Жизнь без прикрас. Гл. 8-9. Годы студенчества

8

  И вот я опять шагаю по Москве от Белорусского вокзала на Каляевскую с мешком за плечами, в котором мой немудрый скарб, две буханки хлеба и кусок сала.
  Учеба на 3-ем курсе; посещение лекций в Пименовском переулке и клинике на Башиловке. Опять поиски работы, полуголодное существование и беспросветная нужда, когда полушубок одеваешь, чуть ли не на голое тело, и ботинки просят каши.
  Считается, что студенческие годы - лучшая, наиболее веселая и беззаботная пора в жизни человека. Но я ничем хорошим не могу вспомнить эти годы. Однако, на фоне голодного существования и нужды осталось одно светлое воспоминание - это приобщение к высокому искусству театра.
  Не помню, как и благодаря кому я устроился статистом в Большой и Малый театры. Платили там очень мало, кажется, 20 копеек за выступление; но можно было иногда получить контрамарки и посмотреть спектакли с участием знаменитых артистов. Особенно мне нравился уютный Малый театр. Там за кулисами можно было близко увидеть знаменитую старуху Ермолову, директора театра замечательного артиста, режиссера и драматурга Южина (князя Сумбатова), пьесы которого я видел в Витебском драматическом театре еще в дореволюционное время. В Малом театре я был занят в пьесе "Медвежья свадьба" по новелле Мериме и в трагедии Шекспира "Юлий Цезарь". Последний спектакль произвел на меня неизгладимое впечатление. Цезаря играл Нароков, его жену - тогда еще молодая и красивая Пашенная, Брута - Садовский; но особенно великолепен был Остужев в роли Марка Антония. Как сейчас помню его высокий чистый голос, когда он произносил свою речь над трупом убитого Брутом Юлия Цезаря. "Римляне, граждане, друзья! Меня своим вниманьем удостойте. Не восхвалять я Цезаря пришел, а долг ему пришел отдать последний".
   В этой сцене бунта толпы я должен был ударять другого статиста булыжником из картона, что я и проделывал с большим усердием.
  В Большом театре я был занят в опере "Аида" и в балете "Конек-Горбунок". В "Аиде" мы должны были пройти по сцене, как воины Радамеса с копьями в руках. Было очень холодно, мы были в легких туниках, не доходящих до колен, и дрожали как цуцики.
  В "Коньке-Горбунке" мы, человек двадцать пять статистов, выносили на сцену и держали на вытянутых руках большой круглый щит, на котором в роли Царь-девицы танцевала знаменитая балерина Гельцер, уже не молодая и довольно грузная дама, и держать ее было нелегко.
  В Большом театре можно было через служебный ход пробраться в ложу для статистов, которая помещалась высоко над сценой, и оттуда посмотреть спектакль и послушать великих: Обухову, Барсову, Мигая, Ханаева …
Против нашего общежития находился районный рабочий клуб имени Каляева. Это было довольно невзрачное деревянное здание, в котором часто ставились хорошие спектакли с участием известных артистов. Клубу тоже нужны были статисты, и мы, несколько студентов-ветеринаров чувствовали себя там как дома. Я и мой однокурсник Аркадакский, увлеченный театром, играли здесь даже маленькие бессловесные роли слуг или солдат. В "Кармен", которую пела только начинавшая свою сценическую деятельность Максакова, мы с Аркадакским арестовывали Хозе, убившего Кармен, и вошли вместо двери в окно, за что были выруганы режиссером. Я не помню фамилии молодой певицы, исполнявшей партию Виолетты в "Травиате"; но она пела и играла так проникновенно, что я не мог сдержать слез, и мы, студенты, по окончании спектакля вынесли ее из клуба на руках и посадили на извозчика.

9

  В январский студеный вечер по общежитию разнеслась печальная весть: умер Ленин. Многие ходили в Колонный зал дома Союзов попрощаться с ним. Я не ходил. Стояли сильные морозы, а у меня не было теплой одежды и обуви.
  В конце зимы 1924 года в институте проводилась "чистка". Состав студентов был самый разнообразный: крестьяне, служащие, представители старой буржуазной или чиновничьей среды, много было детей духовенства, может быть, потому, что они учились ранее в семинариях, а семинаристов неохотно принимали в университеты, и по традициям царского времени они поступали в ветеринарные институты.
  На нашем курсе училась Наташа Рузская, скромная и бесцветная девушка, дочь царского генерала, командовавшего Западным фронтом в 1-ю мировую войну. Печальна ее судьба. Не знаю, по какой причине, но в это время она пыталась покончить жизнь самоубийством, бросилась под поезд, и ей отрезало обе ступни.

  Довольно долго в институте работала комиссия, проверяющая социальный состав студентов. Вызвали и меня, спрашивали, откуда я и кто. Накануне где-то по соседству с общежитием я перебрасывал в подвал каменный уголь и показал им свои черные мозолистые руки, что, по-видимому, убедило комиссию более, чем анкетные данные, что я - не чуждый элемент. Какой-то молодой парень даже спросил, почему я не в комсомоле. Надо заметить, что стипендий в то время было очень мало, и их получали активисты, к которым я не принадлежал.
  В начале лета наш курс проходил практику в учебном хозяйстве института в Немчиновке, километров в тридцати к западу от Москвы. После прохождения практики мы с Глуховским, тоже белорусом, моим однокурсником и соседом по общежитию, остались в учебном хозяйстве в качестве сезонных рабочих. Основной нашей работой была косьба и заготовка сена. Не помню, сколько заработал; но вернувшись в Москву в первое время я мог жить на заработанные деньги.
  Началась учеба на 4-ом, последнем курсе. В большой комнате общежития на третьем этаже жило нас человек десять. Жили коммуной, поочередно дежурили. Дежурный убирал комнату, покупал продукты, варил обед. Чаще всего покупали кости, из которых получался вкусный, наваристый суп, или обрезки дешевой колбасы, которую называли "собачья радость". Я не помню, как обстояло дело со стиркой белья, может быть, его и не было; знаю, что было время, когда я ходил в одном полушубке, одетом на голое тело.

  Основной заработок на последнем курсе мне давала работа по переименованию улиц Москвы. Предприимчивый студент 3-го курса украинец Петр Рудько взял в Моссовете подряд на замену старых табличек с названиями улиц на новые. За каждую замененную табличку он платил нам двадцать пять копеек, и сам получал тридцать. Рано утром, когда было еще темно, и трамваи ходили полупустыми, нагрузившись легкой лесенкой, связкой табличек и необходимым инструментом я направлялся в заданный район.
Работа заключалась в следующем: на высоте примерно трех метров при помощи шлямбура и молотка в кирпичной стене я пробивал два отверстия, забивал в них деревянные шпунты, к которым гвоздями прибивал деревянную доску, а к ней шурупами прикреплял металлическую синюю доску с названием улицы. Работа была нелегкая; однажды, когда я работал на Малой Никитской, которая стала называться улицей Герцена, лестница соскользнула, я упал на тротуар и здорово ушибся.
Значительно легче и выгоднее было работать на окраине города, например, в Черкизове, где дома в основном, были деревянными, и можно было обходиться без шлямбура. Здесь в день можно было заменить до тридцати табличек. Прикрепленные мною таблички висели много лет; на улице Герцена я видел их после Отечественной войны, теперь, кажется, они заменены на новые.
Весной 1925 года я служил курьером в редакции журнала "Огонек". Редакция помещалась в полуподвальном помещении в одном из переулков недалеко от Тверской. В мои обязанности входило разносить всякие бумаги и пакеты в различные учреждения.
В свои студенческие годы я много побродил по Москве и узнал ее основательно. Теперь она стала иной, совсем не похожей на ту, что была в начале двадцатых годов. Мне кажется, что она, та старая Москва, была лучше, как-то роднее, уютнее.
Наступило время выпускных экзаменов. Они не были для меня трудными. На подготовку к каждому экзамену давалось три - четыре дня. Вооружившись учебником, автором которого был наш же профессор, я уходил на Лазаревское кладбище, расположенное недалеко от Савеловского вокзала, и в тени деревьев меж памятников и могильных крестов зубрил этот учебник. Несмотря на то, что я мало посещал лекции и некоторых профессоров впервые увидел на экзаменах, провалов у меня не было. Наиболее уважаемый в институте профессор эпизоотологии академик Сергей Николаевич Вышелесский, когда я сдавал ему экзамен, сказал: " Что-то я вас, батенька, не видел на своих лекциях".
И вот сданы все экзамены, и на руках у меня аттестат, в котором сказано, что мне присваивается звание ветеринарного врача. Никаких особых торжеств по случаю выпуска не было, только сфотографировались вместе с профессорами у входа в мрачное здание нашего института в Пименовском переулке. К сожалению, эта фотография пропала в 1946 году, как и многое другое и в том числе и аттестат об окончании Московского Ветеринарного института.