Поезда в никуда продолжение 4 повесть

 * * *
В небе дрожали синие капельки звёзд. Удалялся перестук колёс поезда, на котором уехала Галина. Тихомиров стоял на перроне один, и какое-то непонятное опустошение захлестнуло его душу. Может, и ему следует уехать и где-то там, в неведомом, постараться найти успокоение.
 Он пошёл к желтевшим окнам старенького вокзала. Ночная прохлада донесла запах моря. Это шпалы пахли мазутом. Никогда раньше Тихомиров не думал, что шпалы пахнут мазутом. А сейчас они пахли именно так. Этот запах напомнил ему картины детства: большой неповоротливый пароход, окутанный дымом упавшего в море самолёта, постукивающий на рельсах состав и солдат в дверях тамбура.
Александр Иванович напряжённо всмотрелся в ночь, словно в её черноте мог увидеть тот уходящий на фронт поезд. Осенняя ночь была тиха, только слегка шелестела листва, и там вроде бы кто-то с тоской повторял:
- Мы в никуда. А тебе жить, да жить.
- А ведь, правда, - подумалось ему. - Куда мне сейчас, в какое никуда. Да и невозможно убежать от самого себя. И ещё ему подумалось о том, что люди очень плохо знают друг друга, даже близкие могут оказаться для тебя чужими и далёкими. Отчего и почему так происходит? Возможно, от быстротечности времени, где в суете, мы грубеем и теряем ценность жизни.
 Звёзды горели всё ярче, где-то прокричал паровоз. А Тихомиров присел на ближайшую скамью и вспоминал о трудных людских судьбах, к которым ему приходилось прикоснуться в качестве корреспондента газеты.
На память пришла Краснощекова со строительства Байкало-Амурской магистрали. Очерк о ней был готов, там оставалось только вставить новые цифры её выработки. Он и позвонил в Тынду, взять необходимые данные. На другом конце провода кашлянули, помолчали и сказали:
- А нужно ли писать о Краснощековой? Она разводится.
Сказали очень тихо, смущённо. Но это известие оглушило его. Он думал, что всё знает об этой семье: о ней – бригадире строителей, возводящих высотные здания в Тынде, и о муже – путевом обходчике, такие профессии только начинали здесь появляться. Дочь Краснощековых – худенькая русоволосая семиклассница уже слыла в Тынде юным художником, чьи работы выставлялись в кинотеатре города и в школах. И вот на тебе: Краснощёковы разводятся.




Тихомиров не стал сдавать материал в номер. Собирался съездить и на месте определить, как поступить с очерком. Теперь стало не до того. В своей семье не усмотрел беды.
Мимо перрона простукал на стыках рельс товарняк, обдав Тихомирова горячим воздухом с запахом соляра и прелой листвы. Чуть позже пришёл пассажирский поезд. Постоял несколько минут в ночной тишине и, так никого не подобрав, умчался в густую темноту.
Глаза слипались от усталости, но спать не хотелось. Вскоре над дальними сопками стало бледнеть. А тяжёлые мысли всё громоздились и громоздились. Наплывали они хаотично и чаще с вопросами, на которые Тихомиров не мог найти ответ. Но в этом хаосе мыслей главенствующей была одна: он обманут, и как жить дальше, не знает.
Так ничего и, не решив, Тихомиров шёл домой и город ему казался неуютным, чужим…
- Эхэ-э-э, - чуть слышно вздохнула мать и поспешила отвезти взгляд.
- Чего встала в такую рань? – спросил он.
- А я и не ложилась.
- Уж не заболела?
- Может, и заболела. Думки-то всё о тебе.
Оба помолчали. О чём тут было говорить. Хорошо, что жены не было – она очень рано уходила на работу. Прошли на кухню. Мать включила электрочайник.
- Посмотрел бы на себя, - с тихой печалью сказала она, – исхудал-то совсем. Мешки под глазами. Всё о других печёшься. Чай и нынешнюю ночь носился чужую беду разгрести.
«Свою бы уладить», - хотел сказать он. Но ничего не сказал. Прижал к себе её худенькие плечи, маленькую седую голову, услышал, как робко-робко стучит материнское сердце, покачал головой и сказал:
 - Сейчас, мама, беда у многих.
И был благодарен ей, что она скрывает тайну, которая уже не являлась тайной, а перешла в другую плоскость, и стала его собственностью, ибо сейчас он спрятал глубоко в своём сердце нечаянно услышанный разговор.
Но жить по-прежнему уже не получалось. Всё так же радушно относился он к сыну. Вместе ходили на рыбалку, помогал готовить уроки. И мальчик, непосвящённый в дела старших, не замечал, что в родительском общении произошли перемены. При разговоре они избегали смотреть друг другу в глаза, речь стала грубоватой, из неё исчезли задушевные слова. Не заметил Андрюшка и перемены, произошедшие в бабушке, которая как бы уменьшилась в росте. Говорила тихим голосом, боясь хоть чем-то малым озадачить сына. Если он ронял какое-то обидное слово, она обижалась и плакала.
- Уехать, уехать, уехать! – постоянно стучало в его висках. И Тихомиров, несомненно, так и поступил бы. Но жаль было мать. Куда её повезёшь?
Зимой Полина Иосифовна слегла. Полежала недолго и, чувствуя свою близкую кончину, наказала сыну:
- Смотрите, уберегите Андрюшку. Вон, какой жизнерадостный пострел. Не лишите внучка радости.
- Что ты, мать, ещё поправишься. Чего с ним случиться может? Поправишься, и по грибы с ним сходишь. Как раньше бывало.
- Эх-ххе-хе, - вздыхала Полина Иосифовна.
- Всё будет хорошо, - вступала в разговор жена Тихомирова, смущённо пряча взгляд. – Не в войну растёт.
- Не в войну, - соглашалась старая женщина, – от того и страшней сиротой оставлять. В войну, милые мои, люди иные были. Крепче держались друг за дружку.




Умерла она ранним утром, когда за окном падали густые хлопья снега. Умерла тихо, словно уснула, и навсегда унесла с собой тайну снохи.
Не однажды спрашивал себя Тихомиров: правильно ли поступила мать. Ответа не находил. Так и жил с ноющей в душе раной. Она то затихала, то терзала ещё сильней. Александр Иванович чувствовал, что жене тоже нелегко. Он видел, как порывалась она объясниться с ним, но он всегда мешал ей сделать это: либо куда-то спешил, либо искал другой повод, чтобы не прозвучало Надино признание.


… С тополя упала на плечо сухая ветка, щекотала ему шею, и Тихомиров оторвался от воспоминаний, поднялся с лавки и не спеша, пошёл к детскому дому. Нужно было сказать жене, что выезжает в командировку. Сегодня утром его вызвал редактор и попросил скорей закончить очерк о Краснощёковой.
Когда он вошёл в кабинет жены, надежда Петровна сидела за столом и держала за руку заплаканную белоголовую девочку. Услышав скрип дверей, девочка обернулась, глаза её широко открылись:
- Дядя Саша! – крикнула она и, вырвавшись из рук Надежды Петровны, бросилась к Тихомирову. Александр Иванович тут же признал в заплаканной девочке дочь директора совхоза «Новый мир» Петра Петровича Коновалова. Но он ещё не знал, что в совхозе случился пожар, унесший жизни Коновалова и его супруги, которые были его добрыми друзьями. Новая страшная беда потрясла Тихомирова, он ухал в командировку, так и не объяснившись с женой.

 * * *
…Он решил, что напишет из Тынды.
- Там и останусь,- думал он, махая рукой из тамбура сыну. Андрей стоял на перроне, и на лице его застыла непонятная для Тихомирова виноватая улыбка.
- Скорей приезжай! – крикнул мальчик, когда буфера лязгнули, и поезд тронулся.
Тихомиров ничего не ответил, только слабо кивнул и всё смотрел и смотрел, как бежит сын за вагоном и всё отстаёт и отстаёт от поезда. Александру Ивановичу вдруг вспомнилась тишина леса, два пенька на которых отдыхали они с Андреем, когда возвращались из лесу с полными корзинами грибов. А ещё он мысленно увидел речку с ворчливыми перекатами, где они купались и рыбачили, а потом на память пришло своё детство, тот уходивший в никуда поезд с солдатами. Отца забрала война. А вот куда едет он? Разве есть станция, где мог бы отыскаться душе покой?
Лето было в разгаре, но с крутых сопок, обступивших Тынду, несло прохладой. Высокое до звонкости небо лежало как бы опрокинутой чашей. Туда-сюда сновали груженные Камазы, красные краны КАТО. У обочины дороги длинной цепью стояли бочки бочки, бидоны, вёдра. Знать проблема с водой ещё не была решена. Тихомиров хорошо помнил, как в свой первый приезд остро ощущалась нехватка воды. Жил он тогда в отряде «Московский комсомолец». Вечерами, едва заслышав глухой звон металла о рельсу, подвешенную к осине, он хватал ведро и летел к приехавшей водовозке, где в одно мгновение вырастал хвост людской очереди.
- Планируют строить высотные здания, - размышлял Александр Иванович, нудясь в очереди и отмахиваясь от едкого табачного дыма. – А как же с водой. Воду-то как на верхние этажи подавать?
В этот приезд Тихомирова, над тайгой уже высились первые здания, скрипели башенные краны, поднимая и опуская поддоны с кирпичом и шифером.





Приближаясь к невысокому, но добротно сработанному кинотеатру, он опять подумал о воде. Но бочек и вёдер на улице не было и это говорило, что эта проблема уже решена.
Сражу же за кинотеатром, в берёзовой рощице тянулась улочка цветастых домиков-бочек. Стоявшие словно на куриных ножках, с небольшими оконцами, как показалось Тихомирову, радостно смотревшими на мир, бочки – домики обвораживали его чем-то памятным. Словно там, в давнем, они чем-то одарили его и сейчас всё повторится.
Тихомиров поднялся по знакомым, выкрашенным в зелёный цвет ступенькам, постучал в дверь, и, не дождавшись ответа, вошёл в прихожую. Зелёная занавеска отгораживала электрокамин, где стояла двухкомфортная плитка. Возле неё он и застал Краснощекову в свой первый приезд. Не по-зимнему пахло луком и укропом. Краснощекова готовила ужин. Но тогда занавески манили пузатыми чайниками, разбросанных по всему полотну. Тех занавесок сейчас не было. Догадка только стала созревать, а тут открылась дверь, и высунулось курносое личико.
- Вам кого? – спросило оно. И тут же возле него появилось ещё одно, более юное.
- Дети, не мешайте маме, - послышался мужской голос и Тихомиров понял, что Краснощекова здесь не живёт.
Почему-то вспомнилось, как тосковала Краснощёкова по далёкой любимой Волге, откуда она приехала на БАМ. Возможно, это в нём шевельнулось беспокойство, а не уехала ли Краснощёкова на родину?
Новый хозяин бочки-домика, кряжистый со взлохмаченной шевелюрой мужик, обрадовал Тихомирова, сообщив, мол, никуда она не уехала – работает бригадиром. И он, Берестов, трудится в её бригаде.
- Помню я вас, - усмехнулся таёжный житель, приглашая Тихомирова пройти в глубь жилья. – Месяца два штудировал все областные газеты и в центральные заглядывал: ждал вашего рассказа о Краснощёковой. Не дождался.
Тихомиров смутился, но промолчал. Берестов выдержал паузу и продолжал :
Краснощёкова нынче депутат горсовета. Молодая, а видишь – растёт человек.
- Растёт, - подхватил Тихомиров и попятился к дверям. Хозяин понимающе кивнул и вслед за Тихомировым вышел проводить его. Тут из кармана достал старенький видавший виды блокнот, черканул огрызком карандаша адрес, вырвал листок и протянул гостю.
- Вон в той девятиэтажке отыщите её, - махнул он рукой в сторону деревянного Дома культуры, за которым играли бликами солнца окна высотных зданий. – И потряс головой на прощанье, мол, так оно и есть.
Тихомиров прошёлся по новым улицам Тынды, поднялся на седьмой этаж указанного дома.
- Ой, вы ли! – сверкнули удивлением чёрные глаза Краснощёковой. – Да что стоите в дверях – проходите!
Она застегнула верхнюю пуговицу цветастого халата и поправила высокую причёску.
- Машенька, иди, посмотри, кто к нам приехал.
Александр Иванович прошёл в прихожую, из смежной с кухней комнаты выбежала пятилетняя девочка. Не по годам рослая, она замерла у косяка дверей и на смуглом лице проступила слабая улыбка. Девочка пыталась вспомнить, где могла видеть незнакомца. Не вспомнив, забавно махнула ручонкой и сказала:
- Ладно, будешь у нас жить. Совсем к нам приехал?
- Я бы хотел совсем, да нельзя.
- Можно, я разрешаю.
Она взяла Тихомирова за руку и потащила в комнату.
- Подожди, я разуюсь. А сначала держи гостинец. – Тихомиров достал из кармана яблоко.
- От зайца.
- Неправда. Зайцы любят морковку… Жаль, что не будешь у нас жить, мне не с кем играть в магазин. Маме некогда. Работа, работа. – девочка насупилась. – Бумаги пишет и там ещё какие-то дела. Сами увидите. – Машенька махнула рукой, дав понять, что разговор окончен и убежала к игрушкам.
- Что вы скажите? - улыбнулась Алла Семеновна Краснощёкова, - взрослый человек. Уже братика требует… Да вы проходите, обедать будем.





Краснощёкова жила в двухкомнатной квартире. Большая просторная кухня с электроплитой заполнялась шумом льющейся воды из крана.
«Это же надо – льётся», - удивился Александр Иванович и зачем-то потрогал стены, облицованных голубоватым кафелем.
В комнатах висели ковры, пол застлан сине-зелёными паласами, сверкали хрустальные люстры, в зале, на стене раскинулась большая картина Рафаэля «Сикстинская мадонна». Своими тёплыми тонами: светло-коричневым, исходящего от святого Сикста и мягко-зелёным, обрамляющим полотно сверху и плечи святой Варвары, устремляющей взгляд к ангелам, картина хорошо сочеталась и со светло-коричневой стенкой по правую сторону от картины, и сине-зелёным во всю комнату паласом.
Алла Семёновна накрыла на журнальном столике напротив телевизора. Поставила бутылку рислинга, рядом в цветастой тарелочке – тоненько нарезанную корейку, потом макароны, приготовленные в томате с прошлогодними грибами и суп, ядрёно пахнущий дичью.
«Хозяйка что надо, - отметил про себя Тихомиров. – Вот, где уют, благополучие, - продолжали накручиваться мысли вслед выпитой рюмки. – И всё же какое-то холодное благополучие, чего-то в нём не хватает».
- О, Витязный потянул. Я закрою, простынете.
- Нет, нет. Не надо. Как вы сказали: Витязный? Это о ветре?
- Да. На Волге так зовут свежий весенний ветер. Сейчас далеко не весна. – Краснощекова улыбнулась, и эта улыбка почему-то напомнила Тихомирову Галину.
… а всё же какой-то весенний ветерок.
- Пусть веет, - сказал гость и подумал, что может быть, будущий очерк так и следует назвать: «Витязный». В нём он напишет о весенних ветрах, срывающих людей с насиженных мест и уносящих, бог знает куда. Да почему Бог знает… Взять хотя бы БАМ. Всему миру известен.
- Машенька права, - сказала Краснощекова, облокотившись на створку окна, но, так и не закрыв форточку. – Живите у нас, вы наш гость.
- Да как-то, - Тихомиров замялся.
- Вы, что, злых языков боитесь. Их не надо бояться. Каким бы ты не был, у злых людей всё равно будешь в чём-то замаран. – Она помолчала и продолжала. – Хотя, конечно, свою жизнь меряешь по людям, как бы не оплошать перед ними, как бы не урвать себе что-то от них. А что мне урывать, всё у меня есть, всё. – Она перешла за столик, снова наполнила рюмки. – А главного-то и нет, – усмехнулась как-то криво. – Вот у тебя, - Краснощекова перешла на ты, - есть главное?
-Да, как сказать.
- Вот видишь, не знаешь, потому что не знаешь, что главное. И не ты один. Многие не знают, что у них главное.
- Ну почему. – Он нерешительно запротестовал.
- Знаю о чём ты. Родина, долг, работа, - продолжала она, - ответственность. Это, конечно, главное, Ещё есть чужая боль, чужое горе. Но есть ещё своя боль, своё горе вот в этой маленькой микрородине. – Она окинула взглядом стены. – Из микрородины создана наша большая Родина. А сколько микрородин с язвочками, которые надо лечить. Это я понимаю, встречаясь с избирателями. Придёт иной, рассказывает о своих бедах и думает, что ему помогут, а помочь нечем, потому что беды у них однородные с моей бедой.
- И в чём же их однородность?
Краснощёкова вскинула чёрные горошины глаз, усмехнулась, мол, чего притворяешься, но сказала совсем другое:
- Баба я плохая. Правильно сделал, что ничего не написал. Что писать обо мне?
- Ты, наверное, устала. От того и мысли такие мрачные.




Тихомиров встал из-за стола прошёл к окну и, стоя там, окинул взглядом , раскинувшуюся по сопкам Тынду. У недавно построенного вокзала, пыхтел паровоз, таща груженые платформы. Чуть в стороне путеукладчик опускал на землю пролёт запасных путей, тут же его окружили путейцы и орудовали ломиками и ключами. Мимо двухэтажного жилого здания, переваливаясь на ухабах, прополз газик и остановился в сосновой роще у разлапистого деревянного дома. Тихомиров узнал редакционный газик и маленького, как гриб-боровик, в светлой жёлтой шубе, редактора газеты, по-мальчишески выскочившего из машины.
- Сегодня, что ли, сходить? – Тихомиров выразил мысль вслух, и Краснощёкова сразу догадалась, о чём эта мысль и попыталась убедить гостя, что все хорошие дела нужно начинать с утра. Приступать к ним за полдень – пустые хлопоты. Он неожиданно быстро согласился. Знал от чего: неожиданно сердце окатили тёплые чувства к этой невысокой женщине с чёрными горошинами глаз, и уходить ему не хотелось.
Он стал неумело успокаивать её, говоря о том, что всё образуется и придёт к ней в избу то заветное, чего ей так не хватает.
- Нужно найти равновесие, всем нужно найти, - закончил он свой неожиданный монолог. И смутился, чувствуя всю беспомощность своих слов.
Помолчали. Она подошла к окну, отодвинула занавеску и вздохнула:
- Вы знаете, - Она снова перешла на «вы», – я ненавидела вон те рельсы, которые я привела сюда. Они потом увезли моего мужа, а потом вернули его, да что толку, я по-прежнему одна.
- Не примирились?
- Здесь совсем другое. Рельсы здесь не причём. И этот витязный… _Ей хотелось перевести разговор в другую плоскость. Она прикрыла форточку, помолчала, но печаль души уже невозможно было удержать, она плеснулась через край.
- Ах, начать бы всё заново! Не знаю, как это вышло, но он столько говорил о тайге в тайге, о реке на реке, что тут любой мог ослепнуть и пойти как-то не так… Нет, без его слов я бы не увидела ту тайгу, о которой он мне говорил, не услышала бы шум переката, купаясь в реке.
  Так пряно пахли весенним соком берёзы, так чисто и призывно светило небо, и я не смогла, я уступила. Страх владел мной, но выше страха оказалось любопытство: а что же там, дальше? Поженились, дочка родилась. Работали вместе. Вы об этом знаете… А вот не вышло. Нет единства, которое держит семейный очаг. – Она невесело усмехнулась, подошла к столику и опять наполнила рюмки вином. – Выпьем, что ли… И не слушайте бабьи бредни.
- Ну, что вы! Какие бредни?
Они выпили.
- Разные мы люди или нет,- опять вздохнула Краснощекова, - а подавать на развод я не имела права. Машенька-то при чём? Ей мать и отец нужны.
Опять помолчали. Тихомирову сказать было нечего, он сам находился в таком же положении. Глядя на «Сикстинскую мадонну», что и Рафаэль, очевидно, мучился взаимоотношением мужчины и женщины. Собственно говоря, это идёт ещё от Адама и Евы, когда Ева надкусила запретный плод…




- Над всевозможными проектами мучаемся, - вдруг опять услышал Тихомиров голос женщины, - сверяем, изменяем, доводим, каких только машин не изобрели, в космосе живем, а до сих пор не знаем, что одна из сложней¬ших машин - семья. Чертежи можно изменить, колесо переплавить и выпустить новое, а вот семья! Тут, Александр Иванович, ой да ну, как сложно исправлять. Тут, какую сконструировал машину, та и повезет. Здесь часто чертежи оказываются липовыми. Мыльными пузырями оказались его чувства и к тайге, и к реке, и главное, к людям и к семье. Все для себя – сегодня живу, а завтра трын-трава – нет завтра, чего его ждать, а вдруг кто кнопку нажмет.
- Но делать что-то надо. Не уж-то так и будешь жить?- Тихомиров присталь¬но посмотрел в черные горошины глаз. Алла Семеновна выдержала Тихомировский взгляд и ответила:
- Нет, так не буду. Я детей хочу, мне только двадцать восемь. Рожать да рожать. Самая заветная мечта женщины – иметь спокойную жизнь и детей.
…Целыми днями носился Тихомиров по управлениям строительства магистрали, трясся в грузовиках на просеку, где с глухим отзвуком кхекали топоры; перезнакомился со всей бригадой Краснощековой, курил с ребятами, балагу¬рил; запрятав поглубже в карман блокнот, весело орудовал киркой. Вначале не получалось - кирка, боком задев костыль, клевала мимо. Но, в конце концов, Тихомиров наловчился и, прощаясь, заверил ребят, что если и на этот раз не напишет очерк, то его выгонят, и он приедет работать к ним.
- А что, приезжайте!- охотно согласились парни.
- Приеду, - сказал Тихомиров, открывая дверку ожидавшей его машины. За рулём сидел Краснощеков.




«Мужик, как мужик» подумал Тихомиров, крайним зрением окидывая крупную фигуру водителя. Смуглое лицо с покрасневшими от бессонных ночей глазами, жилистые волосатые руки, вцепившийся в баранку. За долгую дорогу от палаточного городка, где осталась бригада на ночь, Краснощеков не проронил ни единого слова, хотя знал Тихомирова, но делал вид, что не знает. Он уныло жевал жвачку и морщился на кру¬тых поворотах.
"Не из говорливых",- Тихомирова подмывало спросить о жизни, о нелегкой шоферской доле, о том, скучает ли он по дочери, но ничего Александр Иванович не спросил, потому что понял: этот в глубоких тайниках держит и радость, и беды.
А за ветровым стеклом полыхало огромное, розовое солнце, уходящее за дальнюю сопку. Бежали и бежали мимо машины тонкостволые березки, изред¬ка - дубки, то там, то здесь выбегали к дороге ели…
- Ух, подлец, чтоб тебя!- выругался вдруг Краснощеков и резко затормо¬зил. Тихомиров чуть было не ударился о ветровое стекло и увидел, как встрепенулся почти у капота длиннорогий олень, с земли подскочил человек, удержал животное.
- Ай, моя повезло,- взвился тоненький голосок и, открыв дверцу, в кабину заглянуло широкое, круглое, улыбающееся лицо. Как холосо узенькие глаза излучались счастьем. Моя думай, кидать оленя, однако, надо.
Нога его шибко худой.
Тихомиров спрыгнул на землю и пошел по нужде. Из кустов он видел, как что-то объяснял эвенк. Он отчаянно махал руками и кивал на животное, снова улегшееся среди дороги. Краснощеков не соглашался- крутил голо¬вой.
- Однако плохой, оленя, совсем. Надо везти до Велного - услышал Тихомиров, вернувшись к машине. Ты оленя вылучаи - денег дам.
Эвенк по пояс засунулся в кабинку и Тихомирову пришлось ждать, чем за¬кончится торг. - Будь товалищем.
- Медведь тебе товарищ,- ворчал Краснощеков.- Знаешь сколько до Верного. Колесить да колесить - километров сто.
- Ай, товалищ, сто - лазве далеко. Вылучай! Моя денег много давай- пять¬десят лубчиков.
- Пятьдесят!? За пятьдесят и чир не сядет.
- А сколя надо?
- Сто рублей. По рублю за километр.
- Ай, яй, как шибко много. Однако дам. Оленя лечить надо.- Эвенк полез из кабины.
- Стой!- осадил его Краснощеков,- деньги вперед. И чтобы попутчику ни гу-гу. Трепанешься - вышвырну с оленем.
- Холосо , холосо.
Тихомиров поспешил отойти в конец машины.
- Эй, товалищ,- круглым комочком подкатился к нему эвенк,- пособи оленя заглужай. Совсем , плохой оленя. Моя думай...
- Чего ж не помочь,- Тихомиров перебил трескотню эвенка и полез в ку¬зов, распахнуть тент.
Круг давали большой, и Краснощеков гнал. Волосатые паучьи руки ожесточенно¬ крутили баранку и резко работали скулы, жуя жвачку.
- Сыбко сколо. Однако, оленя побить можно.
- Не загубить бы машину,- заметил Тихомиров.
- Ничего с жеватинои не станется.- А лайба моя - она железная.
- Однако, сыбко сколо,- не унимался эвенк.
Вот и плелся бы на ходулях - чего приставал?- Краснощеков пронзил эвен¬
ка глубокими едкими глазами,- Т0 приставал: "вылучаи, вылучай", а сейчас, быстро шибко. Гляди у меня.
Эвенк притих и дальше ехали, как бы каждый сам по себе.




На одном из крутых склонов, петлей уходящего к синеющей внизу речки, Краснощеков резко затормозил, выхватил откуда-то из-за спины ружье, боль¬но ударив Тихомирова прикладом, и выскочил из кабины.
- Уу -ух,- полез в сопки раскат выстрела. - Уу-ух,- догонял его второй.
- Аяи, аяи, сохатого стреляет,- тоненько вскрикнул эвенк, глядя в заднее окно.
- Аяи, совсем худой человек - заплещено.
Тихомирову было не до воплей эвенка. Машина, не поставленная на ручной тормоз, тронулась и не спеша, покатилась под уклон. А через минуту - другую, чернеющие силуэты деревьев, замелькали сплошной стеной.
- Ай-яи! Оленя плопадаи, сами плопадаи. Толмози!- кричал эвенк, широко раскрыв маленькие узкие глазки, и беспомощно махал короткими руками.
 - Прыгай!- крикнул Тихомиров и увидев, как тот съежился , а глазки
вытянулись в полоски шириною с лезвие, вдруг на мгновение окатился страхом соседа, но тут же скрипнул зубами и показал кулак:
- Прыгаи ! Мать твою так!
Со свистом лязгнула дверь и то, что только что сидело круглым скукоженным комом, не то выхватило ветром, не то вывалилось само.
Рука машинально ухватилась за ручник и на всю тайгу прокатился истошный скрип зажатых в тиски колес.
Благо накануне прошел дождь - дорогу размыло. Грузовик закрутило в бешен¬ном вихре, словно юлу и, наконец , поставило боком к берегу у самой реки. Александра Ивановича трясло мелкой дрожью, как если бы он перестоял на морозе. Прибежавший эвенк, в шапке, одетой задом на перед, сунулся в кузов. Олень дышал тяжело, глаза, отражавшие заходящее солнце, лучились испугом.
- Однако, живой,- сказал эвенк и сел рядом с Тихомировым, будто ничего не случилось.
Прибежал Краснощеков, сунул за спину сиденья ружье, пахнущее горелым порохом. Щека шофера часто подергивалась.
- Чего это, а? - спросил он невесть о чем и обежал вокруг машины. Открыл капот, проверил тормоза и вставил ключ зажигания.
Машина чихнула и мерно заворчала мотором. Посидели молча, успокаиваясь, и так же молча поехали дальше.
В поселок добрались, когда небо густо вызвездилось. Между стволами деревьев светились окнами бревенчатые дома.
- Однако, приехали!- тоненько воскликнул эвенк, и, едва машина притормозила, выскочил из кабины.- Сыбко сколо гнала, - полез он в кузов посмотреть, что с оленем. Животное, изрядно намаявшееся за дорогу, ткнулось хозяину в лицо мокрыми губами.
-Ай, молодец – жива!- обрадовался эвенк.
Оленя сгрузили, ввели во двор, заполненный лаем собаки.
- Засеем гавкать, не надо гавкать. Свои люди, Белан,- суетился хозяин, загоняя собаку в будку. Справившись, он махнул рукой из темноты.
- Айда в дом, откусаем с дологи.
- Спасибо – некогда,- отказался Краснощеков. – « Чего доброго – брякнет жене».- подумал он и потрогал карман – на месте ли деньги.
- Посему спасиба, покусать надо.
Тихомиров уже давно хотел есть и чашка супа, конечно бы не помешала , да не он командовал машиной.
- Нет, нам еще длинный путь,- Краснощеков направился к калитке.- И поел бы,- сказал он в машине, да больно чумазые эти эвенки. Дрожь берет, как гляну на их рожи.
На окраине поселка ярко светились окна кафе, из открытой двери лилась музыка, слышался смех.
- Может здесь перехватим? – спросил Тихомиров.
- Ступай, перехвати.- Краснощеков остановил машину.
- А ты?
- Денег нет.
 - Пошли, у меня есть.
 - До чужих неохотник.
 - Ну, что ж, поехали натощак.




Вспомнив, что эвенк дал Краснощекову за оленя сто рублей, Тихомиров ужаснулся невиданной им доселе такой жадности и ему стало понятно, почему пиджачок Краснощекова, да и рубашка под пиджаком, и довольно измятые брюки, такие ветхие и поношенные. Даже на работу никто здесь так не оде¬вался.
В Тынду въезжали, когда дальние сопки были охвачены розовым шарфом восходящего солила.
- Ну, бывай,- попрощался Тихомиров и прежде чем уйти, напомнил о случившемся в тайге - Будь осторожен, а то шею свернешь.
- Она у меня крепкая,- усмехнулся Краснощеков и хлопнул себя по толстой шее.- А ты что, мил человек,- крикнул он, когда Тихомиров оказался уже на земле,- За доставку не думаешь рассчитываться?
- В серьез, или шутишь?
- Какие шутки. В городе на такси, поди, не задарма катаешься? А я с тобой сколь накрутил?
«Так, ведь попутно»,- хотел сказать Тихомиров, но язык почему не стал повиноваться, из груди вырвалось удивленное "а - аа". Александр Ивано¬вич достал пятерку, и, запрыгнув на подножку, шлепнул пятеркой Краснощекову в лоб.
Рассказывая Краснощековой о поездке на просеку, Тихомиров умолчал о выстрелах в тайте, о ста рублях эвенка и своей плате за проезд: кто знает, как сложиться у них судьба в дальнейшем, а вдруг помирятся и Александру Ивановичу не хотелось принижать Краснощекова. Но все же он спросил:
- Алименты хоть платит?
- Что ты! Какие алименты. Ничего мне не надо. Еще подумают- обираю мужика. Посмотри в чем он ходит. Мы с Машенькой и без алиментов проживем. Что нам деньги, Машеньке отец нужен.
Стоило открыть дверь, как девочка стремглав бросалась Тихомирову на шею. Дети, они наивны и бесхитростны в своем стремлении к счастью. Вот так и Андрей бросится к нему, не ведая и не желая ведать, что на душе у отца. Завтра кончается командировка, а он так и не решил, как ему быть. " И ты не подскажешь" - кивнул Тихомиров картине.




Ночной полумрак поглотил и святого Секста, и святую Варвару с ангелочка¬ми. Скупой лунный луч выхватывал тревожное внимательное лицо мадонны и карапуза на ее руках. Тихомирову казалось, будто она парит в облаках, осторожно спускаясь на землю, неся сына. В ее расширенных глазах таился страх перед участью ребенка и в тоже время была твердая непоколебимость избранного пути.
- Ну, иди же, иди,- сказал Тихомиров,- Мы не обидим.
- С кем разговариваешь?- тут же спросили от дверей. Вся в лунном свете, стояла у порога Алла Семеновна
- Со всеми и с тобой.
- Со мной!? О чем?- Она прошла и присела на край дивана.
- О материнстве и любви.- Он почувствовал, как сжали спазмы и гулко прошла по венам кровь.
- О материнстве и любви?! - эхом выдохнула она и погладила ему щеку мяг¬кой, пахнущей молоком и женским теплом рукой.
- Ты устал, ты просто устал,- певуче и по матерински говорила она,- от¬дохнуть тебе нужно.
- Да, Алла, да,- соглашался он, чувствуя, как все яростней пульсирует в жилах кровь и в какое-то сладкое опьянение рушится тело.- Да, Алла,- говорил он, целуя протянутую к нему руку, теплые крутые, оголенные гру¬ди, прожилки на шее.- Да, Алла, да,- горячо шептал он, целуя ее всю и ощущая пылкие ответные поцелуи. Тихомиров чувствовал, как дрожит ее тело чем-то очень желанным и очень древним, знакомым и ей, Секстинской мадонне.
- Что это, господи, что? - говорила она, целуя его.- Господи, как хочется еще раз стать матерью,- Она уронила ему на лицо длинные волосы, пахнущие ветром и травой, пахнущие так же, как пахли они у Галки и его жены. И едва он подумал об этом - наполнилось сердце болью, обидой и тоской.




- Как хорошо, когда вот так вдвоем,- прошептала Краснощекова.- Глупый человек, не понимает в чём его счастье.
Не оговариваясь, оба посмотрели на картину. Лунный луч стал уже шире и выхватывал из темноты и мадонну и Секста , приглашающего мадонну сойти с облаков к людям.
- Мамочки, что я творю!?- опомнилась Краснощекова, но Тихомиров не отпускал, он уже не мог владеть собой.
- Перестань, Саша, ну, Саш,- Краснощекова рванулась и встала с дивана, вся облитая лунным светом.
- А кто ж тебя звал, кто!?- выдавил он сквозь стиснутые зубы,- Ну, то-то же.
Она подбежала к дверям и полуобернулась. На щеках блеснули слёзы.
- Мне, думаешь, легче?- спросила и не ожидая ответа продолжала- А что потом, потом-то что? Господи, за что мне такое, за что?- Она всхлипнула еще громче, но тут же взяла себя в руки, утерлась комбинацией и спокойно сказала,- Не суди меня плохо. Я же баба, понимаешь - баба! Не истукан какой - живая. Спи, Саша, и не держи на меня зла.
Нет, эту последнюю ночь у Краснощековой Тихомирову не спалось. Он вста¬вал, открывал окно, закуривал и выпускал дым навстречу Алькиному Витязному, думая и передумывая свои житейские думы. Еще и еще раз всплывало в памяти то, что произошло с ним какой-то час назад. Чувствовал омерзение к себе, было ощущение будто идет по тонкому льду и вот-вот провалится. Напрягал память, чтобы увидеть облик жены. Ее лицо виделось усталым, склонённым над тетрадями. Виделась Галинка с поезда. Глаза широко открытые - чему-то удивленные. Слышался ее голос «Я знаю - папка хороший» А вот и Андрей. Бежит за поездом. Тихомиров тянется к нему, но сын не может дог¬нать вагон.
Когда первый луч солнца ворвался в комнату и высветил лицо Сикстинской мадонны и ее сына, Тихомиров, еще полностью не оправившись от какой-то нехорошей болезни, болезненно улыбнулся картине и не то мадонне, не то себе сказал:
- А кто из нас не болел, ну кто?
Он уезжал, так и не разобравшись до конца в судьбе Краснощёковой и своей собственной. Провожали его Алла Семёновна и Машенька.
- Приезжайте еще, приезжайте!- лепетала девочка.
Краснощёкова смущенно улыбалась и искоса поглядывала на Тихомирова. У выхода на летнее поле, Александр Иванович высоко поднял Машеньку и чмок¬нул в нос.
- Расти скорей, и слушайся маму,- сказал он.
Встретившись взглядом с черными горошинами глаз Краснощековой, Тихомиров понял, что она не обижается на него.
- Спасибо тебе, спасибо Алла.
- Что ты говоришь, я всего лишь слабая женщина.
Он хотел сказать, что благодаря ей он узнал страсть женщины к материнству, к материнству и любви, но тут объявили посадку и нужно было идти к самолету.
Пролетая над аэродромом, Тихомиров долго видел в иллюминатор маленькую фигуру с ребенком на руках, и ему снова пришла на память Сикстинская мадонна.