А в глазах - боль. Из жизни серийного убийцы

Владимир Георгиевич, как обычно, не смотрел на часы. Но многое в этот день было не как обычно. Сколько лет ранее он ждал восьмого марта, готовился к нему! Но столь часто линия жизни меняет свое направление неожиданно, стремительно, поразительно. Владимир Георгиевич никогда не любил писать, но что-то в последнее время все чаще и чаще побуждало его в свободные от работы часы садиться за пыльный рабочий стол, включать настольную лампу и вести дневник.

«В марте прошлого года в этот же день, вернее – нет! – в ночь с восьмого на девятое число я убил эту странную девушку. Я не знал ее имени тогда и за этот долгий год, который на самом деле пролетел как один день, не сделал ничего, чтобы узнать что-то о своей жертве.
Мне достаточно лишь коротких, обрывистых воспоминаний: ее черное кашемировое пальто, фиолетовый шарфик и небольшая шляпка, надетая косо, сдвинутая на левую сторону. Эти, казалось бы, малозначительные детали вновь и вновь продолжают всплывать повсюду: это пальто, этот шарфик и эта шляпка чудятся мне на каждой встречной девушке практически ежедневно.
Почему именно она? Она не была первой девушкой, которой я воспользовался; она не поразила мое воображение неземной красотой – наоборот, в ней было что-то слишком земное!
Просто я до сих пор помню ее глаза.
Мне хочется верить, что в тот третий ночной час я правильно разглядел цвет – в свете луны и тусклого фонаря.
Подобный цвет я видел еще лишь однажды – в набитой усталыми людьми вечерней электричке, на юном лице совсем иной девушки, непохожей на жертву, которая завладела моими фантазиями и снами. Моя случайная попутчица тогда резко заглянула в мои глаза, поймав мой изучающий взгляд, и я мгновенно отметил неповторимый темно-зеленый – болотный! Да, именно болотный! – оттенок ее глаз.
– Что-то не так? – Вежливо, но сурово спросила она.
– Нет, что вы! – Поспешил исправиться я. – Просто у вас такие красивые глаза! Я лишь однажды ранее видел подобный оттенок. Извините.
Девушка несколько смутилась, но словно преодолев что-то внутри себя, улыбнулась и легко сказала:
– Да, цвет красивый. Это линзы. – И отвернулась, всем своим видом показывая, что на этом наше общение окончено.
Наверное, именно тогда моя последняя жертва и начала свое иллюзорное преследование. Все началось с ее глаз.
Все всегда начинается с глаз. Я всегда начинаю с глаз – и всегда ими заканчиваю. Я исполняю свою миссию и освобождение дарую лишь избранным – тем, чьи глаза особенные, уже неживые, молящие о свободе от всего и всех.
В прошлом году погода была практически такой же. День был солнечным и практически живым: веселым, ярким, улыбчивым, доброжелательным. Асфальт почти обнажился. Юные пары, держась за руки, перепрыгивали редкие лужи. В походках людей сквозила некоторая поспешность, в их глазах было нетерпение. В лицо бил практически неуловимый, я бы сказал, визуальный, аромат тюльпанов.
Я видел нескольких девушек с воздушными шарами, которые были закреплены за веревочки за их бледные после зимы пальцы или запястья. Они так искренне ощущали себя детьми и так сильно этому радовались. Я поздравлял некоторые встречных девушек с восьмым марта и продолжал свой одинокий путь.
Это был очень странный день. Среди множества глаз я не мог найти те самые, нуждающиеся, зовущие меня, особенные! Все были такими счастливыми, искрящимися, влюбленными… Но я не убиваю счастье: моя миссия благородна – я лишаю боли. И я уже был готов начать выражать беспокойство, но сдерживал себя.
«Возможно, я уже сделал все, что мог. – Шептал я тогда сам себе. – Может, я уже даровал успокоение всем мучающимся девушкам?» Но я знал, что лукавлю, и лишь корил себя за то, что в этом году мой выбор пал именно на этот подмосковный городок.
Свежий ветер дул, кажется, с юга, и было совсем не холодно. Но именно мое любимое ощущение прохлады все же не оставляло меня в самый важный день в году.
Смеркалось. На улицах города больше не было суеты. Из случайных окон доносилась музыка; я стал встречать все больше мужчин с розами.
Это было похоже на отчаянье. «Мой дар оставил меня? – Отгоняя страх, думал я. – Неужели я больше не способен видеть тех, кто не смеется в этот день? Неужели мне будет некому преподнести мой праздничный подарок?» А небо тем временем теряло дневную яркость, оранжево-красный уже не был разлит на горизонте. Одна единственная звезда ярко горела и словно испытывала некоторое странное наслаждение от этого одиночества, от этой единоличной и деспотичной власти над целым, бескрайним небом. «Быть мне одиноким», – вспомнил я народную примету.
– Да ну все к черту! Я больше не хочу видеть эти счастливые лица! – Бросил я в ночь, когда мимо неожиданно прошла влюбленная пара.
Я пошел прочь. Дальше от этих низких и старых, высоких и новых домов – к спящему вдали поселку.
Несколько меньше часа нарочито замедленной походки, взгляд под ноги и лишь изредка в небо – и практически перед собой я увидел рощу, заснеженную и пустующую. Там пахло спокойствием, а на снегу были следы детских ног. Деревья скрывали школу.
Так, как я стоял тогда, облокотившись на засохшее дерево, я мог бы стоять часами, если бы не вторая звезда, возникшая в опасной близости от первой на черном-черном небе… но нет – на темно-сером.
Те всхлипы и шумное дыханье меня словно пробудили. «Черное пальто чуть ниже колен, небрежно наброшенный шарфик, сдвинутая на бок шляпка» – заметил я тогда первым делом и направился к еле идущей после, очевидно, длительного забега фигуре.
Она так спокойно посмотрела на меня. Я замер. Мои ноги отказывались слушаться меня и подступить ближе к уставшему созданию. А девушка была так спокойна и так ровно смотрела на меня.
В ее глазах была боль. Но главное, в них читалась жажда – она жаждала быть в этом месте, словно накануне что-то потеряла здесь или же пыталась обрести нечто той памятной ночью.
Девушка подняла голову к небу, посмотрела на тусклый фонарь, в свете которого остановилась, и провела рукой по щеке, словно стирала слезы, которых в тот момент не было, но которые омывали ее лицо совсем недавно. Мне показалось, что она горько усмехнулась, но она только спокойно посмотрела на меня. «Чего же ты ждешь? Ударь меня. В правом кармане твоей куртки нож – я хочу его ласк» – именно эти слова говорили ее глаза, но губы были сомкнуты.
…Она не была первой девушкой, которой я воспользовался, но она была первой, которая не сопротивлялась. Напротив, мне казалось, что я исполняю ее капризы. Каждый ее взгляд диктовал действие, которому я не мог противиться, каждый ее взгляд говорил: «Ороши землю под моими ногами моей кровью. Вонзи в меня острое лезвие. Освободи меня от этой боли». А она была единственной, кому было по-настоящему больно, и именно поэтому она умирала с улыбкой!
Кто причинил ей ту боль, которая гнала ее дальше от города в ту спокойную ночь? Я никогда не спрашивал, почему их глаза тускнеют, почему в них столько боли и грусти… но ранее крики освобождаемых мною заглушали мои молчаливые вопросы, а эту девушку я хотел спросить…
Она лежала на земле, истекая кровью, и смотрела мне в глаза. Я испугался – я никогда не видел таких понимающих глаз! Она меня понимала и жалела! В тот миг, осознание того, что все мои мотивы, вся моя былая ложь, все мои мысли и чувства открыты умирающей, принимаемы ею – они отражались в ее глазах! – накрыло меня с головой, оглушило, поглотило.
Я всегда лишаю этих девушек глаз. Только так я могу освободить их от той боли, которая сильнее моих ударов ножом. Когда я склонился над умирающей, некоторое подобие улыбки отразилось на ее лице.
– Спасибо. – Чуть слышно шепнула она мне. Ее губы были так близко от моих… Чем ближе я приближался к ее лицу и волосам, тем больше я падал в ее запах – в странную смесь легкого свежего аромата французских духов, белой глины, которой пахла ее кожа, чуть ощутимого аромата крапивы, идущего от ее волос, и крови со снегом.
Ее лицо становилось еще более спокойным, земная красота рассеивалась.
– Да будет мир праху твоему… – И я побрел в сторону железнодорожной станции.
Это было год назад. Сегодня мне некому дарить умиротворение. Прошлогодняя девушка испытывала душевную боль, достойную нескольких людей, и она предложила мне отдохнуть несколько лет.
Сегодня я вернусь туда – на место ее самой памятной постели. Я купил четыре розовых тюльпана и оставлю их под тусклым фонарем, под которым утром девятого марта прошлого года ее нашли испуганные дети, спешащие в сельскую школу.
08 марта 2008 г.»

До наступления ночи оставалось меньше четырех часов. Владимир Георгиевич неторопливо оделся, погасил свет, по выработанной в течение жизни привычке проверил, выключен ли газ, и вышел в темный подъезд. Закрыв дверь, он достал пачку сигарет и резко закурил. Откуда-то сверху послышался неодобрительный голос старушки, кашляющей и открывающей форточку, надеясь тем самым избавить себя от сигаретного дыма, заполнявшего весь подъезд. Но Владимир Георгиевич словно не замечал приглушенной брани – совсем иные мысли волновали его.
В электричке было людно, несмотря на поздний час и праздничный день. В глазах многих людей было раздражение и какое-то всепоглощающее недовольство жизнью, своей судьбой, своим окружением, даже сидящими в вагоне людьми. Один за другим из вагона в вагон ходили торговцы, предлагая газеты и журналы, соленые орешки и разнообразные сорта чая по заниженной цене – у них нет выходных.
Неразборчивым голосом объявляли станции, но электричка все еще была на территории Москвы. «Еще полчаса и мне пора выходить», – думал Владимир Георгиевич, пристально всматриваясь в тьму, которая словно давила на окна снаружи.
В электричке было грязно: ботинки оставляли грязь и таявшие комья мартовского снега. Владимир Георгиевич все же посмотрел на часы – двадцать одна минута одиннадцатого – и чтобы скоротать время, начал разгадывать купленный сканворд. Тюльпаны немного увяли, но мертвые девушки неприхотливы: их не задевают стандартные гвоздики и искусственные цветы. Тюльпаны же в день восьмого марта – приятный сюрприз.
Вид за окнами становился все более сельским – самая окраина Москвы подчас является частью мегаполиса лишь формально и немногим отличается от граничащих с нею подмосковных городов. Тусклые огни стали врываться в окна электрички, люди торопились к выходу, но многие так и оставались в вагоне, чтобы спустя часы оказаться в своих тихих и скромных глубинных районах, где, возможно, их ждут семьи или голодные домашние животные.
Но Владимиру Георгиевичу не было нужно уезжать так далеко. Когда предвкушение стало нарастать и машинист объявил следующую остановку, мужчина судорожно схватил тюльпаны и поспешил к тамбуру, так и оставив неразгаданный сканворд на месте, где сидел.
Подобная ночь могла опьянить. Небо вновь было темно-серым, но содержало в себе невообразимые оттенки сапфирового. Оно было похоже на море после шторма, с рваными дырами – облаками, и неразборчивым диском луны. Было ветрено и тихо. Асфальт был более снежным и лужи встречались чаще. Но особая атмосфера покоя и засыпающего праздника делала леса на горизонте еще прекраснее и мрачнее.
Владимир Георгиевич шел в сторону нового района, минуя кирпичные красные высотки. Поселок не сильно изменился, но стройка продвинулась еще глубже. Усталые строители, нарушая правила, продолжали работать на кране. «Музыкальная школа» – увидел Владимир Георгиевич выцветшую надпись и прибавил шаг, торопясь скорее оказаться у другой школы, здание которой так похоже на военный госпиталь.
Новый район остался позади, стройка неслышно кипела за спиной.
Низы брюк были мокрыми от снега, но на ботинках угрюмого мужчины была грязь. Он остановился, осмотрелся, и шагнул в лужу, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения – он чувствовал себя запятнанным. Только затем Владимир Георгиевич продолжил свой путь.
Он ведь был в этом месте лишь однажды, но зрительная память всегда отличала этого мужчину – благодаря ней он запоминал и выслеживал. И именно эта память – зрительная – и стала причиной ночного визита на место прошлогодних событий.
Как и в прошлый раз, роща выросла неожиданно. Редкие тусклые фонари освещали протоптанную тропинку. Казалось, кроме Владимира Георгиевича в роще не было ни души. Не было слышно завываний собак, кошки не бегали от одного частного дома к другому – да и дома оставались позади. Владимиру Георгиевичу вспомнилась где-то услышанная фраза – рейд в прошлое. И это прошлое словно прорывало годовалые оковы: ничто не изменилось. Только под все тем же тускнеющим фонарем не покоилась в причудливой позе девушка в распахнутом черном кашемировом пальто, и рядом с ней не лежал сорванный фиолетовый шарфик и шляпка.
Но нечто встревожило Владимира Георгиевича: он увидел внезапно вырисовавшуюся фигуру. Молодой человек, слегка опустив плечи, и глядя не то под ноги, не то вперед, направлялся к тому же тускнеющему фонарю, к которому собирался приблизиться Владимир Георгиевич. Мужчина замер и решил скрыться за росшим рядом деревом.
Молодой человек тем временем подошел к фонарю и устало-устало посмотрел на землю под ногами. Прошло около десяти минут, ничто не менялось.
– Прости меня… – Очень тихо, но отчетливо произнес юноша, и снова замер, погрузившись в свои невеселые думы.
Ветер продолжал свою прогулку, черные волосы юноши развевались. Облака плыли по прекрасному, глубокому небу, и лунный диск стал виден более отчетливо. Все вокруг наполнилось странными шорохами – где-то скрипнула ветка, где-то ветер сбросил комья почти растаявшего мокрого снега с деревьев. Казалось, длящийся до этого момента сон, безмолвный и бесшумный, прекратился.
Владимир Георгиевич вдруг ощутил, что стало промозгло, и почувствовал то, что витало в воздухе.
– В такой час в таком месте? На месте ваших родителей я бы волновался. – С этими словами Владимир Георгиевич все же вышел из укрытия и подошел к юноше. – Год назад здесь, кажется, было совершено убийство.
Юноша обернулся и практически также спокойно, как спокойно смотрела девушка год назад, посмотрел в глаза Владимиру Георгиевичу. И Владимир Георгиевич увидел его глаза – а в них боль… и даже не сколько боль – чувство собственной вины. И это чувство вины за содеянное не юношей полоснуло Владимира Георгиевича по сердцу, разозлило, оскорбило – и еще прояснило всю ту боль, от которой он некогда избавил очередную страдалицу.
– Это ты… Из-за тебя она пришла сюда той ночью? – Догадка мелькнула в голове Владимира Георгиевича, но она осталась лишь догадкой. Суть уже не была важна для него.
– Да. – Так нелогично и правдиво, резко и злобно согласился юноша. В этом коротком согласии было столько горечи и даже желчи, ненависти к себе, и даже ненависти к покойной, но скорее непонимание ее ухода, что рука Владимира Георгиевича потянулась к правому карману куртки. «Нет, это должно происходить каждый год», – подумал он и начал внимательнее изучать юношу.
«Черная кожаная куртка, густые волосы, касающиеся плеч, шарф из красной шотландки», – по привычке отметил мужчина и снова заглянул в глаза. А увидев эти кофейные глаза, он понял, что не хочет освобождать от боли – хочет причинить боль, такую же сильную, которую помнит лезвие его ножа: ту боль, которую чувствовала та девушка!
Два человека в помнящей многое роще – но помнящей в основном детский смех и слезы выпускников – стояли друг напротив друга, молчали и смотрели друг другу в глаза. Они были приблизительно одного роста: до двух метров каждому не доставало чуть более десяти сантиметров, но на этом их сходство заканчивалось. Уставшие и измученные, они ждали того, что принесет следующая минута.

Владимир Георгиевич вошел в пустующую и неуютную квартиру с оборванными или выцветшими обоями. Квартира давно нуждалась в ремонте, но в нем не нуждался Владимир Георгиевич. Словно в атмосфере запустения, в которой, впрочем, не было грязи, был некий своеобразный комфорт.
Владимир Георгиевич не чувствовал усталости и по-прежнему не смотрел на часы. Если бы он это сделал, то почувствовал бы бессонную ночь.
За последние сутки он много курил. Оставалась последняя сигарета. Вышагивая от одного конца комнаты в другой, жадно выкуривая ее, он молчал, хотя ему хотелось говорить.
Сквозь полупрозрачные шторы не бил свет, но в узкую щель просачивалось утро. Оно было таким, каким была вся жизнь Владимира Георгиевича, – спокойным и тихим. А как он бежал от тишины и спокойствия… вновь возвращаясь и возвращаясь к ним же.
Вновь странное желание сесть и писать накрыло Владимира Георгиевича. Он отхлебнул остывший еще прошлым вечером дешевый растворимый кофе, включил настольную лампу и также стал писать.

«Этот юноша был первым, кому я причинил боль, а не избавил от нее. Он не убегал и не звал на помощь, но в тускнеющих глазах была всепоглощающая жажда жизни. Возможно, юноша боялся смерти – боялся встретить за этой гранью кого-то, кто уходил неожиданно и практически по его вине. А я словно пытался отсрочить неминуемую встречу, растягивал каждое мгновение и впервые выпускал на волю те чувства, которые сдерживал ранее. Я заставлял его чувствовать то, что чувствовала она – чувствовать все то, что чувствовали все они.
Я так пристально смотрел в его глаза – мне то казалось, что в них грусть, то казалось, что радость. Я не мог интерпретировать его взгляды. Мука или наслаждение? А, возможно, он чувствовал их странную смесь? И если в глазах тех девушек я хотел видеть облегчение, то ему я хотел причинить боль. Я впервые делал то, что хотел, а не то, что ждали от меня те девушки, которые испытывали боль.
А еще… Неожиданно пошел дождь – слабый, но ощутимый. Я держал в руках его влажные волосы и видел капли на своих ледяных ладонях. Капли смывали кровь – с юноши и с ножа. И я закончил только тогда, когда понял, что замерзаю.
Я не стал лишать его глаз – я не стал лишать его боли. Лишь когда последний стон все же сорвался с его губ, я собрал разбросанные и помятые тюльпаны, вложил их в окровавленные руки юноши и решил вернуться домой. Эти цветы она должна была получить от него.
09 марта 2008 г.»

13 марта 2007 г.
Bagira Individual (Анна Рейх).