Сержанты

1951 год
 Под предлогом того, что на вооружение ВВС ожидалось поступление новой реактивной техники, решено было, прежде, чем отпускать  элитных авиамехаников домой, целесообразно их этой новой технике обучить. Задерживая нашу службу ещё на год, нам обещано было увеличить в полтора раза жалование и предоставить дополнительный 10-ти дневный отпуск.
 
 Не посвящённые в высшие соображения своего командования, посудачив немного по поводу нового жалованья и отпусков,нам ничего не оставалось, как продолжать тянуть ещё год привычную лямку своей бессрочной срочной службы.
 А служили мы в Грузии. На военной авиабазе Вазиани, что была в 15 километрах от Тбилиси и равном удалении от проходящих по обе стороны дорог на Кахетию и Рустави.

Старослужащие сержанты (единственным рядовым в полку был водитель rомандирского "виллиса") в качестве привилегированных специалистов были раскреплены по самолётам и занимались своим обычным делом без формального на то расписания, подчиняясь в первую очередь регламенту выполняемых работ, более строгому в авиации, чем распорядок дня.

 Поэтому от работы нас общими командами не отвлекали и в колонны для переходов по территории не строили. Каждый, закончив работу, брёл в столовую или ещё куда самостоятельно.

 В непогоду, когда полётов и связанных с ними регламентных работ не было, круг сержантских интересов был невелик. Это был даже не круг, а скорее треугольник, который в простойные дни особенно чётко обозначался тропинками, протоптанными на полупросохшей после дождя земле. Казарма - столовая - туалет - казарма.

 Правда, на отделённой шлагбаумом от внешнего мира нашей территории размещались ещё медсанчасть и полковой клуб, однако здоровых и всё ещё не старых сержантов ни лазарет, ни клубная библиотека особенно не интересовали. Медсестричек в лазарете давно между собой поделили старшины, а в скудной клубной библиотеке за долгую службу всё было давно перечитано.

Кстати, о клубе.
 Этим культурно-просветительским подразделением заведовал у нас ещё недавний сверхсрочный старшина Филонов, которому за многолетнюю и беззаветную преданность полковой самодеятельности замполит недавно выхлопотал звание младшего лейтенанта.
В новой офицерской ипостаси Филонов расцвёл. Облачившись в командирскую форму, подпоясанный скрипящими ремнями и портупеей он тут же выпросил себе отпуск и на целый месяц отправился покорять неискушённых девиц в какой-то очень далёкой деревне, откуда был родом.
 Из отпуска Филонов наряду с домашними гостинцами однополчанам, вроде маринованных грибов, мочёных лесных ягод и бутыли хлебного самогона, которыми его снабдили селяне, привёз ещё и купленную на обратном пути по случаю в каком-то привокзальном магазинчике патефонную пластинку.
Поскольку полковой радиоузел был принадлежностью клуба, он тут же по приезде сделал содержание своего приобретения всеобщим достоянием нашего славного гарнизона.
 На пластинке была записана очень понравившаяся Филонову песня в исполнении знаменитой эстрадной певицы. Она пела про то, как милый задаёт ей вопросы относительно нашей замечательной жизни, пытаясь выяснить её к этому отношение.
 "…он спросил меня, я счастлива, иль нет?
 Только взглядом я дала ему ответ.
 Посмотри, милый друг,
 Как цветут золотистые нивы -
 Это счастье моё расплескалось вокруг,
 Как же не быть мне счастливой…"

Однако милый продолжал допытываться:
 "… он спросил, меня люблю я или нет?
 Только взглядом я дала ему ответ…"

Но очередного взгляда милому оказалось недостаточно.
 "…он спросил, меня я верю или нет?
 Только взглядом я дала ему ответ…"

Казалось бы, ну чего ещё, однако настырный парень и этим не довольствовался
 "…он спросил, я буду ждать, иль нет?
 Только взглядом я дала ему ответ…"

 После каждого своего ответа "только взглядом" девушка, тем не менее, как могла, развивала парню его содержание. Песня на четвёртом куплете, по идее, должна была заканчиваться, но у нас создавалось впечатление, что на редкость туповатый возлюбленный ничего толком не понимает из ответов девушки и продолжает бесконечно задавать ей одни и те же вопросы.
Это неудивительно, поскольку Филонов гонял полюбившуюся пластинку с утра до вечера, без пауз.
 Основное назначение полковой радиосети - трансляция на аэродромном пространстве  распоряжений командования. Поэтому не только отключать динамики, но даже приглушать громкость их вещания было категорически запрещено. Колокола радиоговорителей на полковой территории свешивались над нашими головами с каждого столба и доставали нас в любой точке бытия. Укрыться от них невозможно было даже в туалете. Постоянный контроль боеготовности радиосети предписывал Филонову загружать её чем угодно, лишь бы динамики не молчали, и он, не мудрствуя, знай крутил себе без останова привезённую пластинку.

 "…он спросил меня, люблю я или нет?
 Только взглядом я дала ему ответ…"

 Слушать это изо дня в день, с подъёма до отбоя было невыносимо. Первым не выдержал пытки самый молчаливый и уважаемый между нами, старослужащий старшина Чернов.
 - Вот, что я тебе скажу, Филонов, - заявил он, посетив радиоузел, - достал ты своей песней народ. И милого из этой песни ты измучил. На что парень не намекнёт, она ему целый день даёт только взглядом. Слушать невозможно.
 Филонов был искренне удивлён тому, что неблагодарная публика не разделяет его восторгов завезённым шлягером, но, учитывая разные с Черновым весовые категории, от спора с ним уклонился, и стал слушать любимое пение наедине с патефоном, не подключая его больше к трансляции.

Миша Багдасаров.
 По службе в полку, я в своём сержантском звании значился авиамехаником по специальному оборудованию. Мои обязанности состояли в должном техническом содержании бортовых радиоустройств типа "я - свой самолёт" и, при необходимости, смене на них опознавательных кодов.
Поскольку эти обязанности были секретны и требовали специального допуска, для надёжности они возлагались ещё на одно лицо - моего сослуживца сержанта Багдасарова.
 С бакинцем Мишей Багдасаровым нас в полку именовали "братья-армяне", и в этом не было ничего удивительного. Мало того, что мы были действительно армяне, мы к тому же были одного роста и возраста, облачены в одинаковую сержантскую форму. С одинаковыми значками на груди и усиками на лице. Так, что вполне могли сойти и за братьев.
 Возложенная на нас с Мишей работа была бездельной. В мирное время, вдалеке от границы пользоваться сигналом "я - свой самолёт", а тем более менять на нём коды, практической необходимости не было, поэтому хозяйственный начштаба полка майор Курский возложил на нас дополнительную и с его точки зрения, более полезную нагрузку.
 Пользуясь нашими спецдопусками, он поручил нам доставлять фельдсвязью в Тбилисский штаб Воздушной армии (ВА) секретную почту. Для этого экономный майор хотел, было выдать нам один пистолет на двоих с тем, чтобы мы возили его пакеты в город по очереди. Однако неподчиняющийся ему полковой "опер", отвечающий за сохранность военной тайны, воспротивился и настоял на том, чтобы даже один секретный пакет сопровождали не менее чем два вооружённых фельдъегеря.
 Поскольку авиаполк собственного транспорта, кроме изношенного командирского "виллиса", не имел, мы с Мишей в компании друг друга с пистолетами на боку возили портфель со спецпочтой на попутках. Сперва несколько километров до трассы, потом с пересадкой ещё 15 км до города. В этой связи придирчивый майор Курский спрашивать с нас за долгое отсутствие не мог. Мы же, по быстрому обменяв в штабе ВА свои пакеты на обратную почту, естественно оставались в городе на весь день.
 Что мы там делали? Мало ли чего. Например, навещали Мишину тётушку, живущую в районе "Нахаловки", где, отложив в сторону свои пистолеты и секретный портфель, могли, как правило, вкусно и сытно отобедать. Обязательно наведывались на улицу Клары Цеткин к жившим там с нашей бабушкой моим младшим братьям, в содержании которых я принимал участие.
 Прогуливаясь не спеша по крутым и живописным тбилисским улочкам, мы, конечно, не обходили вниманием попадающиеся на каждом шагу киоски и забегаловки со спасительным в жару холодным пивом. Если случалась плохая погода, иногда захаживали на дневной киносеанс или в Картинную галерею, что была на проспекте Руставели, которую я посещал с детства и где пытался приобщить бакинца Мишу Багдасарова к традициям грузинского искусства.
 Нужно отдать должное интуиции майора Курского, который не зря подозревал нас в неуставном и блаженном времяпровождении при исполнении служебных обязанностей, в то время как сам он вынужден был безвылазно торчать ежедневно в своём штабе и глотать пыль посреди унылой вазианской степи.
 Теперь скажите, как, по-вашему, станет любой начальник вымещать своё раздражёние подчинёнными? Совершенно верно: взвалит на них дополнительную работу, чтоб мало не показалось. Майор Курский так и делал.
 В отношении меня он распорядился, учитывая мои графические способности, чтобы я в сжатые сроки изготовил неподъёмное количество технических плакатов для командирской учёбы. Для этого меня снабдили всеми необходимыми принадлежностями и даже выделили на самолётной стоянке отдельную щитовую каптёрку, в которой я, по замыслу Курского, должен был трудиться безвылазно.
Мишу Багдасарова, выдающегося мотомеханика-любителя, поставили на ремонт и техобслуживание офицерских мотоциклов, на которых они в большинстве своём ездили на службу из своего жилого городка.
 Однако к досаде майора Курского, подавления нашего с Мишей благодушного настроения его мероприятия не достигли.
Я, сколько себя помнил, рисовал всегда, и делал это с удовольствием, никогда не заставляя себя упрашивать. Не говоря уже о том, что, изготавливая учебные пособия, разбираться в подробностях новой техники было само по себе интересно.
 Для Миши ковыряние в мотоциклах было не работой, а наслаждением, и вскоре разленившиеся командиры, пользуясь даровым техобслуживанием, стали прибегать к его услугам по любому, даже самому пустяковому поводу. Он не только никогда не чурался их обращений, а наоборот преувеличивал сложность неполадки с тем, чтобы оставить мотоцикл у себя на ночь.
К вечеру, легко устранив неисправность он до начала ночных полётов, под предлогом послеремонтного испытания, гонял по аэродромной бетонке на чужих колёсах до изнеможения.
 Майор Курский, устанавливая сроки порученной работы, не предполагал моей высокой производительности и удивлялся свободному времени, которое я, не отставая от его заданий, проводил в мастерской Миши Багдасарова.
После того, как я обучился у него вождению мотоцикла, он стал оставлять для ремонта не менее чем две машины, и мы все вечера стали часами пропадать на взлётно-посадочной полосе нашего аэродрома, теперь уже гоняясь друг за другом.
 Курский досадуя на то, что дополнительные обязанности раздражающих его сержантов, вместо предусмотренных уставом тягот и лишений, доставляют им удовольствие, а так же опасаясь дорожных происшествий, связанных с бешеными мотогонками, попытался, было своё решение отменить и Мишину ремонтную лавочку прикрыть.

Но было поздно. Развращённые комфортом, офицеры не дали майору ущемить свои интересы. А обнаглевший в конец Багдасаров, пользуясь их заступничеством, тут же оговорил себе право, по случаю обилия заказов, привлекать меня к своей работе. Таким образом, моё присутствие в его мастерской и наши узаконенные совместные послеремонтные испытания мотоциклов были продолжены.
 
Капитан Горовой.
 Помимо майора Курского, которому мы и все в полку подчинялись как начальнику штаба, у нас с Мишей был и свой непосредственный начальник - инженер по приборам капитан Горовой.
 Это был безразличный к службе, застрявший на бесперспективной должности офицер, общественная значимость которого определялась тем, что через него к нам в полк поступал казённый питьевой спирт, предназначенный якобы для технического ухода за приборами.
 
Лимит этого спирта (4 литра в месяц), необходимый для поддержания в должном состоянии множества контактов и рефлекторов в авиационных приборах, исправно выделялся и распределялся именно через нашу службу.
 
Надо ли говорить, что за всю историю Военно-воздушных сил ни один контакт и ни один рефлектор никогда спиртом протёрт не был. Для этого у нас, и во всей авиации, испокон века употреблялся очищенный бензин Б-70, которого в полках было немерено.
В то время как исправно получаемый дефицитный спирт, не случайно именуемый питьевым, расходовался именно по этому более точному своему определению.

 Капитан Горовой считал, что единственный прок от любой службы - это использование её в своих личных интересах. Из того, чем он ведал на своей службе, соблазн, кроме питьевого спирта, представляла ещё и дыхательная смесь из кислородных аппаратов.

 С доступом к кислороду у Горового проблем не было. Он регулярно по долгу службы обходил самолёты, подсаживаясь в кабину каждого, и в порядке инспекции подолгу дышал смесью через бортовую кислородную маску. Надышавшись вдоволь и стравив при этом изрядное её количество, он указывал механику на недостаток давления в системе и переходил на следующий самолёт.

 Предостережением полкового врача о том, что избыток кислорода для лёгких так же вреден, как и его недостаток, капитан Горовой пренебрегал, считая, что обогащённая кислородом дыхательная смесь, это во всех случаях хорошо, а хорошего, особенно если оно бесплатное, много не бывает.
 
 Другое дело спирт. Тут, в отличие от кислорода, проблема заключалась не только в его весьма ограниченном количестве, но и в том, что на это ограниченное количество в полку было много претендентов.

 Главным посягателем на долю вожделенного питья был сам начальник штаба майор Курский, который нипочём не утверждал составленные Горовым акты на списание спирта, пока тот не отваливал ему из 4 литрового месячного лимита не менее половины. В противном случае майор придирался к небрежностям, с которыми был составлен акт, и не ставил своей визы, пока не вымогал для себя нужного.

Не имея права на получение очередного поступления, пока не будет списано по акту предыдущее, прижатый в угол Горовой, был вынужден скрепя сердце, каждый месяц уступать ненавистному начальнику своё кровное.
 
 Обида капитана усугублялась ещё и тем, что из своей доли майор Курский ни с кем не делился, переводя стрелку потребности остальной публики на того же Горового. Что касается самих актов, то они действительно были составлены из рук вон плохо, и Курский этим пользовался по праву.

 Однажды случилось так, что заезжий генерал из штаба Воздушной армии (ВА), курирующий техническую учёбу лётного состава, во время инспекторского визита в наш полк похвалил мои плакаты.

 - Вот, Горовой, - сказал после его отъезда Курский, - не ценишь ты свои кадры. Вместо того чтобы пьянствовать, заказал бы своему сержанту комплект учебных пособий по новой технике и преподнёс своему генералу в штабе ВА. Глядишь, и забрал бы он тебя из этой глуши. Сопьёшься ведь.

 - Что же вы, товарищ майор, сами не выберетесь отсюда таким же образом?
 - А кто тебе сказал, что не выберусь? Я уже давно в первой очереди на перевод в Германию. По обмену. Понял? Это тебе похлеще штаба ВА в Тбилиси. А ты вот попади хотя бы туда.

 После этого разговора капитан Горовой не только заразился подсказанной ему идеей, но и проговорился о ней по пьянке полковому врачу, и тот задался целью добиться своего перевода в Тбилисский гарнизонный госпиталь таким же способом.

Эти два начальника насели на меня вдвоём и завалили работой. Беспокоясь за её результаты, они щедро оплатили закупленные впрок краски, кисти и другие художественные принадлежности, под которые капитан Горовой выделил мне из своего хозяйства новенький и очень аккуратный, отделанный блестящей металлической фурнитурой вместительный деревянный чемодан, в котором в полк поступил какой-то дорогостоящий прибор.

 Заказчики делали всё необходимое для того, чтобы я не отвлекался от их работы, и какое-то время мне действительно стало не до мотоциклов.

А Миша, как истинный мотолюбитель, с не меньшим удовольствием продолжал потрошить всё, что ему привозили. Это были мотомашины невысокого класса, как правило, Ижевского производства. Но с поступлением в наш полк свежего выпуска техников мы впервые соприкоснулись с тем, что сейчас повсеместно именуется иномаркой.

 В своё время молоденькие, не обременённые семьями техники-лейтенанты при выпуске из училища за компанию друг с другом, потратив чуть ли не все свои подъёмные, обзавелись новенькими двухцилиндровыми "БМВ", которые по репарации поставляла тогда в СССР побеждённая Германия.
 
 Что это была за машина! Мощный четырехтактный двигатель с карданной передачей на ведущее колесо работал у этих, по существу двухколёсных автомобилей, с бархатным часовым тиканьем.
Подвеска и два одинаковых седла были настолько мягки, что при езде на скорости по кочковатой степной целине доставляли седоку и пассажиру всего лишь приятное покачивание.

Машины были в работе безотказны, но их молоденькие владельцы ухитрялись и у них находить повод для жалоб. Чаще всего это касалось засорения отечественным бензином фильтров тонкой очистки топлива, на промывку которого достаточно было пяти минут. Однако, верный себе Миша Багдасаров, тяжело вздыхая и глубокомысленно покачивая головой, ссылаясь на сложный случай, соглашался помочь, если только мотоцикл будет оставлен до утра.

Страсти по спирту.
 Как мы уже говорили, капитан Горовой вспоминал о необходимости списать израсходованный якобы на технические нужды спирт только тогда, когда подходило время для получения нормы на следующий месяц. Списание надо было оформлять актом, и капитан в предчувствии очередных унизительных придирок майора Курского с тоской думал, что тот, как всегда, тыча в отвратительно составленную Горовым писанину, станет с него требовать увеличения своей доли.

 Проспиртованные извилины капитана напрочь отказывались совершенствовать отчетность, и он пребывал в состоянии полного уныния, поскольку рассчитывать на очередные 4 литра спирта без списания ранее полученных, как мы уже говорили, было невозможно.
 
 С этой заботой Горовой, теребя в руках ненавистные бумаги, зашёл как-то в нашу каптёрку.
 - Послушай, сержант, - обратился он ко мне без особой надежды, - у тебя мозги молодые, глянь-ка одним глазом, сходятся ли в 4 литра приведённые расходы?
 Приведённые расходы в 4 литра не сходились и были так запутаны, что я в сердцах сказал, что составить всё заново легче, чем исправлять допущенную путаницу.
 - Вот и составь заново, - обрадовался Горовой, тут же всучив мне свои черновики.

Списание спирта было простой арифметической задачей. Я выписал в столбик все приборные потроха, уход за которыми предполагал по регламенту употребление спирта. Проставил против каждого из них установленные нормы расхода на одну операцию, после чего перемножил это на выдуманное количество операций с тем, чтобы на всё это якобы ушли искомые 4 литра вожделенной жидкости.
Пользуясь штабными навыками своей прежней службы, я отпечатал акт в трёх экземплярах и преподнёс их своему капитану.

 Горовой долго не отводил глаз от полученной бумаги, пока, наконец, не поднял на меня просветлённый взгляд.
 - Послушай, дорогой мой, ты хоть понял, что натворил? Это же не акт. Это поэма! Теперь этот упырь Курский больше литра от меня не получит. С таким актом он и этого не стоит.

 Так оно и вышло. Действительно откупившись одним литром при утверждении акта, в котором начальник штаба на этот раз не нашёл ни одной ошибки, капитан Горовой влетел в нашу каптёрку не переставая расточать мне похвалу.

 Хорошего в этом было мало, поскольку помимо того, что я становился причастным к усугублению пьянства своего начальника, до майора Курского дошли порочащие меня сведения о моей причастности к безупречной отчётности, представленной капитаном Горовым.

 Начальнику штаба казалось, что не подавив человека нельзя призвать его к порядку и поэтому в случае нашем с Мишей Багдасаровым, чем безупречнее мы исполняли его поручения, тем большее раздражение у него вызывали.

Пиво.
 Как- то под вечер ко мне, ошалевшему окончательно от рисования плакатов, Миша Багдасаров подкатил верхом на шикарном, только что отлаженном БМВ.
 - Есть простая и, как всё простое, гениальная идея, - провозгласил он, - бросаем все дела и мотаем на этой замечательной машине в Рустави к ларьку особого рабочего снабжения (ОРС) металлургического комбината (20 км). Выпиваем там по две кружки свежего (а там всегда свежее) бочкового пива и до отбоя благополучно возвращаемся в полк.

 - Глупая авантюристическая затея, - возражаю я, лихорадочно убирая со стола свои принадлежности и уже в следующую минуту усаживаясь на второе седло чудо-мотоцикла.
 - Едем напрямки, - объявляет Миша, поддавая газ, - так ближе и быстрее.
 На деле это оказалось и не ближе, и не быстрее.

Недавно Вазианскую степь решили покрыть оросительной системой, и привычная для нас целина была искорёжена начавшимися мелиоративными работами. Ехать по оставленной для проезда дороге было чуть дальше, зато надёжнее. Мы же вместо этого ринулись в лабиринтную сеть недостроенных, громадных, поистине марсианских каналов с непроходимой крутизной и высотой их склонов.

Нам стоило большого труда и времени выбраться из путаных нагромождений вывороченной земли. Выскочив, в конце концов, кое-как на трассу, мы с существенным отставанием от намеченного графика понеслись в сторону Рустави.

 На наше счастье пивной ларёк был всё ещё открыт, и пиво там было в наличии. Тут уж, как бы мы не спешили, заглатывать свежее бочковое пиво второпях было непозволительно, ибо поглощение этого божественного напитка не терпит суеты.
 
А посему мы благоговейно приняли в руки свои кружки, чуть сдули с них пену и, отрешившись от мира сего, глубоко вздохнув приготовились к таинству первого глотка.
 
В это время к ларьку подошла небольшая компания молодых ребят-металлургов. Заказав себе пива, они развернули на импровизированном прилавке газетный свёрток со свеже вяленной шамайей, которой щедро с нами поделились.
Неудивительно, что присовокупление к нашей трапезе этой замечательной речной рыбки, конечно же, время нашего застолья несколько затянуло.

 Когда же всё, наконец, было завершено, следы заходящего на горизонте солнца были уже на исходе, и мы поспешили в обратный путь. В свою степь с трассы мы свернули ещё засветло, но вам конечно известно, что на юге сумерек не бывает, и, только ещё недавно хорошо различая дорогу, мы с заходом солнца сразу же оказались в кромешной тьме.

 Мощная фара светила низко вперёд, но она не могла позволить нам обозреть следы земляных работ, чтобы заранее наметить обходы, и мы всё время стали натыкаться на преграды в виде глубоких с крутыми склонами каналов, которые объезжали наугад пока окончательно и безнадёжно не заблудились.

Впереди замаячил далёкий дрожащий огонек, и Миша стал править туда, в надежде найти там  людей и узнать дорогу. Огонёк оказался пастушьим костром, около которого, на подстеленных бурках, безучастно уставившись на пламя, восседало несколько чабанов.

 По редкому блеянию, где-то в темноте угадывалась немалая отара, к которой они были приставлены. Тут же подобно чабанам, наблюдали костёр четыре кавказские овчарки. С нашим появлением они перевели тяжёлые взгляды на пришельцев и уже не упускали нас из виду.

 Чабаны изъяснялись на незнакомом нам тюркском языке, и мы долго не могли понять, чего хотим друг от друга. Наконец, догадавшись по нашим жестам, что нас интересует место, куда приземляются самолёты, они указали общее направление, в котором нам следовало искать аэродром.

 Как только мы собрались тронуться в путь, собаки поднялись и молча обступили наш мотоцикл. Это были громадные, откормленные боевые псы. С характерными тупыми мордами, в ошейниках утыканых стальными шипами.

 Тяжелые немигающие взгляды собак не обещали нам ничего хорошего. Верные стражи собрались нас сопровождать, видимо, желая убедиться в том, что мы, уезжая, не прихватим в темноте какую-нибудь из доверенных им овечек.
 Пытаясь от них оторваться, Миша прибавил, было, газу, но волкодавы всякий раз легко переходили на нужную скорость, не отставая от нас ни на шаг. Когда мы выехали на подобие тропы, они внезапно пропали, но не успели мы обрадоваться прекращению экскорта, как увидели их вновь, сокративших дорогу и поджидающих нас на пути.

 От их упрямого и молчаливого без лая сопровождения нас охватывала жуть. Миша, с детства панически боявшийся собак, то и дело испугано оглядывался, из-за чего мотоцикл наш, отчаянно виляя, грозил перевернуться и тогда уже точно передать наши тела на растерзание свирепым преследователям.

 - Смотри вперёд, - говорю я ему, - свернём шеи.
 - Они нас сожрут, не снимая с мотоцикла, - боязливо говорил мой водитель.
 - Начинать будут с меня и у тебя ещё будет время помолиться, - успокаиваю я Мишу, снимая, на всякий случай с себя один сапог, чтобы было чем отбиваться.
 
В конце концов, видимо доведя нас до границ своей епархии, собаки враз отстали, а мы, беспорядочно двигаясь до этого в постоянном ожидании их нападения, были уже не уверены, следуем ли направлению указанному нам пастухами.

 Изрядно поплутав в темноте, мы попали в полк глубоко за полночь, рассчитывая, что кто-нибудь из друзей догадается скрыть на вечерней поверке наше отсутствие. Это в довершение нашему невезению им не удалось, поскольку очередь поверять полковой гарнизон в тот день выпала самому начальнику штаба, имевшему с нами личные счёты.

 Недружелюбный майор Курский быстро обнаружил нашу "самоволку" и обрадованный тем, что, наконец, нашёлся повод нас по-настоящему прижучить, дождался нашего возвращения и тут же влепил нам по 10 суток ареста каждому.

Взыскание.
Содержать арестованных в полку было негде, и если таковые объявлялись, их следовало направлять под конвоем на гауптвахту Тбилисской комендатуры. Нас с Мишей ожидала именно такая участь.
Однако начальника штаба, наложившего на нас взыскание, удерживала от его немедленного исполнения перспектива остаться на 10 суток без фельдсвязи, что было чревато нежелательными объяснениями с вышестоящим начальством.

Он хотел, было привлечь к этой работе подмену, однако полковой "опер" оформлять на кого-либо временные допуски отказался, поскольку его собственный мотоцикл был в это время в работе у Миши Багдасарова и он, ясное дело, не собирался обрекать себя на многодневное продление сроков этого ремонта.

Нам не оставалось ничего иного, как продолжать сопровождать спецпочту до особого распоряжения. Дабы не мозолить глаза начальнику штаба, мы, по своему обыкновению, забирали её с утра пораньше и привозили обратные пакеты только под вечер.

Оправдываясь по возвращению перед майором Курским мы привычно ссылались на то, что попутки на Кахетинском шоссе, дескать, редки, а те, что есть, не подбирают военных, поскольку их бесплатная перевозка им не выгодна.

Говоря так, мысленно мы каялись перед Богом за взятый на душу тяжкий грех возведения напраслины на добродушных кахетинских виноделов, которые на самом деле, проезжая никогда не отказывались подбирать на обочине военных,и не позволяя себе востребовать с них плату за проезд.
 
Помимо собственных сомнений в целесообразности затеянного дела, майор Курский испытывал мощный прессинг со стороны остальных наших клиентов и уже сам был не рад, что связался с нами на свою голову.
Надо было исполнять наложенный на нас арест, он же, в ожидании своего перевода в Германию, не желал конфликтовать с офицерами, и не знал, как, по возможности не теряя лица, в этом случае поступить.
 
Ситуацию разрулил полковой врач мудрый майор медицинской службы Мовсесян, который с каким-то туманным диагнозом упрятал нас с Мишей на те же 10 суток в полковой лазарет.
При этом он разъяснил заинтересованным лицам, что тяжёлый характер нашего заболевания, тем не менее, позволяет мне рисовать в лазаретных условиях его и капитана Горового подхалимские плакаты, а Мише - (конечно же с высокого позволения врача), отлучаться для выполнения неотложного ремонта офицерских мотоциклов.

Остался в дураках сам Курский, лишивший себя на 10 дней своих собственных фельдъкурьеров. Однако, бесконфликтный майор медицинской службы Мовсесян оказался достаточно великодушным.
Он заверил начальника штаба в том, что буде у того острая необходимость, с милостивого заключения врача двум тяжело больным сержантам можно будет пару раз во время болезни разрешить сопровождение спецпочты.

Далее проблема ареста решалась сама собой, ибо по уставу если взыскание по какой-либо причине (например, болезни) в течение назначенного срока не исполнено, то оно остаётся на бумаге без исполнения.
 
Алексейчук.
Этот сержант был из породы тех украинцев, у которых даже многолетняя жизнь среди русскоязычных людей не в силах была  вытравить родную речь, и они, не интересуясь понятны ли окружающим, упрямо объяснялись  с ними только на любезной им, хоть и несколько обрусевшей, украинской мове.

Но Василь Алексейчук был замечателен в полку главным образом тем, что являлся единственным человеком, который регулярно получал посылки из дому. Я уже говорил, что нам и раньше на службе платили вполне прилично. А в последний год, на который задержали нашу демобилизацию, так вообще увеличили жалованье на половину. 

Многие из нас посылали часть денег домой, где родным в те годы приходилось трудновато, или же копили себе на дембель.

 Поддержку из дома получал один Алексейчук.
Посылки, которые ему слали родители, содержали не что иное, как украинское сало. На родине Василя считали, что какое бы ни было на Кавказе хвалёное изобилие, сала в достатке наверняка там нет, и регулярно высылали ему из дому посылки с этим незаменимым национальным продуктом.

В летнюю Вазианскую жару даже произносить слово "сало" было невыносимо, а сержант Василь Алексейчук его в эту жару ел. Он уминал его непрерывно целыми днями, не переставая, поскольку надо было успеть до получения следующей посылки съесть то, что уже прислали.

У него были широкие скулы хорошо развитого жевательного аппарата, на которых при его работе от усердия выступали крупные капли пота.
Сало он ел, не заедая, поскольку пайки хлеба ему хватало только на обед, а прикупать его в лавке за деньги прижимистый Алексейчук не желал. Не съеденную часть сала он хранил в посылочном ящике, который держал в казарме под кроватью.

Ребята относились к саловым залежам Василя с беззлобным безразличием, а я, представляя каково на вкус свиное сало в невыносимую жару, так ещё и с сочувствием.

Видимо приняв это сочувствие за определённое расположение к себе, Алексейчук с некоторых пор стал вокруг меня кружить, затевая какие-то беспредметные разговоры.
Сперва мне казалось, что его привлекает полученный мной от капитана Горового деревянный чемодан, который сразу ему приглянулся и видимо, в самом деле, не давал покоя.
- Дюже гарный сундучок, - вздыхал Алексейчук, поглаживая любовно его полированные бока, - такий гарный.

Но дело, как выяснилось, было не в сундуке, поскольку через некоторое время Алексейчук, отбросив церемонии, обратился ко мне открытым текстом. Его, видите ли, в то время, когда он не бывает в казарме, беспокоит сохранность оставленного там, в незапирающемся посылочном ящике сала.
Ему кажется, что в его отсутствие кто-то на это сало зарится, и он, отрезая, себе очередной ломоть, вынужден всякий раз по новой заколачивать ящик гвоздями.
На подозрении у него старшина эскадрильи, который явно для виду, якобы опасаясь мышей, требует убрать эту приманку из казармы. На самом деле он, по мнению Алексейчука, просто вымогает у него долю.

Его просьба ко мне сводилась к тому, не соглашусь ли я, чтобы он перенёс свой ящик с салом на хранение в мою каптёрку. Здесь, мол, посторонних нет, и ему было бы спокойней. Про меня он знает, что я сам не возьму. Ну а если попрошу по хорошему, то он может мне, так и быть, кое-когда и уделит.

Хотел я этого деятеля послать куда подальше, но в последний момент меня осенило.
- Алексейчук, - говорю я ему, - чего ж ты - типичный хохол, сало своё употребляешь без "горилки"?
- Де ж её взять, ту "горилку"? З дому, небось, не шлють. Боятся, сопьюсь.
- А в лавке?
- В лавке вона грошев стоит, - сокрушается он.
- А коли б, налили? - спрашиваю.
- Коли б, налили, выпил бы. Чего ж не выпить?
- Ну, так вот, - говорю ему, - у моего начальника выпивки сколько хочешь. И не какой-нибудь сивушной самогонки, а чистого медицинского спирта. Слышал про такой? Он этот чистый спирт пьёт стаканами, а закусить нечем. А у тебя, я смотрю, полно закуски, а выпить, как раз, нечего. Если вы с ним поладите, я, так и быть, пущу тебя в каптёрку с твоим салом. А нет, ищи себе другое место.

Поладили они превосходно, после чего у Алексейчука на ранее безучастно жующей физиономии появился живой блеск в глазах, а капитан Горовой перестал пить свой спирт натощак. Всё польза.

Гершензон.
Когда в редких случаях нас, полковых авиамехаников, выстраивали по ранжиру, на правом фланге неизменно возвышался ростом под 2 метра старший сержант. Длиннорукий и волосатый гигант мог бы иметь устрашающий вид, если бы не обезоруживающая детская улыбка, которая то и дело озаряла его свирепое с виду лицо.
Сам он был настолько могуч, что, передвигаясь среди нас, весь как-то стеснительно подбирался, будто боясь кого-нибудь ненароком зашибить.

Фамилия великана была Гершензон. Он был нашим полковым феноменом, но вовсе не по причине своего богатырского телосложения.
Как я уже сказал, гигант был необыкновенно добр. Он обладал этим качеством в таком избытке, что кто бы к нему ни обращался с любой просьбой, никогда ни в чём не знал отказа.
- Гершинзон, отдай мне свой компот.
- Возьми.
- Гершинзон, подежурь за меня на стоянке.
- Давай повязку.
- Гершинзон, не отдашь ли мне свои часы?
Вместо ответа он молча начинал расстёгивать ремешок.
- Гершинзон, - поднимал на него глаза какой-нибудь, в конец обнаглевший коротышка, - помой за меня полы.
И слышал в ответ:
- Где ведро?

Добряк органически не выносил конфликтов. Будучи человеком, необыкновенно сильным он искренне полагал, что спорят и злятся люди по причине своей слабости, и очень жалел за это спорщиков, готовый всегда придти им на помощь.
Он рад был за свой счёт удовлетворить все их претензии друг к другу, только бы они успокоились и не спорили. Так ему было их жалко.

Поначалу над ним посмеивались, и находились "умники", которые, принимая его уступчивость за неполноценность, считали, что просто грех этим не воспользоваться, а то и требовали от него каких-либо услуг без всякой на то нужды. Просто потехи ради.

Со временем, однако, присмотревшись к этому человеку и убедившись в его преимуществах, воспользоваться которыми гиганту не приходило в голову, люди стали совеститься злоупотреблять его уступками.
Мало того, они стали ловить себя на том, что стараются прекратить спор и отказаться от взаимных претензий ещё до того, как их заметит Гершензон, готовый любому из них придти на помощь.
Добряка, в конце концов, полюбили и очень скоро его имя вытеснило из ходовой поговорки пресловутого классика, поскольку с некоторых пор полковые начальники, распекая нерадивых подчинённых, вместо Пушкина, который, как известно, за них работать, не станет, стали повсеместно ссылаться на Гершензона.
- Кто за тебя будет работать? Гершензон?
- Кто, по-твоему, это отнесёт на место? Гершензон?
- С кого же мне прикажешь спрашивать? С Гершензона?
Про употребляемого до этого Пушкина в полку забыли начисто. Народ, как известно, легко переходит от насмешек к почитанию. Но абсолютным признанием становится только фольклор, и повседневная ссылка на Гершензона, имя которого в полку стало нарицательным, несомненно, этих высот достигла.

Начальство.
Наконец у майора Курского подошла очередь, и он отбыл по обмену для дальнейшего прохождения службы в Германию. Взамен оттуда с такой же должности прибыл к нам новый начальник штаба полка майор Борисов.
Внешне он был полной противоположностью нашему расхристанному в мятом мундире с распущенным пивным животиком Курскому.
Не в пример предшественнику, новый майор был сухощав, подтянут и гладко выбрит.
Он красовался в ладно сидящем, от хороших немецких портных, опрятном мундире. Благоухал заграничным парфюмом и щеголял элегантными солнцезащитными очками, что были для нас тогда в диковинку.

Однако наше хозяйство, которое принял аккуратный майор, ему не понравилось. В своём германском полку он имел дело в основном с новобранцами, и здесь ему стало очевидно, что они выгодно отличались усердием от засидевшихся на срочной службе Вазианских авиамехаников.
Не в пример безалаберному Курскому, он начинал день с придирчивого смотра личного состава на общем построении, и последующего обхода территории, во время которого охоч был, указывая на многочисленные неполадки, распекать нерадивых исполнителей.

Нет занятия более неблагодарного, чем попытка насаждения своего устава в чужом монастыре. Образцовому майору Борисову его новые подчинённые не мешали этого делать, но и никакого горения в желании помочь его усилиям не проявляли.

С хорошо усвоенной премудростью армейских взаимоотношений они указания майора Борисова с казённой готовностью принимали, а потом оставляли всё, как есть. В отличие от начальника штаба, полковые офицеры по опыту недавней войны почему-то не видели прямой зависимости боеспособности авиационного подразделения от безукоризненной заправки кроватей в сержантской казарме или качества их строевой подготовки.

Мы же со своей стороны заметили, что майор в своих строгих замечаниях не всегда последователен. Так, познакомившись с нами, фельдъегерями, одними из первых, и не высказав никакой критики по поводу нашего внешнего вида, новый начштаба почему-то решил сделать на утреннем построении публичное замечание Мише Багдасарову именно по этому поводу.
Обходя в тот день строй и видимо не находя очевидных нарушений, майор Борисов задержался возле Багдасарова и спросил, чего это ради, сержант срочной службы позволяет себе держать усы.
- Если запрещено усы держать, я готов их отпустить, - нашёлся с ответом на глупый вопрос старослужащий сержант.
По строю прошёл смешок.
- Отставить! - одёрнул разговорчики майор, - приказываю сбрить.
- Слушаюсь!

Некоторое время спустя, увидев в строю Багдасарова вновь с усами, Борисов посчитал это открытым вызовом своему авторитету.
- Сержант, вы помните, какое получили приказание?
- Так точно!
- Доложите.
- Сбрить усы.
- Ну?
- Я их сбрил.
- Ну?
- Они снова растут. Какие будут приказания?
Майор Борисов, поражённый дерзостью нижнего чина, даже снял свои солнцезащитные очки, чтобы лучше разглядеть строптивого сержанта.
Строй старослужащих механиков дрогнул в безбоязненном ожидании потехи.
- Это как же следует понимать? Выходит все, как люди, а он, видите ли, один, как человек! С кого из ваших руководителей вы берёте пример для подражания? - обернулся Борисов, указывая Багдасарову на выбритые лица сопровождающей его свиты.
- С вашего разрешения, с товарищей Молотова, Жданова, Микояна…, - стал Багдасаров неторопливо перечислять руководителей Партии и Правительства, давая понять, что готов этот список продолжить вплоть до…

Борисов хотел, было поставить наглеца на место, но сопровождающий его замполит благоразумно дал ему понять, что дальнейший разговор на эту щекотливую тему нежелателен.
После этого по поводу усов ни Багдасарову, ни кому-либо другому в полку больше замечаний не делали.

В конце концов, начштаба стал понимать, что на новом месте он взял возможно излишне самоуверенный тон и не находит общего языка с подчинёнными.
Видимо, действительно, привычные понятия о порядке в условиях Оккупационных войск в Германии и Закавказском гарнизоне были различны. Он понял, что надо как-то приспосабливаться, и стал внимательнее присматриваться к новой для себя обстановке, пытаясь уловить тонкости традиционных полковых взаимоотношений.

Так с первых дней он заметил, что полковые командиры, взывая к совести разгильдяев, употребляют не общепринятую в таких случаях ссылку на Пушкина, который, как известно, работать за них не станет, а на некоего Гершензона.
Звучная фамилия Борисову понравилась, и он стал, подражая полковым аборигенам употреблять ее, где попало в своих обращениях и замечаниях, искренне полагая, при этом, что, перенимая местные манеры, становится этим как-бы на общую ногу с окружающими.

- У вас что, вся надежда на Гершензона? Вы думаете, за вас это сделает Гершензон? Может быть, пригласить Гершензона? - так и сыпал он теперь в своих разговорах и речах по разному поводу.

Борисову не приходило в голову, что Гершензон реальное лицо, а не фольклорный персонаж, и он находился в этом приятном заблуждении, пока по случаю не произошло их личное знакомство.
- Товарищ майор, - встретил его однажды рапортом на самолётной стоянке гигантский авиамеханик с красной повязкой на рукаве, - за время моего дежурства никаких происшествий не случилось. Дежурный по стоянке - старший сержант Гершензон.
- Кто-о-о?! - взревел майор
- Старший сержант Гершензон.
- 5 суток ареста. Фамилия?
- Старший сержант Гершензон.
- 10 суток ареста!
На большее власти уже не хватало.
К разъярённому начальнику подошли с докладами главный приборист и инженер полка. Узнав в чём дело, и едва сдерживая хохот, они отвели его подальше от людей в ближайшую каптёрку. Майор Борисов долго не мог придти в себя и уразуметь комизм происшедшего.

 Наконец, здравый смысл взял верх, и он обратился к капитану Горовому.
- Чего стоишь? Неси спирт.
 Начальник штаба потребовал разлить всем присутствующим, включая приглашённого дежурного по стоянке.
- Ради Бога, извините меня и не обижайтесь, - обратился он к Гершензону.
Тот, жалея попавшего впросак майора, как всегда по своему обыкновению улыбался. Извиниться перед ним за грубость, конечно, стоило, а вот насчёт того, чтобы не было обид, можно было и не просить. Старший сержант Гершензон обижаться не умел.

Лавры репетиторства.
В качестве одной из мер кадрового укрепления лётного состава командование решило привести боевых лётчиков к обязательному всеобщему среднему образованию.
Тем из них, кто не успел перед войной доучиться в десятом классе, отечество в благодарность за их фронтовые подвиги предоставило возможность сделать это, как говорится, без отрыва от службы. Но не откладывая.
В обязательной (для каждой бочки мёда) ложке дёгтя в виде предписания содержалось ласковое предупреждение о том, что лица, не получившие в ближайшие два года законченного среднего образования, на очередную служебную аттестацию могут не рассчитывать.

В жилом городке при школе, в которой днём учились дети офицеров, срочно открыли десятый класс для вечернего обучения их родителей.
Офицеров с незаконченным средним образованием набралось человек десять. Чтобы образовать один полный класс к ним в порядке исключения добавили (до нормы) столько же старослужащих сержантов-срочников.

В числе слушателей-офицеров оказались один из самых заслуженных в полку лётчиков капитан Папанин (восемь боевых наград) и наш полковой парторг старший лейтенант Терехов (за глаза - "партайгеноссе"). На него была возложена координация действий командования с образовательными структурами Районного отдела народного образования (РОНО).
 
В моём личном деле имелся аттестат о благополучном окончании перед армией Специальной средней школы ВВС. Но, собираясь после демобилизации поступать в институт, я вознамерился записаться в десятый класс повторно, чтобы после пятилетнего перерыва подготовиться к поступлению в ВУЗ основательнее.

Поначалу никто толком не знал, правомочно ли оканчивать среднюю школу дважды, но я заверил, что не претендую на второй аттестат и готов довольствоваться статусом вольного слушателя. Позже оказалось, что получение второго аттестата не возбраняется.

Когда вечерний класс впервые собрался вместе, я с удивлением обнаружил в нашей компании Василия Алексейчука. К тому времени я уже довольно близко был с ним знаком, поскольку он в постоянном желании находиться неподалеку от своего ящичка с салом, каждую свободную минутку торчал у меня в каптёрке.
Пристроившись сбоку, он с любопытством наблюдал за тем, как ловко я управляюсь с кистями и плакатными перьями, но руки его неизменно тянулись к сундучку, куда я их сваливал.
- гарный сундучок, - всякий раз вздыхал Алексейчук, гладя его бока, - такий гарный.

До этого времени я с его же слов знал, что ему перед армией удалось одолеть на украинском языке от силы 7 классов сельской школы.
В преддверии демобилизации он обратился по поводу трудоустройства к своему высокопоставленному в районе родственнику. Тот, узнав, что Василь служит авиамехаником, пообещал, что при условии, если он одолеет после армии хотя бы техникум, сделать его руководителем районной Машинотракторной станции (МТС).
 
С тех пор перспектива стать на родине директором над районными механизаторами стала у Алексейчука навязчивой идеей, и он без конца подсчитывал, сколько лет ему понадобится, чтобы выполнить условия, поставленные его родичем. Выходило, что после армии на техникум уйдут ещё четыре года.Прослышав про наш класс, Василь быстро сообразил, что будь у него при демобилизации аттестат зрелости, на техникум понадобится не более двух лет. Прямой резон.

 Неизвестно, как он поладил с писарем отдела кадров, и каким количеством сала пришлось для этого пожертвовать. Но, так или иначе, сержант Алексейчук представил в школу справку о том, что в его личном деле имеются документы, подтверждающие окончание им до призыва 9 классов средней школы, и на этом основании был зачислен в 10 класс.

Этот любитель сала искренне полагал, что среднее образование - это такое искусственное препятствие, придуманное для того, чтобы сократить до разумных размеров число желающих стать директорами МТС. Его собственное желание стать таким директором было неотвратимо, и он шёл к его реализации напрямик.

Капитан Папанин и другие лётчики, попавшие в наш класс, сражались в недавней войне с фашистскими асами за господство в воздухе и меньше всего при этом думали о том, что им когда-нибудь в жизни придётся вспоминать школьные премудрости, из которых они ровным счётом ничего не помнили.
Аттестат зрелости им был нужен только как формальный допуск к дальнейшей службе, связанной с лётной карьерой, поскольку ничего другого они делать не умели.
 
Старослужащие сержанты, у которых действительно недоставало всего лишь последнего класса, наоборот рассчитывали, прежде всего, на восстановление забытых и получение новых знаний, достаточных для продолжения образования.
 
Они понимали, что всё это по прошествии стольких лет будет непросто, но были полны решимости, восстановиться и учиться всерьёз.

В отличие от них Алексейчук о приобретении каких-либо знаний не помышлял. Как только пошли домашние и контрольные задания, он бесцеремонно стал потрошить все мои работы и слово в слово переписывал их в свои тетради.

Он считал, что поскольку моих знаний, оттого, что я ими делюсь, у меня самого не становится меньше (не то, что если бы я делился, к примеру, салом), то никакой реальной ценности они не представляют. А посему, войдя во вкус, готов уже был шарить в моих тетрадях, не спрашивая на то разрешения.

Конечно, нахала легко можно было одёрнуть, но я не стал этого делать, найдя его примитивизму полезное для себя назначение. Благодаря среднему образованию, которое я получил, окончив перед армией замечательную школу, моя базовая подготовка на общем фоне оказалась наиболее продвинутой и с первых же дней коллеги стали рассчитывать на мою внеклассную помощь.

Я не только не собирался этого избегать, а наоборот, чуть ли не сам стал на это напрашиваться, поскольку имел целью как можно больше натаскаться по программе вступительных экзаменов в институт.
С безотказной готовностью я брался решать всем подряд, к вящему их удовольствию, все домашние задания и все варианты контрольных работ.Особенно уважаемым пилотам.
Многим это шло на пользу, но были и такие которые на этом откровенно паразитировали.

Можно было бы конечно с меньшими хлопотами ту же перегрузку дополнительной работой черпать из задачников, но, опасаясь, что в надежде только на самоконтроль, буду лениться, это делать, я шёл в добровольную кабалу к великовозрастным одноклассникам и загружал себя их заботами до предела.

Единственными без видимой пользы оставались ежедневные два часа, необходимые для пеших шестикилометровых переходов от казармы до школы и обратно.
Не желая терять попусту и это время, я решил разделять его в компании с Алексейчуком, взвалив при этом на себя фантастическую задачу популярно втолковывать в пути этому салоеду основы математики и физики, до которых он в своей деревенской школе не доучился.

Никакой надежды одолеть неприступность его мозгов у меня не было. Но я рассчитывал отточить о твёрдокаменный абразив его извилин свои собственные знания и, если не изменить к лучшему Алексейчука, то принести пользу себе самому, превратив его из обузы в некое подобие стенки, отражающей мяч на футбольных тренировках.

Очень скоро я по достоинству оценил свою затею. На популярное изложение мной простейших законов или правил, для понимания которых нормальному человеку достаточно было 5-10 минут, у нас с Алексейчуком уходило по нескольку километров пути.

За это время я, как и ожидал, достигал такой доскональности в собственном понимании того, о чём говорил, что готов был с большим успехом растолковать всё это воспитанникам детского сада, но только не моему подопечному.
Он слушал меня, не переставая жевать сало, и постоянно про себя чему-то ухмыляясь.
- Ты хоть что-нибудь понял? - в отчаянии спрашивал я его.
- Не-а! - радостно отвечал он.
- Может, ты, наконец, перестанешь жевать сало, - раздражался я.
- Як же не жувать? Я ж подавлюсь, - слышал я в ответ.

Он имел манеру никогда не признаваться в том, что чего-то не знает, и предпочитал в таких случаях говорить: "не помню".
- Плохо, когда чего-то не знаешь, да ещё забудешь, - вздыхал я и в сотый раз начинал объяснять всё сначала.

В таких случаях в армии бытовала присказка: "Объясняешь ему, объясняешь. Уже сам понял то, что объясняешь, а он всё никак!".
 
На каком-то этапе вдруг выяснилось, что Алексейчук не имеет понятия о несложных действиях с числами снабжёнными знаками (+) и (-). Видимо это проходили в том классе, в котором он не учился.
-Не разумею, - признавался он, - то складываешь, а воно уменьшается, то вычитаешь, а воно увеличивается. Опять же знаки. То оставляй свой, а то меняй на обратный. Не разумею.

Я пытался объяснить ему действия с такими числами образно. На примере человека, имеющего сколько-то положительных и отрицательных качеств, предлагая ему убедиться в том, что если мы у положительного человека отнимаем отрицательные качества, то он становится от этого положительнее, и поэтому, несмотря на вычитание, численное выражение итога возрастает.
- Теперь понятно? - спрашиваю.
- З людями понятно, - говорит он, - а з числами не разумею.

Тогда я решил создать ему наглядное пособие. Нарисовал на листе бумаги большой вертикальный термометр, на котором симметрично в обе стороны от нуля оцифровал положительные и отрицательные значения температуры.
- Тебе понятно, - спрашиваю, - что вверх тепло, а вниз холод?
- Это понятно, - говорит.
- Тогда остальное всё просто. Ты помечаешь на шкале с теплом или с холодом то число, которое тебе задано, а потом смотришь, что к нему надо прибавить или отнять. Тепло (+), холод (-).
Если прибавить тепла, двигаешься от заданной точки вверх, если холода - вниз. С вычитанием в обратном порядке. Отсчитываешь деления. Где остановишься, там и результат. Понятно?

На этот раз неожиданно для себя я убеждаюсь в справедливости диалектического материализма, утверждающего, что количество, в конце концов, переходит в качество. Причём скачкообразно.
Алексейчук, к моему удивлению, пододвигает к себе нарисованный термометр и, не переставая жевать, блестяще решает несколько предложенных ему примеров. Потом, ухмыльнувшись, аккуратно складывает вчетверо рисунок и прячет его в нагрудный карман гимнастёрки.
После этого на классных занятиях по математике он всякий раз достаёт заветный лист и держит его перед собой на парте. Преподаватель видит это, и не возражает. Ему не приходит в голову, что изображённый на бумаге предмет не просто безобидный градусник, а универсальная шпаргалка.

Гордый своей победой над косностью Алексейчука, я удвоил усилия по его (или своему?) образованию.

Старуха Изергиль.
В своё время я умудрился получить своё среднее образование, так и не прочитав по курсу русской литературы два предусмотренных программой произведения. Это были "Что делать" Николая Чернышевского и "Старуха Изергиль" Максима Горького.Надо сказать, что никакого предубеждения относительно этих произведений и, тем более, чего либо против их авторов у меня не было. Просто так получилось.

Считалось, что на извечный русский вопрос "что делать?" ответ в одноимённом романе Н. Чернышевского дают сны Веры Павловны. Её первый и четвёртый сон пришлось прочитать, поскольку по ним были контрольные работы. А вот на весь роман духу не хватило.
"Старуху Изергиль" М. Горького я не читал даже частично.

В нашем вечернем великовозрастном десятом классе русскую литературу преподавала молоденькая учительница, недавняя выпускница провинциального пединститута, жена одного из младших полковых офицеров.
Звали учительницу Татьяной Николаевной, и была она не старше самого молодого из нас. Её впору было бы называть просто Таней, но это бы её сильно смущало. Однако нам казалось, что, называя её Татьяной Николаевной, мы смущаем её ещё больше.

Преподавание в нашем классе было её первой после института работой, и она заметно робела от новизны своего положения и необходимости учить литературе офицеров в больших званиях и наградах, чем у её мужа.

Мне, воспитанному в любви к русской литературе, было интересно поделиться прочитанным перед заинтересованной аудиторией. Поэтому, отвечая заданный урок, я, как правило, углублялся в сопутствующую тематику, используя беллетристические источники, не предусмотренные программой.
 
Татьяне Николаевне не было жаль времени, которое я отнимал на её занятиях. Подперев кулачком подбородок, она слушала меня, не перебивая, простодушно умиляясь тому, что всё это очень интересно, и время, от времени замечая, что в институте им почему-то этого не преподавали.

А некоторые мои познания жизни Владимира Маяковского и комментарии к автобиографическим образам и строкам в его произведениях были для неё настоящим открытием. Только однажды ей не понравилось моё утверждение, будто "лучший и талантливейший поэт нашей советской эпохи" (по И. Сталину) был вовсе не пролетарием, а человеком дворянского происхождения.

- Ну, это вы уже слишком! - заявила она, явно обидевшись за Маяковского.
В доказательство пришлось процитировать ей авторское признание из поэмы "Про это":
 "…Столбовой отец мой
 дворянин,
 кожа на моих руках тонка.
 Может,
 я стихами выхлебаю дни,
 и не увидав токарного станка…".

- Мы поэму "Про это" в институте не проходили, - тихо произнесла она, оправдываясь и тщательно переписывая в свою тетрадку наименование источника.

Хотя в нормальной школе, которую я окончил, мне никогда за мои сочинения при всём моём старании больше "четвёрки" не перепадало, Татьяна Николаевна воспринимала меня, чуть ли не как корифея от литературы и оценивала все мои работы только на "отлично".
Но в самом конце нашего обучения случилось так, что я таки уронил себя в её глазах и причиной тому послужил всё тот же Василий Алексейчук.

Писать сочинения по литературе было для него задачей запредельной. Поэтому он никогда не пытался этого делать и в течение всего года систематически предъявлял от своего имени тексты, переписанные слово в слово с выправленных моих черновиков.
Татьяна Николаевна без труда распознавала в его контрольных стопроцентный плагиат, но чтобы не обижать меня, смотрела на это сквозь пальцы и выставляла Алексейчуку снисходительные "тройки".
Мои черновики, с которых Алексейчук списывал свои контрольные работы, я велел ему тщательно хранить, предполагая, что они наверняка пригодятся ему на письменном экзамене, когда меня не будет рядом.

Как уже мною было сказано, имея аттестат зрелости, сдавать повторно школьные экзамены я не собирался, полагая, что разумнее поберечь силы для предстоящих конкурсных испытаний в ВУЗ.
Оставалось только придумать правомерную причину своей неявки на эти самые экзамены, и, пока я напрягался, как это получше сделать, всё неожиданно решилось само собой.

За неделю до первого экзамена (кстати, по литературе) я без всякой симуляции слёг с самой настоящей ангиной. Причём в такой тяжёлой форме, что даже мой доброжелатель, полковой военврач Мовсесян никак не мог сбить у меня высокую температуру ниже 38,5 градусов.

При наступившей летней жаре, измученный собственным многодневным жаром и почти не принимая пищу из-за воспалённого горла, я был воистину бездыхан на лазаретной койке, когда в самый канун первого экзамена меня пришёл навестить Алексейчук.

Понимая, что в этой ситуации он больше меня нуждается в поддержке, я замогильным осипшим голосом стал наставлять его перед предстоящим ему наутро испытанием.
- Значит так, - говорю, - возьмёшь с собой все мои черновики контрольных работ за год, и когда объявят темы, выберешь хоть сколько-нибудь подходящую прежнюю работу и перепишешь её содержание из черновика буква в букву. Если содержание не совсем будет отвечать заданной теме, не придавай этому значение и ни в коем случае ничего, кроме заголовка, не меняй. При отсутствии грамматических ошибок свою тройку ты во всех случаях получишь.

- Нэма у мэня тех черновиков, - заявляет Алексейчук.
- Куда ж ты их подевал? - спрашиваю.
- Хто его знае. Заховал куда-то. Не помню.
- Как же ты теперь без них?
- А на шо вони мне, - говорит, - всё одно я без тэбя никуда не пийду.
- Как это "не пийдешь"? - спрашиваю. Тебя ж не допустят до остальных экзаменов.
- Нехай не допущають, - покорно соглашается он, - значит не судьба. А без тэбя мне там делать нечего.
- Но ты же видишь, что я еле живой. У меня жар под 39!
- А як же, вижу, - говорит, - не слепой. Так я ж зашов не понуждать. Я тилько проведать.

Ну что было с ним делать. Преодолевая головокружение, я кое-как натянул на себя обмундирование и, едва держась на ногах, поплёлся в клубную библиотеку.
Никакого человеколюбия Алексейчук мне не внушал. Мне было до смерти жаль вложенных в него за год моих собственных усилий, чтобы теперь так просто отказаться от результата.

В библиотеке я рассчитывал просмотреть последнюю прессу и угадать хотя бы одну свободную тему, которая могла быть задана на экзамене, и написать которую без подготовки было бы в моём состоянии самым необременительным.
Соответственно, я намеревался что-нибудь по ней там же в библиотеке почитать. Полистав подшивку "Литературной газеты" я сразу напоролся на отчёт о событии, которое не могло не фигурировать в качестве одной из таких тем.

Как оказалось, совсем недавно 21 февраля 1951 года по случаю 100-летия со дня смерти Н.В. Гоголя на Новодевичьем кладбище у его могилы состоялся литературный митинг, на котором с речью на два газетных разворота выступил Александр Фадеев - Председатель Союза Писателей СССР.
В молодости я обладал памятью, при которой, прочитав внимательно два раза столь обширный материал, даже с температурой 38,5, готов был воссоздать его чуть ли не дословно.
Что я собирался сделать, и наутро, наглотавшись жаропонижающих таблеток, двинулся нашим привычным шестикилометровым шляхом с Алексейчуком в школу.

На беду был воскресный день. Ни одной попутки. Не предупреждённый Миша Багдасаров, как назло, в этот день был без оборотного мотоцикла.
Единственной от всего этого пользой была возможность ещё раз напомнить своему спутнику многократно обкатанную между нами последовательность предстоящих действий.

Она следующая: мы садимся рядом и выбираем одну тему. Я, сосредоточившись, пишу и тщательно выверяю текст черновика. После чего кладу его между нами, и мы буква в букву переписываем его каждый себе набело.

Так мы с Алексейчуком не раз поступали на контрольных, но в тот день у меня было дурное предчувствие, и я повторял ему свою инструкцию несколько раз. Смущало то, что Алексейчук, по своему обыкновению, как всегда, не подтверждал своего согласия определённо. На все мои внушения он только бурчал: "ладно, побачимо".

Прогноз относительно Н. Гоголя оправдался на все 100. Конечно, одна из "свободных тем" была именно об этом. Остальные темы меня уже не интересовали, хотя я невольно вздрогнул, увидав среди них "Старуху Изергиль" М. Горького.
Татьяна Николаевна занесла в протокол количество розданных нам титульных листов для наших работ, снабжённых штампами Районного Отдела Народного Образования (РОНО), после чего вернула не использованные листы под расписку присутствующему представителю этого учреждения.
Он тут же запрятал их в свой портфель и стал следить за тем, чтобы мы не пользовались шпаргалками. Нам разъяснили, что выбранное и уже вписанное в титульный лист наименование темы ни в коем случае менять нельзя и писать следует только на ту тему, которую первоначально выбрал.

Пропустив эти наставления, мимо ушей я углубился в своего Н. Гоголя. На ужатие текста обширной речи А. Фадеева до объёма 6-10 тетрадных страниц у меня ушла львиная доля отпущенного времени.

Его оставалось в обрез только на то, чтобы по быстрому выверить в черновике орфографические ошибки и переписать сочинение набело.
Когда корректура текста была полностью готова, я, наконец, вспомнил о существовании Алексейчука.

Положил, как было договорено, выверенный черновик между нами и предложил ему поторопиться с переписыванием. Он почему-то никак на это не отреагировал.
А когда я очередной раз повернулся к нему, то увидел, что он, не приступая к работе, сидит, тупо уставившись в свой титульный лист, на котором кроме наименования выбранной темы не было ни одного слова. Я прочитал то, что было написано у него в заголовке и обомлел. Мой Алексейчук, вместо избранного мной Н. Гоголя, задал себе сочинение на тему - "Старуха Изергиль" М. Горького.

- Ты что натворил? - спрашиваю его. Тебе, что было сказано писать?
- Та я, подумав, - говорит, - може проще написать шо-нибудь за одну ту старуху, чем за целого Гоголя.
- Раз ты "подумав", - говорю, - выходит, знаешь, что писать?
- Не, - говорит, - не помню.
- Что же мне прикажешь с тобой делать?
- Може, як закончишь своего Гоголя, черкнёшь пару слов за ту Изергиль. Тебе ж ничего не стоит.
- А ты можешь себе представить, что я не знаю эту тему?
- Быть того не може. Ты же усё помнишь, шо читал.
- Да не читал я, - говорю, - твою "Старуху Изергиль", можешь ты это понять? Ну не читал я её!

Галиматья, которая в оставшееся на экзамене время была, потом написана мной для Алексейчука на трёх листах о тяжёлой доле дореволюционных цыган, их женщин, детей и старух, особенно старухи Изергиль, могла быть оправдана только крайне высокой у меня в тот день температурой и полным отсутствием совести.

Когда я узнал, что Татьяна Николаевна, не сомневаясь, кто именно был истинным автором этой белиберды, всё же поставила Алексейчуку за экзаменационное сочинение "тройку", то понял, что никогда до конца своих дней не посмею показаться на глаза этой доброй женщине.

Антилогарифмы.
Математике нас учил великолепный Беджамин Мелитонович. При первом знакомстве наши "десятиклассники" восприняли его, как говорится, далеко не однозначно.
Было совершенно неясно, как с прожжённой армейской публикой, половину из которой составляли прославленные и самоуверенные лётчики-фронтовики, справится маленький пухленький человек с мягкими чертами лица и с таким же мягким характером.
 
Это недоумение длилось недолго. С первых же занятий невзрачный Беджамин покорил аудиторию блестящим владением предмета, безукоризненной логикой, с которой он его преподносил, и в самое короткое время могучий интеллект этого маленького человека сделал его в наших глазах гигантом.

Я рад был появлению сильного математика, поняв, что с его помощью получу тот квалифицированный тренинг, который был мне необходим.
К сожалению, сроки одного учебного года для ликвидации громадного математического пробела у большинства наших слушателей даже для такого блестящего педагога, как Беджамин, были недостаточны.
Поэтому он вынужден был, не особенно задерживаясь, продвигаться по программе, ориентируясь на нескольких преуспевающих сержантов, и, примирившись с тем, что остальная часть его аудитории подтянется за счёт нашей гуманитарной им помощи.

К сожалению, эта помощь сводилась, как правило, к элементарному переписыванию чужих работ. Единственной безошибочной операцией, которую отстающая часть нашей компании освоила поголовно, было нахождение по "Таблице логарифмов" Брадиса значения антилогарифмов.

Эта механическая процедура выполнялась ими настолько уверенно, что всякий раз наша помощь востребовалась только до этой операции, после чего подопечные открывали "Таблицы логарифмов" и весьма гордые собой находили окончательный ответ задачки самостоятельно.

Что могло быть проще. В левой колонке находишь свой логарифм и выписываешь из правой колонки значение его антилогарифма. Если только не напутаешь с запятой, отделяющей часть от целого, ни в чём другом ошибиться невозможно.
В течение всего года так и жили, но с приближением экзамена перспектива остаться в решающий момент один на один с мудреной наукой стала вызывать всё большую тревогу именно у наиболее беззаботной части наших слушателей.

 Их лидера, боевого лётчика капитана Папанина, это беспокоило более всего. Академия, куда он собирался поступать, проводила экспериментальный набор слушателей из числа фронтовиков, имеющих более пяти боевых наград, всего лишь по результатам конкурса аттестатов зрелости и личного собеседования.
 
Понимая, что от рискованного эксперимента на будущий год могут отказаться и вернуться к конкурсным экзаменам, Папанин задался целью использовать свой единственный шанс. Предполагая, что у абитуриентов в представленных академии аттестатах "троек" наверняка не будет, он посчитал, что вероятнее всего решающим фактором будет "пятёрка" по математике, и вознамерился любой ценой такую "пятёрку" заполучить.
 
Никаких надежд на самого себя он возлагать, конечно, не стал. Прямой помощью извне, гарантирующей результат, могла быть только привычная для него подстраховка товарищей сержантов или помощь самого преподавателя.
От нудных заключений "партайгеноссе" Терехова, считавшего затею Папанина недостойной авантюрой, он просто отмахнулся.
 
На последней перед экзаменом консультации стало известно, что представитель РОНО требует, чтобы мы сидели на экзамене за партами по одному. Стало быть, надо было размещаться в двух отдельных комнатах.

Офицеры, составлявшие половину класса, не пожелали делиться и были намерены занять одну из них. По известной причине они пытались, было заполучить меня в свою компанию, но я предпочёл остаться со своими сержантами, и поскольку я в качестве прямого помощника офицерам на экзамене отпадал, у них оставалась одна надежда на покладистость Беджамина Мелитоновича.

Папанин, предвидя трудности с математикой, давно уже искал более надёжные подходы направленные на сближение с Беджамином Мелитоновичем, добиваясь более надёжных гарантий в помощи, чем просто хорошее к себе отношение.
Боевой капитан, в отличие от большинства офицеров, разъезжавших на мотоциклах, имел в собственности маленький автомобильчик - первую модель "Москвича". Зная, что Беджамин работает в нашей школе по совместительству, будучи жителем райцентра Сагареджо и штатным педагогом тамошней школы, Папанин, не считаясь с категорическими отказами деликатного математика, часто подвозил его после занятий до дома (20 км).

 Это было единственным одолжением, которым он надеялся приобщить к себе Беджамина, потому что склонить математика к выпивке, чтобы завязать с ним более короткие отношения, даже коллективными усилиями папанинской компании не удавалось.

И это боевых лётчиков очень настораживало. Папанин не мог поверить, что Беджамин, владея фамильными виноградниками и приторговывающий вином, сам этого вина не употребляет. К тому же, он был убеждён, что человек, вроде "партайгеноссе" Терехова, не желающий ни в какую выпить с ним. - Папаниным - водки, наверняка против него - Папанина - замышляет подлость.
Стопроцентной надежды на такого человека ни в жизни, ни на экзамене быть не могло. А лётчик Папанин считал, что у любого механизма надёжность должна быть именно стопроцентная.

 Перед самым экзаменом в июньскую жару, руководствуясь именно этим постулатом своего лидера, пилоты всё-таки затащили Беджамина в какую-то придорожную харчевню и напоили его водкой, считая, что вот теперь-то уж он от них никуда не денется.

На экзамене представитель РОНО изъявил желание остаться наблюдателем в нашей подгруппе, а Беджамина Мелитоновича отправил к офицерам. Довольные лётчики потирали руки. Всё шло как надо, и нужный исход дела уже не вызывал у них сомнений.
 
Но не тут-то было.
Если выпитая перед экзаменом водка в могучих армейских организмах пилотов быстро рассосалась и улетучилась, то абсолютно не расположенного к алкоголю Беджамина Мелитоновича она начала развозить с медленно нарастающим эффектом.

Сперва он не в состоянии был сосредоточиться на условиях задания. Потом он стал плохо различать и понимать математические символы. Наконец почувствовав, что ноги его не держат, он присел за свободную парту, уронил голову на руки и вырубился.

Лётчики запаниковали. Они безуспешно пытались привести Беджамина в чувство, не понимая, то ли он потерял сознание, то ли просто спит.

 Тем временем в нашей комнате всё шло как нельзя лучше. Представитель РОНО пройдясь пару, раз вдоль наших рядов, уселся за свой стол, закрылся газетой и более уже не отнимал её от лица.
 
Мы быстро распределили между собой задачки по степени сложности, решая их параллельно и принимая окончательные ответы только по совпадающим результатам. Дело спорилось, и было уже истрачено больше половины отпущенного времени, когда в дверях появился Беджамин.

Углубленный в газету представитель РОНО не обратил на него внимания, зато мы были поражены его видом. Вытянув вперёд руки, со съехавшим набок галстуком нетвёрдой походкой он подошёл и протянул мне листок с записанным не его рукой содержанием экзаменационного задания офицерской подгруппы.

- Прошу тебя, - пролепетал он, с трудом шевеля губами, - напиши им решение. Я совсем не могу. Мне очень плохо, а они там ничего не умеют.
Он отошёл к стене, а я стал торопливо переписывать с чернового листа уже готовые у нас выводы и ответы, благо в обеих подгруппах задания были одинаковы.

Основную задачу я дописал им до итогового значения логарифма и, не теряя время на работу с таблицей, как обычно, приписал в конце: найти антилогарифм!!!
В полной уверенности, что с этой привычной операцией они, во всяком случае, справятся, поскольку это умели в группе делать все. А я торопился, боясь, что Беджамин, на которого страшно было смотреть, утратит последние силы и рухнет на пол.

В конце концов, всё как будто обошлось. Задания в обеих подгруппах были выполнены. Капитан Папанин отвёз после экзамена, немного пришедшего в себя Беджамина в Сагареджо, а сержанты, проводив меня до лазарета, где я продолжал лечить свою ангину, вернулись в казарму.

Однако дальнейшие события показали, что дело с экзаменом по математике на этом не закончилось. Ко мне подошёл "партайгеноссе" Терехов и сообщил, что с оценкой результатов экзаменационной работы по математике в офицерской подгруппе возникла проблема, которую они собираются решать с ущербом для подгруппы сержантской.

Он настоятельно предлагал мне вмешаться в это дело, поскольку, как лицо ответственное за организацию офицерской учёбы, не хотел для себя неприятностей. Но там, по его словам, капитан Папанин закусил удила, и к нему не подступиться.

Чертыхнувшись в адрес Василия Алексейчука, втянувшего меня таки в экзамены, которые я не собирался сдавать, я и на этот раз не хотел ни во что вмешиваться, но встревоженные лица моих товарищей-сержантов заставили меня оседлать предоставленный Мишей Багдасаровым мотоцикл и покатить в школу.
 
Заплаканная секретарь экзаменационной комиссии сказала мне, что Беджамин Мелитонович против всех правил выпросил у неё после экзамена на один день все работы, и вот уже третий день их не возвращает и не показывается на глаза сам. Если об этом станет известно, сокрушалась она, то из-за такого грубого нарушения результаты экзамена могут аннулировать и во всём обвинят, конечно, её одну. Она в слезах умоляла меня разыскать математика и попросить его срочно ей эти работы вернуть.
 
Мне не оставалось ничего иного, как направиться в Сагареджо. Я легко нашёл там местную школу, и один бойкий мальчонка, пожелавший прокатиться на заднем седле моего мотоцикла, вызвался показать мне дом Беджамина Мелитоновича. Перед домом, на который он указал, был припаркован хорошо знакомый мне "москвичок" капитана Папанина.

Без названия.
- Хозяина нет, - сказала мне во дворе пожилая женщина, - но лётчики сидят с какими-то бумагами и ждут его уже целый час. Я вошёл в комнату второго этажа, на которую она указала, и застал в полном сборе офицерскую подгруппу нашего класса.
 
 Они сидели за большим столом перед разложенными экзаменационными работами и, судя по их замкнутым лицам, были чем-то серьёзно озабочены.
Вскоре подошёл Беджамин и рассказал, что произошло. Оказывается пилоты после того, как получили на экзамене из рук практически невменяемого Беджамина Мелитоновича присланное мной решение основной задачи, благополучно его переписали. После чего, раскрыв таблицы Брадиса, определили значения антилогарифмов и вполне с этой операцией справились.

Ошибся в ответе один Папанин, проставив запятую отделяющую часть от целого на один знак правее нужного, чем увеличил значение результата в десять раз против правильного.
Не поинтересовавшись ответами у товарищей, он поспешил сдать свою работу с тем, чтобы отвезти домой Беджамина, еле стоявшего на ногах.

Теперь капитан, один из всего класса, оказался в ущербе. Исправлять работу, претендующую на "пятёрку" было нельзя, ибо такие работы подлежали утверждению в РОНО. Все листы экзаменационной работы имели учтённый угловой штамп, и заменить их было невозможно. Состояние капитана Папанина было близким к истерике.

Из-за глупой описки разом рушились все его жизненные планы с академией. Не желая (и не умея) мириться с поражением, он потерял голову и, утратив чувство реальности, требовал от Беджамина Мелитоновича, которого (а не себя) обвинял в случившемся, исправить исходное задание РОНО. Переставить там запятую на один знак в обратную сторону и таким образом подогнать это задание под его ответ.
 
О том, что будет с Беджамином, если подлог в документе РОНО обнаружат и что будет со всеми остальными, если это не обнаружат, и признают во всём классе правильной только его работу, обезумевший капитан, не хотел знать.
 
Его товарищи слушали его, понурив головы, поражённые откровенным безразличием своего кумира к их судьбе и судьбе своего преподавателя, перед которым он недавно ещё заискивал, а теперь готов был, не задумываясь, подставить его под удар.

Пилотам было тяжело смотреть на заслуженного лётчика, который в погоне за привычным успехом, не таясь, был готов перешагнуть через своих товарищей. Поражённые, они невольно стали задумываться о цене, которой при таком характере могли быть оплачены на фронте его боевые награды.

В спецшколе ВВС, где нас с 13 лет готовили к командирским обязанностям, культивировались понятия офицерской чести и достоинства. В том числе представление о фронтовом братстве и исключительном уважении лётчиков к механикам-сержантам, которые готовят им самолёты.

Я глядел на отрешённое и жёсткое лицо Папанина и не узнавал в нём ещё недавно всеми уважаемого и уважительного ко всем боевого пилота. Теперь же, если бы не интересы моих товарищей-сержантов, против которых он готов был учинить беспримерную мерзость, я, пожалуй, не стал бы иметь с ним никаких дел.

Вместе с тем меня поразила беспомощность мужественных людей, безукоризненно владеющих одной из самых сложных и опасных профессий, перед проблемой возникшей всего лишь на листе бумаги.
 
На глазах у изумлённого капитана я приложил предварительно облизанный большой палец к изображению злополучной запятой, сильно прижал его к листу и через мгновение резко рванул вверх. Запятая вместе с тончайшим слоем бумаги перекочевала на мою кожу, а на том месте, где она только что была, невозможно было обнаружить никакого изъяна.
 
Этот фокус был знаком любому штабисту, готовящему парадные документы, предназначенные для высоких подписей. Теперь правильный набор цифр в антилогарифме Папанина был вообще лишён запятой, отделяющей часть от целого, и, дав бумаге просохнуть, её можно было поставить заново в любом месте.
- Не ошибитесь ещё раз, - сказал я, возвращая его работу. Он долго глядел, оцепенело на цифру ответа, пока, наконец, не нашёл в себе силы, успокоившись взяться за перо и проставить запятую заново.
 
Это оказалось не так уж страшно. Куда страшнее было после всего того, что произошло, поднять глаза на товарищей.

Эпилог.
В конце концов, ангина у меня так же внезапно прошла, как и появилась. Я не был отстранён от экзаменов, поскольку на первые два явился и даже получил по ним отличные оценки. Формальных оснований избегать следующих испытаний не было, и после этого ничего другого не оставалось, как только засесть за учебники.
 
Теперь уже получать по остальным предметам отметки ниже "пятёрок" добытых по литературе и математике было не с руки и на последнем экзамене стало ясно, что меня выпускают из школы с "Золотой медалью". Таким образом, заботы о конкурсных экзаменах в ВУЗ, к которым я целый год себя готовил, чудесным образом отпали, и дороги в любой институт страны были для меня открыты.

Это обстоятельство на все лады обсуждалось в сержантской компании ещё недавними учениками нашего класса, битком набившимися в мою каптёрку за стол, на котором в этот раз вместо убранных плакатов была расставлена нехитрая снедь и граненые стаканы под выпивку.

По русскому обычаю никто из сержантов количеству выставленного хозяином питья, конечно, не доверился и, усаживаясь, каждый из них стал доставать из-за пазухи, припасённые на этот случай дополнительные бутылки.

Приспосабливая под сидения всё, что попадёт под руку, Алексейчук выбрал себе, конечно, вожделенный сундучок с моими красками и кистями. Поставил его "на попа" и с удовольствием на него уселся.
Сержантские застолья участие офицеров обычно исключали, но
ввалившиеся в каптёрку мои "заказчики" капитан Горовой и военврач Мовсесян заявили, что они не посторонние, подкрепив это двумя флаконами медицинского спирта из приборных лимитов капитана Горового и независимых от него запасов полкового лазарета.

Тонус нашего почтенного сборища существенно поднялся ещё выше, когда к каптёрке подкатил на мотоцикле Миша Багдасаров с притороченным к заднему седлу двадцатилитровым штофом свежего бочкового пива, за которым он только что гонял за 20 км к известному ОРСовскому ларьку Руставского металлургического комбината.
 
Но все эти восторги потонули в воплях восхищения, когда Василий Алексейчук, безнадёжно махнув рукой, выпростал из известного ему одному потайного угла заветный посылочный ящичек, сорвал с гвоздей его крышку и вывалил на стол громадный шмат украинского сала.
Мы праздновали общий успех, и каждый выслушал причитающиеся ему поздравления и добрые пожелания на будущее. Когда очередь дошла до меня, я заявил, что хочу в этот день быть исключительно справедливым и признать при всех, что своей "Золотой медалью" обязан исключительно Василию Алексейчуку.

Это он вытянул меня из лазаретной койки и полуживого, угрожая собственным провалом, потащил на первый экзамен. Не будь его, не было бы и всего остального. Правда, Василю не пришлось узнать от меня на том экзамене что-либо полезного для себя про старуху Изергиль, зато, благодаря ему я теперь знаю про Гоголя всё, что только можно.
 
Тут мне захотелось достойно завершить сказанное, и я, вызволив из под Алексейчука так нравящийся ему окованный сундучок, вывалил в угол из него свои художественные пожитки, и с пожеланием всяческих успехов подарил этот добротный чемодан на дембель будущему директору МТС.
 
Счастливый Алексейчук, любовно поглаживая подарок, стал простодушно сокрушаться, что поторопился выставить на стол такой богатый кусок сала "просто так", когда надо бы одарить им лично  меня за аттестат, который сэкономил ему два года обучения в техникуме.
 
- Не журись Василий, - говорю я, - не надо мне с тебя никаких подарков. Будь счастлив, а я тебя и так не забуду.

Сказал, хотя в те свои годы не был ещё знаком с необыкновенным свойством человеческой молодости, той, что так быстро нас минует, но никогда не забывается.

Москва. 2006