Жизнь без прикрас. Гл. 6-7. Годы студенчества

6

  Тяжелым испытанием для меня явилась бесприютность. Встал вопрос: где жить? Первую ночь в Москве мы провели на Белорусском вокзале, сидя на скамье; спать, не давал милиционер. Во вторую ночь спали в какой-то жуткой ночлежке, где на полу вповалку спал всякий обездоленный люд, и где по ногам бегали крысы. Третью ночь я переночевал где-то в районе Сухоревки в коридоре гостиницы, куда сжалившись, пустил меня швейцар.
  Много всяких невзгод переживал я в юности своей, испытывал голод, холод и всякую нужду; но самое тяжелое - это не иметь приюта, своего угла. Тяжелыми были для меня эти первые московские дни в конце сентября 1922 года.
  Вечереет. С неба сыплется нудный, осенний дождь. Кругом раскинулся огромный город. В окнах зажигаются огни, за ними живут какие-то счастливые люди. А ты бредешь по улице, усталый, озябший, голодный, с мыслью "где переночевать?". Заходишь во дворы, подъезды, предлагаещь свои услуги: не найдется ли какой черной работы - пустите бедного студента переночевать хотя бы в коридоре. Но никто не пускал. Одни отказывали вежливо, другие прогоняли грубо: "Проходи! Много тут шляется вас, всяких шаромыжников". И вот, когда отчаявшись найти приют и решивши возвращаться в Витебск, понуро брели мы с Рябушенко по Тверской, вдруг встретили Шуру Корчагина. Рассказали ему про свою беду.
-Ну, что ж, ребятки, придется приютить вас на первое время.
  Он учился в Московском Университете и недалеко от Белорусского вокзала на 2-ой Брестской улице снимал маленькую комнатку с окном, смотревшим на кирпичную стену. И вот мы сидим за столом, любезная хозяйка угощает нас чаем. А какое блаженство растянуться и уснуть в уголке на каком-то большом сундуке!
Думали, что проживем здесь несколько дней, а прожили более трех месяцев до Нового года. Сперва было жить хорошо и весело. Но вскоре из Витебска к Шуре приехала его сестра Женя, девушка пустая, несерьезная, увлекающаяся сбором фотографий модных артистов, и поместилась в уголке за ширмой. Мы очень стесняли брата с сестрой, в комнате повернуться было негде. Шли дни, а мы не уходили. Может быть, недостаточно активно искали себе жилье.
  Шура стеснялся сказать нам открыто: "Товарищи, пора и честь знать". Женя невзлюбила меня, говорила брату, будто я подсматривал за ширму, что было неправдой. Отношения наши охладились, стали натянутыми. Только к началу зимних каникул Рябушенко нашел себе угол где-то на окраине Москвы, а мне пообещали место в общежитии. В радужном настроении уехал я в Витебск, в деревню, домой.

7

  Не помню, как я провел эти две недели каникул; но запомнился один незабываемый печальный вечер. Вся семья была в сборе, из Витебска приехал Володя, работавший телеграфистом. Было тихо, морозно, на западе горела заря, и снег отливал синевой.
  В комнате тускло горела пятилинейная лампа, с керосином было туго. Мама подоила корову, поставила ужин, и вдруг с Володей случилось что-то страшное. Он упал на пол и начал биться в сильнейших судорогах, конвульсиях, голова его запрокинулась, лицо посинело, глаза закатились, он хрипел, изо рта показалась пена. Мы пытались удержать его и не могли, испугались, думали, что умрет. Припадок длился долго, около часа. Потом он постепенно успокоился, уснул, утром не помнил, что с ним было. Это было начало эпилепсии, падучей, которая постепенно, лет через десять свела его в могилу. Что за причина болезни - неизвестно; никаких признаков до этого у него не наблюдалось. Был он хороший, добрый, ласковый парень, все его любили.
  Горька и печальна дальнейшая судьба его. Припадки стали повторяться, становились все чаще. Он вынужден был оставить работу на телеграфе, работал секретарем сельсовета, продавцом в магазине, но нигде не мог удержаться. Изменились его характер и психика. Из веселого и жизнерадостного он стал угрюмым, молчаливым, ничто его не интересовало, а в конце жизни стали проявляться признаки слабоумия. Обращались к врачам, к знахаркам; но ничто не помогало. Летом 1933 года, когда я служил старшим ветврачом артполка и находился в Дретуньских лагерях, получил из дома письмо с известием, что Володя умер. Кто-то посоветовал ему обтираться холодной водой. Недалеко от дома, за огородом у нас был небольшой пруд - сажелка, там и воды-то было по колено. Утром он пошел туда, снял рубашку, стал обтираться, упал в припадке и захлебнулся. Когда я приехал, его уже похоронили.
  В имении Коссы, где провели мы свое беззаботное детство, у развилки дорог есть небольшой холм, на котором росли старые березы. Когда мы жили в имении, на верхушке одной из берез кто-то укрепил обод колеса, и сюда весною прилетали два аиста, вили себе гнездо, выводили птенцов и громко клацали клювами. Кладбища здесь не было; но было две могилы, огороженные чугунной оградой, где похоронены были помещик Врублевский и его жена. Здесь же на этом холме похоронили моего дорого брата. Сходил я на могилу его, посидел у желтеющего холмика светлой земли, горько поплакал. Прощай, мой милый Володька! Был ты не только самым близким братом, но и неизменным другом и спутником моим: вместе росли и провели счастливое детство, вместе в одном классе учились в сельской школе, а потом в городском училище, вместе жили в городе, голодали, скитались по всяким углам, терпели нужду, вместе работали в своем хозяйстве, пахали, косили, ездили на вечеринки, влюблялись. Был ты добрым, жалостливым, никому не делал зла, и врагов у тебя не было. Так почему же так несправедливо отнеслась к тебе судьба, так печальна и горька участь твоя?

  Вернувшись после зимних каникул в Москву, я сразу же поселился в студенческом общежитии института в большом мрачного вида доме на Каляевской улице. В комнате на втором этаже жило около десяти студентов третьего курса. Это были симпатичные ребята, я и теперь помню Маркова, Перова, Боголюбова, Стратановского.
  За мной был большой долг - сдача экзаменов по анатомии , а это был один из основных предметов, и изучали его в течение первых двух курсов. В подвальном помещении института находилась анатомичка. В ней стояли скелеты, кости животных в ящиках, а в бочках и чанах в формалиновом растворе разные внутренности. Здесь же вскрывали трупы. Запах был тяжелый, работа грязная. Сначала мне было противно, даже тошно, а потом привык. Отдельные препараты для детального изучения брали в общежитии. Идешь бывало по московским улицам с лошадиным черепом под мышкой, и удивленно смотрят на тебя прохожие.
  Первым я сдавал зачет по пищеварительному аппарату и "срезался". Принимал его у меня проректор Смиренский. Это был очень строгий экзаменатор, уже пожилой человек с рыжей бородой. Студенты его ненавидели. Потом он был профессором анатомии в Витебском Ветеринарном институте. В дальнейшем все разделы анатомии я сдавал или профессору Климову, или ассистенту Власову, и осечки у меня никогда не было, да и вообще не было ни одного случая, чтобы я провалился на зачетах или экзаменах.
  Ветинститут помещался в трехэтажном здании бывшей частной гимназии в Пименовском переулке в центре Москвы. Лекции читали известные ученые, профессора, среди которых были академик Скрябин, создатель науки гельминтологии, профессор Вышелесский, читавший курс эпизоотологии, профессор Балла, увлекавший нас патологической анатомией. Химию преподавал академик Каблуков, дряхлый старик, говоривший, что ветеринарам он читает лекции по пятницам и вторникам.
  Учиться было можно; но как-то надо было жить, что-то есть, а средств не было, стипендию я не получал, поэтому приходилось много работать - зарабатывать на жизнь. Хорошо, что работа находилась, а посещение лекций было не обязательным. На первом году учебы я много работал на Виндавском (ныне Рижском) вокзале, разгружал каменный уголь, дрова и доски, складывал их в штабеля. Рано утром, на рассвете с каким-либо нуждающимся студентом направляешься на товарный двор, где десятник указывает, что надо сделать. Работа сдельная, отдыхать не приходится, и вот до вечера вкалываешь, не разгибая спины. Работа измеряется, и сразу получаешь деньги в канторе. К тому времени деньги уже ценились, наступил период НЭПа. Страна медленно оправлялась от голода и разрухи. Возвращаясь в общежитие, покупаешь булку и ешь ее по дороге. И какой же она казалась вкусной! Я никогда не ел таких вкусных булок.
  День или два можно было ходить на занятия, слушать лекции, а потом опять идти на Виндавский вокзал.
  Были и другие работы: строили дом за Казанским вокзалом, очищали крыши от снега, пилили и кололи дрова. В конце зимы я много работал на строительстве Всероссийской сельскохозяйственной выставки. Ее строили в Нескучном саду на берегу реки Москвы, где ныне Парк культуры и отдыха им. Горького. Раньше на этом месте была свалка. Здесь я таскал доски и другой строительный материал, очищал территорию от мусора, заработал порядочно и все проиграл в карты. В общежитии довольно широко бала распространена картежная игра в "очко" или "двадцать одно". Больше играли студенты старших курсов. Решил попробовать счастья и я, и вот, в одну несчастную ночь просадил все заработанное на выставке. Было это в ночь на 1 апреля 1923 года.
  Утро было хорошее, тихое. На рассвете я вышел с тяжелой головой погулять по Сущевской улице. Легкий заморозок затянул лужицы ледком, который звенел под ногами, а на душе было так тяжело и досадно, и я ругал себя, что так опростоволосился. Но потерянного не вернешь, и опять пришлось идти зарабатывать на хлеб.
  В эту первую зиму своей московской жизни я немного подкармливался за счет иностранной помощи голодающим России. Американская администрация помощи, сокращенно АРА, на Бронной улице устроила столовую для нуждающихся студентов, где по талону можно было получить несколько ложек сладкой рисовой каши. В конце Звенигородского шоссе Ватикан организовал столовую, где можно было выпить стакан какао с небольшим кусочком булочки. Я нередко пользовался этой помощью и шагал от "мамы Ары" к Папе Пию, хотя получаемые калории едва покрывали энергию, затрачиваемую на это неблизкое путешествие. Американцы присылали и посылки с продуктами и одеждой, и мне как-то дали поношенный пиджак, который очень пригодился.

  Наступила весна. Сданы все экзамены и зачеты, и я уехал в деревню, домой работать в своем хозяйстве до осени. Работы было много. В июне вывозили навоз и пахали землю под черный пар, в июле косили свои тощие луга и клеверища, сушили сено, возили и складывали его в пуне, где так хорошо спалось ночами, в августе косили рожь и овес косами, вязали снопы, сеяли озимую рожь. Хозяином был старший брат Иван. Младшие братья и сестры подрастали, сестра Маня начала помогать маме в ее тяжелом труде. Лето 1923 года было последним, когда я работал в своем хозяйстве. В дальнейшем я бывал здесь только наездом, как гость. Тесная связь с родным домом и семьей и с этим дорогим моему сердцу уголком земли порвалась. Так оперившийся птенец вылетает из родного гнезда в большую жизнь.