Снежная весна

Люди ждали весны, а она всё не наступала. А она жестоко кружила метелями, сыпала мелким снегом, и всё шлифовала ледяные городские тропы. Она выла сквозняками в щелях дверных проёмов, от этих сквозняков в домах постоянно было холодно и неуютно. Каждый новый день весна в сердцах людей рождала слабую надежду. Люди поговаривали меж собой, что, мол, на той неделе обещают потепление. Так шли недели; потепление, хоть самое незначительное, все не наступало.
По утрам синеватая мгла слишком по-декабрьски окутывала город. А над прудами стоял искрящийся белый туман. Клёны над двумя заснеженными овалами прудов застыли, замёрзли, и даже словно промёрзли насквозь под панцирем инея. Недалеко от прудов стояла занесённая церквушка с синими куполами под снежными шапками, из-под которых едва торчали кончики крестов. Тощая бабка тыкала метёлкой по сугробам, пытаясь хоть немного расчистить намертво занесенные ступеньки церкви. Скрыло ступеньки под утоптанным слоем снега.
За церквушкой был лес, какой бывает только в сказке. В таких лесах живут разные звери. Наверняка, и в этом лесу, где-нибудь в его глубине бродили разбуженные огромные медведи, и, сбрасывая с еловых лап пышные оладьи снега, скакали белки, и повсюду, дурача злых лисиц, кружили хороводы толпы толстых весёлых зайцев. А лыжники, размахивая палками, ритмично ширкали по лыжне, проложенной на окраине этого леса. Они каждый день таким образом поддерживали своё здоровье и добивались долголетия.

Дом, в котором жила Надя, был такой же как и все вокруг. Серенький, старенький, с некрашеными оконными рамами и грязным подъездом, по углам которого грелись разномастные коты. Соседи по утрам встречались во дворе. Их псы, вытянув к земле шеи, трусили по мёрзлому снегу. Хозяева коротко здоровались друг с другом, притоптывая, хлопая себя по бокам и ежась, молча курили, злобненько поглядывая в тёмное небо, из которого беспрестанно сыпало то мокрым снегом, то сухим и колючим как песок. Эти утренние муки любителей животных длились недолго. Продрогшим любимцам и самим погодка была не по душе, они по-быстренькому справляли нужду и мчались в подъезд, шугая по пути котов. Коты поднимали шум, и тут уж поднимались все остальные обитатели дома, в том числе и Надя.
Она просыпалась каждое утро в одном и том же кресле. Потому как засыпала в нём, читая книги или письма. Засыпала, прижимая к груди небольшого потрёпанного мишку в комбинезоне. Комбинезон она смастерила сама ещё осенью, чтоб зимой мишка не мёрз. Она очень заботилась о его здоровье. И, укутываясь ватным одеялом, укрывала и его. И когда мишка нагревался от тепла Надиного тела, Наде казалось, что это мишкино тепло, и она ласково гладила его по голове и животику, и читала ему вслух.
Надин завтрак был скромным лакомством. Чашка чая и варенье. Варенье Надя варила каждый год. Клубничное, абрикосовое и малиновое. И это было ее лакомство и единственное, но зато надёжное угощение для редких гостей.
Чай Надя пила из красивой чашки и ела варенье, набирая его крохотной серебряной ложечкой. Завтракая, она грустно смотрела в окно. На белые макушки деревьев. Это утро было так похоже на вчерашнее и позавчерашнее и поза-позавчерашнее. Стоило ли от него ждать чуда, Надя не знала. И сполоснув под холодной водой чашку, она отправлялась в душ. Дрожа под холодными струями воды, она молила Бога, чтоб вода поскорее нагрелась. Через полчаса она выскакивала из своей маленькой простуженной квартирки, и, подгоняемая ветром, маленьким комочком спешила на автобусную остановку, моля Бога прислать ей поскорей автобус.
А в её жилище не менялось ничего. Та же тишина, то же бесконечное тиканье настенных часов, та же неподвижность всего, что здесь было.
Мишка, любовно устроенный в большом мягком кресле, оставался здесь в отсутствие хозяйки за хозяина. В этой комнате словно никто и не жил. Предметы оставались всегда на своих местах. Недорогие полосатые занавески на окне никогда не сменялись какими-то другими. Когда их требовалось постирать, Надя их снимала, и день-другой окна зияли пустотой, а потом свежие занавески возвращались на место, и даже складки ложились, как прежде. Стены были оклеены светлыми обоями в мелкий цветочек. Справа от окна стоял старый письменный стол, на котором по вечерам Надя зажигала лампу для чтения. Рядом с лампой стоял красный телефон, который всегда молчал. Иногда Надя отрывалась от чтения и долго-долго смотрела на него, протягивала к нему руку, не снимая трубки, набирала какие-то номера… Слева от окна стоял полосатый диванчик, на котором Надя никогда не спала. На диване лежали вышитые маленькие подушечки, на которых были изображены птицы, цветы, танцующие балерины. На диванчике всегда лежало сложенное одеяло, которым Надя никогда не пользовалась. Сидя в кресле, она иногда задумчиво взглядывала на него, словно это было не просто одеяло, старое, потёртое, кое-где в заплатках, а живое одеяло, только очень молчаливое. Возле дивана на небольшой тумбочке стояло в круглом горшке деревце. Тонкие веточки переплетались, на них торчали пятнистые жёлто-зелёные листочки. В тумбочке хранились Надины девичьи секреты: флакончик дорогих духов, фотоальбом, серёжки и простенькое колечко в крохотной шкатулке. Была там и косметичка с недорогой косметикой, заколки для волос, впрочем, это всё валялось в беспорядке, вперемешку с пакетиками хны и сломанными карандашами. Очевидно, это-то и было самое живое место во всей этой квартире, однако, оно таилось за дверцей тумбочки и не нарушало общего молчания. В углу стоял тёмный книжный шкаф. Он таил в себе столько мудрых слов, столько жизней, отданных за эти слова, столько душ, вложенных в эти слова. Понять это способен лишь тот, чья страсть к чтению даёт ему вторую жизнь, в которой слова обретают звучание и движение. И спустя какое-то время становится трудно угадать, которая из твоих жизней настоящая?
На потолке висел старинный абажур, который Надя купила на блошином рынке.
На полу лежал рыжий коврик.
На стене, над диванчиком висел портрет. Его Надя нарисовала сама. Это был единственный удачный рисунок по мнению Надиной соседки. Как-то соседка пришла намакияженная и попросила нарисовать ее портрет, но получилось так похоже, что соседка ужас как расстроилась и сказала, что если человек не талантлив, то и учиться бесполезно, хотя и случилось Наде так хорошо изобразить того кавалера, что над диваном повешен. А Наде этот рисунок вовсе не казался удачным. Ей он был дороже всего на свете.

Надя училась рисовать в мастерской никому неизвестного художника Виктора Иванова. Этот посредственный на первый взгляд человек с незамысловатой фамилией открыл свою мастерскую несколько лет назад, у него было немного учеников, и непонятно, на что и как умудрялся он содержать своё крохотное учебное заведение, без имени, без связей. Обучение было почти бесплатным. Деньги нужны были только на покупку бумаги, угля, мела, красок и прочих материалов. Аренду платить не требовалось, поскольку мастерская располагалась в квартире художника. Здесь занятия проводились по расписанию: с десяти до четырёх. Бывало, приходил какой-нибудь преподаватель из Академии Художеств, по-приятельски согласившийся поработать с юными художниками часок за так, впрочем, по этому случаю заключался небольшой договор, в котором указывался и этот часок, и это «за так», для юных художников это было целое состояние.
После четырёх, однако ж, дом Виктора не пустел. Кто-то уходил, кто-то только к этому часу приходил. Все вместе обедали. На обед всегда была картошка, приготовленная всегда одинаково: сваренная в мундире. Иногда уходили на улицу, рисовать. Кто что: кто людей, кто дома, кто голубей, даже друг друга за работой – излюбленное всеми занятие.
Виктор был человеком бесконечно одиноким. Он редко смеялся, чуть чаще улыбался. Морщины рисовали на его лице особую историю, передать которую было тайной мечтой каждого из его учеников, пока никем не осуществлённой. Он радовался своим детям и их успехам, но лицо его почти всегда оставалось угрюмым. Он молчать умел, даже увлечённо беседуя с кем-нибудь из своих учеников. Неподвижность глаз, вот в чём было его движение.

Это он однажды сказал Наде, что настоящий художник всегда голодный и босой. И по утрам, опаздывая на занятия, она всегда чувствовала себя настоящей художницей: чай булькал в желудке, осенние ботинки, единственные, в них всегда промокали ноги…

Бог почти всегда слышал Надины молитвы. Почти всегда она успевала на автобус. По пути в мастерскую она наблюдала за людьми. Ей нравилось смотреть, как они читают, засыпают, как оживлённо болтают близкие друзья и как угрюм тот, кто едет один. Она подмечала тонкие детали в поведении, выражении глаз, манере держаться и потом на занятиях пыталась передать уловленное движение. Хоть и редко, но это ей удавалось.
Надины друзья по мастерской считали её молчуньей. Эта девушка была по их мнению «себе на уме». И по большому счёту её недолюбливали. Поскольку она редко оставалась на весёлых творческих пирушках у Виктра, как многим нравилось называть своего учителя. А когда оставалась, то сидела на широком подоконнике, потягивая дешёвое вино, в то время как все остальные о чём-нибудь увлечённо спорили или танцевали. Вечеринки эти устраивались без учёта желания Виктора, но он никогда не был против. Его дом был домом каждого. Плохо врезанный дверной замок почти никогда не использовался, здесь нечего было украсть. Даже картины, которые хранились здесь в огромном количестве, никому не были нужны. Липкие баночки на полках, стопки и рулоны, небрежно рассованные по углам, размалёванные картонки вдоль стен представляли собой хлам, в котором, впрочем, таилось немало по-настоящему хороших работ. Всё вместе создавало определённую атмосферу, если хотите, интерьер, в котором днём хотелось работать, а ночью веселиться. Если с утра здесь пахло краской, то вечером – вином. Если с утра блики солнца на стенах заставляли просыпаться, то вечером дрожание пламени толстых свечей не давало уснуть. И по заляпанным краской старым обоям, на которых не осталось первоначального рисунка, двигались силуэты молодых художников, расположившихся на своих излюбленных местах в этой небольшой мастерской.
Виктор никогда не принимал участия в ночных бдениях юных художников. Он сидел и курил на кухне, или лежал и курил на тахте в углу той же кухни, или стоял и курил в открытое окно в той же кухне, размер которой позволял мало-мальски обустроить её под жилую комнату. Словом, здесь он обитал. Голое окно, в которое смотрела луна, на которую смотрел Виктор, чтобы не смотреть на голые стены… Лысая лампочка, криво торчащая из потолка, горящая реже сигареты Виктора… Алюминиевая кастрюля варёной картошки на табуретке, заменяющей стол… Газовая плита с красным в белый горошек чайником... Из крана всегда капала вода. Она скапливалась в посуде, которая была ли она грязной или чистой, всегда хранилась в мойке…
Виктор иногда выходил из кухни, стоял какое-то время, прислонившись к дверному косяку, рассматривая свою молодёжь. Мог незаметно вклиниться в разговор и также незаметно исчезнуть из него. Иногда подходил к окну, там на подоконнике сидела Надя, и они вместе молча смотрели в ночное небо. Иногда обменивались короткими фразами.
Немногословность Виктора прощалась всеми, в этом был «определённый смысл» - говорила одна из его учениц свою любимую фразу. Немногословность Нади почти всех раздражала.

Надины работы были неплохие. Если б только была возможность их как-то пристроить, они скорее всего имели бы успех. Но такая возможность с неба не падает, и если многие Надины сокурсники к концу третьего года обучения уже успели как-то где-то отметиться, засветиться, то она не прилагала к этому никаких усилий. Она не искала нужных знакомств, не интересовалась, что нынче в моде. Не лишённая творческого самолюбия, она немного мечтала о персональных выставках и собственной галерее, но первым к этому препятствием было то, что в глубине души она смеялась над этими мечтами. Вторым препятствием была лень.
Её захватывал процесс воплощения мечты на обычной бумаге. Готовый рисунок для неё умирал. Она не знала, что делать с ним дальше, и на всякий случай складывала свои работы в тёмный шкаф в прихожей, где всё равно больше хранить было нечего.

Жила Надя на деньги, которые зарабатывала, рисуя портреты гуляющим в парке людям. Это были в общем-то неплохие, но крайне ненадёжные деньги. И заработать их можно было только поздней весной, летом и ранней осенью. Но Надя умела распределять средства так, чтобы не голодать ни одного дня в году. Ведь не голодать она умела и при пустых карманах. В её доме всегда было варенье, всегда был дешёвый чай, а на крайний случай можно было подкрепиться у Виктора.
Был у неё и другой источник дохода. Долгими зимними вечерами она перед чтением своих любимых книг, писала рефераты и курсовые работы и делала переводы для нерадивых студентов, обращавшихся к ней по бесплатному объявлению в газете.
И вот, уже почти готова была последняя в эту зиму курсовая, больше заказов Надя не брала. Но весна и не думала приходить. Начало апреля за окном, светло по утрам, а всё тот же глянцевый мороз. Растаяла лишь надежда, а снег и не думал… Однажды даже пришла мысль, что что-то в мире сломалось и весна теперь вообще никогда не придёт. Гнала от себя Надя эту мысль, гнала, и, не сумев с ней сладить, поделилась ею с Виктором.
«Я тогда уеду куда-нибудь, где всегда тепло будет»,- сказала она ему.
«А я здесь останусь. Я патриот»,- ответил Виктор.
«Я тоже»,- через пару минут задумчиво произнесла Надя и собралась домой, где её ждал мишка.

Она вышла на улицу из прокуренной мастерской, и почуяв в воздухе какую-то новую свежесть, втянула в себя столько этой свежести, сколько поместилось в лёгких. Улыбнувшись чему-то, она зашагала к метро. Щебетали птицы. С крыш капало! Она оглянулась вокруг и увидела, что повсюду что-то изменилось. Это воскресла надежда. Она передумала спускаться в метро и, пряча всё же мёрзнущие пальцы в карманах пальто, отправилась домой пешком. А по пути она любовалась подплывшими сугробами, радовалась стайкам вопящих воробьёв и людям, которые шли навстречу, и в глазах и улыбках которых она видела свою воскресшую надежду. Солнце припекало и плавило грязный лёд, и это было победой. Непонятно чьей, но Надя почти физически ощущала эту победу, не смея приписать её себе, лишь причисляя себя к тому, что её одержало.

Во дворе дома у подъезда на чемодане сидел тот, чей портрет висел над диванчиком.

Надя не видела его, её ослепляли горящие на солнце сугробы, но на расстоянии нескольких шагов она остановилась, увидев очертания его силуэта. Через мгновение, щурясь и закрывая ладонями лицо от слепящего света, она нерешительно сделала ещё несколько шагов. И всё ещё не веря в то, что видела, боясь, что всё пропадёт: и эта всё же наступившая весна, и солнце, и надежда, и, главное, он, остановилась от него в полушаге. Перед глазами проносились завьюженные картинки её жизни без него, полные одинокого ожидания, безысходной тоски, нереализованной нежности. Дни, заполненные работой, вечера, заполненные книгами, рефераты, переводы. Дымная мастерская, запах масляной краски. Кресло, в котором она по сто раз перечитывала его письма. Старенькое одеяло, которым они укрывались в последнюю ночь перед разлукой. Медведь, которого он подарил ей давным-давно, которого она в шутку назвала в честь него. Одинокие завтраки и прогулки в снежном лесу. Треск свечей в церкви и непонятные молитвы батюшки, так непохожие на её, приземлённые. И работы, которые самым счастливым улыбкам пририсовывали грустные глаза. А он улыбался. Он стоял перед ней, немного растерянный, и улыбался, неловко разводя руками. Увидев его счастливые родные глаза, Надя вздрогнула и бросилась в его объятия, расплакавшись, разрыдавшись впервые за всю свою жизнь.

Такая была весна. Такая была любовь.


2005 год