Жажда жизни

Думаю, что я всю жизнь буду помнить тот теплый майский день, в преддверии очередного праздника Победы. И сегодня необыкновенно живо вижу ту лужайку, серые скамейки в школьном дворе, что выставили для стариков- ветеранов, участников войны, уставших ждать обещанного по случаю праздника концерта. Артисты где-то задерживались и из духоты актового зала на воздух, покурить, вышли увешанные орденами, медалями и без них старики, живые свидетели отгремевшей более полувека назад войны.
Дежурная на дверях школы, я томилась ожиданием нудной обыденности дня, как вдруг ко мне подсел наш сосед по дому, тихий, почти всегда молчащий старик, Николай Иванович.
- Вот ты говоришь случайности, - произнес он вдруг, ставя на землю авоську с ветеранским пайком, а знаешь ли, что жизнь иногда возьмет да и отчибучит такое, что ни один твой писака и вовсе не придумает.
Я вначале не поняла: к кому относится это восклицание, а затем вспомнила, что утром, встречая Николая Ивановича, доказывала ему, что все подвиги наших солдат на фронте - плод художественной мысли писателей, берущих за основу обычные будничные дела на фронте, обычные смерти, к которым привыкли, что все случаи на войне давно обыграны писателями и кинорежиссерами и давно известны из книг и кинофильмов.
- «Вот гляди!» - Николай Иванович вдруг задрал до локтя, сбросив вмиг с плеч видавший виды пиджак «Гляди!».
И я увидела глубокий ломаный шрам, обезобразивший некогда, в молодости, красивую руку. Я тщательно рассматривала шрам, надеясь увидеть следы хирургического вмешательства, следы швов.
- «Думаешь, осколки!»- с легкой иронией произнес Николай Иванович. – «Нет, доченька, кинжал фашиста оставил эту метку, а осколки у меня до сих пор в спине».
«Дело было зимой 44го, - начал рассказывать Николай Иванович, набивая в обрывок газеты махорку, так, как он это делал много раз на фронте. – Немец тогда крепко и больно ударил нас в Венгрии. Так волк, чуя смерть, идет напролом, отбросив страх. Дрогнули мы, чего греха таить и побежали. Долго, помню, брали высотку 118, век её не забуду. Не один батальон заплатил за неё жизнью, а командиры.… Так тех лично расстреливал у себя в кабинете один наш генерал- подлюга. Вызовет вроде как для доклада, а обратно уж из кабинета бедолагу за ноги адъютанты выволакивают. Дошла очередь и до меня, и то был вызов на смерть. Караул, как водится, отобрал оружие. Адъютант ехидно так глядит, генералов. Только я предусмотрительный был. В голенище сапога таскал маленький такой зеркальный дамский пистолет- браунинг, что нашел в каком-то окопе. Умещался он на ладони, он и спас меня. Ну вхожу, стало быть, докладываю как положено. Встаёт из-за стола эдакая вот махина и сходу мне: «Ну что, гнида кулацкая, значит бегим! ( Сорвал с меня орден, медали, погоны.) Военный трибунал заочно приговорил таких, как ты к смерти». И сразу за пистолет. Передернуть не успел- опередил я его. Рухнул он, как сноп, на пол. Повязали меня. Трибунал. Расстрел. За 20 минут до расстрела заменили его штрафбатом. Морозной зимней лунной ночью послали меня «за языком» к немцам. Оружия никакого. В насмешку кусок веревки дали: мол или языка свяжешь или с горя повесишься. Дорога шла через еловый бор, звёзды на небе, тишина такая, что ветка хрустнет - слышно. Шёл я на лыжах, в драном полушубке. Остановился под большой елью нужду справить, вдруг слышу смешок такой от дерева к дереву, от ветки к ветке. Скумекал я, что на ветках тех снайперы немецкие и смеются надо мной дураком, что у них в руках.
Понял я, что конец мне. Прижался к толстой ёлке, стою, как вкопанный, ноги словно свинцовые. А немцы издеваться стали, уже кричат: « Эй, Русь, ком, ком, Шпацирен! »
Тут с ветвей на меня спрыгнул огромный немец, хотел меня скрутить, да я не даюсь. Он за кинжал и по горлу меня чиркнуть хотел, да я руку выставил, кровь хлестанула. Видать, он решил, что горло мне перерезал, ослабил хватку и тут, знаешь ли, мне так вдруг жить захотелось! Как в кино увидал я перед собой мать и ходики, что тикают у меня под кроватью…. Изловчился я, рванулся и в глотку немцу зубами - загрыз его, как собака, до смерти. Сел на снег, колотит меня всего, кругом кровь. Немцы и те затихли, понять не могут, что к чему. Стал тут я соображать, как мне дальше-то быть. Снял с немца, что загрыз, исподнюю рубаху, замотал, как мог, руку. Немцы, слышу вопросы кричат своему, мол, давай, рассказывай, как зарезал русскую свинью. А я на их вопросы всё хмыкаю, да, да мол, я, я.
Взял винтовку, боекомплект, а самого немца, которого загрыз, взвалил на плечи, как щитом им прикрылся и вперёд на лыжах. Луна мне в союзниках тут была, тучей закрылась. Немцы видать решили, что подельник их на радостях свою добычу в штаб повёз, чтоб крест на грудь получить. А когда стали мне вдогонку стрелять, пули по мне садить, я уж далеко на лыжах уехал, а под ответный огонь они не рискнули меня догонять. Когда я, как рассветать стало, мертвеца того с себя скинул - восемь пуль в нём насчитал, что мне вдогонку немцы слали, а уж я с оружием, поди, теперь, тронь меня. Той же ночью в их немецких окопах майора живого прихватил. Вот за него-то с меня и сняли смертный приговор. Награды и погоны не вернули, в рядовых до последнего дня войны проходил и тому рад, что жив остался! Николай Иванович замолк, затем сплюнул на окурок и долго растирал его ногой, приговаривая: «Такие вот случаи бывают иногда в запасе у жизни!!!»