Н-ский район. глава 1

1
- В следующей жизни я хочу стать кастрированным котом у хороших хозяев. – Игорь Олегович затянулся последний раз и затушил окурок о стенки мусорки, обжигая пальцы, - А в прошлой – я, наверно, работал в гестапо и меня сослали сюда.
Курилка находилась в конце коридора поликлиники, около лестницы. Разумеется, неофициально. Официально курение в медучреждениях категорически запрещено, но после восьми вечера, когда последний пациент и участковый покидают здание, ни к чему торчать на пандусе, особенно в мороз.
- Вы шутите, - проговорила я, пытаясь найти хотя бы тень иронии в интонациях коллеги.
- Нет, правда. Всю жизнь думать только о себе, спать, есть сколько хочется и когда хочется, ничего не делать и всегда получать только любовь. Разве плохо? Хотя бы одну жизнь…
- Ну, не знаю… И про гестапо вы загнули. Вон, сколько бомжей вокруг ошивается, да и негры на плантациях…
- А может, я там бумажки перекладывал, бухгалтерию вел… - неуверенно изрек мой собеседник.
Не старый еще, доктор Соколов был абсолютно сед. Под высоким лбом, переходящим в умеренных размеров плешь, белесые брови своим изгибом придавали всему лицу удивленно добродушное выражение. Любимец станции за невероятно покладистый нрав и врожденную обходительность со всем женским кланом, он действительно походил на домашнего заласканного кота, случайно затесавшегося в компанию дворовых сородичей.
Разговор об реинкарнациях прервала диспетчер, выглянувшая в коридор:
- Игорь Олегович, на выход. Там ребенок два года, посинел… Из фельдшеров на очереди Света.
- Только не ее, - Соколов был искренне испуган. Галка на станции?
- Хорошо сейчас позову. Вы Парадья скажите.
Доктор вздохнул и крикнул в сторону подвала:
- Володя, выходи, заводись.
Откуда-то снизу вместо ответа раздался захлебывающийся чахоточный кашель и послышались шаркающие шаги. Спустя полминуты появилась и тощая, как бы надломленная, фигура шофера.
- Везет вам сегодня, - заметила я, проводив глазами Парадью, грустно продефилировавшего к выходу.
- Да уж… Утром опять на полной скорости по тормозам ударил. Показалось ему, что человек дорогу переходит. Я-то успел схватиться за торпеду, а Галка, та шишак о перегородку набила – здоровенный… Угробит он когда-нибудь кого-нибудь. Надеюсь только – не сегодня.
Игорь Олегович очередной раз вздохнул, застегнул куртку и направился за ФИБом и фельдшером.
Садиться с Парадьей в машину, не помолившись или не выпив перед этим, могла на станции только я, в силу своего неистребимого фатализма. Добряк по природе, Володя имел серьезные проблемы с головой. Вечно дерганый, он за рулем немедленно начинал, нервно покашливая, раскачиваться и разговаривать с самим собой. Движения ног при этом не отличались слаженностью, машина шла спотыкаясь, рывками. Однажды из нездорового любопытства, я поинтересовалась, не случались ли с ним сотрясения мозга. В ответ водитель на секунду перестал дергаться и пыхтеть, что-то вспоминая и потом, заикаясь, выдал:
- Д-два р-раза. П-первый сам… А в-второй р-раз я жену с тещ-щей в своей «оке» п-перевернул. Они б-больше со мной не ездят.
Рассказывали, что когда-то он сбил прохожего, но был оправдан, потом долго работал на городской свалке трактористом, пока какой-то благодетель не решил заткнуть им очередную дыру в кадрах конторы ведающей санитарным транспортом на большей части детских неотложных.

Бардашевсекая не обманула. Моя зарплата после перехода в Н-ский район увеличилась вдвое. Новенькая стиральная машина дома на кухне являлась тому подтверждением. Проблема постельного белья, перманентно плавающего в ванне, была решена. На этом достижения заканчивались.
Дело в том, что в Н-ском районе полагалось шесть суточных машин. Шесть врачей, фельдшеров, водителей, санитаров. Народа, сохранившего желание и способность пахать день и ночь за две тысячи оклада и три губернаторских, оставалось куда меньше. В итоге, два доктора выходили на сутки, еще двое приходили на помощь ближе к вечеру. Пара фельдшеров работали в режиме переходящего красного знамени, их брали только на предположительно тяжелые вызовы. Санитарка вообще присутствовала в единственном числе, наведываясь каждый день на несколько часов, чтобы вымыть полы и вынести мусор.
Оклады несуществующих душ делило районное начальство. Не забывая о себе, оно отстегивало некоторую сумму для станции. Сумма эта называлась тремя буквами КТУ (коэффициент трудового участия) и рассчитывалась на каждого члена коллектива заведующей, многократно обвиненной в коррупции, предвзятости, жадности и прочих пороках. Естественно, редкая получка обходилась без грызни по поводу недоначисленного одним и переначисленного другим.
Я еще немного полюбовалась совсем другими тремя буквами, нацарапанными на стене каким-то половозрелым пациентом, и потопала ужинать.
Отвергнутая Соколовым Света Чумакова, за глаза именуемая Чумой, сидела на кухне. Глаза ее блестели от обиды, низенький лоб хмурился, пухлые руки, ничем не занятые теребили жилетку.
- Женя, ну почему он меня с собой не взял? Моя же очередь…
- Потому что вызов тревожный. Галка проверенная…
- А я? Я должна же как-то учиться?!
- Вот, иди в морг и учись, - не слишком тактично посоветовала я, хлопоча вокруг микроволновки.
- Мог бы взять нас двоих, - запальчиво выложила последний довод Света
- Да? А при госпитализации тебя куда девать? На капот? Будто не знаешь, что всего три места в «волге» и носилки…
Чумакова надулась окончательно.
Вообще-то, она не являлась фельдшером по существу. Работала себе участковым в одной из поликлиник района и брала у нас дежурства, надеясь когда-нибудь войти во врачебный штат.
Радовало только то, что Марья Михайловна Сова, что бы о ней не говорили, дурой не слыла. Заведуя одной из самых тяжелых станций в городе, она держала в руках деньги, настроение и свободное время всех своих работников, правила железной дланью, не стесняясь ни в выражениях, ни в иных средствах воздействия на первого подвернувшегося ей под горячую руку. Колючий взгляд, казалось, просвечивал рентгеном и просчитывал любую слабину в характерах. Сама она давно уже не дежурила, но как способен работать человек, угадывала безошибочно. У Светы не было шансов, и все, кроме Чумы это понимали.

 Доктор Бесин появился, как всегда, неслышно. Невысокий, с тщательно подстриженной бородой и круглыми печальными глазами старого, много повидавшего в жизни еврея, он, чуть ли не единственный во всем коллективе, правильно ставил ударение в глаголе «звонишь», и знал биографии всех поэтов от Гомера до шестидесятников, чем завоевал мое расположение практически сразу. Кроме того, он почти никогда не злился, но шутками доводил до белого каления не в меру обидчивых и не столь образованных коллег. С первой же нашей беседы я взяла за обыкновение называть его дяденькой или дядькой, когда приколы в мой адрес заходили слишком далеко.
Сейчас, согретый коньяком, Дмитрий Дмитриевич выглядел довольным, как будто сегодня утром не он лежал с посиневшими губами на своей тахте во врачебной каморке, а окружающие раздумывали, надо ли вызывать взросляков на стенокардию немедленно или дождаться инфаркта, а потом уж…
- Светочка, милая, - растягивая слова так, чтобы ерничанье в интонациях стало неуловимым, произнес он, обхватив Чумакову за область талии, - Не жалей. И не желай себе таких вызовов. Случится, попадешь еще на стеноз троечку*, и ничего не сможешь сделать… И что тогда? Кричать «Ой, батюшки»?
Бесин смешно всплеснул по-бабьи руками, а Чума сердито отмахнулась.
- Не любите вы меня. И я вас тоже не люблю
- И не надо, - обрадовался Бесин, - а то я сегодня уж помирать собрался, куда мне… Я лучше на Женечке… Женечка, ласточка моя, дай я тебя обниму, выходи за меня замуж и будем мы с тобой жить, как Митенька и Зиночка.
- С удовольствием, дяденька, - чмокнув коллегу в макушку, для чего мне даже не пришлось вставать на цыпочки, я добавила: - При условии, что вы смените свою фамилию на Мережковский. Хотя бы… Гиппиус тоже сойдет.
- Нет проблем, завтра же… Коньячку-с? В честь помолвки? – Бесин движением фокусника достал из жилетки стеклянную фляжку.
- Ну нет уж, я совсем засну…Может, позже… - я помыла старательно опустошенную тарелку, - Пойдемте, лучше покурим…

- Евгения Георгиевна, - остановила меня диспетчер Веревкина, - Юру позовите, вызов вам.
- Бечевка ты драная, долго над нами измываться будешь, не пора ли на покой? – ядовито поинтересовался Дмитрий Дмитриевич.
- Не дождешься, старый хрыч, - не замедлила та с ответом, - Я еще на твоих похоронах простуду подхвачу, а там посмотрим.
- Что за вызов? – встряла я, прекращая бессмысленные пререкания.
- Рвота у годовалого. Папаша пьян… Своего телефона сказать не мог.
- В больницу оттащи, - посоветовал Бесин и добавил в коридоре, когда дверь за нашими спинами захлопнулась: - Все гребет, зараза…
- Да ладно… Я с ними не связываюсь. Не возьмут вызов, так Сова наутро наваляет. И КТУ снимет
- С нее не снимет. Там стукнет, тут лизнет – и все как с гуся вода. Отбрешется…
Маленькая плотная и одновременно необыкновенно юркая Веревкина и впрямь страдала словесным недержанием. Сплетни заменяли ей если не хлеб, то сладкое – точно. Упоение, с которым она распространяла слухи, было сродни вдохновению дирижера симфонического оркестра. Ее нос, похожий на клюв волнистого попугайчика, успевал влезть в любую щель чужих жизней, чтобы выдрать клочок правды, при пересказе обрастающий немыслимыми подробностями и домыслами.
При этом не наблюдалось даже намека на злой умысел. Редкий человек на станции обходился без ее деятельного участия при организации корпоративных поминок, свадеб, юбилеев и просто гулянок. О себе она рассказывала не меньше чем о других, и чаще всего о том, как окончила курсы при КГБ, многозначительно умалчивая о причинах нынешней работы. Не смотря на солидный возраст Тамара Владимировна сидела на своем месте крепко и казалась неотъемлемой частью вечного двигателя.

Юра появился сам, будто чувствовал. Проворчав в усы что-то нечленораздельное, он сунул мне в карман глазированный сырок и пошел греть машину. Бороться с его неуклюжими ухаживаниями было бесполезно, и стараясь не глядеть на Дмитрия Дмитриевича, я надорвала ярко синюю обертку.
- Хотите?
- Кто-нибудь, подойдите к телефону, консультацию просят, - чертом из табакерки выскочила диспетчер, и Бесин удалился, подарив напоследок многозначительно насмешливый взгляд.
Дожевав угощение, я взяла карточку и вышла на улицу. Через минуту мы летели по относительно свободной магистрали. Ездить со скоростью менее восьмидесяти километров в час Юра просто не умел.

Из-за хлипкой двери квартиры на седьмом этаже слышались витиеватые построения из производных трех матерных слов. Женские и мужские голоса переплетались со звуками чего-то падающего, но все стихло, как только я вжала кнопку звонка. В проеме двери нарисовался долговязый мужик в семейных трусах и шлепанцах. Небритая физиономия его сосредоточено хмурилась, губы беззвучно шевелились.
- Врача к ребенку вызывали? – помогла ему я
- К ребенку? А, да, это самое… Вызывали. Заходите доктор, это самое…
Споткнувшись у входа о разбросанные ботинки, я прошла в комнату.
На восемнадцати квадратных метрах находилось еще человек шесть. Они немедленно обступили меня и принялись наперебой рассказывать.
- Так, Стоп. – прервала я нестройный хор. Где ребенок и кто родители?
- У нас двое детей и оба блювают, - выступила вперед женщина неопределенного года рождения в цветастом замызганном халате, поверх которого красовался клеенчатый фартук.
- И где они?
- А вот тут, - махнула та рукой, указывая направление.
У стены за ширмой на составленных торцами раскладушках ютились два человеческих детеныша. Один, лет двух, был совсем слаб. Свесившись над алюминиевым тазиком, он безучастно поднял на меня глаза и, жалобно всхлипнув, вновь склонился, скручиваемый спазмами в желудке.
Второй, поменьше, выглядел лучше. Правой рукой обняв плюшевого медведя, он крутил в левой пустую банку из под джина с тоником, внутри которой что-то звякало, вероятно, петля с крышки.
Обоняние как-то притерпелось к зловонию испражнений больных детей и потных тел взрослых, но духота становилась нестерпимой.
- Все, кроме родителей, уйдите, и принесите стул, блюдце и две ложки, - распорядилась я, и когда в комнате остались только две тетки, спросила, указав на старшего мальчика:- Кто его мама?
- Я, - отозвалась красавица бальзаковского возраста. Спортивный костюм на ее объемной фигуре плохо сочетался с кричащим макияжем, но мне было не до эстетических тонкостей.
- Когда заболел?
- Да вот с ночи блевать стал, а к вечеру еще и гадить начал через каждую минуту.
- Значит так. Блюете и гадите вы после попойки, а у детей – понос и рвота, договорились?
- Ну, я же и говорю, блювота у него, - недоуменно повторила мамка, явно не понимая смысла уточнения.
Тем временем, мужик в семейниках приволок табуретку, на которую я водрузила чемодан, не рискнув приклеить халат к чему-то липкому и не до конца просохшему на поверхности.
Присев на корточки я бегло осмотрела обоих мальчиков.
- Мама старшего, собирайтесь, поедете в больницу. Мама младшего, берите ручку и пишите, что надо сделать, чтобы там же не оказаться.
Вскоре диктант на тему лечения был написан, ошибки проверены и исправлены, необходимые для госпитализации документы выправлены, а малыш хныкал обиженно после укола но-шпы с церукалом.
Предупредив родителей, что машину, которая приедет за ними, не ждали раньше чем через полтора часа, я, наконец, выбралась на лестницу, провожаемая притихшими взрослыми, столпившимися в коридоре. Их любопытство и желание поговорить о своих недугах ощущалось, как ощущается паутина на лице, когда нечаянно наткнешься на нее в лесу. Наглухо прикрыв дверь в отдел эмоций, я скользнула по этим людям делано-равнодушным взглядом, дежурным «всего доброго» отрезая их от себя.
Запах, пропитавший одежду и волосы, отрезался сложнее. Табачный дым казался ладаном, мятная жвачка – святым причастием. После двух сигарет, выкуренных подряд, воспоминания об ароматах квартиры немного стерлись, а уличный морозный воздух почти довершил очищение.

Плюхнувшись на свое сиденье я дозаполнила карточку, благодарная за тактичное молчание Юре, прихлебывавшему из горла пластмассовой бутыли мутную жидкость, потом, откинувшись, поерзала, устраиваясь поудобней:
- На станцию… Опять свою соду пьешь? Смотри, доиграешься…язва твоя порвется, спасибо, если не во время того, как ты будешь гнать со своей любимой скоростью…
- Ну, прям… - буркнул водитель, - Я всю жизнь ее хлебаю. Мне больше ничего не помогает.
- Тьфу на тебя. Поехали уже. Может, чай попьем.
Юра усмехнулся, пряча желание что-то сказать.
Он нравился мне за бесшабашную езду, немногословность, отличное знание адресов и грубоватую прямоту. С первой совместной смены он ассоциировался у меня с громадной немецкой овчаркой, возможно потому. что голос его, хрипловатый и отрывистый, издалека легко можно было спутать с собачьим лаем. Работалось с ним спокойно. По крайней мере, до тех пор, пока романтический бред в седой башке не направлялся в мою сторону. Тогда находиться рядом становилось ужасно неудобно. Столько глазированных сырков и шоколадок невозможно съесть в одно лицо, а дележку с коллегами Юра легко мог счесть предательством.
Впрочем, когда в кабине играет хорошая музыка, а желтые фонари несутся навстречу, притормаживая только на перекрестках, когда чувствуешь себя в блаженном мгновении между «уже свободен» и «еще свободен» - так хочется замедлить само время, что любые мысли если не исчезают совсем, то очень качественно притворяются несуществующими. Великое дело – умение отдыхать на ходу.

Тамара Владимировна нервно мерила шагами кухню и диспетчерскую, отодвинув в сторону мешающие движению стулья, и, увидев меня, кинулась навстречу:
- Срочно езжайте. Там, похоже, настоящие судороги. Дед уже два раза за пять минут звонил. Я попробовала передать на «Скорую», но они тоже не берут, машин нет. И наши, как на грех, все в разъездах.
Я без разговоров взяла приготовленную карточку и развернулась к двери, налетев на входящего водителя.
- Поехали.
- А чай?
- А нечего так быстро ездить. Не гнал бы так, глядишь, кто-нибудь раньше нас тут оказался, - озвучила я свое неисполнимое желание.
Как только мы вышли на пандус, как бы подтверждая мои слова, во дворик зарулила машина с Бесиным.
- … Да, выехали, выехали к вам, встречайте… да, через пять минут… - донесся в спину облегченный голос Веревкиной.
Подскочив к заглохшей «волге», я рывком распахнула заднюю дверцу.
Света испуганно смотрела на меня снизу вверх.
«На безрыбье сам раком станешь», - мелькнуло в голове, но губы произнесли:
- Пересаживайся ко мне. Судороги.
Чумакова, не слова не говоря, вылезла и засеменила за мной.
В боковом зеркале я увидела как Бесин, не успевший ничего сказать, ехидно помахал рукой вслед нам, исчезающим за поворотом.