АВРОРА
Я сняла с себя верхнюю одежду; я сняла нижнюю; я сняла с себя все; полностью обнаженная, я стояла, переминаясь с ноги на ногу, посреди черного заснеженного леса; снег волнистым покрывалом расстилался по земле; черные стволы деревьев уходили вверх; ветви, лишенные листьев, изгибались в непредсказуемых зигзагах; выше развертывалось полузатуманенное небо, но луны не было: все освещалось как бы cнизy, словно лежащий безмолвно снег источал из себя матовый свет; тихо и редко летели крупные снежинки; прикасаясь к моему телу, они таяли и щекочущими кожу каплями скатывались вниз; далеко за спиной звенели электрички - я приехала сюда на одной из них, но сейчас я уже не воспринимала их движение как реальность, - это был стук моего сердца. Здесь, наконец-то, я была одна, и только наличие одежды на мне еще связывало меня с тем миром, от которого я всегда жаждала хоть на секунду, но освободиться. Поэтому я разделась. Прекрасная в своей наготе, стояла я на своей шубке, брошенной на снег; вокруг была разбросана давно утомившая меня своей унылой целесообразностью дикобраза одежда - наконец-то я освободилась. В этом месте в этот тихий поздний час никто мне не сможет помешать; здесь давно никого нет; я одна; наконец-то я одна в заснеженном мире, лишенная всех внешних покровов, даже уже не я, но моя душа, олицетворенная во мне, стоит посреди тихого черного леса и слушает самое себя. Смелость моя одурманивала меня: как я могла на такое решиться? - но и эти мысли были уже далеко; я думала их когда-то; к данному моменту они уже не имели касательства; они истлели, они были более не мои; это были мысли людей, окружавших меня в мире постоянно; эти люди мешали и помогали мне; любили меня и распускали обо мне сплетни; протягивали руку помощи и давали пощечины; и так далее. Теперь они исчезли; здесь их нет. А ведь только что, какие-то полчаса назад я была среди них: зажавшись в угол вымерзшего до основания вагона, я ехала сюда, повинуясь осознанному желанию сделать то, что я только что сделала, но вообще-то без желания делать это – настолько сильны оказались навязанные мне миром приличия. Но в чем они? - думала я, - ведь я не совершаю ничего особенного, ничего предосудительного, когда сажусь поздним вечером в поезд и еду туда, куда он меня везёт. Это ОН везет меня куда-то, куда я не знаю, и, стало быть, - вина на нем. А вот и та станция, которую я запомнила еще с лета, - этого? предыдущего? или еще с каких-то пор? - пожалуй, именно здесь мне и стоит выйти. Скудная горстка пассажиров, вылезших на платформу, развеялась в мгновение ока, - я даже не заметила этого. Поезд давно ушел; я стояла одна; падал тихий снег. Именно в этот момент я поняла, что нынешняя ночь - моя; и никто уже не смог бы мне помешать выполнить мною желаемое, давно задуманное, еще до конца неосознанное. Обледенелая платформа расстилалась передо мной; вдали пылали красные огни светофоров. Как завороженная, пошла я по направлению к ним. Но чуда не произошло: то, что в мутном небе воспринималось как жар страсти, ярившей меня, явило, когда я приблизилась, всего лишь нагромождение столбов, лестниц, ламп и раскрашенных стекол; снова я ошиблась! и это - не то! Мне захотелось подняться по узкой лесенке и выбить немеркнущий кровавый глаз, - но это было бы против правил того несказанного состояния, в котором мне следовало сейчас пребывать; к тому же, наверное, прибежали бы люди; а если бы и не прибежали, то тогда бы погибли другие люди: здесь всё-таки железная дорога, а не безмолвно стоящий поодаль лес; шутки тут неуместны. Поэтому я тихо обошла светофор и двинулась дальше. Тропинка была едва протоптана: это убеждало меня в том, что путь, которым я иду, практически безлюден, стало быть – безопасен; пока не появятся люди. Слева тянулись рельсы, но смотреть мне на них не хотелось: череда черных шпал, пронизанная извивами двух никогда не сходящихся, стыло сияющих полос, вызывала во мне отвращение, граничащее с обмороком от ненависти к столь унылому порядку, порожденному параллельностью рельсов: ни ближе, ни дальше, - как два человека, принужденные обстоятельствами жизни вершить свой конечный путь в сообществе друг друга, сомкнутые гнетом насилия, - для меня это была бы пытка, невыдуманная даже в аду! Я воспринимала себя третьим рельсом, обреченным вечно двигаться согласно направления двух других, ни на йоту от них не отклоняясь, - и это тоже было непереносимо; поэтому я смотрела вправо. Там следовали один за другим дома, похожие друг на друга как две капли воды; все они были темны и безлики; в некоторых светились окна - слава Богу, этих было немного. Временами я ловила себя на мысли, что могла бы пресечь развитие идеи, давно уже затуманившей мой мозг, если бы подошла к одному из немногих светящихся окон и стукнула рукой в стекло; мне бы открыли; я бы попросила воды или вызвать "Скорую помощь" и бессильно осела бы при этом в снег. Что бы последовало дальше? Жаль, дело могло затянуться тем, что в доме, конечно же, не оказалось бы телефона; сердобольный хозяин бросился бы бежать до ближайшего дома, где этот телефон существует; хозяев того дома не было бы – зима, давно уже живут в городе, - и пришлось бы ему, в одной ушанке, не надевши в спешке даже пальто, бежать на станцию, а я так и сидела бы в снегу около порога, безвольно уронив голову на грудь; впрочем, его жена наверняка бы попросила меня зайти в дом или даже, видя мое состояние, втащила в него силой, после чего в душе моей родилась бы несказанная строптивость: я встала бы как развившаяся пружина, продемонстрировав тем самым отсутствие в себе даже ничтожной хвори, как и начатков воспитания, и вышла бы вон, не попрощавшись, не поблагодарив за заботу, не извинившись... Это тоже был бы бессмысленный поступок, но он не принес бы мне радости, - что с того, что я обидела бы людей, не подозревавших намерения обиды с моей стороны, но движимых лишь желанием мне бескорыстно помочь? не сделала бы я сама того же на их месте? и не поступали ли со мной очень часто именно так, как я себе представила сейчас себя самою? К счастью, неуклонность движения параллельно железной дороге лишала меня возможности осуществления подобного жестокого желания; и оно, это желание, будучи мнимым, постепенно померкло в моей душе. С другой стороны железнодорожной колеи, слева от нее, все время возникали какие-то темные строения, трансформаторные будки, одинокие домики; за ними вдалеке также чернел лес, но та сторона не вызывала у меня интереса, коли мне доподлинно было известно, что, углубись я не влево, но вправо от железной дороги, рано или поздно я достигну залива, и именно присутствие его где-то рядом и радовало и утешало меня; я не хотела идти в бесконечность пространств суши; вода залива, впрочем, тоже меня не влекла, влекло же меня только осознание того факта, что залив - рядом и что я в любую минуту могу в него окунуться, хотя этой порой он и закован льдом; но разве дело во льде? Как удивительно! мысли все время подбрасывают душе столь рациональные ответы, что душа сразу же сходит с ума от непереносимости этой целесообразности! Ну, что с того, что залив закован льдом? ведь подо льдом-то все равно течет мертвая ледяная вода! что с того, что она отравлена и загажена? ведь эта вода все-таки течет!! неужели даже это не ясно?! После такой вспышки ярости, адресованной неизвестно кому, в душе воцарялись апатия и уныние, а еще лучше сказать - усталость. Ничего нельзя доказать никому точно также, как невозможно выразить словами самые сокровенные желания, может быть, иногда и противные природе нашего воспитания; но ведь от этого они не исчезают; и это не значит, что их не существует! Дома справа попадались все реже и реже; тоскливая линия их построек уже превратилась в пунктир; скоро и он обратится в точки; потом и они исчезнут, и черный в безмолвии своем лес раскроет передо мною объятья, - но нужны ли мне они? Ведь то, что я хочу сделать в лесу, не нужно и не будет понятно никому; даже я сама, жаждущая этого, все еще не уверена, нужно ли это совершать. Конечно, возможно, во мне говорит разум, общающийся с душой на разных языках, но что же служит им переводчиком? ведь они вечно не понимают друг друга, душа и разум! Я не могу похвастаться тем, что, пока я брела вдоль железнодорожных путей, - а это длилось долго, - голова моя была забита обилием мыслей; скорее всего, их не было вообще. Они начисто отсутствовали, изгнанные оттуда страхом перед бессмысленностью того, что я намеревалась совершить. Среди своих знакомых я лихорадочно искала того, кто смог бы понять и, более того, оценить по достоинству мой поступок, - и не находила никого, - значит ли это, что я одинока в своих наслаждениях? Ведь я же такая, как и все они. И люблю я все то же, что и они: красиво жить, сытно есть, заниматься любовью, иногда даже и без любви. Наверное, они мне лгут, подумала я; наверняка и у них есть нечто, что они не поверяют даже самим себе; и это нечто есть подобие моего; ведь и я уехала сюда тайно от всех; никому никогда я об этом не рассказывала, зная, что не поймут, а если поймут, то - превратно; а если и превратно поймут, то все равно сделают вид, что поняли так, как нужно, словно знают, как именно нужно, когда я сама этого не знаю! - но переносить выражения их лиц, пытающихся выразить то, что они поняли непонятое ими, будет меня, читающую истину лжи в их глазах, настолько печалить, настолько эта ложь будет мне ненавистна, что я... что я не знаю, что могла бы сделать в этот момент… - а, скорее всего, ничего бы не сделала. Сделала бы глупое лицо, рассмеялась бы, сказала бы, что пошутила, что я - девочка наоборот, - и они бы с облегчением вздохнули, не преминув, однако, заметить про себя, что я, действительно, несколько со странностями; они сняли бы с себя маску лживого понимания, подтвердив его напоследок еще парой лживо-радушных слов, и предпочли бы вернуться к занятиям, более им близким и родным, а главное – до ужаса, до боли знакомым: к уюту, еде и постели. Только ведь этого все равно мало. Должно быть еще что-то в жизни, пусть даже выражаемое в такой странной форме, что я пытаюсь сделать сейчас... Внезапно дорога закончилась; последняя тропка резко повернула вправо, устремившись к чернеющему окнами дому; далее простиралась сплошная снежная равнина; лес был уже недалек, но пути к нему не было. Я остановилась и огляделась: никого вокруг, ни души, - но это и хорошо! - даже собачьего лая я не слышала; я стояла и слушала. Вдалеке зародилось сияние: шпалы почернели, по рельсам сверкнули молнии - нескончаемой длины поезд несся прямо на меня. Это не была электричка; заметались красные блики в глазах светофоров, безнадежно упали шлагбаумы; многотонная махина ринулась мимо меня в неизвестном мне направлении, в мгновение ока осквернив меня смрадом и лязгом; ни одно окно этого поезда не горело - или это стекла такие? - ветер, вырвавшийся из-под колес, ударил меня по глазам, качнул по направлению к единственной тропке, ведущей к черному неказистому дому, и тут же бросил обратно; но я удержалась на ногах. Поезд был бесконечен; я стояла и машинально считала про себя: шесть, шестьдесят шесть, шестьсот шестьдесят шесть, шесть тысяч... - но еще не было видно конца этого поезда; едва мне надоело считать, как он внезапно сгинул, исчез из глаз, словно его и не было. Я очнулась, пришла в себя; передо мною было все то же: снежная равнина, тропка вправо, изгибающиеся змеей рельсы слева. Я перевела дух. Человек с внешностью художника отлепился от стенки вагона метро и подошел ко мне. "Не слышу, громче! - сказал он. - У вас есть часы?" – "Есть," - ответила я и подняла левую руку, хотя всегда носила часы на правой. Запястье было чисто. "Который час?" - поинтересовался он. "Не знаю, - сказала я, - каждый час последний". - "Вас не интересует будущее? - удивился он. - Это опрометчиво; ведь оно вам несет..." - "Что есть будущее, как не хорошо забытое прошлое?" - ответила я, повторив чью-то фразу, еще не предполагая, как я ошибаюсь. Соблазненная возможностью посмотреть его картины, я последовала за ним, как за Авраамом. Но лицезреть мне пришлось совсем иные картины - картины моего унижения, принесенные мне будущим, которого я не знала и которого не существовало еще в моем прошлом. Глумясь и издеваясь надо мной, он изнасиловал меня в радостно-разнузданной манере владеющего ситуацией всевластного извращенца. Я только что до этого перенесла аборт; я стояла на коленях перед ним, рыдая и умоляя его пощадить меня, а он уже расстегивал штаны: "Хватит, болтать, сука, ты знала, куда шла!" - в три часа ночи я была вышвырнута вон на улицу в незнакомом мне районе, зимой, без копейки денег в кармане, вся измазанная его вонючей слизью, обезображенная собственным бесчестием. Но это было давно, теперь этого нет, теперь я почти такая же, как и до того, я уже не помню об этом. Сапожки у меня были высокие, и я все-таки, наконец, рискнула вступить в снег; он был мягок и неглубок; я опасалась канав, но, сделав несколько шагов по направлению к лесу, поняла, что иду все равно по дороге, просто ее уже запорошил снег, и отсутствие следов на нем только убеждало меня в правильности моего предприятия; неказистый домик исчез за моей спиной, словно бы его и не существовало; я осторожно шла дальше; лес приближался, незаметно окружая меня темной дугой; среди деревьев я заметила просвет и направилась к нему; было тихо; было ощущение, что я одна живу в этом заснеженном мире; зачарованная происходящим словно бы не со мной, я медленно шла дальше; я не боялась; нечего мне было уже бояться: это пригород, дачников здесь нет, местные жители малочисленны; да и они сейчас сидят у телевизоров или читают газеты - как им не скучно? - жены стирают в корытах белье, дети с усилием решают арифметические задачи; скучно; пора спать; мерцающий экран гаснет; все погружается в потную душную тьму; никто не знает, что я - здесь. Я не вижу никого; вокруг меня только снег и лес; возможно, они тоже одушествлены и живут, но только в другом измерении, в другом мире; это даже не жизнь, но следы жизни неведомого нам мира, с нашим непересекающегося и потому неопасного. Я подумала о тех миллионах живых людей, что сейчас окружают меня не только в близлежащих домах, но вообще по всему свету: раз я не вижу их, стало быть, их нет. Кого-то сейчас насилуют, а я и не знаю об этом, и даже тени сострадания не возникает в моей душе, когда я думаю об этом, и точно также ни одна живая душа не вздрогнула, когда насиловали меня; они не знали об этом; я не существовала в их мире - потому-то я и иду сейчас одна-одинешенька по направлению к лесу, которого не боюсь. Кому ночью бродить в нем, тем более - зимой? Я уже знала, что буду делать там, в глубине леса; мне нужно было зайти довольно далеко; мне нужно было как бы заблудиться; я не должна была видеть вокруг себя ничего, напоминающего выход из чащи леса к людям, которые, хоть и были незримы, все же присутствовали где-то недалеко; никаких просветов не должно было существовать в переплетении деревьев, окружающих меня, я должна была, как заблудившаяся, обводить пространство вокруг себя глазами и видеть одно и то же в любом направлении, куда бы ни бросила взгляд: снег и деревья. Единственное, что могло бы нарушить это представление, был похоронный стук колес проходившей вдалеке электрички; но этого уже всё равно не избежать. Впрочем, для меня именно этот звук казался совершенно несущественным, сродни пению птиц, которых не могло быть в лесу в эту пору; или они спали. Миг совершения задуманного приближался; и именно поэтому я не торопилась и даже умышленно замедляла шаги - так всегда у меня бывает, даже если это касается мелких незначительных радостей жизни, которые я надеюсь получить; меня страшит момент получения этих радостей, ибо они сразу же обесцениваются, тайна исчезает из них, этих столь ожидаемых мгновений, как душа из мертвого тела; они остывают, становятся невкусными; они уже мне не нужны; только этим я могу объяснить обилие моих любовников, так как акробатика в постели может быть лучшего или худшего качества, но она все равно однообразна, тем более что в этой области мне все давно уже известно, - а тайны нет как нет. Тайна исчезает в момент первого совокупления: я очаровываюсь новым человеком, отдаюсь ему - наутро он уже мне несносен, неинтересен. Не всегда, правда, тайна исчезала мгновенно; иногда проходили и месяцы, посвященные одной только связи, - это, впрочем, случалось редко, - но тайна умирала со временем неизбежно. Тайна была во всем, чего я желала, касалось ли это покупки мною любимого пирожного в кондитерской или поступления на работу в оркестр, о котором я мечтала с детства; пирожное я еще могла себе купить, с оркестром же ничего в итоге не вышло. Может быть, именно поэтому он и остался для меня до сих пор тайной, ибо я его не познала. Глупо, конечно, думать, что я с широко раскрытыми наивными глазами взирала на мир, а он только и делал, что раздавал мне со всех сторон оплеухи, которым я не придавала должного внимания и которые не могли меня ничему научить, поскольку я была со странностями, - вовсе нет. Я прекрасно все осознавала; я отдавала себе отчет в низменности моих желаний; я видела без прикрас суть того, к чему тянулась; но именно это, - хотя, конечно, и не только это, - и составляло ту тайну, к которой меня так влекло прикоснуться. Я все время мечтала, что эта тайна в момент моего прикосновения к ней не лопнет мыльным пузырем, заставив меня судорожно тереть глаза, полные слез, не сгорит мгновенно, как искра бенгальского огня, не рассыплется в прах, как мумия, увиденная исследователями через тысячи лет после ее захоронения, не будет долго и мучительно умирать в агонии обреченного смерти от рака, - но перевоплотится в иную тайну, снова мне недоступную, до которой снова нужно будет идти, снова добиваться обладания ею, чтобы после этого мига она опять явила мне совершенно иную свою ипостась, и это движение будет бесконечно; оно будет подобно попытке достичь горизонта. Тайны должны были, согласно моего разумения, множиться с непреодолимостью лавины; тайны должны были быть таковы, чтобы, коснись я любой из них, это спровоцировало бы целый фейерверк новых, вырастающих одна из другой, подобно тому, как растение выпускает все новые и новые побеги, отрицающие своим существованием предыдущие; каждая новая тайна, являющаяся передо мной после моего прикосновения к предыдущей, должна была предъявлять то, что или дополняло предыдущую непредсказуемыми мной деталями, или опровергало ее с убеждением такой силы, что я была бы в состоянии соединить это на первый взгляд несопоставимое братство в столь же неразрывный комплекс, как смерть и рождение, - они отрицают друг друга, но и не существуют раздельно, - однако развитие тайны должно было быть совсем иного, высшего порядка: не борьба противоречий должна была заключаться в их единстве, а шахматная доска этих борений и единств, когда на первой клетке ее положено только одно зерно, одна тайна, а шестьдесят четвертой достичь уже невозможно, ибо жизни не хватит, не то, что разума или чувства, чтобы пережить нирвану этакого великолепия новизны. И вот я, так жаждущая неведомого, всегда была его лишена: меня окружали люди, в которых если и таились какие-нибудь тайны, то были они настолько безжизненны и ничтожны, что я иногда полагала жизнь бабочки-однодневки более длинной, чем жизнь тех тайн, раскрыть которые я стремилась, вожделея к кому-то или чему-то, не получая потом ровным счетом ничего взамен тех усилий, что я предпринимала для достижения чаемого. Виновата во всем этом была, конечно же, я сама. Любой тупорылый лабазник мог смело и нагло рассмеяться мне в лицо, если бы узнал о том, что меня гнетет. Меня более всего при этом поражала бездарность и неистовость их обвинений. "Что ты там выдумываешь? - орали они мне, - что ты изображаешь из себя святую? Что ты лжешь якобы тебе нужны какие-то там тайны, какие-то вещи, о которых ничего даже толком-то и сказать не можешь?! - я не лгала им, - ведь ты - посмотри на себя! - стремишься к тому же, к чему и мы, - и тут я не лгала им: да, это мне нужно, - ты, видимо, своим оригинальничаньем хочешь поставить себя выше нас, унизить нас, считая нас черной костью, холуями, плебеями, существующими только для удовлетворения потребностей твоей якобы белой кости, голубой крови?! - сказать им, что мне безразлично, какого цвета их или мои кости и кровь, было бы неучтиво, а что мне вообще нет дела до них, облаивающих меня, но тайны не имеющих, - еще неучтивей, - ведь ты же не вылезаешь из чужих постелей, ты постоянно попрошайничаешь, ты живешь в долг, не представляя, когда его сможешь отдать! и после этого ты называешь себя белой костью?! - кто им это сказал? кто угодно, только не я! я вообще не понимаю такого разделения: все мы скоты - о чем тут спорить? - и кто ты такая вообще, чтобы нас обличать??! у нас есть более на то прав!" – и опять они правы, но и я не лгу - вот это всё и есть зримое отсутствие тайны: мы все всё прекрасно знаем друг о друге; всё настолько понятно, что и говорить, а тем более спорить не о чем - никто никому ничего не докажет, как и не должен, ибо говорим об одном и том же, пусть и с разных позиций, но ход мыслей один и настолько он тривиален, примитивен до безобразия, так убого следует проторенными не им тропами, что нет ни сил уже, ни желания спорить, кому-то там что-то доказывать, - пусть коснеют в своей мудрости и далее, что мне до них? Я-то, конечно, не обижаюсь. Ну, назвали они меня ****ью, - ну и что? Да, я такая; люблю это дело, но почему я его ищу? почему я меняю любовников? только ли по причине бешенства матки? Смешно! Как будто я страдаю этой болезнью! Меня гнетет лишь то, чего нет нигде, и если это мое стремление к несуществующему приобретает формы, знакомые с детства всем и каждому и определяемые в языке давно всем известными понятиями, это может означать лишь одно: не я являюсь пошлой развратной дурой, прикрывающей разнузданность своих пороков закатываемыми глазами и болтовней о тонких материях, но именно отсутствие в нашей жизни иного языка, иных средств и деяний для выражения обуревающих меня ощущений этих тонких материй заставляют меня пользоваться обычным, всем привычным языком, где всего три слова: уют, еда, постель. Я не могу выдумать новых слов; я одна, людей много; но все их потребности сводятся к этим трем унылым словам; я тоже являюсь рабой их; но рабой и не только их. Однако если других слов нет в языке, как, чем смогу я выразить невыразимое? Я могу скомпоновать из букв этих трех слов новые слова, никогда никем не слышанные и потому никому другому ничего не говорящие, но ведь для этого стоило бы издать словари, переводящие меня на языки всех народов мира; имея в распоряжении всего лишь три этих слова, я смогла бы из их букв создать триста тридцать три новых слова, включающих в себя и три ключевые, но как бы кто понял смысл остальных трехсот тридцати? Я не знаю этого точно также, как и хам из ларька, назвавший меня шлюхой, не знает истинного своего имени, ибо душа моя говорит на ином языке; трех примитивных слов нет в её лексиконе; именно эти три примитивных формируются из тех сложных, что непереводимы, - однако я же должна как-то общаться с себе подобными! - вот я и нисхожу с неведомого мне языка до языка мне ненужного; как иначе я объясню мужчине, что не он мне нужен, но тайна, заключенная в магическом действии на меня его обаяния?! Боже! Какую чушь я несу в этом лесу! А я ведь даже еще и не дошла до него: все эти филиппики и инвективы нисколько не продвинули меня по направлению к лесу; я словно остолбенела; неказистый домик, после которого я пошла по целине, находится всего лишь в десяти шагах за моей спиной! Падал снег; наступала оттепель; из глубин рационалистичного сознания лениво вытекла мысль: "Разденешься - и тебе не будет холодно", - кстати, именно об этом я не то, что не подумала, но даже не беспокоилась: в тех мечтах, что вызревали во мне, когда я нежилась в недрах теплой постели у себя дома, именно жгучий мороз, окаменяющий меня ледяной коркой в момент сбрасывания прочь одежды, казался мне наиболее желанным; сейчас, стоя на заснеженной тропе, я поняла, что в этом-то точно ошибалась; а это уже означало, что одна часть, одна ничтожная частичка тайны, так страстно предвкушаемой мной, погибла: я же воображала жгучий мороз, в объятиях которого я бреду такова, как я есть, неким взнуздывающим мою потребность в тайне средством; это было для меня сродни тем крючьям, плетям и расплавленному воску, что присущи развлечениям извращенцев, - но я не из их числа, хотя бы мои мечты и опровергали это воззрение. Столкнувшись с реальностью, я застыла в ошеломлении; потерянная безвозвратно частичка тайны ужалила меня, напитав ядом; мною задуманное много лет назад, неосознанное, но исподволь зревшее во мне предприятие пошатнулось, фундамент дал трещину, здание слегка накренилось... Ну и что, подумала я, Пизанская башня, между прочим, до сих пор стоит; что с того, что жгучий мороз должен был обязательно сопровождать меня в моих странствиях по пустынному заснеженному лесу? Ведь когда я замышляла это, греясь под боком очередного любовника или просто в постели, оно было для меня некоей экзотической краской, тем более меня привлекавшей к нему, чем более это было нереально! Но я уже с содроганием почувствовала в дрожи озноба предзнаменование печального конца; это было плохой приметой; то, на что я надеялась столько лет, начинало изгибаться в фарсе; тайна, чаровавшая меня от младых ногтей, сделала попытку ускользнуть от меня; предчувствие бессилия парализовало мою волю к достижению чаемого - подобно мужчине, к стыду своему внезапно потерявшему все свои силы перед распаленной страстью любовницей, я окаменела и даже произнесла: "Боже мой!" - и даже опустилась на колени. Слава Богу, это продолжалось недолго; я взяла себя в руки - ведь я же сильная, чтобы обо мне ни мололи пустые языки, - я поднялась с колен и двинулась дальше. Правда, шла я еще медленнее; я оступилась уже в самом начале пути, и это меня напугало. Я не могла предполагать в себе в этот момент такого малодушия; это малодушие нужно было немедленно уничтожить, иначе с каждым моим новым шагом все ближе и ближе к предвиденной цели оно будет нарастать, оно будет множиться и опутывать меня своими щупальцами, я стану сомневаться, рассудок мой тут же выскочит, поддержаный им, из-за угла, выбьет ногой двери моей души, чтобы, насильником ворвавшись внутрь, начать с новой, удесятерённой силой обличать меня обилием целесообразнейших доводов; с каждой новой минутой воля моя станет слабеть; мечты и надежды сами обратятся в бабочек-однодневок: трепеща мутными крылышками на сорокаградусном морозе, они льдинками усеют окаменевший снег, став неразличимыми на нем; мои ноги согнутся в коленях; руки повиснут вдоль тела; я вдруг осознаю, что глупа до безумия, - поздняя ночь, я одна в лесу, адский холод, ни одной электрички в город до пяти часов утра, идти не к кому, денег нет... - какое безумие!! - вскричит рассудок. Нет-нет, думать нельзя! Хотя наступала оттепель, - я чувствовала это всей кожей своего лица, - ужас пронизал меня; мое тело стало подобно весенней земле после теплого многообещающего дождя: рожденные им черви очнулись от зимней спячки и стали усиленно рыть ее, эту землю; зерна, не отдавшие Богу душу за прошедшую суровую зиму, тужились в желании родить из себя слабые и немощные бледные ростки, - такова же была и я, ведь я не ожидала новых заморозков, способных убить за одну единственную ночь только что народившееся; и я стала бояться, что не снесу даже и малого; я ослабевала с каждой минутой; я остановилась, потом повернула направо, от леса, дошла до тошнотворно параллельных рельсов и села на один из них; он изогнулся подо мною змеистым клинком; несмотря на мутное небо и зимнюю ночь, он сверкал как сталь; как бы хотел он, наверное, всхлестнуться вверх и стянуть меня тугой, жесткой спиралью, полной шипастых узлов... Всё это были глупые бредни, что прекрасно я понимала. Мне нужно было передохнуть; встреча с тем неизвестным, которого я не ждала, заставила меня остановиться; однако я все равно пойду дальше, даже если и имею в душе прорастающие зерна распада её; главное - страха на иметь и черт с ними, последствиями! - я всегда этим отличалась - и вдруг теперь убояться?! Теперь, когда мне бояться было совершенно нечего, внезапно убояться чего-то несущественного до дурноты?! Раньше я в любые приключения, сулившие мне одну только возможность прикосновения к тайне, ввязывалась без оглядки на последствия, а теперь, имея ту тайну, к которой так стремилась с детства, почти что в руках, устрашилась и замерла в безмолвии?! Что-то тут не так. Или то, что меня влечет, не тайна, или это такая тайна за семью печатями, что мне ее не постичь все равно, как бы я ни пыталась, а потому чувство самосохранения рождает во мне страх, непреодолимый даже отчаянием, тем более усиливающимся, чем призрачнее и недостижимее становится самое тайна. Однако страх нужно и должно преодолеть! и я всегда этим гордилась; я всегда знала себе цену, сколько бы ни говорила о своей тупости и глупости; недаром и девичья моя фамилия имела корнем слово "тупой", - а я всю жизнь опровергала это слово своими поступками, но зато с лихвой подтверждала правильность его последствиями своих поступков, по крайней мере, в глазах сторонних и равнодушных наблюдателей, - но я не боялась! чего мне было бояться, если я была одна, как раньше, так и теперь?! Я сильнее, я сильнее обстоятельств! И все-таки я встану! и все-таки я встану!! - как говаривал иногда тот человек, что так меня любил и что был лишен моей любви; в нем тоже не оказалось тайны; каким бы сложным он ни был, для меня он был примитивнее многих, уступавших ему в сложности; его тайна раскрылась в первую же ночь и обрекла его на изгнание, что и не замедлило вскорости произойти; но, несмотря на отсутствие тайны в нем, он умел меня понимать; однако тайна и понимание - настолько несоответствующие друг другу вещи, что смешно об этом и говорить, хотя иногда они и могут пересекаться. Сейчас этот человек понял бы меня; он был единственным моим мужем, пусть даже и формально; благодаря ему я сменила фамилию на более благозвучную, - но в преддверии леса это не имеет никакого значения. Воцарилось безмолвие. И я вспомнила: ведь тайна, которую я ищу, не в том, что ее в нас нет, но в том, что мы в ней не присутствуем. Пирожное, поедаемое мною с жадностью, безразлично относится к тому, кто его съест; любовник, которому мы отдаемся, принимает нашу страсть, как должное, - ведь он уверен, что так и должно быть, что, не будь нас, будут другие, может быть, и еще лучшие; вину, которого алчем, всё равно, в чью глотку литься: гурмана или юнца. Тогда, стало быть, и я проиграла: этот лес, этот полустанок, эта ночь, этот залив поблизости, эти мертвые рельсы - суть всего лишь тайны для меня, но меня-то в них нет. Тысячи людей летом проходят мимо них или пользуются ими, не замечая их или даже ругая, - но тем все равно, как к ним относятся люди. Лес растет ввысь, не обращая внимания на деятельность людей; что ему до того, что снежной ночью какая-то феерическая дура вздумала раздеться догола, чтобы прогуляться в нем, - ему все равно, ибо я не представляю для него тайны, нет меня в нем, как нет меня везде, во всем окружающем меня мире, люди это, звери, деревья, камни ли. А если меня в них нет, то что я ищу в них для себя? - мы равнонезависимы, мы не существуем друг для друга! Я могу сколько угодно наслаждаться красотой деревьев или цветов, но мне нет дела до тех соков, что текут по их сосудам только до той поры, пока мне не понадобится поставить в вазу с водой срезанные где-то, а, значит, умирающие цветы, чтобы попытаться подольше продлить их агонию, следуя своему желанию видеть их как можно большее время неувядающими, тем более, если их подарил мне мой последний любовник, в котором еще для меня не истлела тайна, которой в нем нет! Как же тогда быть с теми, кто так нас любит: ведь мы-то присутствуем в них ежесекундно! Да, это так, но они-то не присутствуют в нас, а однобокая тайна - уже не тайна, но отчаяние. Тайна существует только там, где она принадлежит обоим, но ведь такого нет нигде под луною... - и тут взошла луна. Она не взошла; она просто вырвалась на мгновение из разрыва туч или тумана; в небесах образовалось постепенно меркнущее окно; луна была неполна; ее серп образовывал касанием с приставленным к нему пальцем букву У, что тут же явило истинный смысл до этого еще неведомой лунной фазы; это означало: убывает, умирает, уходит... И все же я сделаю это! - вскричала я про себя. Я вскочила; я распахнула шубку; я рванула ворот блузки; я обнажила грудь; несколько снежинок томно упали на нее, поцеловали, пронизав меня ледяными иглами своего прикосновения, и тут же истаяли, холодными каплями покатившись вниз по животу... - я снова обманулась. Но ведь это еще не все, подумала я, очень часто бывает так, что на пути к совершенству мы подвергаемся такому обилию соблазнов, что оказываемся не в силах их одолеть; я не лучше других; вот, воочию передо мною соблазны: бросить все, бежать обратно на платформу, стучаться в двери любых домов, ехать домой, домой, домой, там раздеться и нырнуть под одеяло, позвонить всем своим любовникам сразу, вызвать их всех к себе, устроить в комнате коммунальной квартиры немыслимый в ее условиях свальный грех, наутро всех их прогнать, взять в руки скрипку и играть, играть, играть, пока не отвалятся пальцы, пока не онемеют руки, пока не задеревенеет плечо, пока не захочется умереть, ибо это все не спасет меня, я знаю, - убывает, умирает, уходит... - и уже ушла, уже умерла... Окно в небесах затянулось пеленой, снег под моими ногами снова стал отражением творящегося наверху, а там стояла белесая муть; надо было что-то делать. Я запахнула шубку и, еще более обесчещенная, чем тогда, прежде, побрела туда, откуда только что малодушно вернулась; я побрела дальше. Рельсы повернули налево, и - слава Богу! - я увидела вход в лес; дорога рассекала его надвое, стрелой впиваясь в невидимый, но вряд ли ненавидимый мною залив; все впереди заволакивалось туманом; снова прогремела сзади меня электричка, проплясав по мне и по снегу светом пронесшихся окон; я обернулась: красные огни последнего вагона таяли во внезапно сгустившемся тумане. Я не видела уже станции; силуэты домов исчезли; фермы светофоров растворились в молочной мгле; теплело; тишина стояла неимоверная; иногда поскрипывали ветки; неожиданно шумно вдруг осыпался снег; тихий ветер носился где-то в верхах деревьев, но здесь, внизу, я не чувствовала его; я брела уже в лесу, по просеке между деревьев; наверное, летом тут несутся машины, развозя по окрестностям отдыхающих; залив ртутью блестит под солнцем; все рады и счастливы, - а теперь все мертво, и я мертва; мертвая, с окоченевшим лицом, иду туда, не знаю куда. Но путь по просеке мне заказан; я должна быть там, где мне суждено заблудиться, - мне следовало сойти с просеки и углубиться в черный голый лес; это не было страшно, это было уже почти ненужно. Я заставила себя шагнуть влево и тут же провалилась в снег по пояс, - ведь вдоль дорог, проложенных в лесу, вечно тянутся какие-то неведомые канавы; вот я и попалась! Лежа лицом на снегу, я видела множество иссохших былинок, торчащих из-под него, но помочь они мне не могли; я выкарабкалась и отряхнулась; вошла в лес; мое предприятие уже казалось мне томительным и слегка затянувшимся; честно говоря, я давно уже хотела домой. Помнится, мальчик-с-пальчик зерна пшеничные сеял на своем пути, да только птицы небесные склевали те зерна, вот он и заблудился... – а я даже зерен тех в путь-дорогу свою не удосужилась взять, станут ли виной в моей неудаче какие-то птицы?! Снег был рыхлый и довольно глубокий; идти было не так просто, как до этого. Каждый мой шаг сопровождался звучанием ноты: маленький мальчик, одетый, как для вывода в свет или по случаю своего дня рождения, стоял у клавиатуры рояля и по очереди нажимал ноту за нотой. Он двигался от самых высоких до самых низких; педаль рояля была нажата, - на нее был положен массивный булыжник, - звуки не исчезали после отпускания клавиши, но продолжали длиться, накладываясь друг на друга, заставляя своим пением резонировать еще нетронутые струны; хроматическая гамма, исторгаемая из рояля рукой ребенка, неуклонно ползла вниз; с каждым новым нисходящим полутоном ее колорит менялся, гул рос, звон высоких нот истаивал, средние гудели, нижние, напирая одна на другую, становились все грознее, их рык начинал искажаться; эта всё увеличивающаяся хроматическая лавина обрушивалась на меня больше и больше, но она несла мне и спасение, ибо сметала своим ревом все будущие мысли, что угнетали меня только что. Я медленно продвигалась вперед, деревья стояли тесно, их переплетенные ветви вставали передо мною жесткой черной паутиной, на них лежал снег, который осыпался на меня, когда я раздвигала их, ветви трещали и ломались, они цеплялись за мою шубку, рвали волосы, путавшиеся в них, иглы сыпались мне за воротник; я тяжело дышала; мне становилось жарко; больше всего я боялась за глаза: их можно было ненароком повредить в путах колючих неожиданностей. Немыслимый гул открытых струн рояля дрожал во мне; хроматическая гамма опускалась до таких нот, которых, возможно, и не существует; а ребенок, одетый в черную праздничную одежду, снова переходил к верхним регистрам и снова начинал свое безнадежное нисхождение в басы, и хрустальное звучание пятой октавы опять, дрожа, переходило в безликое сияние средних октав, но это новое нисхождение накладывалось на предыдущее, уже и так оглушившее меня; я словно заново проделывала пройденный путь, но в этом пути уже существовала предыстория, путь был точно таким же, хроматически понижающимся, однако рожденное столкновением появляющихся звуков с теми же, но уже звучащими, создавало теперь некие угрожающие диссонансы, которые, изгнав из меня посторонние моей цели мысли, дарили меня новым беспокойством; я не могла его еще осознать, но уже в панике пыталась осмыслить - откуда это новое смятение и сомнение? ведь они неуклонно приведут меня не к знанию, но к страху, и тогда я остановлюсь, но этого-то как раз делать было и нельзя. Сучок ветки больно ужалил меня в щеку; я отпрянула, чуть не вскрикнув; инстинктивно схватилась рукой за оцарапанное место - на ладони была кровь. Я остановилась - и в этот момент вся лавина звуков исчезла; меня снова окружила мертвая тишина. Я дрожала. Но не от холода - мне было сейчас впору раздеваться от влажной и липкой жары, скопившейся в моем теле, - я дрожала от этой внезапной перемены в восприятии. Мурашки бежали по коже: это были маленькие человечки, жившие постоянно в порах моего тела; там были их норы, пещеры; подобно первобытным людям ютились, таились они внутри, никогда не выходя из них; свет солнца пугал их; да и зачем бы им было нужно покидать свои норы, если все необходимое для них находилось внутри этих нор? - но сейчас вся многомиллионная масса жителей моего тела покинула мрак своих жилищ и выбежала на поверхность, во мрак внешний, неведомый им. Лавина звуков, извергнутая моим сознанием, была погребена в моем теле; как взрыв бомбы провоцирует разрушительное землетрясение за тысячи миль от места взрыва, так и этот обвал звуков вызвал у человечков неописуемую панику: они метались по земле, изрытой их норами, наталкивались друг на друга, сшибали друг друга с ног, топтали себе подобных, тут же растаптываемые себе же подобными; их были мириады - и все они кишели на моей коже; нежный пушок на ней был для них что лес непроходимый; пот, источаемый мной, топил их, разъедая их тела солью; трение о тело нижней одежды сметало их с насиженных мест, уносило бесконечно далеко, откуда уже не добраться; они все были обречены на гибель, так как никто из них больше не мог найти своей норы, да и норы их к тому времени уже оказывались занятыми: во всеоружии стояли при входе в них новые человечки, порожденные лавиной звуков, изгнавшей прежних жильцов наружу, - недаром те никогда и не помышляли о таком безумии, как покинуть свои гнилостные жилища, - и стоял повсюду на поверхности моего тела хруст костей и скрежет зубовный, а я - я и не замечала всеобщего творящегося на мне несчастья, даже не подозревала о нем; я уже снова брела сквозь лес. Озноб прошел; я приложила комок снега к щеке; он побагровел, но кровь прежде этого остановилась. "Каково же завтра я буду выглядеть перед людьми? - суетно подумала я, и эта мысль, так некстати подброшенная рассудком, снова родила подобие страха во мне, страха, основанного все на том же: что тайн нет в этом мире и напрасно я тщусь к ним прикоснуться; они существуют лишь в воображении и испаряются, едва мы коснемся желаемого. Несбывшееся - вот как можно это определить, если бы это уже не было определено писателем пошлых романов в одном единственном, оказавшемся гениальным... - он вытянул сигарету из пачки, закурил; за окном, на улице, который уж час играл тупую веселящую музыку бродячий джаз-оркестр, сегодня обосновавшийся здесь; то, что они играли, было отвратительно в своей навязчивой беспечности; если и стоило бы застрелиться, то лучшего момента не придумаешь, подумал он, именно на карнавале, вот именно под такую убогую, бравурно-веселящую музыку, как сделал это некогда капитан Гез; ну да ладно, а что же дальше?.. - ...ведь мне, как женщине, не должно представать перед окружающими в невыгодном для меня свете, а любой свет невыгоден, если ты не можешь собой очаровать; даже самая распоследняя неряха и грязнуля зачем-то слюнит карандаш и малюет синие тени на своих зеленых глазах, чтобы предъявить окружающим свою женскую сущность, пусть бы и рожденное под ее рукой сочетание красок обличало в ней всего лишь ее безвкусие, - но она-то уверена в обратном! И попробуй только упрекнуть её в этой безвкусице, - глаза выцарапает! – хотя, может, ночью, как и я, реветь ревмя будет... Как я буду выглядеть? - суетно подумала я. Однако тайна, уже укутавшая меня, отвергла эту мысль. Я поняла в тот миг, что пришедшее мне в голову силами рассудка не имеет никакого отношения к происходящему сейчас; ведь я не знаю финала этой истории, я пока еще только бреду, натыкаясь на ветки мертвых деревьев, я только бреду, как в бреду, но цели своей я еще не достигла. Почему же? Я оглянулась. Куда бы я ни посмотрела, всюду было одно и то же: черные стволы, колючая проволока ветвей, матовый снег под ногами, мутное небо надо мной - я пришла. Можно было считать, что я пришла туда, откуда не выйти и куда мне и надлежало придти; но в этот момент встреча с тайной показалась мне преждевременной. Я была неправа: везомому в грязной телеге на казнь тоже кажется, что время встречи со смертью еще не пришло; он не знает дороги до эшафота; его везут по неизвестным ему улицам; улицы запружены толпой; толпа занимает весь город, всю страну, всю землю; из-за ее обилия невозможно понять, где проезжает телега; едва только открыли дверь в камеру, где он сидел, чтобы ввести к нему священника, а после этого уже повести под руки до грязной телеги, в этот момент вместе с тюремщиками и священником ввалилась в камеру толпа; тысячи зевак жадно смотрели на него; в камере стало невозможно повернуться, а они все лезли и лезли; приговоренный взобрался на окно, прижался спиной к решетке; толпа напирала, тюремщики и священник были смяты и смущены, они не могли справиться с этой лавиной, не хватало места для всех желающих увидеть узника, новые и новые толпы ползли по головам стоящих, вставали на них, но еще оставалось место под потолком, и люди лезли даже туда, лезли и лезли до тех пор, пока все пространство камеры, казавшейся узнику столь тесной, не было заполнено до отказа жадными выпученными глазами; решетка на окне уже резала узнику тело на квадраты, а толпа продолжала прибывать... "Я умру раньше, чем вы меня казните!!" – закричал вдруг отчаянно он, - и только тогда они замерли и чуть-чуть отползли назад. Священник торопливо помахал крестом; через тошнотворно-потный коридор, образованный тесноприжатыми друг к другу людскими телами, узника вывели во двор, где и посадили на смрадную телегу; вокруг тоже всё было усеяно людьми - они глазели. Как в таких условиях понять, куда тебя везут? - движение телеги монотонно и неспешно, сознание постоянно реагирует на то, что уже не должно его волновать: кучер сетует, что правая лошадь хромает, надо бы ее переподковать да всё время некогда, одного из стражей мутит, он хотел бы сбегать в ближайший дом или ров по нужде, но опасается потерять столь ответственную и высокооплачиваемую работу из-за простого несварения желудка, палач, сидящий бок о бок с осужденным, занимает кучера историями из своего ремесла: "Не буду врать, ведь я работаю палачом почти что с детства, это же у нас потомственное занятие, так вот, слушай! - как вешаешь какого-нибудь вроде этого, - он пренебрежительно дёргает головой в сторону приговоренного, - как только он в петле подергался и затих, не поверишь, - я тоже не верил, когда отец мне об этом говорил, - не поверишь, а я после и сам увидел: *** у него встает так, как, наверное, и в жизни-то никогда не вставал, хоть ****ей тут же зови, чтобы отсосали, а интересно - смогут ли? Представляешь: мертвец - и кончает! - ха-ха-ха-ха-ха!!" Оба смеются, представив себе комичность такой ситуации, а повороты сменяют повороты, толпы беснуются всюду, все глазеют, дети бегут за телегой, старики грозят кулаками, движение монотонно и бесконечно, оно слегка усыпляет узника, он думает: наверное, еще не скоро; куда же меня везут? за город, что ли? ведь за это время можно было бы трижды пересечь город; трижды тридцать три раза пересечь... - в лес, что ли, везут? И вот тут-то, когда отчаяние, до этого царившее в его душе, начинает притупляться, телега поворачивает в последний раз и перед его глазами предстает эшафот, окруженный миллионами зевак. "Ну давай, парень, - хлопает его по плечу палач, - вставай, пора; приехали; смотри, не подведи меня; я сегодня с перепою; руки дрожат". Вся разница лишь в том, что я была и палачом, и жертвой в одном лице; вернее, нет: палачом была тайна, к которой я тянулась прикоснуться, мое право было всего лишь в том, чтобы выбрать место казни, где мне хотелось бы совершить давно надуманное, но момент свершения этого я отдаляла как могла: и шла очень медленно, и говорила себе, что это не то место, которое мне, якобы, нужно, - а оно давно уже было именно то, - и обещала себе: вот, еще десять шагов и тогда точно - я это сделаю. Я проходила эти десять шагов, я останавливалась; вдруг мне начинала не нравиться какая-нибудь ветка, что-то она мне напоминала; нет, здесь не могу, чуть-чуть дальше, - говорила я себе и снова плелась, по колено в снегу продираясь сквозь замерзшие колючие сучья; лицо у меня было уже не раз исцарапано, волосы постоянно запутывались в ветвях, ноги давно промокли и леденели с каждой минутой; я обливалась потом; я была уже неприятна сама себе... Что мне еще брести, подумала я, если я давно уже заблудилась не согласно сценария, придуманного мною в теплой постели, но в действительности; хватит! надо это делать здесь, где я стою сейчас; все условия соблюдены... но как же начать это делать? Я задумалась; я стояла вплотную к тому, что замыслила, но тайной здесь и не пахло. Моя мысль мгновенно просчитала то, что неминуемо должно было бы произойти, - но даже тени той тайны, к которой я некогда столь радостно стремилась, не было в этом предвидении. Неподвижно стоя по колено в снегу, я увидела, как снимаю шубку, стягиваю сапоги, срываю свитер, выкарабкиваюсь из брюк, сбрасываю блузку, вытягиваюсь из колготок и так далее, до падающего убитыми белыми птицами нижнего белья, - но тайны все нет и нет, она не рождается из череды этих обычных житейских занятий; все то же я делаю каждый вечер и даже значительно торопливее, если очередной любовник, нежащийся в моей постели, уже бесстыдно демонстрирует мне свой овеществленный пыл; в тот момент тайна присутствует; я стремлюсь навстречу ей, хотя бы до этого любовника перепробовала десятки, сотни, тысячи других; вожделение мое в этот миг напитано этой тайной, настоено на ней, и потому я тороплюсь. Первое соитие даже не воспринимается мною; я достигаю вершины восторга раньше, чем начинаю это животное, живородящее занятие; потом я вхожу во вкус, но зато тайна начинает исчезать, и, когда я корчусь в судорогах очередного оргазма, желая еще, еще и еще, - тайна умирает так тихо, так незаметно, что я и не замечаю этого, оглушенная как собственными воплями, так и стонами овладевающего мной; зато наутро мне всё уже становится предельно ясно. Я еще раз обернулась и осмотрелась; да, конечно, это именно то место; дальше искать или идти куда-нибудь незачем; все соответствует моим представлениям об этом месте; теперь дело за малым: я пришла, я здесь; сейчас должно осуществиться действо. Но я не ощущала стремления к нему; во мне крепло совсем иное стремление - стремглав броситься отсюда прочь, задыхаясь, захлебываясь ветром, бежать изо всех сил, изо всех моих слабых сил, чтобы успеть на последнюю электричку, согреться в вагоне, броситься в пропасть метро, добраться до дома, залезть в горячую ванну, рухнуть в одинокую постель и забыть, забыть, выбросить этот бред из головы, а наутро - наскоро приукрасив себя косметикой, снова влиться в коллектив, где обо мне говорят грязно, сплетничают, мечтают влезть под юбку или занять в долг денег, лгут, лицемерят, хотя иногда и помогают, даже умеют выслушать и посочувствовать, и где я буду снова не одна, а тайна, лишенная тогда возможности воплощения, снова станет тягостной и томительной, и я опять смогу пребывать в ощущении ее присутствия рядом со мной, предчувствуя ее, но не касаясь ее, и она так и будет парить около все оставшиеся мне годы, озаряя меня светом своей непознаваемости и маня меня к себе своей безликостью, неуловимостью, зыбкостью, и когда-нибудь, возможно, я захочу снова повторить этот подвиг, который мне сегодня не удался, и снова поеду в заснеженный лес... А что если секрет искомой мною тайны в том, что ее вообще нет? и не прав ли тогда пьяный лабазник, обличавший меня? Почему тайне, сокрытой в чреслах очередного любовника, я отдаюсь беззаветно, без сомнений, а, бредя в состоянии полного отупения среди заснеженного леса, боюсь и оттягиваю как только возможно момент прикосновения к ней? Может быть, потому, что это - то, к чему я подкрадываюсь в черном лесу, - есть тайна тайн? Может быть, она, подобно любой женщине, специально усыпает путь к себе осколками стекла, пытаясь тем самым как можно больнее изранить направляющиеся к ней ноги, чтобы отдать себя не за просто так? Может быть, вся та апатия, все то безразличие, весь тот страх, что обуревали меня во время моего пути сюда, суть всего лишь атрибуты этой тайны тайн, ее обманчивые одежды, которые я должна сорвать с нее, чтобы овладеть ею? Не стоит ли мне прямо сейчас, прекратив изображать из себя замершую - или замерзшую - богиню, отбросить одежду и отдаться в руки этой тайны тайн? Может быть, мы с нею совокупимся именно тогда, когда я потеряю и последнюю надежду на то, что она существует? Итак, за дело! - и я стала расстегивать шубку. Но в этот момент меня поразила новая мысль, с одной стороны, еще больше усугубившая мое отчаяние, а с другой - вселившая в меня надежды, пусть и беспочвенные; я поняла, что мне надо вожделеть к обладанию тайной тайн; мне нужно соблазниться ею; мне нужно испытывать к ней неуемное половое возбуждение - что есть жизнь, как не переплетение рождений и смертей? А тайна тайн есть и то, и другое вместе, в неразрывном единстве: "...змея в змее, сосуд в сосуде, к ней пригнанный, я в ней скользил, - сказал писатель, которого так обожал мой единственный муж, - уже восторг, растущий в зуде, неописуемый сквозил..." Как это верно! Я должна вожделеть этого момента; я должна испытывать зуд в чреслах, мечтая о нём; я должна найти или ожидать в нем такие наслаждения, что мне не дали бы никакие любовники, лесбиянки или извращенцы; мне нужно все это родить из самой себя, - и тогда тайна тайн откроет свое лицо. Я задумалась; я представила себе, - это было легко! - я вообразила, что я, голая, стою посреди снежной равнины; я все уже испытала в жизни - и любовь, и насилие - ничем меня нынче не удивишь; я теперь должна восхищаться только своей наготой, так и неоцененной по достоинству как обожавшими ее, так и ее насиловавшими; но теперь они уже ни при чем; я переступаю ногами по снегу; тихие снежинки изредка садятся на меня, падая с темного неба; луны нет; я переступаю босыми ногами и иду дальше; одежда моя брошена не помню где; путь туда уже забыт и потерян; я вряд ли буду возвращаться обратно; я, ошалевающая от смелости собственного безумия, неразличимая своим молочным телом среди пустыни снега, перечеркнутая черными ветками деревьев, неспешно иду вглубь леса, не надеясь и даже не думая, а, тем более, - не опасаясь, что он, этот лес, закончится когда-нибудь; тело мое раскрыто снегу, волосы мои, пепельно-русые, спускаются до лопаток, груди мои невеликие волнуются, словно к их соскам прикасаются руки любовника; но ведь этот любовник рядом - снег; снежинки, редко и медленно спадающие с небес, прикасаются к соскам моих истомленных желанием грудей, ранят их, язвят, жалят холодом, тем самым возбуждая меня; соски грудей моих затвердевают как столбики; лоно мое сочится от вожделения; тело мое покрывается рябью мурашек; я начинаю неровно дышать; дыхание мое перехватывается; глаза уже не видят ничего; они закрываются; снег, снег и только снег вокруг, рядом и около; о мой вожделенный снег! о эта бесконечно белая пустыня! о эти мутные небеса, вываливающие на меня из корзины своей обилие хлопьев, струящихся по моему жаркому телу дорожками ледяной талой воды, еще более возбуждающей меня! о этот изредка налетающий ветер, обвивающий меня одеждой нетерпения, взнуздывающий своей безжалостностью мою истомившуюся по тайне тайн плоть! Как мне хорошо, как мне хорошо сейчас! Свершилось! Я прозрела! Я прикоснулась к тайне; она шевельнулась в моей душе, забывшей ее! прочь все сомнения! я, я права; я - права! Тайна не вне нас, она в нас, нужно только найти ее внутри нас, но даже не это главное, ключ не в этом; надо иметь вожделение к тайне, ключ от которого - не к которой, а от которого! - находится единственно в нашей душе; я поняла! я поняла, черт возьми! если вожделение является единственной возможностью для продолжения существования рода человеческого, то, стало быть, должно существовать такое же вожделение и к тайне тайн, и я-то теперь им и обладаю, я знаю, я знаю все, я счастлива, спасена! я готова прыгать в безумии своем, но я знаю, знаю, знаю!! я спасена, я хочу его, мне все, все по плечу! В этот момент, осознав, что я уже вне опасности, я возликовала: наконец-то! свершилось! Я захохотала, обратив лицо к затуманенному небу. "Ура!" - орала я; я размахивала руками; я била ладонью о ладонь, приплясывая от счастья; я обнимала и целовала мертвые - до поры до времени - черные деревья; глупый смех раздирал мне уста; слезы навертывались мне на глаза; откуда они взялись - от истерики? по причине мороза? от смеха? - эти слезы не должны были быть, они лишние на этом свете, на том пиршестве моей плоти, что внезапно открылось передо мной; я плясала и пела; я заорала на весь этот унылый и безнадежно-черный лес: "Я люблю! Я люблю! Я - это Я; и ничто не существует, кроме меня!" - это, наверное, было глупо, но в тот момент я не нашла более пристойных и подходящих к данному моменту слов; я словно обезумела; я поняла тогда, что могу свершить сейчас все, что потребует от меня душа моя; я ликовала; меня совершенно не заботило отсутствие луны; близость залива тоже не волновала меня; ветки кривых деревьев, заиндевевшие за время зимы, вызывали во мне приступы смеха; я пинала ногой эти черные стволы, что, как карандаши, исчеркивали мутное небо неразборчивыми каракулями; я плясала среди них; я плевала в них; я хлестала руками по ним; я, находясь в каком-то извращенном сладострастии, ломала ветви этих деревьев. "Ах так, - кричала я, - вы посмели поранить меня! из-за вас моя щека, моя нежная женская щечка истекает кровью! а не хотите ли, чтобы я вас всех вообще уничтожила?! будет вам и это!" И тогда я пошла в пляс, пляс этот был дик и разнуздан; он был неизвестен никому, ибо я его придумывала на ходу, на месте, па за па; это было что-то невообразимо-чудовищное, это вообще был не пляс - я вздымала снег ногами, била кулаками по звенящим вымерзшим деревьям, выхватывала из снега сухие былинки и разбрасывала их, ломала сучья и ветки - и все время орала: "То время настало! Сбылись пророки! Пощады - нет! Сострадание - вон!" - даже не понимая смысла этих слов... - но и это прошло, и тогда я, внезапно окаменев, поняла, что действительно - настало время. И тогда я разделась догола; давно уже расстегнутая шубка упала на снег; я села на нее и стянула с ног сапожки; я сняла с себя свитер; я расстегнула блузку и положила ее рядом, - плечи мои уже зябли, но я не обращала на это внимания, - я стянула с себя брюки вместе с колготками, - зачем разделять то, что может уйти совместно? - изогнувшейся рукой я расстегнула примостившийся за моей спиной замочек бюстгальтера; напоследок я сорвала с себя трусики; все! - я была теперь нага, как в первый день творения; и я встала; и шагнула вперед. Снег, в который я вступила, поддался под моею ногой, но тут же явил обилие неудобств - однако мне уже было все равно. Я раскинула руки во все стороны; я расставила ноги как можно шире; я развернула свою грудь... - но в окружающем меня мире по-прежнему царила тишина. Ничто не шелохнулось. Я замерла от неожиданности. Самое смешное, что я уже не думала о тайне тайн, я начисто о ней забыла; все, что я совершала, уже не было вызвано ею; я делала все это неосознанно, я забыла о тайне, о том, что меня сюда влекло, зачем я здесь; я уже действовала как автомат; сознание отключилось; рассудок, оплевываемый мною всегда, умыл руки; разум безмолвствовал; я была наедине только с собою самой: без чувств, без эмоций, без понимания, без сознания, - и я окаменела. Не спросившись меня, ни с того ни с сего пышнее пошел снег; пухлые снежинки, касающиеся моей кожи, слегка отрезвили и оживили меня; я шевельнулась; безвладной рукой потянулась к толстой ветке - она показалась мне подходящей для моей затеи; напрягшись всем телом, обломила ее; толщина её меня вполне устраивала. Я оглянулась; все мои одежды были разбросаны в беспорядке; но то, что мне было нужно, глаза мои выловили в нерасчленяемой комбинаций предметов немедленно. Это были мои колготки; хищно вцепившись в них руками, я прижала их к себе; я обмотала ими обломанную ветку; я обнаружила среди сброшенных мною вещей свою сумочку; в ней должен был быть какой-то крем; название его я забыла; помню только, что я умащала им лицо; в данный момент он был мне бесконечно необходим как манна небесная; я переворошила всю сумочку; я вытряхнула ее содержимое на снег; я расшвыривала все, ища, ища... а, вот, слава Богу, нашелся! тюбик крема валялся на снегу; дрожащими от нетерпения и холода пальцами я отвинтила крышку и выдавила длинный, извилистый, извивающийся бледный язык его на ладонь; трясясь от пронизывающего нервы напряжения, - вот оно, прикосновение к тайне! - я обмазала кремом колготки, наверченные на ветку, смазала этим кремом промежность, - я не жалела его, пусть уж послужит делу, чем пропадать! - жирно обтерев им мои райские врата; пора; за дело! время не ждет! сейчас я буду любить самою себя, ибо именно в этом и есть тайна тайн. Я уже не осознавала ничего; жгучий холодный снег возбуждал меня, как плеть мазохиста; я валялась в снегу, каталась по нему, снова и снова умащала колготки, наверченные на ветвь, кремом; это подобие мужского члена вставляла в себя и спереди и сзади; в остервенении двигала этим артефактом взад и вперед; возбуждение во мне росло; своими стонами, исторгаемыми скорее по необходимости, чем по воле желания, я еще больше возбуждала себя; мне казалось уже невозможным достичь оргазма, настолько медленно я приближалась к нему; я извивалась червем; я была не человек; я ловила тайну, но она ежесекундно представляла мне иной свой лик, и каждый новый ее лик все равно был обезображен похотью; но и на это я не обращала внимания; в этот момент для меня главным было: кончить, кончить, кончить как можно скорее, ибо я начинала замерзать, - когда же?! когда же?!! О боже!!! наконец-то!!! Я исторгла из нутра своего звериный, животный вопль - о, как я это люблю, когда во мне взрывается все, как это несравнимо ни с каким иным наслаждением, как пошло и отвратительно это медицинское слово, что определяет то, чего нет слаще на свете! Это - безумие, это - сумасшествие, это - падение в пропасть адского восторга на своих же глазах; Боже! я не существую, когда в нем пребываю... но теперь я лежу; и даже тот взрыв, что произошел во мне, я презираю; ведь я вела себя во время него и предшествующего ему вожделения, как животное; это меня оскорбляет; я - не животное; я человек, я женщина; хорошо, вы считаете, что женщина не человек, тогда тем более верно то, что я испытывала, - я не была человеком в эти моменты, но нужно ли это как мне, так и вам? О лживые фарисейские натуры! как они тут же побежали вправо и влево, пытаясь найти совета у посторонних, лишь бы им сделать так, чтобы... - мысли путаются, я устала; насладившись механическим оргазмом, я прежде всего испытала отвращение; мельком я подумала о тех, кто предается такому постоянно; какой ужас, подумала я, они должны испытывать перед женщиной, чтобы заниматься тем, что отвратительнее всего на свете; ведь это такая радость - любить обнаженное тело того, кто противоположен тебе по полу; все-то в нем необычно; все-то в нем не так, как у тебя; даже физиологические излияния настолько отличны, что один факт осознания этого должен вызывать непредсказуемое, непреднамеренное возбуждение; но нет! - ты тупо смотришь на женскую красоту; грудь, достойную Венеры, воспринимаешь как два куска отвисшего мяса; нежное пахучее лоно мнишь смрадной дырой; несказанные в своих совершенных извивах бедра видишь как уродливые полушария, прикрывающие гадкое отверстие, ежедневно исторгающее газы и кал; ах! как мне тебя жаль! как ты убог! как ты глуп! никогда не познать тебе горних высот! а ведь ответ прост: презираешь ты все эти блаженства только потому, что тебе не дано ими обладать, ибо ты - трус; ты вечно проигрываешь в сражении с женщиной; тебе ничего иного не остается, как заниматься самоудовлетворением; при встрече с женщиной ты из-за трусости своей не можешь заставить восстать то, что так неуемно в ее отсутствии, когда ты наедине с собой; но и в этом нет тебе счастья, ибо ты не испытываешь радости и по окончании своего грязного дела; тебя рвёт от него, ты даешь себе зароки никогда более не предаваться ему, - но все равно предаешься, ибо физиология твоя сильнее тебя; и ты проклят за трусость свою во веки веков; прощай! но и я теперь стала такая же. Все это молнией пронеслось у меня в голове; я давно уже мерзла; одежда моя лежала неизвестно где; я могла бы ее найти, следуя обратно по своим же следам, но я этого не сделала; вместо этого я двинулась вперед, на встречу с заливом. После совокупления с самою собой у меня был один путь спасения: к заливу, к заливу, пусть он и покрыт льдом. Правда, заплутавшись в лесу, я уже не воспринимала истинных направлений своего движения; неважно, пойду, куда глаза глядят; обнаженная, лишенная даже нитки одежды, я смело ринулась прямо перед собой; было ощущение, что я вдребезги пьяна; я шла вперед не разбирая дороги: ветки деревьев царапали меня, ноги давно уже окоченели, тело изнывало по одежде, изо рта вырывался пар, волосы спутались, были в снегу, но я исступленно двигалась дальше и дальше; вперёд; или назад; или вдоль - это было неизвестно; это было естественно, поскольку единственное угнетало меня - мне нужен был залив. Окружавшие деревья казались мне клеткой, в которую меня заперли неизвестно за чего, я разрывала руками решетки своей тюрьмы, но взамен нее тут же вырастала новая; снег пошел сильнее; я теряла силы; я уже выла в отчаянии, слезы катились из глаз: что я наделала, что я наделала?! - инстинкт самосохранения призывал вернуться к одежде, но как я ее найду, если ушла не разбирая дороги? по следам? - летит снег, он заносит мои следы, он давно уже занес мою одежду; да и холодна она теперь как лед, как я согреюсь ею? Нет, спасение не в этом; надо согреться, согреться во что бы то ни стало; ведь не умирают же птицы зимой, живут же зимой какие-то звери, а сейчас оттепель, а если бы был сорокаградусный мороз? Нужно двигаться, поняла я, только так я, лишенная одежды, сумею согреться; но я давно потеряла все силы; я спотыкалась, временами проваливалась в какие-то скрытые снегом ямы, падала лицом в снег, выкарабкивалась из него, ползла на четвереньках... неужели тайна в этом? - молила я свою интуицию, что томила меня ощущением тайны с детства; интуиция молчала. Я чувствовала, что идти больше не могу; силы покинули меня; но все-таки я встала, сделала еще несколько шагов вперед, ничего уже не видя замерзающими от слез глазами. Физиология вдруг заставила меня присесть и помочиться; желтая струя, окруженная паром в холодном воздухе, излилась из моего нутра, - как странно это действие, нужно ли оно человеку? Сидя на корточках, я подняла голову и увидела перед собой редеющий строй деревьев; я вскочила и бросилась по направлению к просвету. Деревья расступились, я рухнула в канаву, вся в снегу выползла из нее и оказалась на дороге. Холод уже душил меня; что делать? - подумала я, - бежать на станцию? кого я там найду? Я посмотрела влево, где слабо мерцал затянутый льдом залив. Вот оно, подумала я, наконец-то! ведь я уже не в лесу; это там мне трудно было согреться, но теперь-то я могу бежать, я побегу, я сумею родить в себе пламя - и буду спасена; ведь у меня нет другого выхода! И я побежала; я побежала так легко, словно занималась этим всю жизнь, словно только что не испытывала смертельной усталости; ноги мои двигались размеренно, упруго дышали легкие, выбрасывая в воздух облачка пара, руки ходили взад и вперед в соответствии с движениями ног, уподобляясь всяким там шатунам и кривошипам; я чувствовала себя поездом, за мной неслось немыслимое количество вагонов, я издавала гудок в этой глухой ночи, я светила своими глазами во мрак, и он разбегался в стороны, пронзенный моим взглядом, я была уже совсем не я, я была Бегущая по волнам, тело мое нагревалось, мне становилось все жарче, я жаждала холодного воздуха, он поможет мне, ведь мне так жарко, я могу перегреться, как же я тогда добегу до того места, которое избрала конечной точкой своего путешествия; к тому же - за мной несутся вагоны, много вагонов, очень много вагонов, набитых, как чемоданы, жизнями ютящихся в них, - ведь не хочу же я, чтобы они, как те человечки, повыскакивали со своих, насиженных ими за время столь длительного путешествия, равного числу мною прожитых лет, мест, суетясь в панике и теряя полностью чувство реальности; нет, я отвечаю за них, я должна довезти их до места назначения, - а эта станция называется Залив, - но это даже не станция, это - огромный город; то место, куда я направляюсь, является всего лишь одним из многочисленнейших вокзалов этого бесконечного города, да что я говорю, каких многочисленнейших, если их, этих вокзалов, даже и перечислить невозможно, их тьмы, тьмы и тьмы, ни одна душа в мире не сможет всех их назвать, даже я не знаю, на какой именно вокзал привезу тянущуюся за мной череду вагонов, а ведь каждый, находящийся в этих вагонах, жаждет встречи со своей половиной, ведь я же совсем забыла сказать: не просто людей я везу в том бесчисленном количестве вагонов, что несутся в ночи, устремляемые к цели моим движением, работой моих мускулов, стуком моего сердца, но я везу людей, лишенных своей половины; вообще-то, это даже не люди, это какие-то осколки людей; они только мнят, что представляют из себе какие-то там половины, вот и одурманивают себя надеждами, что в городе под названием Залив найдутся другие половины, соединившись с которыми они смогут образовать из своих обоюдных объятий полный ноль, полное ничто, полный круг, исполненный пустого совершенства, стремясь в том совокуплении с тем, чем сами не обладают, найти вечный покой, гармонию во всем, забывая, что полное совершенство существует лишь в Боге, недаром кто-то из древних видел символ божества то ли в круге, то ли в шаре... – ш-ш-шшшш! - какое мне дело, я вообще ничего не помню, я только разрываю тьму пением моего гудка и факелами моих глаз, я несусь вперед и вперед, а эти несчастные, сидящие в вагонах моего поезда, обманываются в себе, только заблуждения своего не видят: какие из них половины, какие там ещё половины их половин! их даже осколками-то не назовешь, этих несчастных, это просто крошки какие-то, выпавшие из пасти судьбы, когда она перемалывала своими никогда не тупеющими зубами череду младенцев, вечно предоставляемых ей неуёмной во всем живом жаждой к совокуплению, - о каких еще половинах могут мечтать эти жалкие крошки? это похоже на то, как если бы пылинка тщилась соединиться с бесконечностью, мня в этом совокуплении представить себя бесконечностью совершенной пылинки! - мне становится смешно; от смеха я немного сбиваюсь с ритма, но восстанавливаю его; залив приближается, но все-таки еще далек; впрочем, я все равно его достигну; жар в топке все сильнее, движение моих мускулов все более упруго; чем дольше я бегу, тем сильнее я хочу бежать; я покрыта потом; он янтарными каплями стекает по моим бокам, мерно, ритмично вздымающимся и опадающим, ведь я волоку за собой такой бесконечный состав; он, наверное, уже тысячи раз опоясал земной шар; мне кажется, что этот состав покрывает земной шар подобием спирали, кольца которой неисчислимы, а конца и начала не найти, - а ведь и верно: разве я произвожу то движение, которому подвержен этот бесконечный поезд? - нет! - я же ясно вижу перед собой красные фонари последнего вагона, это за его буфера я ухватилась руками; мои ноги вынуждены бежать со скоростью, определяемой скоростью вагона, к которому намертво примерзли мои руки; если я стану бежать чуть медленнее, руки мои, приваренные морозом к буферам несущегося впереди последнего вагона, начнут утончаться, они могут разорваться, мои прекрасные руки; они разорвутся; пальцы останутся на буферах вагона, уносящегося вдаль, а обрубки рук безвольно упадут в снег, а затем и я воткнусь головой в этот снег, и, вся бесконечность вагонов, что я влеку за собой, станет рушиться в меня, калеча меня, исторгая из меня мозг, лишая меня надежды, позоря мои мысли... - нет, нет, бежать, бежать вперед, вперед! - как они глупы, сидящие в вагонах! ведь они представляют из себя тысячную или миллионную, многомиллионную часть той бесконечной окружности, которую хотят дополнить своим в ней присутствием; но они никак не могут понять, - и мне-то им этого не втолковать, ибо я должна бежать, вечно бежать, таща за собой этот нескончаемый поезд, - они никак не могут понять столь простой мысли, что миллионная доля совершенства и совершенств-то имеет всего лишь ту же миллионную долю, и напрасно они тщатся себя представить какой-то там половиной, о которой другая половина только ходит да печалился; они - не половины, они - только миллионные доли целого, и, если они хотят достигнуть, совокупиться со своею половиной, то вот она, рядом, - другая миллионная доля окружности; но ведь не этого им надо, это понятно; им, считающим себя половиной, но на самом деле являющимся миллионной долей, нужна не такая же миллионная доля, но всё, что дополняет окружность до целого, то есть - 999999 прочих долей, вот что для них половина! - но уж тут-то им точно нечего искать; подобное притягивается подобным; и при всем моем сострадании к тем, кого я волоку в бесчисленности вагонов, летящих за мною, я никогда не соглашусь, что единица подобна 999999, пусть даже она и дополняет это число до миллиона; да и что я за них думаю? - мое дело вращать колеса, рваться вперед и вперед, ведь станция Залив уже близко, уже далеко не за горами; несмотря на то, что последний вагон этого бесконечного поезда, за буфера которого я держусь своими уже давным-давно окоченевшими руками, закрывает мне горизонт, я чувствую, что станция эта приближается, об этом я могу судить по чреде деревьев, рассеивающихся со временем; уже появились просветы в небесах; да и небо светлеет; а мы все несемся, и скорость нашего движения совершенно неисчислима, это уже не поезд, сказала бы я, это просто какие-то кольца Сатурна, спиралью свивающиеся вокруг него, а ведь это он пожирал своих детей; и вот - настал и мой черед; никто не вложит ему в рот камень вместо меня; челюсти его чавкают; это не фонари последнего вагона горят передо мной, это его глаза, исполненные торжества; ведь это же моя первая и последняя женщина, думает он, первый раз в своей жизни познАю я это животное вожделение, о котором так любят распространяться писаки, - любовь, любовь, где твоя сладость? - вот я и прикоснусь к этой сладости, я ее, конечно, знаю, - продолжает он, - знаю эту так называемую сладость; не раз в тиши ночей, не понимая, почему орган мой, осознаваемый мною тогда только как орудие для исторжения чая, хотя на протяжении жизни своей потреблял я и чай, и кофе, и сливки, и сок, и молоко, - не понимая, почему внезапно этот орган становится твердым как палка и еще требует чего-то такого, о чем я не знал, жаждал я безумно получить на это ответ; но природа мне подсказала, чего именно он хотел, с помощью услужливых и порочных товарищей; ах, какое потом у меня было желание предаться вместе с ними этим забавам! - но те товарищи исчезли, а новые, с которыми мне пришлось общаться впоследствии, уже не раскрывали мне столь волнующих тайн; и я остался наедине с собой; и потянулись тягостные года, когда я находил неземное блаженство в игре с моим время от времени пламенеющим органом, но только это блаженство превращалось в омерзение, стыд и гадливость всегда после того, как он, этот орган, в судорогах исторгал из себя плевки дурно пахнущей липкой белесой омерзительной жидкости; как ее было много в те времена; и как теперь она вытекает из меня медленными каплями, словно я выжимаю остатки зубной пасты из тюбика, которому давно пора уже быть на помойке; но и это неважно; я - а мое имя Сатурн, что говорит само за себя, - я смотрю на эту уже теряющую последние силы женщину, которая бежит, ничего не видящими глазами уставясь прямо в мое лицо, и говорю ей: приди, родная, ты будешь та, с которой я смогу совокупиться единственный раз в своей жизни; это мне нужно; мне нужно сравнить негу ласк твоих с изощренностью своей собственной руки; за долгие годы одиночества я измыслил такие способы самоудовлетворения, что не снились даже и изнуренному в излишествах уму; хочу теперь сравнить: а что ты, ты-то что мне предъявишь, ты-то чем меня возбудишь, соблазнишь и утолишь мою похоть?.. Но я теряю уже последние силы, как бы я ни была сильна, я не могу так долго бежать, я устала, я действительно устала; я уже спотыкаюсь, а инерция бесконечного числа вагонов, влекомых мною туда, не знаю куда, впивается в мою спину, голую, израненную, эта бесконечная череда вагонов толкает меня вперед, ноги мои подгибаются, но я должна все дальше бежать и бежать, и я снова бегу, и нет возможности мне вырваться из этого окаянного круга, я слышу за спиной железный скрежет бьющихся друг о друга вагонов, колеса их неумолимо стучат, - или это стук моего сердца? - но ведь колеса у них железные, а я из плоти тленной состою, ноги мои кровоточат, они сбиты уже в течение долгого бега, глаза мои уже не освещают простирающийся передо мной путь, руки повисли как плети, они отклоняются назад ветром, все более неумолимо веющим мне в лицо, волосы мои прекрасные уже струей дыма смрадного веют над моей головой, они струятся волнами, они вьются над бесконечной чередой вагонов, они опоясывают земной шар, они, опоясав его, приходят снова на встречу со мной, - Боже мой! неужели мои волосы так длинны?! я запутываюсь в них, нет уже передо мною красных вожделеющих глаз, волосы колют меня в лицо, душат меня своим смрадным дымом, я сбиваюсь с шага, вагоны давят на меня сзади, грохот стоит в ушах моих, треск, шум, словно бы я среди леса заиндевелого мечусь, ломая сучья деревьев, бреду по колено в снегу, падаю, плачу, смеюсь, ползу на четвереньках, а железная махина, подминая меня под себя, несется дальше всем своим бесконечным числом однообразных вагонов, где все похожее, все одинаково, все без усилий, все ничтожно... но если все там так ничтожно, почему же оно меня растаптывает, сминает, режет на куски, измельчает в пыль, ненавидит меня... О! я упала; кромешная тьма закрыла мои глаза; то, что я увидела потом, было мило моему сердцу: беспредельная снежная пустыня расстилалась передо мной; линии горизонта не было; не было неба, не было леса; не было ничего, кроме огромной белой, идеально гладко постеленной простыни; величие ее было непередаваемо словами; я привстала на четвереньки; мне захотелось залаять, но это было бы неучтиво; я привстала на четвереньки, чтобы увидеть границы этого белого безмолвия; но их не было. "Тогда и мне здесь делать нечего, - подумала я, - я искала совсем иное; что мне в этой белой пустыне?" Я опустила глаза и тут-то я и увидела: на снегу, что покрывал весь этот мир, лишенный горизонта, лежала, строго проходя посередине между моих ног, идеальная в своей прямолинейности игла тоньше волоса; я зачарованно проследила ее путь; она была бесконечна также, как и пустыня, где я стояла на коленях; игла уходила вдаль за несуществующий горизонт; в том мире, где я была, существовали только бесконечная плоскость снега, ровного как абстракция, и бесконечно длинная игла, настолько тонкая, что разум отказывался воспринимать ее толщину; и мне следовало взять эту иглу руками; это было последней и самой главной моей задачей в этой жизни; мне нужно было взять в руки эту иглу. По-видимому, именно в этом, а совсем не в том, что я себя навоображала, и заключалась тайна тайн. Завороженная расстилавшимся передо мною, я протянула руку; пальцы мои напряглись; я словно бы ловила бабочку; я очень, очень-очень осторожно, бесконечно медленно приближала руку к этой игле; ничто не менялась в этом мире, лишенном всех красок, кроме белого и черного; все замерло; одна лишь моя рука тихо-тихо опускалась все ниже и ниже; я чувствовала, где начнется снег; но ведь это был не снег; это была бесконечная, туго натянутая белая простыня, на которой лежала тончайшая в мире игла; тоньше ее не могло уже существовать; и мне нужно было ее схватить; моя рука опускалась медленно; пальцы напряглись; я знала, что в этом - мое спасение; мне нужно было во что бы то ни стало ухватить эту иглу; опускание моей руки продолжалось бесконечно долго; главное было - не спугнуть; откуда-то, из глубин подсознания, что ли, я знала, что нельзя спугнуть то, что столь доверчиво лежит передо мной, даже не помышляя о моих зловещих замыслах; мне нужно было изъять эту иглу из мира так тихо и незаметно, чтобы мир этого не заметил; но, если он заметит мое деяние, месть его будет беспощадна; я буду сметена, меня уже ничто не спасет, но ничто меня не спасет и в том случае, если я не смогу взять в руки эту бесконечную иглу; ведь ее надо не только очень осторожно взять, но и поднять так, чтобы она тут же, всеми своими точками навеки распростилась с плоскостью, на которой лежит и лежала, видимо, от века; взять ее, поднять и... - дальнейшее, впрочем, было мне неясно, но я об этом не думала; ведь даже первая, казалось бы, простейшая часть задачи уже представлялась неразрешимой; рука моя неуклонно приближается к игле, пальцы руки уже почти охватывают ее... нет, не так! нужно не всей пятерней хватать, но нежно, почти неосязаемо, взять ее двумя пальцами; главное - не смять этой бесконечной простыни, именно ее нельзя даже коснуться; и вот - снова: тихо-тихо, бесконечно медленно опускается моя рука; томительно-осторожно я сжимаю свои пальцы; белизна окружающего пространства заставляет меня щуриться, но это не сверкание снега под солнцем, это какая-то мертвенная стынь потустороннего мира: все тускло, хотя и ослепляет; все покрыто прахом, хотя и белым-бело; я склоняюсь над этим миром, состоящим только из плоскости и иглы; я должна ее поднять; игла бесконечна, плоскость беспредельна; и вот - рука моя тянется все ближе и ближе, игла совсем рядом, пальцы мои почти что смыкаются; я уже ухватываю ее, эту иглу; но подушечки пальцев моих так толсты! - и я все-таки касаюсь плоскости, я делаю это неумышленно, - ведь игла так тонка! - я случайно делаю то, что запрещено мне; Боже! что я наделала?! - ибо в этот же момент начинают происходить ничем и никем уже неостановимые кятаклизмы сродни землетрясению: плоскость, до этого лежавшая математически ровно, покрывается складками, она бугрится, пучится, ломается, вздымает вверх изломы, превращается в комкаемое кем-то снизу в остервенении одеяло, игла исчезает с глаз моих, безмятежно-безликий мир, в котором я находилась, рушится, чудовищные складки, бугры, комки наваливаются на меня со всех сторон, я задыхаюсь, все испорчено, все исказилось до неузнаваемости, все рушится, являя мне момент светопреставления, все обращается в свою противоположность, мир разваливается на куски, подобие многогранников рождается вокруг меня, они многочисленны, крохотны и громадны; они везде, я уже погребена под ними, мне нет спасения, я ничего не могу, я ничего не могу, я гибну! я в центре смерча этого кошмара, и вдруг - все исчезает, и снова - бесконечная пустыня мертвенно блистающей плоскости расстилается передо мной и игла, как прежде, уходящая в бесконечность, все также проходит ровно посередине между моих ног, и снова я стою на коленях; неужели мне дана еще одна попытка? так не бывает; надо мной кто-то сжалился, ведь меня есть за что пожалеть, только уж эта-то попытка точно будет последней; теперь мне вдвойне нельзя ошибаться, надо очень-очень медленно и осторожно поднять эту иглу; и я снова, затаив дыхание, сосредоточив всю свою аккуратность, начинаю медленно опускать руку; я делаю это так тихо, что кажется, проходят века, пока рука моя опускаемся на миллиметр ниже, и вот - я уже около иглы; теперь я вся внимание и осторожность, только бы не коснуться плоскости; может быть, ухватить эту безумно-тонкую иглу ногтями? но у меня нет ногтей, я же играю на скрипке, они всегда у меня коротко острижены; мои пальцы уже в микронах от иглы, я, кажется, уже чувствую ее узкое хищное тело, мне бы только ухватить ее за спину - но нет! я опять касаюсь простыни! я не хотела! это было случайно!! это было даже не касание, только тень касания! нет!! – но все уже комкается, вздымается вверх, проваливается вниз, отвратительные рубцы исстегивают плоскость во всех направлениях; как молнии, они бичуют ее, множа количество изломов, режущих ее повсюду; одеяло комкается, вздымается, я тону в нем, задыхаюсь, снова меня окружают многогранники, они сыплются на меня, они давят меня во всех боков, и только томительный мертвенный свет, заливающий все происходящее, не изменяет себе; безумие охватывает мой мозг; я погибла теперь уже навек; я опять проиграла! и снова - тишина смерти, бесконечная пустыня, посверкивающая игла, - и я над ней; мне дана третья попытка; в сказках всегда их три: три сестры, три брата, три головы дракона, троица, - рука моя дрожит; я дрожу сама; как же мне унять дрожь моей руки? ведь тогда я точно коснусь простыни; нет, надо взять себя в руки, я же была сильная; рука моя тянется, тянется, должна же я это сделать, ведь это так просто! вот она, почти что рядом, уже под пальцами, любимая моя, вожделенная мною игла, ну, я тебя умоляю, прилипни сама к моей руке, помоги мне...- проклятье! опять нет! опять все рушится, плоскость ломается мгновенно во всей своей бесконечности, я кричу от ужаса; это меня стегают плети, искажающие ее идеально-гладкую поверхность, я тону, я меркну, гигантские руки невидимого мною врага, спрятавшегося под простыней, мнут ее, комкают, обращают меня в подобие пылинки, желавшей прикоснуться к бесконечности и самой стать бесконечностью; опять все рушится, опять я теряю голову от отчаяния, я вою, я реву, я плачу - никто этого не слышит; все погибло; теперь уже навсегда; что меня ждет, я не знаю, но ужасное, мне даже непредставимое, - я не могу больше! и снова - мерцающая пустыня, игла поблескивает на ней; я заново начинаю свой заведомо обреченный путь; я снова полна надежд, ведь мне ничего иного не остается, снова я вся внимание, это единственная цель моей жизни, я наконец-то добралась до сокровенной, сокровеннейшей тайны тайн; осталось только взять ее нежно-нежно, прикоснувшись к ней, а не к плоскости, - но плоскость снова судорожно изгибается и корчится в разломах агонии, я опять теряю голову, я опять проваливаюсь в тошнотворный ужас, комки громоздятся один на другой, я теряю равновесие, я теряю все, это уже не игла под моими пальцами, это множащиеся с каждой секундой рубцы, сгибы, изломы прежде столь совершенной плоскости, они громоздятся вокруг меня, они душат меня, они несут мне смерть, я не вижу моей иглы, только мертвенный свет заливает все пространство, метущееся, комкающееся, содрогающееся, и снова - тусклая безрадостная поверхность, прочерченная одной единственной линией без толщины, и снова - тянущаяся моя рука, и снова - надежда в сердце, и снова - все рушится, все комкается, все мнется, все гибнет, напитывая меня безмерным непереносимым отчаянием, и снова - все становится идеальным, плоским и прямым, и я над ними, и опять я совершаю ошибку, и опять все ломается, и снова начало, и снова конец, и все это повторяется и повторяется, одно и то же, одно и то же, бесконечно, бесконечно, бесконечно, и мне не дано в удел привыкнуть к этому, стать равнодушной, я могу только быть на грани потери сознания как и в надежде, так и в отчаянии, и так - навеки веков, я обречена, я обречена, я уже знаю, я знаю уже, где я; я там, откуда не вырваться никогда, откуда никто никогда не вырывался, только это совсем не то, что я себя представляла, это, немыслимое мною, в существование чего я не верила никогда, это и есть Ад, Ад неизреченный, Ад в Аду, где мне уже суждено пребывать вечно, вечно, вечно, пока мое земное мертвое, лишенное меня тело, как обычно, просыпается, встает с постели, совершает утренний туалет, идет под душ, пьет кофе, одевается, берет скрипку, направляется на работу, едет в трамвае, берет такси, шутит с приятелями, играет в оркестре, идет по улицам, покупает продукты, готовит обед, слушает музыку, читает книги, звонит знакомым, отдается любовнику, рожает ребенка, стирает пеленки, гладит белье, заводит будильник, ложится спать, видит сны, идет по нужде, обновляет прическу, снова спит, в который раз ест, пьет, идет, встает, садится, смеется, плачет, ругается, мирится, живет, - и так далее, так далее, так далее, - пока не наступит утро, и пока не встанет солнце, не верящее глазам своим, и пока не призовутся сонмища туч, дабы сокрыть от глаз его то, что недостойно видеть ему, и пока эти тучи не прольются унылым холодным дождем, чтобы смыть с лица земли то, что оскверняет лице ее, пока не закончится то, чему не суждено закончиться никогда, пока не будут сказаны последние печальные слова: Amen, Aurorae, amen. Aeternae Requiem. Credo.
Книга Агнес, глава четвёртая
© Copyright: Хаим Тоулд, 2007
Свидетельство о публикации №207031400306
Свидетельство о публикации №207031400306
Рецензии