Не на том трамвае

С самого утра его преследовало то самое каменное в груди чувство, когда невозможно надышаться, потому что нужен не этот воздух, вдыхаемый носом и ртом, а полная ревизия всего в душе накопившегося. Вот это-то самое - внутри которое - было в таком беспорядке, лежало на дне лёгких тяжёлым комом из слипшихся предчувствий, невыплеснутых истерик и закупюренных матов, что невозможно было отыскать - а главное, вытянуть - ту тупую иглу, рвавшую весь организм на части. Евгений Владимирович даже с работы ушёл раньше, чтобы успеть выпить пива по пути домой и выветрить запах - ему всегда казалось, что вентиляция проходит успешно, по крайней мере, супруга, милая Наталья Брониславна, не подавала виду. Но вот и пиво не помогало, к тому же, когда пошла солодового вкуса лёгкая синяя волна, ранний уход с работы стал представляться серьёзным шагом, безответственным поступком. Ко всему прочему, - к чему же? - что тревожило Евгения Владимировича, стали прилипать бесконечные "бы" и "могли": например, под конец рабочего дня могли бы объявиться инспекторы, и тут бы выяснилось, что нескольких работников нет на месте несмотря на время... Евгений Владимирович посмотрел на часы: пол седьмого. Наталья Брониславна, наверняка, решил он, спешит домой, едет в автобусе, нервно посматривая на циферблат, уже представляя, как, влетев в пустую квартиру, подскочит к пульту и включит телевизор - сериал. Она действительно сейчас ехала, но на трамвае, болтая с подругой. Подруга выходила на четыре остановки раньше, потому всё время поглядывала в окно как бы не пропустить за разговором. Она сказала Наташе, что через неделю ложится в больницу по женской, а у неё нет приличного халата и нормальных тапок. Наталья Брониславна кивала головой, а сама думала, как бы не потекла рыба, которую она купила в магазине на остановке, и даже представила, что потекла, как из авоськи стала сочиться грязная пахучая влага, заливая пол трамвая, как замочила паспорт, лежавший рядом, хотя он и не лежал рядом, а находился в сумочке рядом с кошельком; она машинально проверила это, открыв сумочку и закрыв тут же, сказав подруге, будто подумала, что забыла паспорт в конторе. Подруга нелепо повела глазом - хотела посмотреть в окно, но сообразила посмотреть в другое, напротив, хорошо ещё высокий толстый парень сошёл раньше, нет, не сошёл, а стоял на нижней ступеньке перед дверью. Трамвай остановился и все сразу замолчали, вслушиваясь в гул из динамика. В этой-то тишине неожиданно прозвучал голос Натальи Брониславны, забеспокоившейся о муже. "Я, - сказала она громко, - сейчас приду, а дома ничего и нету! Ладно рыбы купила, нажарю, а то ведь..." Рыбу, надо заметить, Евгений Владимирович не очень любил, о чём и вспомнила его жена, запнувшись на полуслове. Подруга хотела узнать, что "а то ведь...", но Наталье Брониславне нечего было добавить, решительно нечего. Тогда подруга отвернулась к своему окну и принялась напрягать зрение, силясь увидеть свой квартал. Она знала - своего дома, скрытого громадой новой кирпичной стены высотой четырнадцать этажей, не увидеть, но всё равно осталась эта привычка - ждать, когда же покажется, как это было много лет назад. Потому что в её памяти и четырнадцатиэтажка оставалась новой, благо построена восемь лет назад. Теперь они обе ехали молча. Наталья Брониславна думала о рецепте, данном ей когда-то знакомой, там было что-то связанное как раз с рыбой, вроде как рыба в кляре, ну не могла женщина давать такой простой рецепт, или сама та знакомая была похожей на рыбу, а рецепт был пирога, пирог на твороге, да-да, нужно было много то ли яиц, то ли творога, да и какая теперь разница, ни того, ни другого нету дома, только рыба да старая картошка на сковороде под стеклянной крышкой. Евгений Владимирович не доел, так и осталась на сковороде валяться. А вообще вкусная получилась картошка, сухая немного, как будто французская фри, - и именно об этой картошке вспомнил Евгений Владимирович, проходя около палатки, где иногда брал сигареты, если сходил на остановке у школы. Он заглянул в витрину, с удовлетворением отметив наличие пива, бутылку которого сейчас держал в руке, и принялся читать названия других товаров. Особенно его привлекли чипсы. На упаковке была нарисована весёлая, прямо сказать, картофелина. Она уже была нарезана рифлёным ножом, но даже в таком состоянии казалась радующейся жизни: румяная, нежная, круглая... Рядом на рисунке лежали кусок сыра и несколько перьев зелёного лука. Это именно то, что надо, - хмыкнул Евгений Владимирович, - чипсы с сыром и луком, да, это я и куплю. Он стянул с плеча сумку, чтобы свободнее достать деньги из кармана, и внезапно камень, уже, казалось бы, рассосавшийся в слизи лёгких, снова принял чёткие очертания, даже как-то набряк и потяжелел. Этот камень был связан с прогнозами и фатальностью, был чёрно-серым, вроде шлака на дороге, но вот именно что "вроде" - лежи он там, где-нибудь на сельской обочине, Евгений Владимирович бы так не мучился. Ну натурально - тоска, и какая-то злость, раздражение. Пытаясь отомстить чему-то, он купил самый большой пакет чипсов, и даже порывался купить второй, но пожалел денег. Может и неправильно - пожалеть, как будто каждый день покупаю, а уже далеко палатка, возвращаться не стоит, а всё-таки вкусные, даже слишком, такого не бывает. В детстве такого не было, никак не было. Да и было ли детство? И вообще, что было? Евгений Владимирович захмелел - теперь он стал более слабый, чем когда-то, и даже небольшое количество алкоголя валило его наповал. Он остановился посреди двора и стал вертеть головой, не совсем понимая, где находится: вроде как дома всё, а незнакомые, хотя как же незнакомые, когда одинаковые по всему городу, все такие, дома эти серые. Двор незнакомый, вот оно что, деревья не такие, и люди, что ли, злые какие-то. Нет, и люди - как дома, серые и одинаковые. Они проскальзывали мимо старика, нелепо и потерянно озиравшегося, старательно, даже слишком старательно, обходя его, занимавшего, по их мнению, полтропинки. Он напряжённо всматривался в окна стены, которую образовывали штабеля квартир, и ничего ровным счётом не мог понять. Очень странно, непонятно - сколько лет один и тот же маршрут, и вот такая штука вышла, эти квартиры, и какая из них моя или чужая, лучше бы чужая, - подумал Евгений Владимирович, - она бы указала верный путь, здесь нельзя жить, это не то. Наталья Брониславна была бы очень недовольна, здесь бы ей не понравилось. Она бы сказала ах, Евгений Владимирович, куда это тебя занесло, здесь такая темень, мне будет неудобно читать книгу у окна, придётся включать лампу, чтобы видеть буквы, отличать их от белой-белой бумаги, а электричество дорогое в наше время, так что давай-ка мы здесь не будем жить, хорошо? - и Евгений Владимирович сказал бы - хорошо, и улыбнулся, потому что любил свою жену, немного наивную для своих шестидесяти лет женщину. И к тому же - кто сказал про жить здесь? Совсем не здесь, а там - Евгений Владимирович махнул рукой куда-то в сторону, чем удивил молодую женщину, проходившую как раз мимо него. Она направлялась на остановку, и мысленно считала деньги, которые потратит на проезд, потому что ехать ей надо было с пересадками. Ей десять минут назад звонила сестра, учительница немецкого - в школе устроена была вечеринка по случаю дня учителя, и нужно было, чтобы кто-то посидел с ребёнком. Старик, махнувший рукой, напугал женщину, она сразу поняла, что он сумасшедший, и расстроилась, потому что ехать к сестре через полгорода её не прикалывало, и она хотела об этом кому-нибудь рассказать, хотя бы этому старику, но раз тот сумасшедший... А я разве не сумасшедшая? - подумала она, проходя дальше, - да я самая сумасшедшая на свете! - мысль эта грела женщину, чему она не могла сама найти объяснения. Когда она порылась в памяти, то поняла, что жизнь её состояла из цепи сплошных сумасбродств, нелепых и эксцентричных выходок, не столь вызывающих, но мучительных ей самой: например, она поступила в институт только потому, что так сделала её подруга, а потом уехала в деревню работать, да и осталась там, хотя никто не заставлял, и уже было устроила себе жизнь с одним хорошим человеком, но вернулась в город и сразу сделала аборт, о чём, впрочем, не жалела. Но именно сейчас вдруг, когда старик махнул рукой и довольно холодный ветер двинул по земле жидкое, разваливающееся на глазах полотно коричневых листьев, перед ней возникло лицо того хорошего человека, которого она, наверняка, обидела свои отъездом. Она вспомнила, как он пришёл за два дня до конца - стояла жуткая жара, даже пыль в воздухе плавилась - и принёс пакетик семян неизвестных красных цветов, и она молчала, сердясь на него - из-за глупости, а потом крикнула резко - уноси свои цветы, я ничего сажать не буду, я уезжаю домой, в город, хватит мне тут с вами навоз жрать. Интересно, он плакал? - да, плакал, ответила сама себе женщина, а ответив, остановилась. Она прислонилась к большому ясеню у дороги и запустила руки в карманы, где было полно мелочи, только в правом находились рубли и копейки, а в левом - несколько двухрублёвых монет и старый жетон питерского метро. Хм, зачем он здесь столько месяцев уже? Такой старый и такой больной, как тот старик... Верно, его мучает что-то, и он не может найти дорогу, и это совсем нехорошо, может, его где-то ждут, а он здесь - потерянный. Да и такой ли он сумасшедший? Может, он стоит и ждёт кого-то, кто долго собирается, и вот машет рукой: мол, давай, выходи уже, разве можно так долго чесаться? На секунду можно было представить, что он машет ей, стоящей так одиноко, словно приглашает в плавание, зовёт на автобус, на трап, говорит - эй, скользи! Невозможно, чтобы было так, это другой вектор. Женщина пошла своей дорогой, выбросив жетон, тут же пожалев об этом - пусть бы лежал, это же Питер, Петербург, горотнаневе, где так же полотно, мрачный осенний гобелен из листьев, проходило вдоль тротуаров, укрывало саваном. В этом можно затеряться, чтобы никто о тебе не думал, даже имя твоё будет растворено: кто ты? - та, что пропала давно. И что я вижу здесь? Вот уже размыкаются гиганты из бетона, открывается обозрение, и по проспекту шпарит трамвай, вроде бы медленный, как кажется издали, но тяжёлый, настоящий. И там, внутри, какие-то люди незнакомые и потому тоже настоящие. Можно выбросить в них бомбу прямо сейчас и остаться смотреть далее, но бомбы нет, да и зачем бы она была? Я бы прильнула к нему, к его плечу, и сказала - знаешь, какие мне мысли приходят? Они постоянно во мне, забывающиеся идеи, очень сонные, ленивые, такие же сумасшедшие, как я могла бы в реальности создавать. У меня в руках разрываются бомбы, и руки в крови, а люди всё смотрят и записывают на видео - верно, хотят послать кассету по почте на телевидение, рубрика "наша причуда", "эта дура". И ты знаешь, какие ещё мысли бывают? Что мужчины, проходящие рядом, бывают похожи на тебя, и я начинаю краснеть сильно-сильно и оглядываться назад; я сбавляю шаг в предчувствии, что вот он, ты, подходишь, выхватываешь у меня сумки, и мы молча идём домой. И ещё больше краснею, увидев - не ты, кто-то другой, четвёртый-пятый... И тут же хочется прижаться к стене дома и плакать, и чтобы у меня было большое платье, немного потрёпаное, и перчатки без пальцев. ( я напишу письмо) Я бы посадила цветы те, они бы разрослись, стали большими, красными обязательно, как на этикетке, пышными; были бы клумбы, большие и меньше. Приезжай, у нас здесь много клумб. В них играют дети и какают собаки. У небольшого бородатого пса слишком много энергии, поэтому он отцепился от поводка и стал бегать рядом со мной, будто зовёт поиграть. А хозяин достаточно далеко, но надрывается "ко мне!" И женщина пошла вдоль магазинов, она скользила тенью, шуршала своим большим платьем и заламывала пальцы, сумасшедше смотрящие из обгрызенных перчаток. Навстречу ей также двигались тени, но после столкновения все они падали мягко в листья и пропадали во тьме кружев, увивавших тротуар: падали тихо, как хлопья снега, пух! Она оглядывалась - но никого уже не было, всё в темноте изъедалось; и тот старик (как она увидела, оглянувшись в сотый раз) уже готов был упасть в эту бурю, но пока ещё стоял и смотрел совершенно олигофренически. Да что мне до него, - подумала женщина и окончательно отвернула голову; трамвай подходил к остановке, - он мне никто, он мне не отец; хотя мог бы быть и отец, тогда вот история - встретила отца и даже не узнала, прошла мимо, сердце-то всё равно забилось, пульс, и мать никогда о нём не говорила, был женат, что дальше в их жизни - ничего, ноль, кто такой, как звали - может и не Евгений, это всё она придумала, чтобы я не верила, что из капусты, а как все, половое. Она подошла к переходу и подождала трамвай, который начал тормозить. Вот машина остановилась и подала звонок, и автомобили также остановились, теперь путь был свободен, зебра свободна, она поскачет и ты на её спине в саванне, через прайды, через заросли сизой травы. И вот оазис, и в оазисе пахнет людьми и едой человеческой, рыбой, что ли, она проверила - в сумке соседней пассажирки лежала рыба. Наталья Брониславна посмотрела коротко на только-что-севшую рядом молодую даму и слабо улыбнулась: купила на рыбной базе, там дешевле, я консервы сама делаю. Только-что-севшая приподняла брови: никогда не слышала, чтобы кто-то делал рыбные консервы! И почему разговорились? Вечер такой. А муж её не любит рыбу, а я жить без неё не могу. Однако выхожу, а то всё потечёт, я уже сама не своя, поскорей бы до дома добежать. И Наталья Брониславна подошла к выходу, осторожно держа сумки, она серьёзно смотрела в окно, читала вывески и рекламные щиты, как всегда делала, но ни разу не зашла в магазины и салоны и ни разу не купила ничего из рекламируемого на щитах. А столько лет здесь. А там продуктовый, говорят, торты дешёвые. Тут и пройти-то недалеко, надо будет выбраться. Куда мне торты? Что справлять? Просто с чаем, и икрой обложить по краю, в рыбе должна быть икра в этой в рыбе, и ещё хлеба купить, зайти в хлебокомбинатский отдел, "нарезной" подорожал серьёзно, а качество хуже стало, никуда не годится. Свернула. Ещё мимо садика, ах, гадство, здесь же раскопано всё, трубы-канализация, по деревяшкам-мостикам идти, надо было на той выйти, раньше, не по грязи бы тащиться, жэкэха. Наталья Брониславна остановилась прямо перед началом огромного рва, раскопанного с пристрастием; на дне были небольшие лужи как улики утреннего ливня, и всё походило на глиняное болото, от зыбучести которого могли ли спасти шаткие, сомнительные досочки, эти мосты, они связывают всё воедино, и я пройду и попаду в своё царство, ещё бы немного, несколько шагов всего сделать, да и не сложно, зато как страшно, что упаду, прямо в луже купаться, а мимо бы прошёл и спросил чё тётенька купальничек принести никто бы не помог, такие у нас люди, подумали бы пьяная решила побарахтаться, да только совсем неглубоко, и трубы торчат, ударилась и нет больше, потом бы бегала с лентами и заказала поминки в кафе недорогом, нет, кто бы бегал, раз уж не я, раз мертва?.. все эти знакомые, все бы проверку на вшивость: кто пришёл и что говорит обо мне, а я с угла стою в чёрном, прозрачная, запах еловых лап, запах аммиака. Они бы завели смех, громкий смех, хохотали до упаду - ну Наташка нас удивила, чего это ты в углу стоишь, когда мы тебя час назад закопали? - да там больно уж темно, очень грустно стало, я и пришла, сейчас рыбы нажарю. А если я уже умерла? И давно ли умерла тогда? Может, я умерла сегодня, когда бежала на рыббазу, поскользнулась в луже и вода замучила всю, а теперь ненастоящая хожу, мёртвая, только всё забыла, думаю, что всё обычно, и та женщина с мелкими серёжками - тоже мертва? Её кожа - кожа мученицы, и руки такие спокойные, хотя чувствуется - обычно она ими теребит постоянно, а теперь успокоилась, она раньше меня знает про смерть, вот и заговорила. И глаза такие знакомые, ума не приложу, где я видела точно такие, ну не точно, но очень похоже. Лидки, что ли, дочь? Может и Лидки, вот странно-то, да нет, не Лидки, они давно отсюда уехали, ну если забыли что, что ж забыть можно, всё продали, все бегут из этого урода. Наталья Брониславна прищурилась: впереди, за решёткой детского сада, стояла серая стена огромного, длинного дома, китайская стена, лего. Ещё все окна разноцветные. Дом номер 17. Шутка такая, - усмехнулась Наталья Брониславна, - дом семнадцать, квартира восемнадцать, легко и просто, а телефон нелепый такой, тридцать семь пятьдесят четыре двадцать один, ужас просто, никто не запоминает. И вот уж как номер сменили уже лет пять звонят на двадцать один пятьдесят четыре и всё Галину Робертовну, отец Роберт был, как у нас с базы тот с лысиной. Нету здесь вам говорят никакой Галины Робертовны, вы перепутали номер. Специально проверила по справочнику, всё ведь верно вышло, немного наоборот номер. А вот в фильме: перепутали номер и разговорились, а потом свадьба была. Вот уж платье так платье! Наталья Брониславна вспомнила о своей свадьбе, невольно сравнив её с киношной, и оказалось, что родная куда проще, да и вообще так мало народу было, вот посчитать - так человек десять всего... Она представила тот день и свет из окон районного ЗАГСа, он так ярко ложился жирными пятнами на стол с папкой, где росписи все, и - Наташа повернулась слегка, - тётя Лиза мучительно пыталась не жмуриться, её бусы бросали искорчатые блески на подбородок... У Наташи было платье до колен, и белые туфли невысокие, и волосы - как платье, белые, и фата тоже до колен, вот глупости какие. Где-то валяется, никто и не вспоминает уже, кому надо. Надела и спрятала потом, это он в костюме всю жизнь отходил, мог и подороже взять, весь истаскал и отцу отдал в деревне картошку копать. А отцу-то что? Как дурак, напялил на чучело, пугало, и висит сколько лет. Наталье Брониславне было всегда обидно за этот пиджак, хотя она никогда и не говорила об этом никому. Пугалу было так наплевать на все очереди за костюмом, на поцелуи молодой женщины, вообще на всё, а молодая супруга Евгения Владимировича меж тем своё невзрачное платье бережно упаковала в бумагу и положила в какой-то чемодан над дверью, в антресоль. И так всегда они: я как дура, бумагу укладываю, ленточки перевязываю... Сидела как дура на диване, напевала. А он - на пугало. И всегда вот так, всегда. Приходит, я ему всё, а он откуда приходит-то, откуда? И вот на тебе, и думает, что я не знаю. Наталья Брониславна вспомнила, как ходила к той женщине, куда-то за Советским, в общаги. И эти клопы, и запах линолеума повсюду, пар с кухни. Она поплутала по коридору, увидела на кухне девушку у плиты, и - вот откуда это взялось! - спросила сразу: "Ты ведь Аня?" И Аня, такая хрупкая совсем девочка, ответила неожиданно грубым, деревенским голосом: "Ну дак а чего надо-то? Я уже всё Жене сказала, мне ничего от него не надо". Наталья Брониславна вцепилась ей в волосы, ах ты сука поганая, поганка! А потом было так... болотно... она вернулась домой, домой, и он сидел рядом и раскаивался, и клял эту деревенскую девку, и ведь верно - девка, деревня такая, что ей надо от него было, ну чего она прицепилась, зачем прицепилась, не надо было цепляться... Простила, сказала, что простила, а потом на него же и набросилась в слезах: ну иди к ней, иди же, дурак! Она засыпала у мамы на диване и видела во сне младенцев Ани, они все были Евгеньевичи и плясали от того так жёстко и вывешивали пелёнки на балконе квартиры которую дали Ане за вклад в советскую демографию и Евгений Владимирович покупал новый сервант а в нём почему-то был портрет его первой жены, Натальи Брониславны, и она так нелепо выглядела - вся рыжая, развратная, и губы открывала на фотографии, вроде бы и я сама, но не я, тогда кто? И прямо из серванта вываливался живот, благословен плод чрева твоего, и когда Евгений Владимирович пытался обратно его затолкать чтобы Анечка не видела, то вдруг Наталью прорывало и из этого огромного, толстого, надутого живота, выливалось воды корыто. Вдруг на Наталью Брониславну, скользившую вдоль рябившей в глазах решётки, обрушилось то самое каменное в груди чувство, когда невозможно надышаться, потому что нужен не этот воздух, вдыхаемый носом и ртом, а полная ревизия всего в душе накопившегося... Она оглянулась туда, где дрожала вена города, блеск стальных полос на земле. Она посмотрела туда, где уныло плыли вагончики, обгоняемые игрушками-такси и автобусиками, забитыми крошечными людишками. Она представила себе толпу, вытекавшую - как воды роженицы - из коробки трамвая, как эта сначала плотная очередь рассасывается на тротуарах, распыляется меж камней строек и руин... Она напрягла всю свою волю, всё своё зрение, так, что голова закружилась, и увидела, как в магазин за сигаретами входит женщина с мелкими серёжками и опаловыми глазами, а потом выходит, и смотрит неопределённо вперёд: так, теперь-то я всё взяла? Перед Натальей Брониславной пронеслись все эти годы, занятые мыслями о детях Анечки, все зимы и осени, когда любой вечер превращался в пытку, стоило Евгению Владимировичу задержаться на час, а то и два... Она сидела на кухне и смотрела в окно, как коричневая земля покрывается тончайшей белой плесенью первого снега. Вот - также затягивается моя жизнь, всей этой плесенью, и он приходит - а я ничего, всё забыла, да и вообще не о чем думать, я тут суп сготовила, иди руки вымой, умой руки, я разогрею, уже остыл...

Наталья Брониславна задрала голову посмотреть, нет ли света в их окнах, шестой этаж. Нет, так и думала. За мужем уже давно была замечена эта страсть к пиву после работы, хотя он отрицал всё. Наталья Брониславна со временем перестала спорить, просто говорила - ты сегодня опять задержался. Сейчас та же история, то же самое. И опять не поговорить, как всегда. Семь, - отметила она, глянув на часы. Семь, сериал. Она прибавила шагу, чтобы успеть к началу, но тут её окликнули:

-Наташ!

Она обернулась. Через грязную лужайку спешил Евгений Владимирович, он улыбался и придерживал ремень сумки.

-Я тут задержался, - сказал он, когда приблизился, - да на работе опять Леонидыч... там всякое, не важно. Я уж просился, просился, говорю у меня башка не могу уже, настроение какое-то ужас...

Наталья Брониславна отдала ему сумку с рыбой и заглянула в глаза, и убедилась, что он - тот же, и пиво пил. И неведомая сила, державшая её за горло, вдруг отступила, и сказать было уже нечего. Что и кого я видела? По инерции она открыла рот, будто собравшись с духом, но момент был потерян, – впрочем, уже давно.

-Что? – спросил Евгений Владимирович.

-Да ничего…

И *** с этим всем.