Книга Агнес, глава первая

 
 АГНЕШКА
 

 Дверь распахнулась; Анджела не вошла, она была словно вброшена в раковину купе ударом сзади; однако она не упала; она удержала равновесие; сделав широкий шаг вперед, повалилась руками на нижнюю полку справа, взобралась на нее и, вытянувшись, замерла, лежа на левом боку, уткнувшись лицом в стенку; дверь захлопнулась тотчас же; наступила тишина. Агнешка, готовая истошно завизжать, когда распахнулась дверь, - хотя это было напрасно и она знала об этом, - теперь широко раскрытыми глазами смотрела на Анджелу, которую видела впервые; она затаила дыхание и сидела также, как и до этого: вжавшись спиной в угол между стенкой купе и окном; она не знала, как ей понимать то, что произошло. Колеса стучали, как и прежде, вагон покачивался, что-то где-то поскрипывало и потрескивало, дребезжало стекло, полки время от времени вибрировали, - но тишина в купе была подобна стоячей воде, и Агнешка никоим образом не желала эту тишину нарушать. Она давно уже пребывала здесь в таком оцепенении, ожидая неизбежного, но сегодня это неизбежное вдруг объявилось в облике живого человека, женщины, обнаженной полностью, как и Агнешка, но лежащей на соседней полке подобно трупу, - не было слышно ни ее дыхания, ни всхлипываний, ни плача, ни звуков сглатывания время от времени слюны, - ничего, только молчание, до появления Анджелы не имевшее облика, теперь ухмылялось в лицо Агнешки внезапно явленным мерзким ликом. "Что же это такое? - подумала Агнешка, - неужели теперь Оно пришло и сюда? Живая ли она? я могла бы до нее сейчас дотронуться; но ведь я знаю, что это ровным счетом ничего не докажет, ведь Оно может быть любым: и живым и мертвым; я точно также ничего не пойму, как и всегда. Кем бы она ни была, но теперь нас двое здесь; я ее не знаю; лучше это для меня или хуже? – Агнешка на мгновение уткнулась в себя, потом вздохнула - тихо-тихо, так, что даже и сама не услышала своего вздоха, - конечно же, хуже. Во сто крат хуже". Всё в том же оцепенении она тупо продолжала думать; она уже привыкла к этому оцепенению; последнее время она пребывала в нем постоянно, пока не наступало Оно; но потом ее снова швыряли в купе, и она снова погружалась в оцепенение, - иных развлечений ей не было здесь предоставлено. Агнешка думала: ну вот, нас двое. И, конечно, это плохо. Кем бы она ни была, - живой или моим бредом, - все равно она начнет скоро мучить меня, а значит, тот кошмар, который я испытываю время от времени вне этого купе, вторгся уже и сюда, и теперь у меня даже секунды не будет и того призрачного покоя, который меня раньше хоть немного, но утешал. Теперь я точно сойду с ума; наверное, это было бы самое лучшее, коли смерть мне всё ещё недоступна; но ведь и с ума так просто не сходят; это только в пошлых романах: бросил ее возлюбленный - и она тут же или зачахла и умерла, или сошла с ума; зачем мы их читали, эти романы? Видимо, затем, зачем сказано об этом у Лукреция, а что мне теперь Лукреций? что мне вся эта глупость мира, которой я так увлекалась, в которой видела будто бы смысл существования, находя в нем пусть мнимое, но избавление от смерти, которой теперь я желаю так страстно, как не желала ни одного своего любовника?! Но она не приходит; она никогда не является тогда, когда ее ждут; только внезапно; также внезапно, как открывается дверь в купе, обычно запертая наглухо; мне ее, эту подлую смерть, не приманить ничем; наверное, когда она соскучится по экзотической пище, тогда-то она и начнет искать меня; но разве я - экзотика? ведь она и меня разгрызет столь же равнодушно, как и мириады живших до меня; что ей наши желания? Поезд сходит с рельс, а в живых остаётся неизвестно кто: и надеявшиеся, и ненадеявшиеся - и где же здесь логика? Я все понимаю: смерть - это абстрактное понятие и логика потому у нее абстрактная, но, если меня здесь уже столько времени подвергают насилию и унижениям неизвестно кто или что, такое же абстрактное для меня, как и смерть, то... то - что?.. потеряла мысль, не помню, не знаю - что, к чему я все это вела? А, все равно. Ну вот, нас теперь двое в купе; и я уже поняла, что это будет только хуже для меня. Я не буду сейчас думать о том, кто она, эта женщина, этого мне все равно не понять; я буду ее считать такой же несчастной, как и я, - и тоже женщиной, а не моим бредом или, я надеюсь, не еще одной формой Того, Чего я так боюсь; пусть это будет человек. А даже и не человек - какая разница?.. Единственное место, где я спасалась от насилия и унижения, было здесь. Поначалу я рыдала, кричала, визжала, металась по купе, считала шаги, чтобы заснуть, пыталась разбить голову о мягкую стенку, - все, как в пошлых романах! - но потом успокоилась - относительно, конечно, - помудрела, наверное, - перестала кричать, впала в спячку, в оцепенение; однако только к одному так и не смогла привыкнуть: что эта проклятая дверь все равно распахивается рано или поздно, внезапно, в любое время дня и ночи, и это значит, что мне предстоит встреча с новой порцией неистощимых на выдумки унижений и издевательств надо мной. Кто мне скажет, что эта женщина рядом не есть следующая стадия моих мучений? Ну, пусть она все равно, что я - тоже живая, тоже обреченная издевательствам, - ну и что? Можно подумать, что муки, ощущаемые двумя, станут от этого намного легче для каждой?! Чепуха, я ведь не буду знать, чему подвергнется она, точно так же, как и она не сможет ничего узнать о моих мучениях, - рассказать ведь это невозможно! Даже сострадание здесь немыслимо, мы же не партизаны в застенке, которых по очереди уводят на пытки и которых по возвращении их товарищи утешают и поддерживают, изуродованных! Здесь все по-иному. Конечно, и мы с нею будем сострадать друг другу, но совсем иначе, ведь то, что я уже пережила здесь, настолько гадко и стыдно, что об этом не расскажешь никогда и никому, даже постороннему, даже осужденному на казнь. Наверное, нас тоже будут забирать по очереди - ведь это еще один способ моего или ее унижения - то ее, то меня, в разное время, когда как, - и, как бы мы ни сочувствовали друг другу или даже нам обеим вместе, все равно - одна начнет неизбежно радоваться тому, что забрали другую, а не ее! Какие бы ни были, - если они, конечно, возникнут, - между мною и ею хоть самые теплые, даже любовные отношения, каждая из нас в этот момент, особенно уже имея свою собственную предысторию Там, будет радоваться, что берут не ее, но ее подругу или любовницу... ужасно! Одной мне было невыносимо, но теперь... - ведь к моему постоянному ужасу будут теперь примешиваться как радость, так и сострадание, основанные на неизбывном ужасе другой, сейчас лежащей как труп и не представляющей, что ее здесь ждет. Вот, открывается, к примеру, как всегда, внезапно-негаданно, эта дверь, а это может произойти когда угодно, предугадать это невозможно, она может открыться сейчас, а может и через месяц или год, - и мы обе завизжим от страха, не зная, кого потребуют; только бы не меня, будем мы думать и надеяться, имея в виду другую; но возьмут все равно кого-то из нас двоих; и это даже хуже, чем игра с судьбою в подбрасывание монетки или русскую рулетку; там - все просто: или да или нет, а тут вся разница будет только в том, что ты будешь унижена или сейчас или позже; проиграв унижение сейчас, ты выигрываешь унижение в будущем, которое все равно неизбежно наступит, независимо от того, какой стороной упадет монетка, а, проиграв унижение в будущем, ты становишься жертвой унижения сейчас, хотя унижение в будущем все равно никуда от тебя не уйдет и ожидает тебя с непреложностью смерти; даже если представить, что только ее будут брать постоянно на протяжении многих лет, все равно - когда-то придут и за мной, а если еще представить ее всевозрастающую ненависть ко мне за все эти годы, когда постоянно, изо дня в день берут не меня, но ее, ее, ее и только ее, а я всего лишь провожаю ее Туда с ужасом на лице, уже обезображенным радостью оттого, что взяли не меня, да встречаю ее Оттуда с состраданием, отравленным ужасом, что в следующий раз, который может наступить тут же, немедленно, Туда повлекут меня, да утешая ее после перенесенного ею, благодаря в душе Бога, что и на этот раз миновала меня чаша сия, и все это она будет читать в моих глазах, которые давно уже разучились лгать, с тех пор, как я оказалась здесь, и так изо дня в день, из месяца в месяц... - да она захочет через неделю уже меня уничтожить, убить, удавить, тем более что ей-то все поначалу будет казаться в диковинку, это я здесь была одна изначально, - захочет перегрызть мне глотку, завидуя моему несуществующему счастью, - счастью! разве в этом счастье? но здесь оно - именно в этом! И одна есть надежда, что, решив убить меня, она все-таки поймет: лишенная меня, она всегда уже будет твердо уверена, что, если придут, то придут только за ней и приходить за ней будут всегда, пока не появится здесь кто-нибудь еще, обреченный нашим же мукам, и вся эта история на новом витке не станет повторяться все с той же тусклой и безуспешной безнадежностью: она будет, как я, а новое лицо, как она... Конечно, нас могут забирать и вместе и даже унижать вместе, может быть, для того-то ее сюда и швырнули, чтобы издеваться над нами с помощью нашей обоюдной ненависти или чтобы одна из нас ценой страданий другой оказалась навсегда лишенной издевательств Там за счет невыносимого обеим сосуществования здесь, в купе... - откуда мне знать, откуда мне знать, что еще можно выдумать, чтобы превратить ад в ад ада, но одно теперь-то я знаю точно: всё можно выдумать и воплотить в жизнь, всё, всё, что гнусно, гадко, мерзко, отвратительно, тошнотворно, унизительно, всё, что подло и подлее быть не бывает и все-таки и более того, - всё это можно обрушить на человека. Если я когда-нибудь еще окажусь на берегу моей родной реки, я скажу, что река - это ложь, а правдой я уже сыта по горло; хотя, если так пойдет и она захочет меня убить из-за своих страданий, - зачем мне препятствовать ей в этом, коли я давно и сама пыталась это сделать над собой, - но здесь это невозможно. Она может задушить меня - и только - если, конечно, она сильнее меня; ведь, как бы я ни отупела здесь от отчаяния, инстинкт самосохранения тоже окажется сильнее меня; она начнет меня душить, а я буду рваться обратно в жизнь изо всех моих слабых сил, пусть даже это не жизнь, а срам; а иного способа убить меня, кроме как задушив, у нее нет. Я-то вряд ли буду стремиться ее убить, я же уже почти привыкла здесь ко всему, это ей всё внове; и я тоже хотела себя убить вначале, но здесь это невозможно, а потом - я была одна, мне некого было обвинять даже и беспочвенно; для нее же весь ужас ее положения сосредоточится не в той силе, что будет издеваться над ней, но во мне, как бы являющейся незримой свидетельницей ее ужаса, персонификацией её позора и тех унижений, о которых я даже не могу догадываться; поэтому она и захочет меня убить; она скорее предпочтет испытывать подобные унижения в одиночку, чем читать в моих глазах ложь сострадания, смешанную со злорадством презрения от знания мною - якобы! - тех унижений, которым ее подвергли: она же поначалу будет совершенно искренне считать, что ее подвергают тому же, чему когда-то подвергали и меня, и, что бы я ей ни сказала, она будет уверена, что я ей лгу, ибо то, что ей придется Там испытать и что испытала уже я, - если, конечно, ей не придется сразу же испытать того, о чем я еще не имею и малейшего понятия, - это настолько постыдно, что, узнай об этом в моей былой, реальной жизни хоть кто-нибудь, - я бы повесилась немедленно. Поэтому она и захочет убить меня; однако здесь никто и ничто никому из нас не может помочь, это единственное, что я доподлинно знаю: кто бы здесь еще ни оказался после этой бабы, - они не помогут ни мне, ни ей; им бы самим себе попытаться помочь! они же не понимают и не поймут, что здесь - не пыточная камера времен Средневековья, здесь другое, другое, совсем другое!! Здесь – унижение, а не уничтожение! - иных слов у меня нет для определения того, что здесь совершается, у меня нет иных слов, чтобы объяснить то, что здесь надо мною творили и будут творить, у меня нет слов, чтобы рассказать об этом этой дуре! Но и к унижению можно привыкнуть, можно, войдя во вкус, даже получать от этого унижения некое извращенное удовольствие сродни копрофилии, но здесь – всё это не так! К нему можно привыкнуть, если его возможно предвидеть, а потом уже даже и предвкушать, но здесь каждый раз, когда тебя забирают, унижение, которому тебя подвергают, становится другим, иным, совершенно тебе незнакомым, тебя вновь и вновь ввергают в такую область срама и стыда, о которых ты даже и помыслить не смеешь; ты думала, что уже знаешь все, а оказывается, что ты вообще еще ничего не знаешь, что в очередной твой визит Туда тебе предъявляют еще одно, еще более утонченное в своей извращенности унижение или издевательство, о котором ты и слыхом не слыхивала, даже в самом страшном стыдном смрадном сне тебе не пришло бы в голову то, что, оказывается, давно уже существует и чему тебя бессердечно, бесчеловечно, с равнодушным оскалом на лицах безжалостно подвергают, даже не объясняя тебе, за что же это всё над тобою проделывается! Так ведь Там даже и некому это тебе объяснять! Если я и могу найти хоть какие-нибудь аналогии, то это, видимо, ближе всего к тому, как если бы тебя вырвали ни с того ни с сего из твоей обыденной жизни и швырнули во внезапно ожившую картину Страшного Суда кисти Босха, да только даже и эта аналогия имеет слишком мало сходства с тем, что Там творится, что со мною Там делали! Боже мой! За что? - ведь число страданий никак не может быть бесконечно, поскольку конечна я, я смертна, я занимаю ограниченный объем, мои руки, ноги... - но если умножить все вариации унижения на все другие его вариации, то число унижений станет непереносимым, неисчислимым, недоступным разумению также, как и бесконечность чего бы то ни было, - а не так ли и должно быть в Аду - где нам суждено пребывать вечно? Почему я, живая и невинная, имевшая в своей былой жизни всего несколько мелких смертных грешков, - лгала, прелюбодействовала, иногда давала ложные клятвы, не любила Бога больше близких моих, - почему я переживаю Ад уже в этой жизни? а если это - преддверие Ада, то что же будет там? если здесь я уже живу в царстве безнадежного срама, которое меня давным-давно раздавило, ибо я нынче не женщина, не человек, а просто какое-то орудие, подопытный кролик для проведения надо мною столь чудовищных моральных экспериментов, - то что же тогда будет ожидать меня там, если я уже Там?! Если бы я хотя бы верила в Бога... насколько бы мне было легче! Было бы мне легче?.. - нет, не было бы мне легче. Сейчас я, по крайней мере, понимаю, что мне надеяться не на кого, я одна, одна лежу здесь изо дня в день униженная даже не тем унижением, что ждет меня с минуты на минуту и которого я снова представить себе не могу, но униженная самим ожиданием этого унижения, которому я ничего не могу противопоставить; я не могу даже оправдаться; меня ввергают в такой срам, о котором я и вспомнить-то не смею без содрогания, но в тот момент, когда меня подвергают ему, я вне себя нахожусь от вожделения к этому сраму, я готова... – нет-нет, молчать! молчать!! - если бы я верила в Бога, я бы уповала на Него, я бы все время звала Его на помощь, а Он бы не приходил, не протягивал ко мне Свою руку, и я бы была тогда как тот Иов, но могла бы найти утешение хотя бы в том, что, возможно, Господь и меня, как Иова, испытывает: а какова моя вера? а не предам ли я Его, как Иуда? а не отрекусь ли от Него, как Петр? а все ли выдержу из любви к Нему? а не стану ли верить, как Фома? а не превращусь ли обратно из Павла в Савла? - но ведь Он должен понимать своим Божественным разумением, что я - человек, я – только женщина, в конце-то концов, я вообще ничего такого не могу терпеть, я не Екатерина Александрийская, меня зовут Агнешка, я не святая Агнес, я не могу терпеть насилие, тем более - унижение, тем более - постыдное унижение, тем более - издевательства над моей душой: я не хочу быть избранным орудием Его славы; пусть выбирает это орудие из числа Своих фанатиков, что ни в огне не горят, ни в воде не тонут, но зачем же меня?! я-то здесь причем?! и что я сделала против Него, чтобы Он назначал мне такие кары?! назначает кары, а сам остается в стороне - или мне всё ещё нужно ждать? сколько? сколько мне ещё ждать? пока я не превращусь в старуху с душой, оплеванной Промыслом Божиим? Но что есть тогда Промысел Божий, как не пари между Богом и Дьяволом, ставкой в котором был избран несчастный Иов? Я не хочу быть Иовом, я хочу быть Агнешкой, я хочу жить, любить, есть, пить, купаться, ****ься - я хочу всего того, что хочет человек, а не Бог! Потому я и не верю в Тебя! Мне не нужны Твои пустые проповеди, которые не спасли меня от пребывания здесь! Что толку, что я в католической школе зубрила катехизис наизусть, а вокруг меня парила совсем иная жизнь? Почему я должна верить, что катехизис - от Тебя, а мир - от Дьявола?! Может быть, все это как раз наоборот; может быть, козни Дьявола в том-то и состоят, чтобы представить Бога чертом, лишь бы отвлечь человека от простых радостей к мертвечине заклинаний и песнопений, отупляя его этим, превращая в зомби, лишая права выбора своей судьбы, низводя его до уровня тупого болвана, знающего только альфу и омегу и не желающего узнать, что есть еще и другие языки, что существуют не только буквы греческого алфавита, а знаки, картинки, иероглифы, коптское письмо, арабская вязь, где всюду все сказано по-иному, красочнее, живее, восхитительнее, и вообще - где есть я, Агнешка Форналик, которая и есть Бог неизреченный, так как все, что я вижу, существует только во мне, во мне и только во мне и с моею смертью все это исчезнет навсегда, ибо мне нечем будет смотреть на этот мир, нечем будет осязать его, слушать его, любить, - так кто же тогда Творец этого мира - Ты или Я?! Если в Твоем мире существует то, что существует в этом поезде, кому тогда нужен подобный мир, что гаже войны?! если я не знаю, какую цену заплатить и кому, лишь бы только поскорее лишиться этого мира, навязанного мне Тобой, мне, не просившей Тебя об этом! Может быть, родители мои Тебя об этом просили? - очень сильно в том сомневаюсь! Они занимались любовью и родили меня, я была следствием их вожделения друг к другу; они и без Тебя прекрасно знали, что от этого родятся дети, но причем тут Ты и я, как Твоя жертва?! Ты назначаешь мне да и не только мне несусветные кары, а потом остаешься в стороне, лукаво наблюдая, как долго новый Иов сможет переносить обрушившиеся на него несчастья: вытерпит - хорошо, не вытерпит - тоже хорошо, ибо не был Мне предан так, как Я хочу, не беда, найдем другого, кто вытерпит, ведь они плодятся как мыши! - а те, кого жгли на кострах, они что, были хуже Иова? а ведь они верили в Тебя, тоже, видимо, считая, что Господь испытывает их веру; а что же тогда Ты скажешь о тех, которые не считали, что Господь испытывает их веру? о тех, что не были крещены? о тех, кто поклоняется совсем иным богам, исключающим Тебя? о тех, кто не имел возможности креститься, осужденные Промыслом Твоим родиться в варварской стране? о младенцах, головы которых разбивались о стены домов на глазах их в это время насилуемых родителей во времена смут? в чем они все виноваты? а ведь и не будучи крещены, но зная Тебя, не сомневаюсь, исступленно призывали имя Твое, как и я сейчас молю Тебя: спаси, спаси меня, Боже милосердный! ведь я подвергаюсь тому, чему еще никто не подвергался! я уже умерла! но Тебе и этого показалось мало и Ты вверг сюда, ко мне - да разве же это мое купе? - Ты вверг ко мне сюда эту девку, о которой я ничего не знаю и даже относиться к ней не могу хорошо уже только потому, что не понимаю, зачем здесь она! Не затем ли, чтобы мучить меня еще больше?! - ведь силы мои уже на пределе. Конечно, я и ее перенесу, если только она не перегрызет мне однажды ночью горло, испытывая жажду и не имея возможности утолить ее, а ведь Ты знаешь, что здесь, в этом поезде, караются любые желания! Мне 25 лет, я молода и красива, я познала в своей жизни всего трех мужчин, я совсем не та, что способна вынести крест Твой, основанный на костях других, я слаба, я женщина, я женщина... нет-нет! хватит! хватит!! довольно!!! я действительно схожу с ума... ...да не мертва ли она на самом деле... ...она же после первого раза бедная... ... окно это дверное окно... ...всегда открыто... дверь заперта... что же она перенесла... наверное чтобы все нас видели... но по коридору никто никогда не проходит... ее просто втолкнули и всё... оставили до лучших времен... какая разница... лежит как мертвая... как я тогда... все равно заберут... все равно... рано или поздно... что лучше рано? или поздно?.. а что такое рано? утром? а сейчас что?.. я даже не знаю... откуда же мне это знать... с такой изощренностью... с нею могли... а пустое... думала об этом уже не раз... пусть сама разбирается со своей совестью... может быть, ей вообще ничего не стыдно... нет, таких не бывает... нет, нет... иной вот рыщет по деревням новорожденных; говорит матери: сходи в магазин, а я тем временем колыбельку-то покачаю; та и пошла; а только она за порог, радуясь, что добрый человек ей помог, никого-то у нее нету, кроме младенца, - как этот добрый человек член свой грязный достает и прямо младенцу в рот; а тот-то думает, что сиська материнская, ну и давай сосать, а сосет-то совсем другое, а тот потом и выпустит младенцу в ротик прямиком ведро своей ядовитой спермы, ребеночек-то и захлебнулся, а тот да и был таков; бежит мать из магазина, смотрит: ни прохожего нет, ни жизни в младенце; а прохожий-то этот, может быть, цветы любит, души в них не чает, жить без них не может, все названия знает да еще кошек бездомных всегда кормит да приласкивает; но, конечно, не так, как младенцев, к ним у него просто страсть - что бы он здесь увидел? чему бы его здесь подвергли? что для такого было бы срамом? Хотя, может быть, то, что происходит здесь, вообще не имеет отношения к тому, что было там... но все-таки степень срама, которой можно унизить, зависит от того, чего мы не стыдимся... ничего нет нового под луною, кроме того, что почему-то именно меня выбрали для этих экспериментов... и у меня нет ни выбора, ни выхода... Боже, я не верю в Тебя! спаси, спаси меня отсюда! сжалься надо мной! я даже плачу беззвучно! мне здесь нечего делать! меня только мучают и мучают! и мучают те, кого я даже не вижу! есть только муки и муки; муки, лишенные лиц мучителей! Ведь, если бы я видела этих мучителей, я бы поняла, мне бы стало ясно, что они - тоже люди, а человек с человеком почти всегда может договориться, но их нет, этих человеков, все происходит так, как это обычно происходит в кошмаре, только это не кошмар! Однажды - я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, я не могу дышать, в ушах стоит звон и рев взлетающего самолета, сознание мое меркнет, сердце стучит, но помочь мне не может - и вижу: это смерть, возвышающаяся надо мной изваянием тысячеметровой высоты, с черепом, обтянутым иссохшей кожей, мертвыми глазницами, с оскалом безгубого рта, безухая и безносая, в ниспадающих прямых одеждах, стелющихся в ногах постели, где я лежу, и туманом наползающих с пола и на постель и на мои ноги под одеялом, придавливающая меня своим ледяным взглядом так, что я и шевельнуться не могу, как жужелица под чугунным утюгом, - она просто стоит и смотрит на меня сверху, оттуда, ничего не говоря, не двигаясь, воздвигнувшись надо мною, как монумент, просто стоит - и смотрит; и единственное, что мне было позволено для моего спасения, для жалкой попытки моего спасения, для надежды на попытку спасения, - это ворочать в ужасе глазами туда-сюда, туда-сюда; и вот, скосив глаза как можно левее, туда, где у меня на туалетном столике стояли часы, я вижу на них время происходящего, набор цифр, оледенивший меня: 11.11. "Сказали мне, что дорога, которой иду, приведет меня к океану смерти, и я тотчас же повернула обратно, и с тех пор тянутся передо мною глухие, окольные тропы," - не этим ли путем я осуждена брести теперь вечно? Я ни в чем не виновата; это видение или сон или кошмар я видела всего один раз в жизни; я лежала с мужчиной; он уже спал; мы любили друг друга до этого; мне было хорошо; он уснул; и я собиралась уже засыпать; я думала о завтрашнем дне, об утре, когда снова увижу его рядом с собою; может быть, мы опять... я уже почти уснула, когда явилось Это - что? предзнаменование того, где я сейчас? Но я же не верю в Бога, а Бог - это потустороннее, но как тогда может существовать потустороннее в отсутствии Бога? Что я несу, что я говорю, Боже! - ведь это меня не спасет, я просто убиваю время, я убиваю время, я боюсь; книг здесь нет, да и не думаю, чтобы я стала их читать; я здесь уже давно, но привыкнуть к этому так и не могу; да и как привыкнешь, когда каждый раз всё по-новому... нет! я не могу больше так сидеть! ну вот, встала; ну и что? рядом лежит эта девушка, нагая, как и я; есть еще две полки сверху, они пусты; я могу забраться на них, но что там? все то же? я могу начать ходить по купе - от стола до двери, обратно, от стола до двери, тут всего два или полтора метра; мне наскучит это через минуту; я уже тысячу раз все это делала и думала; я боюсь, я боюсь; что же делать? как мне спастись? что делать? зеркал, зеркал здесь нет! я это сразу же заметила, когда пришла в себя после Того, в первый раз; это явно не случайно; да, конечно, - ведь если ты видишь себя - ты уже сам себе собеседник; это словно кто-то, кто похож на тебя, как две капли воды; но себя-то ты не видишь, поэтому можешь предположить, особенно после длительного пребывания в одиночестве, что в зеркале отражаешься вовсе не ты, а некто; он просто дублирует твои движения, когда ты смотришь на него, а если отвернешься, - глаз же у тебя нет на затылке, - то тогда ты не сможешь с уверенностью сказать, существует это создание в отполированном стекле или нет; ты же его не видишь; может быть, именно сейчас, когда ты на него не смотришь, оно-то и живет своей собственной жизнью, тогда как тогда, когда ты смотришься в зеркало, оно, это существо, принуждено становиться твоим рабом: смеяться твоим ртом, подмигивать твоими глазами, взмахивать твоими руками; да ведь и мы все таковы - только в одиночестве, лишенные глаз, взирающих на нас, можем становиться самими собою, не гнушаясь и не стыдясь самых извращенных поступков, которые, будучи обнародованы, покрыли бы нас несмываемым позором в глазах тех, кто, возможно, и не существует; как не существуют наши отражения в зеркалах, когда мы в них не смотримся, - он встал, налил рюмку водки; в кастрюльке, стоящей на огне, варилась картошка, куда нужно было, когда она почти сварится, положить куски консервированной говядины; это должно было произойти уже скоро; поэтому он поспешно выпил эту рюмку водки, закусил куском холодного мяса вперемешку с черствым хлебом... ну да ладно, а что же дальше? - ...но ведь у нас нет гарантий, даже мало-мальски правдоподобных свидетельств людей, которым мы бы доверяли почти что безоговорочно, что в зеркале отражаемся не мы, но наши сущности, отличные от нас и даже не имеющие к нам никакого отношения! - "Ты помнишь, в этом доме было очень страшно жить?" - что я думаю, что я думаю? ах да, зеркала; зеркала и мое отражение в них; да что там зеркала, когда, возможно, все еще страшнее! зеркала - это такая же вещь, как и всё остальное, что меня окружает; вот, я забилась в этот угол, прижалась спиной к стенкам, смотрю перед собой, вижу это проклятое купе: но все неподвижно, все пребывает в покое, который существует всегда, - колеса стучат, за окном пейзажи, столик, окно, полка, полка, пол, коврик на нем, лампы, но что в этот момент делается за моей спиной, там, куда я не смотрю, и даже не за моей спиной, а вообще - везде там, что не находится на линии моего взгляда и даже не в сфере моего бокового зрения; может быть, все эти вещи значительно умнее меня; это они дурачат меня, представляясь мертвыми и неподвижными, но только до той поры, пока я смотрю на них; а стоит мне отвернуться, как, возможно, за моей спиной начинает происходить такая чудовищная трансформация мира, которой я даже и секунду не смогла бы пережить, если бы сумела ее заметить: у ящиков столов вырастают зубы, ножки мебели пускаются в беззвучный пляс, ковер сворачивается в гримасу презрения ко мне, пустой дуре, окно превращается в груду тончайших стеклянных игл, пляшущих в миллиметрах от моей беззащитной спины, изнывая от ярости и невозможности вонзиться в меня и разодрать в клочья, лампы удавами выбрасывают из себя свои спирали, алча завиться мертвой петлей вокруг моей шеи, стены кренятся, чтобы раздавить меня, какие-нибудь шестеренки, поршни, шатуны, маховики, которыми наполнены все окружающие нас механизмы, якобы помогающие людям жить, рвутся за моей спиной совершить только то единственное, чего им более всего хочется: не работать на меня, но растерзать - меня, всех людей, чтобы нас больше не было здесь никогда! - чтобы снова восстановить уравновешенный мир бездушной природы, вернуться к созерцанию своего безмятежного покоя, изгнав нас отсюда; однако, не в силах по каким-то причинам этого сделать, они, все эти вещи, окружающие меня, постоянно корчат мне рожи, высовывают языки, тычут в меня пальцами, оскорбляют и поносят, изгибаются в скабрезных уничижительных позах, передразнивают, подставляют ножки, глумятся надо мною, - и так виртуозно, что я ничего не замечаю! да я ведь и не могу этого заметить, ведь все, что находится в пределах моего видения, неподвижно и мертво, а вот что же делается там, вне этих пределов, вне моего видения? И ведь за ними даже и подсмотреть-то нельзя! - как они преданы друг другу, как они сокровенно хранят тайну своей жизни и ненависти к людям! Среди них нет предателей; я думала как-то подсмотреть за ними; например, поставлю видеокамеру в комнате, включу ее, направив неважно куда, и уйду, а потом, вернувшись, просмотрю то, что она записала: вдруг в мое отсутствие они, проникшись доверием к камере и зная, что меня нет, - оживут? Как дура, сидела я потом часа три перед экраном, просматривая запись: хоть бы что-нибудь дрогнуло, хоть что-нибудь изогнулось, сделало рожу, - ничего, ничего! - ничего не шелохнулось и не сделало рожи. И потом я поняла - они настолько верны друг другу, настолько спаяны круговой порукой, что никогда не предадут даже пылинки из своего мира, не то, что мы, люди; они - против нас, против; и с тех пор я стала бояться странного сочетания пятен, трещин, узоров на вещах, в которых можно усмотреть жуткие гримасы и рожи; я поняла, что они все-таки не могут не показать своего истинного к нам отношения и демонстрируют его именно таким способом, чтобы имеющий глаза да увидел; не всем это дано, но сколько раз, сколько раз в моей жизни я, глядя, например, на шторы на окне или на окно, испещренное морозными узорами, или на паутину трещинок на стене, или на извивы годовых колец древесины, или на случайное сочетание рассыпанных на столе крошек хлеба или крупиц соли - я вдруг видела рожи, рожи, рожи! - ухмыляющиеся, зловещие, хихикающие, подмигивающие, тупые, дебильные, зловредные - как будто я вступала в столь знакомый мне мир людей, только это был мир не людей, - и даже облака в небе, то, на что мы так любим смотреть, даже там мертвая и вечная природа показывала мне язык, внезапно явив передо мною такое сочетание контуров туч, что я снова видела глупого мерзкого гнома, оплевывающего меня своим надмирным презрением даже с небес, где, казалось бы, должен царить Бог. Но тогда я была среди людей - посторонних мне, друзей моих, любовников, родственников, - и это не казалось мне столь ужасным, хотя ночами и бывало жутко, - а теперь я одна, одна! меня окружают только эти ненавидящие меня вещи и То, что меня постоянно унижает и насилует; они не могут столько ждать; им надоело глумиться надо мной узорами крошек хлеба на столе, их терпение все же, видимо, не безгранично, - и вот они взяли меня в плен, чтобы доказать мне свою истинную надо мной и мою мнимую - над ними - власть; недаром даже одежды на мне нет; я нага, словно только что родилась, ибо и одежда - это тоже вещи, а они все заодно, и они все - против нас, и меня избрали своей жертвой... Боже! как мне страшно! как я боюсь! И вот еще одна, следующая жертва, но она спит, спит и спит! В ее убогой башке никогда, наверное, даже тени сомнения не рождалось в том, что не человек - властелин мира, но наоборот - он самое бесправное и ничтожнейшее существо, презираемое не только себе подобными, но и всем изгибающимся под ним миром, лишь по скудоумию людскому кажущемуся ему мертвым, в действительности же - страшным, вечным, живым и растаптывающим нас рано или поздно. Вещи всё время, всё время нам мстят в своей подлой манере, притворяясь безжизненными: вот, дровосек рубит топором дерево - ни с того ни с сего топор срывается - и вместо дерева рубит дровосеку пальцы на руке - что это? случайность? оплошность дровосека? пьяный был? сучок в дереве? - нет. Это - месть, месть вещей нам за то, что мы насилуем их своим присутствием среди них. Самолет летит, полон людей - ни с того ни с сего что-то там взрывается, что-то там отваливается, гибнут все; все да не все! - самолет-то не гибнет, он просто разваливается, он просто переходит, перерождается из одного своего облика в другой, да и облик-то этот придали ему мы, люди, а может быть, взрываясь, он как раз и переходит в то свое состояние, которое ему значительно больше нравится, в котором он и хотел бы пребывать, если бы мы своим как бы изощренным мозгом или умом не начали плавить металлы, добывать руду, рубить деревья, выдувать презервативы, воздвигать Вавилонские башни, городить акведуки, полировать стекла, выдумывать лекарства, расщеплять атом, - не начали вторгаться в то, что совершенно не желало нашего вторжения. Мы - захватчики, вот с нами и ведут борьбу, как с захватчиками, партизанскую борьбу; но в этой войне даже попросить пощады мне не удастся; мы должны истребить друг друга; они, эти вещи, - они иные, чем мы, и здесь даже не вымолить прощения, так как мы не то, что говорим на разных языках, у нас и языков-то нет, у нас есть только постоянное взаимооторжение друг от друга; здесь нет перебежчиков, есть только трупы; да и то – трупы эти существуют только с нашей стороны, ибо вещи суть набор химических элементов и они - вечны; а мы? В нас, оказывается, еще что-то есть, что именно-то и делает нас их врагами, которых они и уничтожают с такой яростью и беззаветностью и отвращением... – нет-нет, это все очень по-человечески: ярость, отвращение... - они просто нас не замечают, они просто поддаются нам до поры до времени, а потом - уничтожают; и здесь, в этом поезде, я вплотную столкнулась с их силой, с ее безразличием, с их... - не знаю, всё человеческие определения эмоций и страстей лезут в голову! - и то, что унижает и насилует меня, это и есть те силы, которые в них, вещах, сокрыты, но здесь, в этом поезде, она, эта сила, просто безлика, и я - в ее власти... Мне не спастись! мне не спастись! Боже! зеркал нет, но я ведь и в оконное стекло не могу посмотреться, когда за окном ночь, даже оно против меня, ибо - не отражает! Это будет! меня топчут первой, а, может, и нет, я же не знаю, но я-то одна, первая и последняя для себя же самой! А эта... может, пнуть ее сейчас со всей ненавистью, которая уже выросла во мне по отношению к ней, ударить ее сейчас изо всей силы по ее холеному заду? плюнуть в нее, закричать: "Вставай, сволочь, это я - твое унижение, которое будет теперь преследовать тебя до конца дней твоих!" - и начать ее бить, и тогда, может быть, она поймет, что то, что с ней сделали, это только начало, и если она думает, что будет так вот отлеживаться между краткими моментами насилия и унижений здесь, в этом купе, то она глубоко заблуждается: зачем мне нужно, чтобы она радовалась тогда, когда я буду трепетать?! надо отравить ей эту радость, а лучше всего - вообще лишить ее этой радости, ведь она здесь впервые - почему впервые? я же ничего о ней не знаю, - наплевать, лишить ее этой радости, продлить ее кратковременный ад Там долговременным адом здесь; мучить ее, оплевывать, унижать, высмеивать все, что она ни скажет, пока она не повесится от отчаяния, - на чем? здесь же нет даже нитки! - и я снова останусь одна и тогда уже точно буду знать, что, если открылась дверь, то это - за мной, и у меня уже не будет сомнений - да, это пришли за мной, как это было всегда, пока не привели сюда эту тварь! тварь?.. почему - тварь?! а почему не меня же саму сюда и ввели, поставив передо мною же, дублировав мой облик, который я уже забыла, чем-то иным, который я сразу же начну воспринимать как свое собственное отражение в зеркале, которого лишена тут; мое отображение, живущее уже своей жизнью? Здесь нет зеркал! здесь нет зеркал!! - я не могу увидеть себя, чтобы понять, какова я, но вот это существо, лежащее рядом на полке, вполне может быть мною; и это отражение моё уже отъединилось от меня, оно живет своей жизнью, как тень в той дурацкой сказке, что я ненавидела с детства, ибо все время подозревала в ней подвох; подвох по отношению не к моей собственной жизни, но к жизни всех остальных, - и это понятно: своя собственная жизнь всегда воспринимается отличной от других жизней, даже и похожих на нее, - не затем ли и она, эта тварь или эта тень, пришла сюда, в это купе, где меня мучают, чтобы подтвердить еще раз мне мою же ничтожность? – а может быть, и не так, только я этого до сих пор не осознаю: не она - моя тень, мое отражение, живущее уже само по себе, но я - ее тень, ее отражение, ее подражание, и я уже не существую, но только должна повторять все ее движения, слава Богу, в те моменты, когда она смотрит на меня!.. - значит, тогда это мне должно погибнуть, это мне нужно повеситься здесь, в этом купе, неизвестно, на чем, мне нужно разбить стекло окна неизвестно чем и, изрезав свое молодое красивое тело осколками, выброситься наружу?! Я - тень или тень - она? но она спит! или притворяется, что спит! или делает вид, что притворяется, что спит!! Ударить ее сейчас? пнуть ногой? Ярость моя против нее, этой жалкой девки, удостоенной чести быть взятой в тот самый поезд, о котором никто ничего не знает, единственным пассажиром которого всегда являлась и до сих пор являюсь я, о существовании которого она с рождения не слыхивала также, как и я, - ярость моя беспредельна! - но именно потому, что она мешает мне, эта девка, - девка, а не ярость, - мешает мне находиться в состоянии ужаса перед тем, что рано или поздно обрушится на меня; теперь она здесь и, стало быть, вероятность унижения для нас уже равна не целому, но части; а часть всегда хуже целого; а я не хочу делиться; я не хочу надеяться; я уже сыта тем, что мне не на что надеяться; я хочу здесь быть одна, без нее, ибо если к своему аду я уже приспособилась, то ад в аду вряд ли вынесу, хотя и в этом случае мне ничего иного не останется, - но как это тяжело! как гнусно! подло! А эта тварь всё лежит! и даже не пошевелится! словно она на пляже! словно с нею ничего еще не сделали! словно у нее впереди долгая безбедная жизнь! Дрянь! встань! встань!! - я умоляю тебя! - или я сейчас же брошусь на тебя с кулаками; я буду тебя бить за то, чего ты не совершила и в чем ты неповинна; я буду обличать тебя словами на неизвестном тебе пока языке; я поцелую тебя так, что ты задохнешься; я выколю тебе глаза своими ногтями, лишь бы ты, наконец, увидела меня! Ах ты, дрянь! спит и спит! или не спит? - а ударить я ее не могу! Боже! зачем Ты бросил ее сюда?! — Агнешка говорит глупости. Какой смысл молить Бога, если в Него не веришь? - а, понятно, издержки католического воспитания: слово Бог употребляется всуе, хотя это и грех. В постели с одним из своих трех любовников Агнешка молит Бога - ибо любовник попался неумелый, все делает не так, невпопад, да к тому же и сам не в лучшей форме, ибо несмел, - Агнешка молит Бога: Боже правый, сделай так, чтобы мне всё-таки стало хорошо, а то ведь - ночь прошла даром! Бог, естественно, молчит; обескураженный любовник теряет последние силы; Агнешка в гневе - впрочем, вполне понятном, - пинком вышвыривает его из постели; польки - они очень гордые и самолюбивые женщины, особенно, когда речь идет о постели; это вам не француженки: не тот закал, не тот замес, - helas! - но в ситуации, в которой Агнешка оказалась сейчас, вряд ли ей кто уже сможет помочь: видя всю бессмысленность своей затеи и безрадостность грядущего житья бок о бок с еще одной жертвой, она пока что не понимает, отвыкшая от толпы, что даже один человек рядом лучше, чем ни одного, - кого же будет она царапать ногтями, плевать в лицо кому она будет? - ведь раньше, живя одна в этом купе, она плевала в стекла окна и двери, била пяткой в стенку, рыдала, плакала, пыталась разбить голову, - обо что?! - и все это совершенно безответно, словно плевала в самое себя, а теперь? – теперь рядом есть живой человек, мишень для развращения собственных эмоций... — ...да что ее, убили, что ли? Хорошо, она не тварь; может быть, она несоизмеримо лучше меня; что же мне теперь, подружиться с нею, что ли? - но как она меня воспримет? нужна ли я ей? Поезд бесконечен, немыслимое число вагонов, неисчислимое количество купе, и никого, никого! - почему ее не втолкнули хотя бы в соседнее? Как это было бы сладко, если бы она мне стучала через стенку, а я бы ей отвечала! и никто бы из нас никогда на узнал, даже не догадался о том, что мы испытываем Там, ведь единственное, что можно было бы передать стуком в стенку, это лишь то, что мы живы, а значит, пока не одни. А тут - как пауки в банке, лишенные корма... Ладно! Тихо, тихо, Агнешка! Тихо-тихо ползи, улитка, по склону Фудзи вверх, до самых высот. И я тоже. Тихо-тихо - вылезу из кожи... Боже! а если с меня снимут кожу?! а я об этом только читала!.. какой-нибудь античный роман, историческая хроника... сажание на кол, бык Фаларида, колесование... Боже, если то, что сейчас, это только начало, а потом меня подвергнут и этому?.. — она садится вновь на свою полку, кладет локти на столик возле окна и начинает плакать, тихо-тихо; слезы льются рекой, но даже улитка по склону Фудзи не ползет с такой скоростью... Агнешка плачет; Агнешка плачет, а Анджела словно умерла; она ведь еще не знает, где оказалась; она просто спит; но она, когда спит, почти не дышит; eе дыхание услышать невозможно; она будто мертва, только жар ее тела говорит о том, что она – всё ещё с нами. Глупые девушки, одураченные своей безнравственностью: одна не смеет разбудить другую, другая спит, не помышляя о смятении первой. Обе безвинны, и обе виноваты; каждая предаст другую в первую же минуту неутолимого соблазна; никто из них волосами не сотрет кровь Спасителя с ног Его; только слова Его послушают, предоставив Марфе готовить пищу и постель, - но ведь это совсем не то, что нужно делать; и за крестом не пойдут, смущаясь казней и толпы; а, тем более, ночью не подойдут ко гробу; а Ангел Господень вообще представится им исчадием ада - бедные, бедные...
 - Это было давно; или недавно; я не знаю; - здесь времени нет. Но я жила еще не здесь, я жила там; там, где я родилась. И у меня был брат. То место, где мы жили, окружала излучина какой-то реки, - не настолько широкой, чтобы ее бояться, но и не настолько узкой, чтобы ею пренебрегать; это тоже не имеет значения. И был луг, откосо сходивший к берегу, где я любила купаться; зачем я сейчас буду говорить о теплом мелком песке, составлявшем пляж, о мягкой траве вдоль, об отсутствии оводов, которых сносил ветер, - все это лишнее. И был у меня брат, имевший в друзьях старшего товарища; того я плохо знала; впрочем, я и брата-то плохо знала; сколько ему было лет, я даже и не скажу; старше или младше был он меня - я не помню; да разве это имеет хоть какое-нибудь значение? Просто - у меня был брат. Были у меня и родители, - но они в этом рассказе не участвуют, стало быть, что были они, что их не было, - их нет. И однажды... - подлое это слово: однажды, ибо все это могло происходить не однажды, но многажды, но тут - стечение обстоятельств; а может быть, это бывало и раньше, просто я этого не замечала; или была еще иной, - это тоже не имеет отношения к рассказу. Брат и его старший товарищ очень любили бороться; так, знаете ли, схватятся друг с другом - и борются; ну это понятно: молодые ребята, сил невпроворот, питаются хорошо - что еще делать в деревне? мне-то все это было безразлично; я ходила купаться - тогда я еще жила в одежде, не то, что сейчас, - и в тот самый день тоже я вышла - солнце жаркое, делать нечего, - и я пошла к моему любимому пляжу; а какие у нас пляжи? - осока, трава, чертополох, потом - слабая полоска песка, тут же уже и река течет, а в ней, опять-таки, - что за дно? ил, водоросли, подальше отплывешь - там течение; да, впрочем, какая разница, - но любила купаться - кто же не любит? И вот, в тот самый день спускаюсь я по косогору, босая, платье ситцевое, полотенца не брала, - зачем, под солнцем обсохну, - а там, справа от тропинки, которой спускаюсь до реки, заросли чертополоха, крапивы, черт знает какой травы - тогда-то я все эти названия знала, только теперь забыла, - а там, за ними - шум, гам, стоны, удары, - что это? "Что там?" - крикнула; а брат и отвечает: "Боремся; боремся с другом; всегда так боремся; любим мы это дело, да и я стану сильнее, ведь он – меня старше, научит тому, чего я не знаю, если каждый взрослый – учитель; не правда ли?" Всё это прозвучало довольно странно, и голос у него был как бы спертый, словно бы стихи читал, не совсем уверен в рифмах; но я тогда на это внимания не обратила; я прошла всю траву, все чертополохи, опустилась на песок около речки, разделась, все с себя сняла - зачем мочить то, что может сухим остаться? да и что мне прятать? все мое всегда при мне, кто его отнимет? - и вот, вхожу в воду; а там, в той речке, где я купалась, песок только около берега, потом же дно становится илистым, очень мне это не нравилось, там я уже старалась плыть; так я сделала и в этот раз; чувствую, дошла вода до колена, а пальцы ног уже предощущают ил, - тут же грудью вперед и вплавь! - и плыву, плыву... но оттуда, с берега, шум раздается, - а ведь помню, что за стеною чертополоха брат с товарищем борются. Я, следуя течению реки, в которой плыву как безвёслая лодка, огибаю излучину, слыша разносящийся по поверхности воды шум ударов их шутовской битвы; течение выворачивает меня направо, заросли чертополоха остаются еще правее, я, не очень-то умеющая плавать, начинаю подгребать поближе к берегу, но брата с товарищем все еще не вижу. И вот, было там замечательное такое место около берега, где я ужасно любила плавать; дно там илистое, что противно мне, но зато росли из этого дна длинные, стелющиеся по воде осоки и травы, кувшинки разные с тугими стеблями; главное было - плыть, распластавшись, как лягушка, чтобы ногами не касаться жирного ила; мне это удавалось; хоть плавать на глубоких местах я и не решалась, но в тихих чувствовала себя в полной безопасности; и вот - я плыву; тихонечко перебираю руками, ногами, туловище держу горизонтально, и, наконец, - блаженство: все эти стелющиеся по воде, но израстающие из-под воды, со дна пестрые, тугие травы, когда я плыву, проскальзывают вдоль моего тела, сосков грудей моих касаются, бедер, меж ног моих скользят, извиваясь, царапая меня нежно в самых потаенных местах, - как я любила это всегда! - а потом я переворачиваюсь на спину и плыву на вверх лицом; это требует большей сноровки, ибо снова нужно держать тело прямо, очень плоско, дабы не касаться ила; и, если это удается, то извивающиеся со дна до поверхности воды травы и осоки еще острее щекочут меня по спине, по ягодицам, меж ними, опять как бы случайно лаская то место... - солнце светит мне в лицо, вода теплая, я счастлива; но я слышу, что эти-то - все борются; только борьба их - судя по звукам - становится какая-то недобрая, а ведь брата я люблю; впрочем, и товарищ его у меня отвращения не вызывает; и вот, испуганная странными хрипами, стонами, воплями, - переворачиваюсь я со спины на живот, тут же тону - ведь мелко там, где по поверхности стелются травы, - тону и погружаюсь коленом в гадкий мне ил; но уже не это меня тревожит - я вижу брата, моего брата, терпящего поражение в борьбе со старшим товарищем, и брат уже лежит на животе, а тот наседает и наседает на него сверху, а стоны и хрипы - все это уже сплетается, смешивается в какой-то клекот, в какой-то гул, где уже не различить голосов, и брат как будто плачет, - проиграл в борьбе, что ли? - а товарищ как будто хохочет, - что же радости смеяться над побежденным? - но над ними, над ними... - я увидела, я осознала; я забыла об иле, я забыла о стыде, я в полный рост выскочила из воды; ноги мои по щиколотку ушли в этот ил; и я закричала: "Брат мой! Брат мой! Ведь я - здесь! Я не знала! Прости!" - но тот, кажется, ничего не услышал, услышали же... - и тут пиявка впилась мне в ногу; и я вскрикнула; и тогда брат с товарищем раскатились в разные стороны, словно капризный ребенок вдруг ни с того ни с сего отшвырнул от себя внезапно надоевшие ему игрушки; я ударила ногой по пиявке и бросилась вдоль берега бежать к своему платью; мне не было стыдно, мне было жутко оттого, что я увидела, но еще более жутко мне было оттого, что была увидена моя молочная нагота; мне нужно было как можно скорее... - но травы цеплялись за мои ноги, ил утапливал их в свой тошнотворный кал, ветер вдруг стал дуть мне в лицо, солнце сменило свой путь и с запада перешло на восток, слепя мне глаза, слепни, принесенные ветром, жалили меня, я была бессильна, я не могла добраться до своего платья, я даже закричала - и именно тогда я увидела там, где я бросила свое платье, как воздвигся сияющий железнодорожный мост над нашей речкой, и стоял на нем сверкающий многовагонный поезд, ни начала, ни конца которого я не видела, ибо была озабочена совсем другим, - железный, извивающийся, тупорылый, отягощенный неисчислимым количеством окон, полязгивающий колесами, сжатыми источающими смрад трения тормозами, скрежещущий металлом сталкивающихся в нетерпения буферов, одурманивающий вонью масел и креозота, словно в злобе дергающийся то вперед, то назад, это кошмарный поезд радугой-дугой раскинулся по-над нашей неказистой речкой в переплетениях фантастического, мною никогда не виданного моста, испещренного заклепками, винтами, какими-то пружинами, какими-то проводами, какими-то подпорками, яркого, нового, еще пахнущего свежей краской, почему-то уже отдававшей тлением; этот поезд, как только я появилась перед ним, тут же распахнул с грохотом все свои бесчисленные двери; гудок, пронизавший вселенную, издал этот поезд, страшнее этого гудка, наверное, были только те крики, которые... когда меня... "Est-ce que vous соmprenez?" - и мысли ее замолчали; в голове возникла пустота, что бывает, когда хочется повеситься или отравиться, но еще неясно - зачем; пустота, что сродни покою; думать уже не хотелось; единственное, что существовало, это - обрывок последней фразы и неизвестно откуда привязавшееся окончание, которого никто не ждал, но которое снова и снова угодливо подбрасывала память: "...vous comprenez?.. vous comprenez? Qu`est-ce que vous cherchez? Comprenez-vous qu`est-ce que vous cherchez?.." - и так далее, и так далее с бесконечными повторениями. Агнешка не понимала, придумала она все это или это было на самом деле, - она устала; она легла на свою койку, она легла и закрыла глаза. "Rira bien qui rira le dernier," - прошептала она, даже не осознавая, к чему или к кому это может относиться; скорее всего, не к ним обеим. Только им не до смеха. Все, что их окружает, для смеха - помеха. За окном же поезда, которое не бывало зашторено никогда, происходила фантасмагория: луны взлетали и падали, звезды чертили узоры, солнце болидом перечеркивало синь небес, тут же черневших, покрывавшихся тучами, изливающимися осенним дождем, горизонт метался вверх и вниз, леса сменялись равнинами, поля - горами, люди в остроконечных шапках превращались в оленей, тщетно пытающихся мощью рогов своих пробить окаменевший наст, ягель вырастал в тропические заросли пальм, лианы струились, превращаясь в реки, реки свивались в рукава, из которых вытягивались руки - темные, в пятнах коросты, пытавшиеся ухватить край платья хоть кого-нибудь, колокольчик прокаженного лучился сиянием небесной радуги, - но всё, все - всё неслись мимо, тупо глядя в себя и только в себя; как и Агнешка; как и Анджела. И Агнешка вдруг, глубоко вздохнув, крикнула: "Я здесь!" – молчание. - "Я здесь, черт побери!" - молчание; колеса стучат, поезд мчится, рельсы вспучиваются перед ним, вырастая из-под земли; все идет так, как и шло, как и должно идти... Внезапно: "Марианна! Марианна!" - "Что, что?!" - "Марианна!" - "Что, что случилось?" - "Ах, ужасное!" - "Что ужасное, что случилось?!" - "Марианна!" - "Я здесь, я здесь же!" - "Смотри на пол! Там!!" - "Кто? кто?!" - "Я их вижу!" - "Ты бредишь!" - "Нет-нет, там, там, смотри - крысы!!" - "Крысы?!" - "Марианна, опомнись!" - "Я вижу, вижу!" - "Тихо-тихо ползи..." - "Это бред!" - "Марианна!" - "Нет, нет, меня зовут Мариэм". - "Марианна!!" - "Ты лжешь, меня зовут Мариэм, Мариэм, Мариэм... между тем, между тем, между тем, тем... затем, затем... затем..." - шум затих. "Шум заглох, - подумала Агнешка, - шум заглох, я вышла на подмостки... нет, это плагиат, это уже было. Глохнет шум... - а, это уже лучше: «Глохнет шум; мое земное тело Истлевает в сумраке затей, дождей, сетей, смертей...» К чему я все это горожу? Ведь никто никогда этого не прочтет, да и карандашей, бумаги - ничего этого здесь нет. Я не так талантлива, чтобы запоминать сотни рифм наизусть; я и одной-то не запомню; но в чем же спасение, если не в творчестве, пусть и графоманском? Или все-таки убить ее, эту тварь, ворвавшуюся в мою жизнь, и без нее искалеченную, убить ее, еще до сих пор лежащую как бревно? Но чем я ее убью?.. А-а, хашшш-ш-ш!! И вот! - я убила, я убила ее! койка - в крови! она хрипит, она корчится! пытается тщетно скрюченными пальцами зажать глубокую рану у себя на горле! а я стою и смотрю; холодным презрительным взглядом, сверху вниз, с высоты своего недосягаемого для нее роста; а самое смешное, она даже не понимает не то, за что и почему ее убили, а - ЧТО ее убили! Сначала она пошла из огня да в полымя: ее унизили, обесчестили, изнасиловали - в ужасе от происшедшего, не понимая, куда ее принесли, она падает в моем купе на одну из моих коек - и засыпает сном праведника или ягненка, пытаясь именно в нем обнаружить спасение; но ведь это тебе только снится! во сне ты находишь спасение, но сон не вечен, если только это не вечный сон; ты неподвижно лежишь, изображая этот вечный сон, но я-то знаю, что ты притворяешься! Зачем ты это делаешь, зачем притворяешься, зная, что я вижу тебя насквозь, зная, что каждому известно, что ни один человек не может спать, не дыша? или неровно дыша? Ты лжешь мне с самого начала твоего воцарения здесь! Ты считаешь меня за дуру, хотя мы находимся в равной степени унижения; ты притворяешься мертвой, желая меня унизить тем больше, чем больше было твое унижение! Ты отталкиваешь меня от себя, не понимая, что ближе меня у тебя уже больше никого не будет; ну, ладно, пусть ты делаешь это по неведению; ведь ты здесь находишься всего час или два, а я уже потеряла счет времени; но хоть бы одно-единственное пошлое слово "здравствуй" ты же могла произнести, когда тебя втолкнули сюда?! пусть бы даже я и восприняла это приветствие еще большей насмешкой над собой, - да или нет?! Ты презрела меня с самого же начала - так почему же я должна щадить тебя, если с тобою жизнь моя, и так горькая здесь, станет во сто крат горше? Убить мне тебя нечем, гадюка, но погоди, ты очнешься, отряхнешься от своего театрального сна, сделаешь удивленную мину: ах, кто, где, как? - начнешь задавать вопросы, - вот тогда-то мы с тобой и поговорим, вот тогда-то ты и услышишь свою исповедь в моем исполнении, вот тогда-то и пожалеешь о том, чему порадовалась вначале, льстиво не показав вида, вот тогда-то мы и начнем с тобою дружить или любить друг друга; или ласкать так, дорогая моя, что каждое прикосновение мое к тебе будет напитывать тебя ядом моего отвращения к тебе, хотя бы я и отдавалась тебе всем телом; я готова исполнить все твои любые, самые изощренные и извращенные желания, лишь бы мне потом была дана возможность накормить тебя их последствиями так, как... "И препояшут тебя так, как не хочешь, и пойдешь туда, куда не хочешь" - хочешь так? - и так будет. А пока спи, солнышко мое, девочка моя, - скоро поговорим, поцелуемся, пооткровенничаем, полюбимся - и только после этого..." - Анджела вздрогнула и резко перевернулась с левого бока на правый; но это и разбудило ее; она дернулась, открыла глаза, ощутила себя абсолютно голой, инстинктивно бросила руки на поиски хотя бы чего-нибудь, чем могла бы прикрыться, - и в этот момент увидела Агнешку, стоящую на коленях на соседней полке спиной к ней и уткнувшуюся лбом в стенку купе. Волнистая линия ее позвоночника только подчеркивала симметричность и округлую нежность ее фигуры, в этом положении сходной с формой виолончели. Анджеле даже захотелось провести поперек ее позвоночника пальцами как смычком; а вдруг бы в этот момент зазвучала музыка? хотя бы одна нота? - эта нота была бы не от мира нот; но чего бы стоила одна эта нота!