Пластическая хирургия

Есть в психиатрии такое понятие – дисморфофобия, неприятие собственной внешности. Можешь такому хоть до второго пришествия твердить, что он красив, а его всё равно от себя воротить будет.
Пример тому всем известная поп-звезда. Уж так себя перекраивал, что чёрно-белый телевизор «Рекорд» кинескопом вздрагивал.
А есть ещё товарищи с переменчивой внешностью. У тех с лица то ухо сбегает, то бровь съезжает, то нос, как у сифилитика, а вместо глаз – яичница. Таким даже Пикассо с Дали завидуют.
Но это, как говорится, всё частности. Большинство же к пластическому хирургу с основаниями бегают. Ибо не каждому ведь свезло, Ален де Лоном родиться, кому-то приходится и Квазимодой жить.
               
Взять, к примеру, моего сослуживца, Кольку Пахомова. Вот уж где вылитый персонаж Гюго. Только верёвочки не достаёт, колокольной.
Посмотришь на такого и слезами умоешься. Не то мамка его боком рожала, не то кормилица-алкоголичка роняла по три разу на день.

Росточком невелик. Косопуз. Башка - килограммов на семь-восемь, даром что не рабочая. Позвоночник - мечта патологоанатома: кифоз, лордоз, сколиоз. Всё это друг с дружкой как-то уживается, двумя ногами подпирается... Сатиры с Фавнами таким ногам бы позавидовали. От таза до колен – правильной бочкой, от колен до лодыжек – строгим иксом и, вдобавок ко всему, плоскостопие с косолапостью.

И вот эдакое чудо генетического разлива, настоянное на браге из свекольной ботвы, было признано годной к строевой, боевой и политической...
И это только телом!
Про эскиз лица особый разговор пойдёт.
Хотя, какое там лицо?.. Нет, на нём было, конечно, чем смотреть, обонять, пить и слушать, но лицом, всю эту икебану, при всём желании, никто бы назвать не смог. Даже сам Колька, иначе, как харей, не именовал свою физию.
«Харю плющил!», «Щей в харю накидал!», «Чуть харю не начистили!» – всё это его излюбленные выражения. Потому что харя у Пахомова, и вправду, была выдающаяся.

Однако к творившемуся на его фронтальной части безобразию сам Колька был безрассудно безучастен. Не мешали ему ни поросячье ноздри; ни, упавший гипотенузой к кривому катету рта, нос; ни сдвинутые относительно друг друга глаза; ни проросшие во рту диким бурьяном зубы. Даже трапециевидно-параллелограммная форма черепа, скудно поросшая порослью, не смущала Кольку Пахомова.
Смущали его только уши! Они - являлись главной трагедией и первопричиной всех его невзгод.
 
Хотя, уши, надо признать, действительно были знатными. Размером с разваренные полтавские галушки, они стояли строго перпендикулярно Колькиному профилю, отчего вся его голова походила на побитую товарняком суповую кастрюлю, с двумя огромными, ржавыми дужками.
И вот из-за этих самых дужек, то бишь - ушей, Колька и страдал ужасно. Даже в зимнюю пору, ибо не одна шапка их не покрывала, а тесёмки не завязывались.

И вот однажды, в приватной беседе, я имел неосторожность заговорить с ним о пластической хирургии.
- Да твои уши, - сказал я необдуманно, – поправить - раз плюнуть. Совестливый хирург, за такое больше пузыря не возьмёт!
И Кольку от тех слов буквально скрючило. Он затрусил своей бракованной башкой, выкатил ассиметричные глаза и раскраснелся всей жуткой харей.
- Как поправить?!! – схватил он меня за руку.
И я стал врать. Точнее - импровизировать.
- Как уменьшить твои лопухи, я не знаю, – сразу предупредил его я. - Тут, как говориться, медицина бессильна. Разве что, в соляной раствор окунать, хотя от этого они могут только свернуться, как у свиньи - трубочкой. А вот оттопыренности их лишить можно запросто.
- Как?!! – подался Колька вперёд всем своим кургузым туловищем.
- Пришить.
- Пришить?!! – выпучил он свои страшные буркала. – Просто пришить?!!!
- Ну не просто-просто... – притянув к себе его голову, начал я выкручиваться. – Надо ведь, чтобы они приросли, а значит... вот здесь сделать небольшой надрез, на тыльной стороне - такой же. А потом пришить в три стежка всё к чёртовой матери, и делов!
- Сделаешь?! - воззрился на меня Колька Базедовым взглядом. - Как брата прошу! Сделаешь?!!
- Что сделаю?
- Операцию!!
- Сдурел?!
И он принялся просить, умолять и канючить. В таком унижённо-размазанном состоянии я раньше никогда его не видел, и потому пообещал подумать.
А так как до армии я работал санитаром в детской стоматологии, да к тому же ставил уколы, подхватившим срамную болезнь приятелям, то к вечеру вокруг меня собрался консилиум.

К идее пришивания Колькиных ушей солдатня отнеслась, в общем-то, с одобрением. Правда, ему, со всей мужской прямотой, говорили, что - горбатого могила исправит, и что, откровенно говоря, по нему следовало бы пройтись асфальтоукладчиком, а не уши штопать. Но Колька все те аргументы решительно отметал, продолжая настаивать на оперативном вмешательстве.
- У меня же девушка! Она меня любит! Ей только уши мои не нравятся...  – делился он с нами сокровенным. И мы тактично молчали.

Мы всегда тактично молчали, когда он упоминал эту несчастную. Никто и никогда не просил его показать её фотографии, ибо, хоть мы и были закалёнными воинами, но увидеть её нам, откровенно говоря, было боязно.

Короче, в какой-то момент я не выдержал и пообещал-таки пришпандорить Кольке его локаторы. И он счастливый отправился спать.
А я всю ту ночь проворочался, прокручивая в голове ход предстоящей операции. И так, надо сказать, допрокручивался, что к утру, абсолютно уверился в её пустячности, и уснул с желанием провести процедуру незамедлительно.
 
Однако утро внесло свои коррективы. Колька предстал перед нами – мертвенно бледным.

Растерянный, нервно теребящий пуговицы гимнастёрки, он бегал по нашим лицам ассиметричными глазками, и уши его горели, как два красных семафорных фонаря, приказывающих нас немедленно остановиться.
- Что случилось? – спросили мы его.
- Сон... - вкрадчиво прошептал Колька. – Вещий!
И тут же пересказал нам подробности.
- Снилось мне, будто я в больнице, - пришепётывая, говорил он. – Стою значит, а вокруг всё белое-белое. Врачи все белые! Больные белые! И, вообще всё - белое!.. И вот подходит ко мне доктор в маске...
- В белой?
- В белой! И колпак у него - до бровей, и глаза страшнючие! И говорит мне, мол, присаживайтесь, знаем про ваше горе, наслышаны. И подаёт он мне коробку, вроде как с монпансье, только огромную. А мне чего-то думается, что это монпансье... А хирург ту коробку распахивает, а там не монпансье никакие, а уши обрезанные - горкой! Все в крови, и шевелятся!.. Я кричу – так они же шевелятся!.. А он мне – да, - говорит, - потому что свежие. И руками туда шасть, и давай перебирать, копаться и меня спрашивать: как, мол, вам эти? А об этих, что думаете? И к голове моей их прикладывает... Ну и ткнул я ему в первые. Эти мол, - говорю, - нравятся. А он на стол меня так – шмяк! И что потом - не помню. Только вижу себя уже перед зеркалом - голова забинтована, одни глаза торчат. И хирург тот ножницами бинты срезает да повязку скидывает... И тут я, братцы, аж обмер весь!.. Гляжу, а хари-то у меня нету! Пустота одна белая!.. Только глаза на ней чужие зыркают. Прям не харя, а какая-то задница!..

Вот и стали мы с той поры Кольку «запорожцем» звать. И не потому, что - горбат, а потому что – «жопорожец».