Ведун часть 3

 * * * * *

Таким же вот теплым майским днем сорок третьего (только было это не в начале мая, а уже перед самым летом) высланный в разведку взвод младшего лейтенанта Рубашкина оказался отрезанным от своего батальона. Оставшиеся в живых пятнадцать человек стояли насмерть. Четырнадцать яростно отстреливались от наседавших со всех сторон немцев, пятнадцатый – тяжело раненный в грудь осколком гранаты младший сержант Сидорчук лежал на дне окопа и стонал от жгучей боли в легких. Стоны его не были слышны заглушаемые треском автоматов и разрывами гранат. Время от времени в моменты коротких передышек кто-нибудь из товарищей склонялся над ним и просил:

- Ты, Миша, крепись, потерпи немного, нам бы только до вечера. А там пробьемся к своим, доставим тебя в санбат, потерпи.

Понимая, что для товарищей своих он обуза, могущая стоить им жизней, Михаил призывал смерть. Но она не шла. Временами сознание его затуманивалось, он проваливался куда-то, каждый раз думая, что умирает, но спустя какое-то время, он вновь чувствовал жгучую боль в груди, и это убеждало его в том, что он еще жив.

Их пятнадцати долгожданной темноты сумело дождаться только четверо. В том числе и он, Михаил. Погода к вечеру испортилась: похолодало, небо заволокли тучи, туман окутал окрестности. Но это было им лишь на руку – так оно проще никому не попасться. Михаил не упрашивал товарищей оставить его и не потому, что боялся, просто знал, что не способны они на такое.

Товарищи подхватили его на руки и понесли. За день обстановка изменилась, наши отступили, и теперь они оказались в глубоком тылу противника, и там, где по их предположению должны были быть наши, находилась немецкая батарея. Едва не нарвавшись на дозорных, поворотили назад. Двигаться в темноте по незнакомой местности с раненым на руках было не просто. Остановившись передохнуть, решили так: двое идут к своим, сообщают о расположении немцев и возвращаются с подмогой, старшина Бугаев остается с раненым. Обнявшись со старшиной, двинулись они по направлению, где, как им казалось, были наши. Ушли и канули в ночи.

Медленно, до нельзя медленно тянулась ночь. Наконец, когда начало светать, стало ясно – подмоги не будет.

До сих пор Михаилу не ясно, как сумел старшина – небольшой вовсе из себя человек дотащить его до своих. Но до самых своих последних дней жалеть он будет, что не сумел тогда его поблагодарить: обнять по товарищески, крепко руку пожать.

Узнал Михаил, выйдя из госпиталя через месяц, что погиб геройски гвардии старшина Бугаев. Пал смертью храбрых. Честь и слава ему.

За светлую память его, за память многих других погибших товарищей своих пил Михаил. Более двадцати лет прошло, а все до малейших подробностей помнится, будто вчера все было.
… Радио зарипело и вдруг само-собой затихло. Михаил покрутил ручку – безрезультатно. «Ну и хрен с ним», - решил Михаил, снова наливая себе.

Скрипнули ворота. Послышались чьи-то шаги. «Настасья вернулась, - решил Михаил», - что это она прежде времени, обещала завтра ведь только приехать, и тут же понял, что ошибся – по мужски тяжелыми были эти шаги. – Странно, а что ж Полкан не лаял? Кто там?» - хотел он спросить, но не успел.

Дверь в его комнату отворилась. И увидел Михаил, что стоит перед ним не кто-нибудь, а гвардейский старшина Сергей Бугаев – такой, каким он запомнил его на всю жизнь: невысокий, в выцветшей с налипшими комочками глины гимнастерке с расстегнутым воротом, без ремня и пилотки в запыленных аккуратно залатанных сапогах. Стоит, опершись рукой о дверной косяк и смотрит печально так, будто тоска вековая в глазах его отражается, алицом бледный весь, как если бы нездоров. Потом шагнул на встречу застывшему истуканом Сидорчуку, протянул руку:

- Ну, здравствуй что ли, Михаил.

Никогда в жизни ничего не боялся старший оперативный уполномоченный, а тут на тебе – обмер. Обмер, потому, что понимал: не должно, не может быть такого. Помер ведь человек. Двадцать три года, как помер. А тут стоит перед ним, с укоризной смотрит, мол что ж ты пень-пнем стоишь, друга не встречаешь, али не рад?

Нашел Михаил в себе силы, пожал протянутую ладонь. Ладонь у старшины была мозолистая и теплая. И достаточно было этого, что б отбросил к черту Михаил все свои сомнения, подчиняясь охватившему его порыву, потянул он руку старшины на себя. И обнялись они крепко, по мужицки – аж косточки хрустнули.

- Серега! Ты ли? Ну, давай, давай, проходи скорее! – похлапывая старшину по спине Михаил подвел его к столу, придвинул крашенный синей масляной краской табурет – Садись.
Старшина сел.

- Выпьешь? – спросил Михаил, сознавая, что ведет себя как-то по-глупому. Ну да что еще ему делать остается?

Старшина кивнул. Сидорчук же к стыду своему увидел, что в «четушке» осталось меньше половины. «Надо бы еще пойти купить, - подумал он, - а то неудобно как-то перед человеком… И закуски-то нет почти…» Достав из шкафчика еще один стакан, он разлил остатки, подвинул к старшине тарелку с солеными помидорами, порезал хлеба:

- Ну, давай за встречу!

Звякнув стаканами, они выпили. Старшина крякнул, отломил половинку хлеба, надкусил красную сочную помидорину и сказал смакуя:

- Хороша!

- Настасья солила, хозяйка, - ответил Михаил и спросил с надеждой, - А как ты хоть нашел-то меня? Значит, вранье, что убит ты во время бомбежки той?

Старшина в ответ только улыбнулся, но как-то слабо и виновато, пожал плечами, печальным сделалось его лицо. И тут только заметил Михаил, что на правом боку старшины зияет страшная рана, ставшая для него смертельной.

- Ты, Миша, не обидишься, коли попрошу тебя, - тихо спросил старшина, - ты ведь все равно сейчас вон за бутылкой собрался, меня угощать, так купи самогону. Поверишь – нет, но смерть как по самогону соскучился, прям спасу нет, ну дак как?

- О чем разговор! – ты только не уходи никуда, - Сидорчук поднялся, - я быстро, слышь, не уходи, покури тут пока – и он протянул Бугаеву пачку «Беломора».

И уже по дороге подумалось Михаилу, что ведь испугаться он должен такого вот оборота событий. Ан нет же, боялся он лишь одного, что уйдет, не дождется его старшина. А Михаилу так сказать ему много надо…

Михаил не помнил, сколько времени он отсутствовал, но когда вернулся, старшина по-прежнему сидел на табурете, облокотившись о стол.

… Стемнялось давно, а они все сидели и разговаривали. Бутыль ополовинилась, и хоть не пил Михаил давно, а не был пьян. Все до каждой черточки, до каждой самой мелкой детальки запомнил он все, что было в тот вечер. На глазах менялся старшина: сошли с его лица печаль и усталось, ожили грустные глаза, заиграли в них веселые искорки, разгладились морщины, порозовели щеки. Шутил он и смеялся. Вспоминали они товарищей своих, о делах житейских разговоры вели. И невольно подумалось Михаилу, что не разыгрывает ли его старшина, говоря, что неживой он.

Недоли майские ночи. Казалось бы навалилась темень на всю округу, разлилася рекой бескрайней, поглотив все и вся. Ан нет. Часу не прошло, как кой-где появились на небе просветы,

Бутыль пустела. В очередной раз взмахнули они стаканами. Михаил вдруг поперхнулся, поставил недопитый стакан свой на стол. Старшина похлопал его по спине, поднес к самому его носу помидорину и когда замахавший рукой Сидорчук открыл глаза, сказал вдруг:

- Спасибо, уважил ты меня, Миша. Не хочется мне тебе говорить, но надо, - он потянулся к папиросе, чиркнул спичкой, затянулся, - Непросто тебе скоро придется, - лицо его вновь стало печальным, огонек в глазах погас, щеки, будто отлила от них кровь, сделались мертвенно-бледными, - Не просто тебе будет, - вновь повторил он, - ох не просто! Но ты не отчаивайся, главное. Выстоишь…

Замер невольно от таких слов Сидорчук. А старшина словно и не замечал этого.

- Пора мне. Прощай, Михаил. Гляди, не забывай меня, - он поднялся и медленно пошел к двери.

У самого порога обернулся через плечо, печально посмотрел на Сидорчука и махнул на прощанье рукой:

- Прощай.

С протяжным стоном затворилась за ним дверь. Вдруг как-то по особенному тихо стало, лишь слышно было как идет старшина по коридору, скрипит половицами; вот вышел он на крыльцо, вот идет по двору. Звякнул засов на воротах, и стихло все. Ничего больше не слышал Михаил, все сидел не двигаясь. Хотелось ему броситься вослед за старшиной, удержать, позвать назад, ибо чувствовал, что не успели они договорить о чем-то особенно важном для них обоих; да не было силы. Не слушалось его тело – будто парализованным сделался он, только глазами видел, что делалось вокруг. А делались вокруг вещи странные. Пустая бутылка из-под самогону вдруг ни с того ни с чего стала медленно, как под гипнозом наклоняться пока не опрокинулась беззвучно на бок, медленно покатилась по дощатой столешнице к самому краю, медленно полетела на пол, бесшумно разбилась, брызнув во все стороны осколками, один из которых больно уколол Михаила в щеку. Сидорчук вскрикнул. Способность ощущать медленно возвращалась к нему. Тело его словно кололи тысячи иголок, бывало с ним так и раньше, когда ногу отсидишь, но что б всего!...

Услышал Михаил сквозь открытое окно, как лают соседские собаки, как ветер доносит с другого конца улицы обрывки пьяной песни. Словно пелена спала с глаз Михаила, он ошарашено осмотрелся по сторонам: «Привидится же!» Взгляд его упал на стол: у того края, где как показалось ему недавно сидел его странный гость, дымилась недокуренная беломорина.

Вскочив, бросился Михаил на крыльцо, добежал до ворот, которые оказались запертыми изнутри. Тогда, набрал полную грудь воздуха и закричал что есть сил: «Сергей!!!» Будто и впрямь надеялся, что услышит его старшина, вернется, и сможет он ему сказать наконец спасибо за все; теперь только понял Михаил, что так и не сказал этого. Ответом на крик его был лишь лай соседских собак. Кто-то тихонько ткнулся сзади. Оглянувшись, Михаил увидел Полкана. Верный пес преданно смотрел на хозяина, вилял хвостом и тихонько поскуливал. Мол, что ж ты это, хозяин, кричишь-то так.

И спокойно вдруг как-то сделалось у него на душе. Вернулся к дому, уселся на крыльцо и, ни о чем не думая смотрел, как постепенно рассевается мрак, светлеет небо, слушал, как щебечут птицы, которым весело просто оттого, что наступила весна, что придет новый день, весело, оттого, что они живут.

Проснулся он когда, что что-то влажное, теплое и шершавое прикоснулось к его щеке. Открыв глаза, увидел Михаил, что лежит он калачиком на крыльце, а рядом, наклонив морду над самым его лицом, стоит Полкан и умиленно крутит хвостом. Увидев, что хозяин проснулся, пес радостно почто по - щенячьи взвизгнул и еще раз лизнул Сидорчука. На этот раз уже в самый нос.

- Что ты, Полкаша? – только и смог сказать Михаил, - Постой, а как же это я…
И тут он совершенно отчетливо вспомнил все то, что ему вчера приснилось. В том, что все это был лишь сон, Сидорчук ни на мгновенье не сомневался. «И как это я так нахлюпаться вчера ухитрился? Надо же. В одиночку! Ладно, хоть не видел никто. Пойти надо прибрать за собой, замести, так сказать следы преступления, пока Настасья из города не возвратилась». Он хотел было посмеяться над всем приснившемся ему, да почему-то не вышло.

Потрепав Полкана по загривку, он, кряхтя (бока-то на крыльце отлежал), направился в дом, вошел в свою комнату. И тут уж совсем ему не до смеху стало. Ибо увидел он не только осколочные бутылки по всему полу (бог с ней, бутылкой – сам с пьяну расколошматил), а что на столе два стакана стоит, и в обеих на донышке самогон, да еще папироса от вчерашнего гостя осталась. Сидорчук, схватил со стола полупустую пачку «Беломора», достал папиросину, сжал зубами, затем положил ее рядом с окурком, достал увеличительное стекло, сравнил. Привкус не совпадал. Михаил опустился на табурет, обхватил голову руками, и словно провалился куда-то. Так и застала его возвратившаяся из города хозяйка. Не одна приехала она, с сыном.