было в том, что неограниченная власть над нами этого двухметрового верзилы ни в коей мере не распространялась на крутой нрав его жены, не принимавшей никаких оправданий ночёвкам мужа на стороне. Поэтому, припоздав на последний автобус, послушный муж не оставался согласно предписанию в части, а под охраной двух вооружённых карабинами курсантов во всех случаях отправлялся домой пешком.

 Курсанты, отобранные для его сопровождения, едва поспевали за размашистым шагом своего рослого предводителя, лихо преодолевающего четыре километра виноградных угодий, отделявших городок от училища, в преддверии ужина, приготовленного его любящей, но непримиримой супругой.

 Каково было ребятам, оказавшим ему столь необходимую услугу, возвращаться те же четыре километра обратно, отца-командира особо не тревожило. А зря. Перспектива добыть у 17-ти летних юнцов укороченныё кавалерийские карабины привлекала местных бандитов куда больше, чем возможность очистить офицерские карманы.

 По этой вполне понятной причине честь сопровождать ротного через ночной виноградник с привлекательным оружием за спиной никого из подчинённых ему курсантов не прельщала, но как бы мы не избегали этой незавидной участи, она время от времени кого-то из нас всё же настигала, и он попадал в состав столь нежелательного для себя эскорта.

 Вот и в тот раз, благополучно проводив Гулько до дома, мы с напарником, крадучись, возвращались в темноте обратно, стараясь ступать бесшумно, чтобы не привлекать к себе, и главное, к своим карабинам нездорового внимания местных лихоимцев. При этом мы то и дело останавливались и, замирая, прислушивались, нет ли за нами погони. Во время одной из таких пауз, пережидая пока некстати появившаяся на небе луна вновь зайдёт за тучку, я в её отражённом сиянии заметил у тропы торчащую из земли оконечность какого-то поблескивающего предмета.

 Извлечённый на свет он оказался перепачканным и изрядно потемневшим от долгого пребывания во влажной почве средней величины ножом.
 На следующий день, когда я более тщательно очистил свою находку от грязи, моим глазам представилось старинное лезвие, снабжённое по всей длине глубоким жёлобом, вдоль которого арабской вязью были начертаны какие-то слова.

Его рукоять из цельной кости в той части, что пребывала в земле, сгнила. Однако верхний её остаток, нанизанный на стержень, выполненный заодно с лезвием, сохранился и давал представление о форме, которую она имела изначально. Металлическая часть ножа не была заржавленной, а всего лишь покрыта тёмным налётом, похожим на окалину.
 Непривлекательный вид находки мог побудить к тому, чтобы её попросту выбросить, но таинственная арабская надпись будила воображение, и я припрятал клинок до поры, надеясь на его реставрацию.

*
 Такая возможность представилась в дни моего первого армейского отпуска. В институтской компании приятелей моей старшей сестры состоял живущий неподалеку от нас некто Сергей Арутюнов по дворовой кличке "Сократ". Своим вторым именем он был обязан не сходству с античным философом, а имени погибшего на войне отца, которого взрослые соседи помнили как человека башковитого и склонного к ремёслам.

Сын унаследовал от родителя счастливый для всякого мастерового дар безошибочно определять при взгляде на любой сложный предмет наиболее рациональный способ его изготовления, и, главное, своими золотыми руками безукоризненно исполнять всё, что понимала его светлая голова.

 В 1941 году незаурядные способности отроков были рано распознаны и востребованы воюющим государством. В те годы поколению тбилисских подростков, подобно их сверстникам в стране, выпало, стоя на подставленных оружейных ящиках, позволяющих дотянуться до рабочих органов станков оборонного завода "Арсенал", заменить собой ушедших на фронт специалистов.
 По настоятельному совету заводского военпреда талантливый Сократ изо всех сил совмещал заводскую выучку со средним образованием, которое без отеческого участия этого человека он скорее всего забросил бы.

 Ко времени окончания вечерней школы, когда под выросшим юношей оружейный ящик был уже ненадобен, в заводском деле он преуспел настолько, что был возведён в высшие шестые разряды по всем видам станочной металлообработки. Что же касалось гуманитарной части образования, то наш мастеровой, поступая в институт, как потом и всю жизнь, продолжал безбожно путать Гоголя с Гегелем, а Бабеля с Бебелем.

 Однако это обстоятельство не помешало ему успешно окончить механический факультет политеха и впоследствии с блеском защитить диссертацию в одной из сложнейших областей теоретической механики.
 Но всё это было потом. А в те дни, бегло оглядев привезённую мной находку, Сократ, как всегда, легко определился, что с ней следует делать.

 Не откладывая исполнения, он вывалил из жестянки весь запас бабушкиных пуговиц, из которых отобрал несколько наиболее ярких. Отшлифовав их торцы с тем, чтобы они плоско примыкали друг к другу, он нанизал эти пластины на стержень ножа. Затем, увенчав этот пакет сохранившейся костяной верхушкой, тщательно его обточил и отполировал. В результате на моих глазах найденный мной старинный нож приобрёл замечательную наборную рукоять.

 Оставалось устранить устойчивый тёмный налёт и притупленность его лезвия. Для этого Сократу пришлось по старой памяти посетить свой завод "Арсенал", чтобы там с великим трудом зачистить и заточить на алмазном камне обладающий необычайной твёрдостью клинок. В результате лезвие ножа заметно посветлело, а заглублённая арабская надпись, внутри которой чернь сохранилась, стала выглядеть ещё отчётливей.

Самым удивительным было обнаруженное у ножа после алмазной заточки качество его режущей кромки.
 Сократ с лёгкостью брил с его помощью волосы у себя на руке, после чего демонстративно затачивал ножом карандаши и вскрывал консервные банки, чтобы вновь пользоваться не потерявшим остроту лезвием, как бритвой.

 Начитанные приятели моей сестры важно качали головами и уверяли, что арабская надпись говорит о дамасском происхождение клинка, выполненного, безусловно, из настоящего булата.
 В заключение, умеющий всё на свете Сократ сшил мне прекрасные кожаные ножны, снабжённые лямкой, с помощью которой клинок можно было носить на поясе.

*
 Сейчас трудно представить себе вольность, которой пользовалось население, владея в первые послевоенные годы любым оружием, в изобилии завезённом возвратившимися домой фронтовиками. Редкий мальчишка того времени не обладал хоть ненадолго трофейным пистолетом, переходящим из рук в руки, не говоря уже о более безобидном холодном оружии.

Поэтому я, не таясь, носил свой нож на себе, и, мало того, всякий раз без опаски обнажал его на людях по всякой пустяковой необходимости. К примеру, чтобы разрезать яблоко или заточить карандаш.

 Те, кто видели мой клинок впервые, заинтересованные рассказом об экзотической находке, подолгу вертели его в руках, пробуя "на ноготь" заточку и обязательно задавая вопрос, что именно означает арабская надпись, выполненная на лезвии.

 О том, какие мы строили догадки на этот счёт, я уже говорил, а что она обозначала на самом деле, не знал никто. Наше поколение выросло уже во времена, когда в письменности Советских мусульманских республик торжествовали латиница с кириллицей, поэтому никому из людей нашего круга расшифровать фразу, выполненную арабской вязью, было не по силам.

Кое-кто из нас считал, что на ноже, скорее всего, начертано изречение из Корана и отнюдь не простое, а содержащее некий потаенный смысл, оберегающий от нечаянных бед его собственника.
 Неудивительно, что в короткий срок историю клинка окутала мистическая таинственность, и за время службы в армии многие из моего окружения не раз на него зарились, пытаясь склонить к тому, чтобы я уступил его на самых выгодных условиях.

 Особенно западали на хороший клинок укладчики парашютов. Известно, что всяк, выполняющий прыжок, должен обязательно иметь при себе надёжное лезвие на случай, если понадобится аварийно обрезать захлестнувший строп или лямку. Для укладчиков это было особо актуально, поскольку им приходилось прыгать чаще других на пристрелку перед каждой учебной группой, - а стропы и лямки парашютов были выполнены из особо прочных материалов.

 Их предводитель старшина Стопченко подолгу разглядывал приглянувшийся ему нож также, как и его товарищи, предлагая мне за него любую мену или деньги.
 Однако я, считая клинок с арабской вязью, доставшийся мне при необычных обстоятельствах, своим собственным талисманом, устоял против всех соблазнов, и никому не уступая, демобилизовался из армии с заветным ножом на поясе.

*
 В первые годы Хрущёвской эпохи зимой 1955-го года мороз был особенно крепок. Но именно во время тех лютых морозов по стране с казалось бы непоколебимым авторитарным правлением коммунистов поползло пущенное Ильёй Эренбургом необычное для режима и обнадёживающее понятие "оттепель".

От его обещающего смысла повеяло надеждой на близкое избавление и реабилитацию многочисленных узников Гулага, в застенках которого в 37-м году погиб наш отец, а с 47-го года томилась наша мама. Вести о возможных переменах к лучшему застали её холодной зимой 55-го в пресловутой "столице Сиблага" - городе Мариинске.

 Я в то время работал и учился в Тбилисском институте инженеров ж. д. транспорта и, как сотрудник системы МПС, располагал правом на ежегодный бесплатный проезд в любую точку Советского союза.
 Эта льгота и зыбкая надежда хоть сколь-нибудь ускорить мамино избавление подвигли меня в надежде на хрущёвскую "оттепель", не дожидаясь оттепели весенней, решиться на беспримерное путешествие в центр западной Сибири в самый разгар свирепствующих там морозов.

 Не долго ломая голову над тем, чем бы порадовать маму в столь жестокие холода да ещё в сибирской глубинке, я сразу решил, что повезу ей поздние, но обязательно свежие фрукты и без колебаний выбрал для этого особо любимую ею, янтарную айву.

 Общеизвестно, что айва среди кавказских фруктов понятие культовое. Она по праву считается королевой варенья, не говоря уже о том, что без её тушеных ломтиков не обходится ни один гарнир национальных мясных блюд. В то же время, очень твердые и терпкие, даже будучи спелыми, плоды этой культуры в сыром виде обычно употребляют редко. Надо было иметь идеальные зубы моей мамы, чтобы, не чувствуя оскомины, вгрызаться в неподатливую мякоть айвы, получая удовольствие, тогда как у большинства людей от одной только мысли об этом сводило скулы.

Тем не менее, представить картину кавказского плодородия без ярких и ароматных плодов айвы было невозможно.
 Мне самому не забыть, как я любовался ею поздней грузинской осенью, заставшей меня в составе небольшого геологического отряда, кочевавшего в отрогах Триалетского хребта. Проезжая тогда всякий раз верхом мимо крестьянских дворов, где селяне перерабатывали для зимнего хранения все виды фруктов и ягод, уже вывезенных к тому времени из лесных и приусадебных угодий, можно было повсеместно видеть только одну культуру, которая всё ещё оставалась не убранной.

 Это была поздняя айва.Согбенные под тяжестью налитых плодов ветки её деревьев, высаженных перед фасадами крестьянских усадеб, свисали через заборы прямо над дорогой, и их тугие ярко жёлтые плоды при желании можно было обрывать, не покидая седла.

 Достаточно было живо представить себе, как в сибирскую стужу из распахнутого перед мамой чемодана дохнёт ни с чем не сравнимый аромат любимого ею фрукта и вообразить, какой при этом восторг я увижу на её лице, чтобы окончательно утвердиться в принятом решении и тут же приступить к его реализации.

 Пожилой крестьянин, торгующий на Тбилисском рынке зрелой айвой, узнав, как далеко я собираюсь везти его товар, проникся моими заботами. Не переставая бросать заинтересованные взгляды на мой нож, которым я отрезал себе ломтики его айвы для пробы, он вызвался доставить мне на следующий день специально отобранные плоды, которые перенесут долгую дорогу.

 Назавтра он принёс обещанное в сколоченном на деревенский манер и снабжённым удобной ручкой, хорошо вентилируемом ящичке. Импровизированная тара вмещала около 10-ти килограммов заказанных фруктов, и это было как раз то, что нужно. Получая с меня за покупку, он как бы между прочим заметил, что, если я захочу за свой нож, который приглянулся ему накануне, получить айвой, то он готов отдать мне за него целый мешок.

 К отказу он отнёсся с пониманием, но предложение сгладить моё несогласие доплатой за изготовленный им ящичек не принял.
- Не моё дело, сынок, - заявил он, - расспрашивать тебя, кому ты везёшь свою покупку зимой и в такую даль, - но, если этот человек такое заслуживает, дай Бог ему здоровья, а тебе благополучного к нему пути.

*
 Задуманный мной маршрут в Сибирь лежал через Донецк, где в семье старшей сестры я рассчитывал дополнительно укрепиться деньгами и заполучить кое-что из зимней одежды в северном понимании этого слова. На этом участке пути меня постигла первая неудача, чуть было не провалившая задуманное дело и показавшая, что, решаясь на любую авантюру, необходимо продумывать детали.

 Не предполагая, что свирепые сибирские морозы докатились до Украины, я позволил водителю привокзального автобуса в Донецке поместить мой багаж в наружный не отапливаемый отсек и за недолгую дорогу до города безнадёжно поморозил большую часть своего нежного груза.

В результате сестра, придирчиво отбраковав безвозвратно загубленную часть айвы, тут же пустила её на компот, оставив для предстоящей поездки из всего ящичка только шесть чудом уцелевших плодов.
 Укутав в многослойные газетные свертки и сменное бельё, их переложили в середину моего чемодана и наказали мне не оставлять его даже ненадолго в холодных помещениях.
 Из зимней одежды я вместе с шерстяными носками получил овчинный полушубок, меховую ушанку и тёплый болгарский свитер.
 
(После моего возвращения этот оставшийся у меня свитер, из которого я не вылезал всю зиму, остренькие на язычок девицы нашего института за его вызывающую жёлто-зелёную расцветку метко окрестили "яичницей с луком").

 На подъезде к Москве местное радио уведомило нас, что температура в столице минус 37, и, что по этому случаю, все столичные ученики от школьных занятий освобождены. Наученный горьким опытом я, добравшись до Казанского вокзала на метро, поспешил сдать там свой чемодан в тёплую камеру хранения.

 Транссибирский экспресс "Москва-Пекин" отправлялся в полночь, и в моём распоряжении до его отхода оставался полный московский день.

 Если бы кто-нибудь сегодня стал уверять меня, что за единственный день в Москве можно попасть на приём хотя бы в одно компетентное учреждение для выяснения перспективы реабилитации своих родителей, я бы подумал о чрезвычайной наивности этого человека.

 Но тогда, в свои 26, я ничуть не удивился беспрепятственному получению в обычном справочном киоске информации об адресах и времени приёма посетителей во всех интересующих меня правоохранительных органах. Скорее удивились бы сами эти органы, узнай они, что молодой ходатай в моём лице за один день собирается объехать все их офисы, причём не просто так, а с арабской "финкой" на поясе.
 
 К счастью меня нигде не обыскивали, и всё обошлось. Нужные мне конторы располагались в самом центре неподалеку друг от друга. Приёмная Председателя Президиума Верховного Совета - на Моховой, Прокуратуры РСФСР - на Кузнецком мосту, тут же на улице Жданова - Министерства внутренних дел и в квартале от Лубянки - Комитета госбезопасности.

 Конечно, о том, чтобы попасть с улицы к кому-то из руководителей этих ведомств речи быть не могло. Однако во всех этих присутственных местах в назначенные часы дежурили референты, количества которых было вполне достаточно, чтобы добравшееся до них население не томилось в очередях.

 Подгоняемый морозом, двигаясь короткими перебежками от одной закусочной к другой, я подкреплялся в каждой из них мясным пирожком с чашкой обжигающего бульона, чтобы, немного отогревшись, двинуться дальше.
 
 В конце концов, я сумел за день побывать во всех намеченных учреждениях и переговорить со всеми тамошними референтами. Их разъяснения были на редкость однообразны. Чувствовалось, что они, не отступая от предписанного текста, руководствуются в своих консультациях единым централизованным источником. Для получения ответа на все мои вопросы можно было с успехом переговорить с кем-то одним из них, не тратя напрасного времени на остальных.

 Все они единодушно сходились на том, что повод для надежд конечно есть и далеко не беспочвенный, но вопрос находится в самой начальной стадии проработки и ожидать очень скорых результатов не следует.

 Всё это уже не могло повлиять на моё намерение продолжать поездку, так как главной целью было, в первую очередь, повидать маму. Тем более, что почти половина пути мною была уже проделана.

*
 В железнодорожной кассе, к своему удовольствию, я узнал, что элитный экспресс "Москва-Пекин", как ни странно,в небольшом Мариинске останавливается по расписанию, и поэтому туда можно добраться без пересадки на местный поезд. Это оказалось возможным потому, что экспресс проезжал Мариинск в полдень, и к этому времени там по распорядку дня для его обитателей был предусмотрен горячий обед в специально оборудованном привокзальном ресторане, способном за 40 минут покормить всех пассажиров экспресса разом.

(Как это делается - очень наглядно показано в фильме Э. Рязанова "Вокзал для двоих").

 Для пассажиров попроще, тех, кому ехать не далее Мариинска, к основному составу добавлялся недорогой плацкартный вагон, который по прибытии туда отцепляли. По своему литеру я получил место именно в таком полуобслуживаемом соседней проводницей хвостовом вагоне.

 Попутчиков с самого начала было в нём не густо, и почти все они сошли по ходу нашего движения на различных промежуточных станциях. Так что наутро после второго своего ночлега я обнаружил в вагоне одну лишь подсевшую где-то в пути молодую женщину с больной маленькой дочкой, которую она возила на консультацию в областную клинику.

 Девочка тихо и жалобно плакала. Было видно, что она не капризничает, а действительно страдает. Не зная, чем её успокоить, мать время от времени доставала из пакета в висящей на крюке сетке ломтик пиленого сахара и, обернув его тряпицей, давала девочке пососать, после чего та на какое-то время затихала.
 
 Экспресс шёл на хорошей скорости, и наш пустой конечный вагон мотало из стороны в сторону. За окнами уже сгустились зимние сумерки, когда по заметно поредевшему перестуку колёс я понял, что сбавивший ход состав с трудом преодолевает подъём.

 В это время мне показалось, что в дальнем тамбуре нашего вагона хлопнула наружная дверь, и не успел я подумать о том, что такого не может быть, как именно со стороны этой двери в вагон вошёл человек. По всему было видно, что он проник к нам с мороза, поскольку весь от шапки до сапог был заиндевелым. На нём была заячья ушанка, заправленная в поднятый и обмотанный шарфом воротник солдатской шинели, одетой поверх ватника.

 Размер его великоватых кирзовых сапог видимо был рассчитан не на одну пару портянок. Передвигался он по проходу, растопырив руки в своей громоздкой одёже, и я, глядя на него, подивился, как это он при такой неповоротливости ухитрился запрыгнуть на поезд.

 - Вы что здесь одни? - спросил он глухим голосом, в котором мне послышался знакомый грузинский акцент.
 - Одни, одни, - бесхитростно отозвалась женщина, поглощённая ребёнком, видимо не задумываясь, кто перед нею и каким образом он здесь оказался.
 Как ни странно, но не проявила никакого удивления появлением гостя и наша общая с соседним вагоном проводница.

 - А, пожаловал, - обыденным тоном, будто не произошло ничего необыкновенного, произнесла она, увидев нового пассажира, - далёко ли на этот раз?
 - Собери постель, - не отвечая на её вопрос, проговорил пришелец, указав на верхнюю полку, - вот здесь.
 Проводница хотела, было что-то активно возразить, но под тяжёлым взглядом пришедшего, сдержалась и, недовольно хмыкнув, небрежно раскатала по лежанке матрац, бросив в его изголовье жиденькую подушку.

 - Одеяло и бельё, - потребовал ночной гость.
 - Обойдёшься, - огрызнулась она в ответ.
 Не обращая внимания на её грубость, мужчина извлёк из-за пазухи огромную пачку денег, и, не глядя, выудил оттуда две ассигнации.

 Поспешность, с которой только что нелюбезная проводница ринулась за бельём, говорила о том, что две зажатые в её кулаке бумажки были, видимо, не самого низкого достоинства. Через какую-то минуту она уже вернулась и стала заправлять постельное бельё с такой демонстративной старательностью, что щедрый её клиент со словами "ну, хватит, хватит" вынужден был оттеснить её от полки.

 В вагоне было прохладно, но не настолько, чтобы оставаться в верхней одежде. А наш новый пассажир не только не разделся, но, как был в шинели и сапогах, так и завалился в них на свежие простыни. Не намереваясь, видимо, в дальнейшем с нами разговаривать, он вытянулся на спине и, молча, уставился в потолок.

 Преодолев подъем, поезд восстановил былую скорость, и наш вагон вновь стало мотать из стороны в сторону. Девочка, проснувшись, заплакала, и женщина потянулась к своей сеточке за спасительным сахаром.
 - Может не стоит давать малышке так много сладости, - заметил я.
 - С сахара худа не будет, - возразила женщина, - с сахара только хорошо.
 - На Украине говорят: "дюже хорошо - тоже не хорошо", - предостерёг я попутчицу.
 - А вы с Украины? - полюбопытствовала женщина.
 - Нет, я из Тбилиси.

 - Картвели хар? (ты грузин?) - встрепенулся, свесившись с полки, наш гость.
 - Нет, я не грузин. Но тбилисец, а все тбилисцы считают себя, как ты знаешь, одной нацией, - ответил я, с трудом излагая на грузинском расхожую в то время фразу.
 Он скатился вниз и уселся передо мной за боковым столиком.
 - Давно оттуда? - перешёл он на русский, поняв опытным ухом, что мои познания грузинского весьма ограничены.
 - Несколько дней, - отвечаю, - а ты?
 - А я - несколько лет, - проговорил он мрачно и, хотя ему явно хотелось о многом расспросить меня, первым рассказывать начал он сам.

*
 Его родители, потомственные преподаватели, много лет проработавшие в Кутаисской школе, которую когда-то сами окончили, души не чаяли в своём позднем и единственном ребёнке. Неудивительно, что со временем он был определён в то же заведение, в котором они сами учительствовали.

Конечно, это как-то благоприятно сказалось на отношении к их сыну других преподавателей, но не лишённый способностей и вполне благоразумный Джемал большей частью своих успехов был обязан всё же себе самому.

 В старших классах он окончательно утвердился в академической успеваемости и перед финишем уверенно значился в числе кандидатов на Золотую медаль. Когда это случилось, родители были счастливы и уже видели любимого отпрыска студентом своей Alma mater - Кутаисского педагогического института.

Сын, воспитанный в уважении к фамильной профессии, был не прочь оправдать ожидания родителей и продолжить традиции семейной династии педагогов. Но Золотая медаль открывала двери в любой ВУЗ республики, и Джемал настоял на поездке в Тбилиси и поступлении там в столичный пединститут.

Он убедил отца с матерью, что, проживая экономно у родственников и получая, как отличник повышенную стипендию сможет жить, обходясь самой необременительной помощью со стороны родителей.
 В первом семестре так оно и было. Родной тётушке, у которой он пристроился, нравился скромный и обходительный юноша, а стипендия, назначенная ему по результатам вступительных оценок, действительно была повышенной.

 К сожалению, в том же первом семестре обучения самоуверенный провинциальный отличник не смог избежать весьма распространённого среди новоиспечённых студентов заблуждения о том, что учиться в институте не в пример легче, чем в школе.

Пользуясь тем, что в ВУЗе не применялась школьная практика ежедневного контроля успеваемости, молодой человек, увлечённый новизной столичной жизни, не очень-то утруждал себя занятиями.
Нагрянувшая зачётная сессия, как и следовало ожидать, показала, что заделов его кутаисского образования для лёгкого усвоения прослушанного курса явно недостаточно. В результате по итогам зимней сессии он не только не смог подтвердить своё право на повышенную стипендию, но, не уложившись в контрольные сроки сдачи академической задолженности, лишился и стипендии обыкновенной.

 Признаться в этом родителям духу у него не хватило, а собственного жизненного опыта, для того, чтобы справиться с возникшими проблемами, явно не доставало. Поначалу он запоздало засел было за книги, чтобы ликвидировать в отпущенные сроки "хвосты", но вскоре почувствовал, что при этом безнадёжно упускает успеваемость в текущем семестре, который грозится закончиться ещё большим крахом.

 Отчаянно экономя на тратах, он стал ходить в институт пешком, а невыполнение тётушкиных поручений прикупить по пути что-то из продуктов, для которых стеснялся брать у неё денег, объяснял забывчивостью, на что она очень обижалась.

В те годы, будучи недурён собой, он пользовался благосклонным вниманием однокурсниц. Но после того как однажды, не имея в кармане ни копейки денег, он, сгорая от стыда, еле отбился от уличной цветочницы, навязывающей букетик ландышей для его спутницы, общества девушек он стал избегать.

 Жизнь, ещё недавно казавшаяся безбедной, теснила его со всех сторон, но самым мучительным было постоянное безденежье.
Его сокурсники, не встречая его больше в столовой, видимо догадывались о проблемах своего живущего впроголодь товарища, поскольку однажды профорг группы предложил Джемалу зайти в кассу, чтобы получить там выписанное ему из ректорского фонда единовременное пособие.

*
В помещении кассы кроме него находился пожилой профессор. В те времена учёным-преподавателям было разрешено совмещение платной деятельности, и в тогдашних недорогих дензнаках сводная месячная зарплата профессора составляла несколько блоков ассигнаций в банковской упаковке, которые кассир выкладывал на барьер как кирпичи.

Профессор, читая на "кирпичах" этикетки, смахивал их в раскрытый портфельный зев. Набив его деньгами и застегнув за ними замки и ремни, он попрощался с кассиром и, бегло скользнув взглядом по лицу Джемала, вышел из кассы.
 Месячная зарплата, потонувшая в профессорском портфеле, которой Джемалу хватило бы на год, произвела на него ошеломляющее впечатление. Кассиру пришлось дважды его окликать, пока, придя наконец в себя, он подошёл к барьеру и расписался в ведомости за получение нескольких невеликих купюр.

 - Слушай, а что это мы сидим тут "в сухую", - прервал себя рассказчик, неодобрительно покосившись на женщину, которая явно прислушивалась к нашему разговору, - пойдем в ресторан. Посидим, отметим встречу. Я приглашаю.

 Предложение было для меня неприемлемым. Идти через весь экспресс в вагон-ресторан в верхней одежде и с чемоданом было не с руки, а оставлять всё это на попечении случайной попутчицы - неразумно.
 - Спасибо, - говорю, - но мы с успехом можем отметить нашу встречу здесь. У меня для этого всё есть.

 С этими словами я извлёк из чемодана бутылку московской водки. Одну из четырех припасённых мной для должностных лиц маминого лагеря, и кое-какую снедь, приобретённую в буфете столичного вокзала.
 Для того, чтобы нарезать на боковом столике сыр и колбасу, в ход был употреблён всё тот же мой нож, который сразу же приковал к себе внимание Джемала, заставив запнуться его на полуслове.

Я понял, что, обнажив привлекательное холодное оружие перед этим лихим человеком, поступил неосмотрительно, но было поздно. Он уже держал его в руках и, любовно поглаживая, примерялся к его рукояти, пробуя заточку лезвия и пытаясь при этом разобрать арабскую надпись.

 - Что хочешь за него? - не отрывая глаз от ножа, спросил он у меня.
Я оказался в щекотливом положении. Брать с земляка деньги за понравившуюся ему вещь по кавказским обычаям было не принято. По всем правилам её тут же следовало ему подарить. Но, подозревая Джемала (не без повода) в делах не совсем праведных, я допускал, что при каких-либо возможных криминальных разборках следы поножовщины могут привести ко мне.

 - Прости, Джемал, - говорю я, - но это священная для меня память. Не расспрашивай. Я не смогу тебе ничего рассказать. Поверь на слово.
Нужно было срочно перебить его внимание к ножу, который он не выпускал из рук. Я знал для этого только один безошибочный способ и извлёк из чемодана айву.

 Ярко жёлтый плод, освобождённый от обёртки, мгновенно распространил по вагону неповторимый аромат, и, как я и ожидал, глубоко потряс моего собеседника. Прежде, чем он что-либо сообразил, нож был уже в моих руках, и я подавал ему первый отрезанный мной ломтик немыслимого в зимней Сибири фрукта.
 
Надо было видеть, как благоговейно он его принял и, не решаясь надкусить, чуть ли не со слезами на глазах, вдыхал от него, как от дорогой сигары.
 - От вашего фрукта запах на весь вагон, - подала голос женщина.
 - Попробуйте, - протянул я ей ароматный ломтик, который она надкусила и попыталась прожевать.

 - Что скажешь? - ревниво спросил её Джемал, после того как она с трудом проглотила прожёванное.
 - Фрукт, конечно, не съедобный, - поморщилась женщина, - не то, что наше яблоко, но пахнет хорошо.
 - Что ты сказала? Какое ещё яблоко?! - рванулся к ней Джемал угрожающе.
 Я был рад, что к этому времени нож был уже у меня.

 -Что она понимает? Зачем ты ей дал?- Возмущался он и долго еще ворчал, бормоча - вирма ра ицис, хурма, ра хилиа! (откуда знать ослу, что за фрукт хурма!).
Чтобы его успокоить, я стал подкладывать ему новые ломтики айвы и попросил продолжить прерванный рассказ.

 Весь тот день, когда он получил в кассе своё мизерное пособие, у него из головы не выходил вид широко распахнутого портфеля, куда пожилой профессор на его глазах небрежно сбросил выданные ему пачки денег. Джемал с такими деньгами мог действительно продержаться не меньше года.

 Уже стемнело, когда вечером того же дня, возвращаясь плохо освещённым и безлюдным переулком в дом своей тётушки, он встретил идущего навстречу пожилого человека с портфелем в руках. Сообразив, хоть и не сразу, что это и есть тот самый профессор и, ещё не зная, зачем он это делает, Джемал развернулся и пошёл за ним следом.

Не отрывая взгляда от пухлого портфеля, он решил, что после вечерних лекций профессор только теперь возвращается домой и деньги, полученные им в кассе на глазах у Джемала, наверняка всё ещё при нём.
 Ни разу не испытав до этого в жизни серьёзного искушения и не умея распознать от Бога иль Дьявола оно в данном случае исходит, Джемал решил, что сама судьба предоставляет ему единственный шанс выхода из тупика, куда загнали его безжалостные жизненные обстоятельства.

 Он подумал, что на то, чтобы отнять у пожилого человека портфель, у него - 20-ти летнего здоровяка, уйдут от силы минуты три. Стоило пережить очень неприятные, но всего лишь три паршивые минуты, чтобы потом, разом избавившись от унизительного безденежья, целый год наслаждаться полноценной жизнью и, не спеша, подтянуть свои академические задолженности.

 Надвинув глубоко на глаза кепку и убедившись в том, что на улице нет свидетелей, Джемал нагнал профессора и, схватив за ручку его портфель, резко дёрнул его на себя. Он предполагал, что мужчина, несмотря на возраст, станет сопротивляться. Но тот, едва обернувшись на Джемала, неожиданно легко выпустил портфель из рук и, не оборачиваясь, бросился бежать в сторону своего дома.

 На улице не было ни души, и новоявленный грабитель, овладев добычей, безнаказанно развернулся и последовал своей дорогой. Дома тётушка, не придав значения тому, что Джемал появился с портфелем, которым до этого никогда не пользовался, привычно посетовала на позднее время и пригласила его к ужину.

 В тот же вечер профессор, легко опознавший в похитителе портфеля студента, на которого обратил внимание ещё утром в кассе института, заявил о случившемся в милицию. Установить по горячим следам личность грабителя не составило труда, и милицейский наряд с ордером на обыск появился на квартире у тетушки уже утром, когда Джемал был ещё дома.

 Обыска, с которым пришли оперативники, как такового не понадобилось. Портфель, который их интересовал, лежал на виду и содержал в себе все профессорские деньги, из которых Джемал не успел потратить ни копейки.

 Три неприятные минуты, которыми, решившись на ограбление, незадачливый студент предполагал избавиться от одолевших его жизненных невзгод, обернулись часами унизительного публичного судебного разбирательства. Когда суд заслушивал его положительные характеристики из школы и института, Джемал готов был от стыда провалиться сквозь землю и сидел на своей скамье, как истукан, не смея повернуть головы в сторону убитых горем родителей.

Противоречий в доводах сторон не было, и судебное разбирательство благополучно продвигалось к завершению. Единственное затруднение у слуг правопорядка вызвал сам потерпевший. Профессор никак не мог сосредоточиться на факте похищения денег, которые в первую очередь заботили прокурора, и всё время сводил разговор на то, что находившийся в портфеле единственный экземпляр рукописи его монографии ничуть не пострадал и, слава Богу, возвращён ему в целости и сохранности.

 Суд, посовещавшись, снизил на один год срок наказания, предложенный прокурором, и дал Джемалу пять лет лагерей. По совету ушлых сокамерников в пересыльной тюрьме он сразу же написал заявление с просьбой отправить его на работы с льготным зачётом срока и вскоре оказался на сибирском лесоповале.

Через два года, расхлебав изученный до тонкостей полный курс таёжных лесозаготовок и все перипетии взаимоотношений занятых этим делом заключённых и их надзирателей, Джемал вышел на волю, но вот уже третий год после освобождения покидать Сибирь не торопился.

 Он твёрдо решил возвратиться домой с капиталом достаточным для того, чтобы загладить моральные долги перед родителями и тетушкой, а так же заведомо обеспечить себе независимое пятилетнее обучение в институте.

 - Разве дома тебя не ждут?- спросил я.
 - Ждут, конечно. Но они не знают, что я освобождён досрочно, а присуждённый мне срок ещё не кончился.
 - Каким же образом ты зарабатываешь свой капитал в этой глухомани?
 - Работаю по приобретённой специальности - смеётся он, - посредничаю в продаже леса монголам. У них он на вес золота. И они буквально им же за него и платят.
Конечно, не всё в этом деле законно, но с нужными людьми есть договоренность и понимание.

 - А где же ты берёшь столько леса?
 - С лесоповала, конечно, где же ещё. Два года я добросовестно работал на свой лагерь, теперь он работает на меня.
 - И тебе это удаётся?
 - Пока удаётся. Бывают моменты на трассе (как, к примеру, сегодня), когда приходится кое-что улаживать. Но всё, в конце концов, утрясается.

 Передо мной сидел многоопытный и жёсткий хват, занимающийся на ночных сибирских перегонах опасным и незаконным промыслом. Глядя на него, трудно было его представить в образе ещё сравнительно недавно обласканного любящими родителями примерного ученика кутаисской школы.

А он, прерывая, время от времени, свой рассказ, всё подносил и подносил к лицу новые ломтики айвы, которые я ему подкладывал и прежде, чем их надкусить, от каждого из них с наслаждением вдыхал аромат своей далёкой родины.

 - Подъезжаем, - тронула его за рукав появившаяся из соседнего вагона проводница.
 - Пора прощаться, - поднялся Джемал, - Каргат икави! (будь здоров!), поклонись от меня нашему Тбилиси.
Спросив разрешение, он забрал и запрятал за пазуху недоеденную нами айву.

 - А нож у тебя действительно хорош, - ещё раз заметил он, заматывая шарф, но своей просьбы уступить его повторять не стал.
Когда колёсный перестук вновь замедлился, он поспешил к дальнему тамбуру вагона, и вскоре хлопнувшая там наружная дверь дала нам понять, что ночная мгла поглотила нашего необычного гостя тем же путём, каким перед этим его доставила.

*
Проводница, возвращая перед Мариинском мой билет, обратила внимание на служебный литер, по которому он был выдан, и поинтересовалась, еду ли я туда в командировку. Узнав, что по личному делу, да к тому же не имея места, где остановиться, в удивлении всплеснула руками.

 - Как же так? Где ж ты, милый человек, собираешься ночевать?
 - В гостинице, - говорю.
 - В какой ещё гостинице? Это же не Москва. В городе она одна. Там командировочные из района на своих чемоданах сутками караулят в коридоре место. Кто ж тебя туда по личному делу подпустит?
 - Устроюсь где-нибудь.
 - Сообрази, что говоришь! На дворе 40 мороза. Ты хоть знаешь, что это такое?

Я вспомнил, как в Москве при меньшем морозе в панике перебегал от закусочной к закусочной. Благо были они там на каждом шагу. Здесь, похоже, могло их не быть ни одной.

 - Вот что, - стала учить меня проводница, - человек ты, вижу, приличный. В Мариинске в вокзальном ресторане подойдёшь к деду Антону, охраннику. Скажешь, что от Ксении-проводницы. Он поможет.

 Упрятав на всякий случай от мороза за пазуху айву , которая ещё оставалась в чемодане, я, сойдя на перрон, ринулся вместе с обитателями экспресса в ресторан к накрытым обеденным столам, резонно полагая, что, пока суд да дело, не грех воспользоваться своим правом пассажира и поесть горячего.

 - Куда с чемоданом?- выловил меня в общем потоке крепкий пожилой мужичёк в тёплой кацавейке и фуражке, украшенной золотым позументом. Он контролировал вход, и в его обязанностях было не допускать до специального кормила представителей местного населения, на которых приготовленный обед не был рассчитан.
Догадавшись, что страж порядка и есть тот самый дед Антон, о котором говорила проводница, я достал своё служебное удостоверение, в которое был вложен мой билет, чтобы подтвердить свою причастность к числу пассажиров, а заодно и к сотрудникам МПС.
 
 Равнодушно сдвинув билет, дед Антон уставился на оттиснутую золотом аббревиатуру "МПС" на красном лидерине моего служебного удостоверения.
Ведомственные "корочки" произвели на него магическое впечатление.

 - Лаборант?! - С исключительным почтением спросил он, прочитав наименование моей должности.
 - Ну, да, - согласился я в готовности признать свой весьма скромный статус.
 Звучное наименование моего чина внушило деду исключительное почтение. Приезжий в не очень понятном звании сотрудник того же министерства, по которому служил и сам дед, мог оказаться, чего доброго, и ревизором.

 - Проходите. Обедайте, - преобразился он на всякий случай, - имеете полное право, в любой день. Вещички, если мешают, можете оставить здесь. Я присмотрю.
 Раздевшись в его тёплой каморке, я переложил свою айву из-за пазухи обратно в чемодан, после чего отправился за стол и с удовольствием съел очень неплохой и сытный спецобед, качеством которого наши власти поддерживали престиж Советского союза перед лицом китайских пассажиров.

 После того, как обитатели поезда были накормлены, и состав покатил дальше, у меня состоялось более обстоятельное знакомство с дедом Антоном и работавшей здесь же его женой бабой Зиной, которая по долгу службы, пересчитав после набега пассажиров столовые приборы, вышла к нам для разговора.

 - Вот, Зина, это лаборант (!) из министерства, - представил меня её супруг.
 Я не стал темнить, честно выложив им цель своего приезда, и, как показало дальнейшее, правильно сделал. Эти хорошие русские люди, недавно потерявшие единственную дочь и зятя, воспитывали осиротевшего девятилетнего внука и не утратили в своём горе чувства сострадания к окружающим.

*
История стариков, в которую я был посвящён, была печальной. Выдав ко времени любимую и единственную дочь замуж за хорошего человека, они не отпустили молодых от себя и стали жить общим домом. Благодаря покладистому нраву родителей и воспитанной в том же духе дочери, это оказалось вполне возможным.

 С работой по меркам небольшого городка все также были неплохо устроены. Дочь после окончания бухгалтерских курсов работала в Управлении леспромхоза счетоводом-кассиром. Зять, отслужив в армии, ведал в этом же Управлении охраной. Родители, как и теперь, трудились в привокзальном ресторане. В третьем поколении семьи рос бабушкин любимец внучок Павлик, который с шести лет пошёл в местную школу.

 Трагедия произошла год тому назад.
Случилось так, что не вполне передовое до этого Управление леспромхоза, где трудились молодые, по итогам года вышло, наконец, на успешные показатели, и его руководство на радостях вздумало, в кои веки, поспеть к Новогодним праздникам с зарплатой и премиями работникам своих таёжных участков.

 Объекты для обслуживания распределили между всеми сотрудниками бухгалтерии. Дочери выпало ехать за 25 километров в посёлок лесозаготовителей. Заложили сани. Зять собрался сопровождать жену в качестве возницы и охранника. Мороз для конца декабря стоял на дворе умеренный, и ничего не предвещало несчастья. Укутавшись в тулупы, супруги уютно устроились в санях и благополучно довезли и раздали трудящимся привезённые деньги.

 Перед обратной дорогой решили отобедать в местной столовке. Единственное в посёлке заведение общепита вскоре переполнилось неожиданно для себя разбогатевшими лесозаготовителями, которые застав там представителей Управления, из чьих рук они только что получили свои предпраздничные деньги, кинулись наперебой выражать им свою признательность, желая непременно отметить это должным образом.

 Супругам в равной степени было трудно, как соглашаться с подношениями, так и отказываться от них. Застолье затянулось. Как потом выяснилось, никто из местных работников и сами управленцы, не собиравшиеся до этого нигде задерживаться, не поинтересовались прогнозом погоды на ночь, который предвещал резкое (за 45 градусов) похолодание.

 Знай это, изрядно принявшие на грудь приезжие наверняка переночевали бы в посёлке. В таких случаях это было обычным делом, поскольку всякому в Сибири известно, что перед тем, как оставаться несколько часов на морозе под 50 градусов, не допустимы никакие, даже ограниченные возлияния.

Самое незначительное количество принятого алкоголя при любой одежде клонит на таком морозе в неотвратимый сон, от которого спящий с блаженной улыбкой на устах и в сопровождении сладких сновидений, не просыпаясь, отправляется в мир иной.

 На обратном пути в санях дочку развезло первой. А к тому времени, когда заподозривший недоброе зять почувствовал насколько мороз крепок, развозить стало и его самого. Приятная истома нестерпимо клонила возницу ко сну, чему способствовала укутанная в тулуп сладко посапывающая во сне жена.

 Какое-то время, приходя в себя, он хлестал её по щекам, не давая спать, но безуспешно. Посчитав, что до дома пути осталось менее половины, и возвращаться не имеет смысла, зять стал отчаянно нахлёстывать лошадь. Однако затрачиваемая энергия его ещё больше ослабляла, и он стал ловить себя на том, что в какие-то минуты клюёт носом, теряя контроль над собой и погружаясь в губительную дрёму. Время от времени он ненадолго приходил в себя, безуспешно пытаясь подобрать упавшие вожжи и замахнуться кнутом, после чего вновь отключался.
 
 Кончилось тем, что самостоятельно приковылявшая на запах конюшни усталая лошадёнка отдалась в руки дежурного конюха, который и обнаружил в санях два укутанных в тулупы бездыханных тела.

 Лишившись в одночасье дочери и зятя, дед Антон с бабой Зиной остались одни с осиротевшим Павликом на руках. Добрые старики, узнав, что я располагаю в Мариинске всего лишь тремя днями разрешённого свидания с мамой, не стали меня никуда пристраивать, а позвали жить к себе. Я вновь переложил айву из чемодана за тёплую пазуху, и пошёл за своими покровителями.
 
 К вечеру мороз покрепчал градусов до 50-ти. Моя меховая ушанка и овчинный полушубок в какой-то степени такому морозу противостояли, чего нельзя было сказать о совершенно недостаточных для этого двух парах брюк и толстых шерстяных носок под массивными ботинками. На этой части тела я не ощущал не то, чтобы одежду на себе, но даже мяса на своих костях и смог бы, при желании, очень подробно и правильно обрисовать скелет своих ног.

 - Тебе, сынок, повезло, - утешал меня дед Антон, - ветер сегодня южный. Вот когда он с севера, тогда да. Тогда пробирает.
 Оценить при 50-ти градусном морозе преимущество южного ветра против северного было за пределами моего воображения, и я, стараясь осторожно дышать через нос, думал только о том, чтобы не окоченеть ещё до того, как мы доберёмся до места.

 Идти оказалось недалеко и, миновав следом за своими хозяевами несколько домов, я на одеревенелых ногах поднялся на верхний этаж двухэтажного барака. Мои благодетели занимали здесь две комнаты, из которых на зиму, экономя дрова, переселялись в одну, ту, что называли "большой".
 Добрую треть этой комнаты занимала кирпичная плита, выстуженная перед нашим приходом. Но в простенке между нею и дымоходом в комнатной поленнице было припасено немного подсушенных дров с наструганной лучиной, предназначенных для быстрой растопки, и, пока я оттаивал сосульки со своих усов и разминал окоченевшие ноги, дед Антон организовал в печи огонь, и комната очень быстро нагрелась.

 Прибежал дожидавшийся у соседей Павлик, которому баба Зина тут же вручила порожнее ведро и услала его за водой из уличной разборной колонки, занявшись, тем временем, подогреванием для него еды, прихваченной из ресторана. Мальчик очень быстро вернулся с ведром полным воды, поверхность которой, пока он её нес, успела подёрнуться на морозе корочкой льда. Сам мальчишка большую часть дня провёл на свежем воздухе, и вид у него был здоровый и самодовольный.

 В отличие от Москвы, где при минус 37-ми оставались дома ученики всех классов, в сибирском Мариинске при минус 40-ка щадили только младших, до 4-го. Выглядело это забавно, поскольку старшеклассники, вопреки логике, томились на занятиях в отапливаемых помещениях, а малыши, им на зависть, легально пропускали занятия и при 40-ка градусном морозе катались под школьными окнами на санках.

 В народе считают, что все сибиряки отличаются исключительным богатырским здоровьем. В какой-то степени это так. Но вовсе не потому, что сибирский климат способствует необыкновенному здоровью. Просто здесь люди, им не обладающие, не выживают и в раннем возрасте уходят из жизни, уступая место здоровякам.

 На следующий день, прежде чем выпустить на улицу, баба Зина заставила меня облачиться в дедовские стёганные на вате штаны и сменить ботинки на валенки, объяснив, что путь мне предстоит не близкий.

*
Сиблаг размещался по другую сторону ж. д. магистрали и был по занимаемой площади соразмерен с самим городом. Жители Мариинска, многие из которых из поколения в поколение служили там в обслуге, воспринимали его обитателей, как часть самих себя и своего города.
 Знакомство с дедом Антоном и бабой Зиной было для меня несомненной удачей. Узнав о моих обстоятельствах, они очень деловито организовали выполнение в Мариинске моей миссии, детали которой я до этого плохо себе представлял.

 - Скажи, милок, - спросила меня в первое же утро баба Зина, - как ты собираешься три дня питаться со своей матушкой?
Я, разумеется, не имел об этом никакого понятия.
 - Наверное, - говорю, - там, разрешив свидание, это как-нибудь организуют.
 - Конечно, казённой пищей обеспечат. Но ты, милок, при деньгах и мог бы эти три дня побаловать матушку едой с нашего ресторана, - надоумила меня баба Зина.

 Потом она порылась в каких-то домашних пожитках и извлекла на свет пляжную сумку-термос, которую её дочь привезла когда-то из черноморского санатория. В такой сумке можно было переносить продукты без опасения их погубить даже при 40 градусном морозе.
 Упакуй я айву в Тбилиси не в дырявый ящичек, а в такую сумку-термос, все 10 килограммов айвы даже холодной зимой в целости дошли бы до места.

 В моем чемодане после вагонной встречи с Джемалом оставались три бутылки московской водки и пять штук айвы. Я отделил одну бутылку для распития с дедом Антоном и пожертвовал одну штуку айвы на компот для Павлика. Маме из первоначального количества оставалось четыре фрукта, которые я на другой день собирался ей доставить.

 Утром, проводив до вокзала моих хозяев, я, кроме айвы, сумел втиснуть в сумку-термос три небольших кастрюльки, доверху наполненные ресторанными изысками.
 Лагерная зона начиналась сразу за путями. Мне предстояло идти вдоль её проволочного ограждения, пока не достигну КПП. Территория была пустынной, позволяющей на многие сотни метров простреливать с находящихся по периметру сторожевых вышек все внутренние и внешние подходы к ограждению.

 Через какое-то время за оградой показались тюремные корпуса с зарешеченными окнами. Некоторые из них поверх решеток были забраны глухими деревянными колодами, позволяющими видеть узнику только узкую полоску неба (может отсюда пошло ыражение: "увидеть небо с овчинку"?). Трудно было себе представить, за какую вину перед обществом уже лишённый свободы узник в качестве дополнительной кары заслуживал ещё и лишения права глядеть из зарешеченного окна своей камеры на безрадостный сибирский пустырь.

Мама заведовала на зоне Домом младенца и традиционно пользовалась авторитетом у всех, с кем ей приходилось общаться. Это для меня было привычно, поскольку я с малых лет был свидетелем того, что это происходило везде и всегда, в какую бы среду людей она не попадала. Так было и здесь. Как только я называл себя, все должностные лица, уважительно упоминая маму по имени и отчеству, выражали полную готовность во всём мне содействовать.

 Нам отвели небольшую жарко натопленную комнату, где нас никто не беспокоил, не считая молчаливого истопника-заключённого, который время от времени заходил, чтобы поддержать огонь в печи.
 Реакция мамы на выложенную перед ней айву была именно такой, какой виделась мне в Тбилиси. Она долго и благоговейно поглаживала жёлтые плоды, глубоко вдыхая их неповторимый аромат, о чём-то задумавшись.

Я напомнил ей о своём детском воспоминании про то, с каким удовольствием она откусывала от цельного плода, тогда как мы довольствовались только вареньем.
 - К сожалению, - грустно улыбнулась она, - я не смогу продемонстрировать тебе этого сейчас. Зубы за эти годы стали не те.

 - Тогда я тебе её нарежу, - сказал я, извлекая из-под свитера свой пресловутый клинок.
 Вот тут никогда не теряющая самообладания мама вдруг запаниковала.
 - Как ты его сюда пронёс? Видел ли его кто-нибудь? Ты хотя бы представляешь, чем это тебе и мне здесь грозит?
 Засуетившись, она хотела было выбросить его в печь. Но вовремя поняла, что его обгоревшие останки всё равно обнаружит выгребающий золу истопник.

 В конце концов, немного успокоившись, мы решили, что я, не возбуждая подозрений, израсходую всё время, отпущенное в первый день на свидание и, не привлекая к себе внимания, вынесу вечером нож за пределы зоны, чтобы больше никогда его сюда не заносить.
 Конечно, настроение было несколько подпорчено. Но ничего на свете не длится вечно.

Кончился и этот день. Я благополучно ушёл с ножом восвояси и в тот же вечер передал его на хранение деду Антону.
 Он тоже не стал держать его дома, чтобы тот не попался на глаза Павлику, а отнёс к себе на работу, где и припрятал в своей служебной каморке.

Дед не стал исключением в ряду тех, кто впервые брал мой нож в руки, и, как и все прочие, долго и с интересом его разглядывал. Однако он был единственным человеком, который не пытался выторговать необычный клинок, по той простой причине, что считал такое приобретение для себя не по-карману.

 Оставшиеся два дня общения с мамой уже ничем не были омрачены. Мы, благодаря заботам бабы Зины, вкусно и сытно питались, перебрав в бесконечных разговорах чуть ли не повседневно все те восемь лет, которые не виделись.

 Переговорив перед отъездом с руководителями колонии, я попрощался с мамой с хорошим предчувствием её скорого освобождения.

 На обратном пути экспресса "Пекин-Москва" мне достался всё тот же хвостовой вагон, традиционно подцепленный до Москвы для Мариинских пассажиров.
 Баба Зина по русскому обычаю принесла мне на дорожку узелок с домашними пирожками. Пришёл проводить и дед Антон с завёрнутым в тряпицу моим ножом, забыв о котором, я чуть было не оставил его в Мариинске. Это вполне могло случиться, но клинку неведомой судьбой была уготована иная участь.

*
Погибший в 1942 году под Керчью мой дядя военный лётчик Иван Гукасов был братом моей мамы, а для меня после гибели отца - мужским примером.
 В мае 1941 года, в канун начала Великой войны, отдавая предпочтение мягкому ходу тифлисских фаэтонов перед редкими и несовершенными в то время таксомоторами, он успел привезти из роддома жену с новорожденным сыном, которого нарёк своим именем.

 Раннее детство глазастого малыша, которого с первых пелёнок именовали не иначе, как Иваном Ивановичем, пришлось в Тбилиси на самые голодные военные годы, которые с трудом переносили даже взрослые.
 
 Ни о каких жирах и витаминах, совершенно необходимых для нормального формирования и роста ребёнка, не могло быть и речи. Несмотря на изощрённую фантазию, с которой его мама и бабушка изобретали способы пропитания детей, бывали дни, когда у маленького Ивана не было во рту маковой росинки.

 Однако, казалось, что рождённому под счастливой звездой ребёнку все выпавшие на его долю лишения были нипочём, и, глядя на десятилетнего крепыша, трудно было предположить какие-либо трудности родителей относительно его питания. А в 20 лет это вообще был уже богатырь.

В отличие от отца, избравшего своей средой обитания Пятый океан, как фигурально именовали в те годы воздушное пространство, Иван Иванович смолоду был пристрастен к Океану реальному, то есть водному, а если точнее – подводному. Независимо от зигзагов своего образования, по-настоящему он хотел стать только моряком и не успокоился, пока им не стал.
 
Чем же должен заниматься по жизни мирный моряк? Конечно, ловить рыбу. Чем же ещё? А ловить - это, значит, делать всё, что с этим ловом связано. То есть искать, выбирать трал, сортировать и обрабатывать улов. Короче, всё, что положено делать по штату команде рыболовного морозильного траулера, и ещё сверх того, что потребует море.

А "сверх" – означало, к примеру, выполнение аварийных подводных работ, которые не были предусмотрены, но случались.
 На траулере "Ахун" Грузинского управления, который бороздил воды мирового океана в поисках рыбы, штатного водолаза для выполнения нештатных подводных работ не было. Зато был природный подводник Иван Гукасов, который заведовал на борту производством, но при необходимости облачался в "калипсо" и, напялив акваланг и ласты, спускался под ватерлинию для ревизии и устранения подводных неполадок.

 От пробоин и других катастрофических поражений подбрюшья родное судно Бог миловал. Чрезвычайные ситуации под водой у траулера возникали, как правило, по причине винта, который имел манеру время от времени наматывать на себя траловые канаты, тем самым прерывая лов и грозя ради восстановления утраченного хода необходимостью пожертвовать самим тралом.
 
 Фатальность таких аварий заключалась в том, что вращающийся винт и эти концы, будучи за кормой в неизбежной близости, постоянно провоцировали готовность при малейшем попустительстве команды намотаться друг на друга. Как только это случалось, механики отключали муфту сцепления, судно ложилось в дрейф, а палубная команда переключалась на обеспечение работы Ивана Гукасова.

 Добровольный подводник, не раз выручавший палубных разгильдяев, допустивших очередной недосмотр, опускался на нужную глубину и, орудуя всего лишь ножами и мускулами, в одиночку разнимал несанкционированные объятия винта и каната.

 Оставшаяся на борту команда в нетерпении продолжить прибыльный лов как могла помогала или мешала водолазу работой палубных лебёдок. Когда работа затягивалась, он время от времени поднимался на борт, чтобы передохнуть, а заодно обновить баллоны с дыхательной смесью и заточить притупившиеся ножи.

*
Мой тесть Али Касумович, доставшийся мне после женитьбы, будучи одним из руководителей Сумгаитского комбината синтетического каучука, был страстным поклоником арабской культуры. Я не преминул при случае показать ему свой клинок и, конечно, в первую очередь спросил о содержании начертанного на нём арабского текста.

 Тесть тщательно переписал надпись в свою рабочую тетрадь и сказал, что, поскольку в ней угадывается старинный слог, и в тексте может иметь место определённое иносказание, дело требует изучения, но оно ему интересно, и он, разобравшись, обязательно сообщит мне о результатах.
 
 Ежегодно в начале декабря, сложив ближайшие выходные с праздничным днём Сталинской Конституции (5 декабря) и присовокупив к ним припасённые отгулы, тбилисская публика отправлялась на несколько дней из бесснежной столицы в высокогорный Бакуриани покататься на лыжах.

 Наш Иван Иванович в это время был в отпуске после только что оконченного беспримерного 11-ти месячного плавания. Наслушавшись его рыболовецких баек, за юмором которых угадывались многотрудные будни океанских рыболовов, я пригласил его для укрепления здоровья отправиться в компании со мной и моей семилетней дочерью в нашем автомобильчике на традиционные горнолыжные игрища в Бакуриани.

 Это были незабываемые и замечательные дни.
Сезонный наплыв лыжников в тот год был настолько обилен, что чуть было не вытеснил из своих жилищ самих домовладельцев. Мы, пользуясь тем, что в нашем распоряжении был собственный транспорт, устроились с ночлегом в комфортабельной Боржомской гостинице, от которой поутру поднимались по местному 28-ми километровому серпантину в Бакуриани, где весь день катались на лыжах, после чего возвращались ночевать в Боржоми.

 Остроту нашему времяпровождению придавали элементы экстрима, связанные с конструктивными особенностями изделий отечественного автопрома и ненавязчивой организацией их эксплуатации.
 Нигрол, предусмотренный для штатной заливки в коробку передач нашего автомобиля, уже при минус трех градусах по Цельсию затвердевал настолько, что рычаг скоростей на холодном двигателе охотнее гнулся, чем поддавался переключению.

Мы оставляли его с вечера на второй передаче для того, чтобы поутру запустить двигатель с буксира. Эту роль выполнял для нас автофургон, развозящий по городским магазинам утренний хлеб. Подцепив нас, он безжалостно мотал волоком по пустынным утренним улицам города наш автомобиль с неподвижными окоченевшими колёсами, пока они не начинали вращаться и, в конце концов, запускали двигатель.

 С вечерним возращением было проще. В Бакуриани достаточно было оставить машину носом в сторону 28-ми километрового спуска, чтобы, вечером усевшись в нее, покатится накатом несколько километров, пока она не заведется.
 
 Заправляться приходилось неофициально на местной нефтебазе, где нам предлагали делать это без "пистолета" с помощью гофрированного рукава диаметром 200 мм, из которого с пожарным напором хлестал бензин. Однако все эти мелкие неудобства с лихвой покрывались удовольствием от солнца, ультрафиолета, снега и лыжных скольжений.

Нагуляв в высокогорье аппетит, мы скатывались вниз, в Боржоми и за неторопливым ужином в гостиничном ресторане подолгу слушали неиссякаемые байки нашего мореплавателя.
 Особый интерес вызывали у нас истории, связанные с аварийными подводными работами, поскольку в этих случаях Ивану, как единственному нештатному водолазу на своём корабле, приходилось оставаться с обстоятельствами аварии один на один, а мы имели возможность слушать волнующие рассказы об этом, что называется, из первых рук.

 С удивлением я узнал, что прочность капронового каната, намотавшегося на винт, такова, что водолазу приходится за время работы не раз подниматься на палубу, чтобы заменить или заточить затупившиеся ножи. А всякий лишний подъём непродуктивно расходовал дыхательную смесь, из-за чего кроме заточки ножей требовал внеочередную замену дефицитных баллонов.
 - Тупой нож - для водолаза сущий бич, - сетовал Иван, - но лезвий, которые не тупятся о капрон в природе, к сожалению, не существует.

 Услышав такое, я тут же подумал о своём нетупящемся ноже и понял, что возможно гораздо более полезная область применения его уникальных качеств заключается не в пижонской демонстрации знакомым, а для реальной пользы и здоровья близкого мне человека.

 - В природе такой нож существует!- заявил я Ивану с интонацией В.Ленина, воскликнувшего своё бессмертное: "есть такая партия!" -Он есть, дорогой Иван Иванович, такой нож, и ты его немедленно получишь.
 С этими словами, к восторгу моей дочери, завороженной морскими байками, экзотический нож с арабской вязью на булатном лезвии перекочевал от меня на пояс новому владельцу и по окончании его отпуска отправился с ним в очередное плавание.
 
*
В тот выход в океанские воды Атлантики на борту РТМ "Ахун" всё поначалу ладилось. То он удачно находил косяки рыб, подсказанные разведкой и забирал в свои тралы по 10 - 15 тонн улова, то косяки рыб сами нарывались на РТМ "Ахун" и, попадая в его тралы, не давали передыха производственному цеху.

 РТМ от раза к разу тяжелел от добытой рыбы и легчал от расхода топлива. И то, и другое вызывало желание подтянуться поближе к плавбазе, в расчёте разгрузиться и добрать горючего. Не говоря уже о том, что неподалеку дрейфовал транспорт "Тайфун", где по слухам была для РТМ ещё и почта.

 Поначалу для основной работы надо было пришвартоваться к плавбазе "Шквал", чтобы сбросить добытое и закачать топливо. Это процедура одинаково необходима и ответственна. Поэтому команды обоих кораблей стараются выполнить её "как можно лучше", но в тот раз это получилось, к сожалению, "как всегда".
 На этот раз "Отличились" деятели со "Шквала". Они, подавая бросательный конец с грузом (лёгостью), промахнулись и набросили его на работающий винт "Ахуна".

Допустив это, вместо того, чтобы, не мешкая, отсечь и тем самым спасти сам швартовый канат, состоящего из комбинации капрона, смоленой пеньки и стального троса, они замешкались и дали возможность всему этому хозяйству намотаться на винт. Теперь всё это располосовать и размотать вручную предстояло водолазу, поскольку никакого другого способа освободить винт на плаву не существовало.

 Когда это стало очевидным и стало ясно, что устранение допущенного предстоит под водой, следовало с той же минуты все действия палубной команды традиционно подчинить Ивану Гукасову, ответственному за водолазные работы.
Первое, что он в таких случаях просил Христом-Богом -это не предпринимать никаких действий, чтобы не усугублять состояние винта ещё до того, как он его осмотрит.

Но капитан и стармех не желали терять время пока Гукасов, как им казалось, не торопясь, готовит свои водолазные доспехи. Они попытались разрешить проблему собственными силами. Отсоединив в машинном отделении муфту сцепления и проворачивая гребной вал вручную, руководители попробовали лебедками смотать с него намотку, но в результате своих усилий затянули её ещё туже, намного усложнив работу, предстоящую подводнику.

 Готовый к погружению Гукасов помимо традиционного оснащения впервые взял с собой полученный в подарок арабский нож. До этого необыкновенные качества этого экзотического лезвия на зависть сослуживцам он многократно демонстрировал только на палубе. Теперь же впервые появилась необходимость и возможность опробовать его в настоящем деле под водой.
 
 Драгоценный клинок Иван для надёжности приторочил плетеной тесьмой к правому запястью. Зависнув на левой руке на заведённом командой подкильном конце, Иван начал с того, что сразу же употребил заморское лезвие против наиболее упрямого капрона.
 Арабская "финка", как и ожидалось, разрезала натянутый канат как масло, но рассечённые нити его пряжи, освобождённые от напряжения, "взрываясь", обволакивали водолаза, парализуя его действия.

Работая только свободной правой рукой, рискуя запутаться в тысяче нитей и превратиться в беспомощный кокон, Иван почти в панике, размахивая руками, отводил их от себя. Когда он, наконец, высвободился, то к своему огорчению не нашёл на своём запястье плетеной тесьмы, а вместе с ней и притороченного ею арабского ножа, который в процессе своих беспорядочных движений выпустил из рук.
 
 Тому плаванию шёл уже третий месяц, когда почта принесла мне письмо от Али Касумовича, обещавшего по моей просьбе разобраться в арабских письменах на клинке. После долгих изысков по истолкованию древнего слога он пришёл к заключению, что текст на ноже означает пророчество, и оно гласит: "вернётся один".

 Надпись следовало понимать, как предупреждение владельцу ножа о том, что из роковой переделки, в которую они с ножом попадут, выживет и вернётся только один из них, и, судя по всему, им до последнего времени оказывался именно нож, всякий раз терявший своего хозяина, после чего сам переходил к новому обладателю.

 Видимо это продолжалось до тех пор, пока очередной владелец, заподозрив неладное, не дожидаясь трагической для себя развязки, не всадил в сердцах злополучный нож в землю, где он и был мною обнаружен.

 Стало очевидным, что всё время, которое я владел заговоренным клинком, благоразумней было не дорожить этим приобретением, а как можно скорее от него избавиться, и видимо не случайно мой ангел-хранитель то и дело предоставлял мне такую возможность.
Однако попутанный бесом я упорно не внимал гласу Божьему и продолжал с упрямством отстаивать право носить свою погибель при себе. Мало того, не ведая подвоха, еще и умудрился передать меченый нож младшему брату перед его очередным рейсом на борту рыболовного траулера.

 К сожалению, прочтение надписи пришло от Али Касумовича тогда, когда я уже не успевал связаться с Иваном, чтобы предотвратить грозящую ему опасность. РТМ "Ахун", завершив полугодовое плавание, был к этому времени с отключённой рацией уже размещён на верфи Штральзунда для планового ремонта и прошло ещё какое-то время мучительного неведения, пока заработавшие отпуск моряки добрались, наконец, из Германии до порта своей приписки, и нам стало известно, что меченый клинок, не щадивший до этого своих владельцев, волею судьбы, безвозвратно канул на дно Атлантического океана.
 
Древнее пророчество вновь сбылось и, следуя ему, домой возвращался опять только один, и нам оставалось только радоваться, что в единоборстве с судьбой сгинул на этот раз сам меченый предмет, а выжившим, с Божьей помощью, оказался наш Иван.
 
 февраль. 2007